Текст книги "Довлатов — добрый мой приятель"

Автор книги: Людмила Штерн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Вот хотя бы такой пример. Пекуровская цитирует отрывок Катиного интервью:

И мне очень неприятно, – сокрушается Катя, – что образ Сережи в России представлен как-то однобоко. С одной стороны, культ [по этой части у Кати претензий к России нет. – А. П.]. Его много издают, без конца цитируют. Но… <…> Издают без всякого спроса у наследников, – жалуется Катя, – денег не платят даже с очень больших тиражей. Мне по-прежнему приходится работать, не разгибая спины, хотя один четырехтомник… уже принес большой доход издательству «Лимбус Пресс». И тут мне хочется напомнить Кате, что в ее 14 лет, а в Сережины 39 у нее были все основания напомнить отцу о долге перед семьей. Однако теперь, достигнув 29, ей бы пристало самой позаботиться о своих финансах, не взваливая этой ноши на бедного читателя и на воздержавшегося от серьезных капиталовложений отца.

Все это несправедливо и не по адресу. Мне кажется, что Асе совершенно не пристало учить Катю, о чем заботиться, а о чем нет. Не мешает также напомнить, что авторские и наследственные права действительны для наследников любого возраста, независимо от того 29 им лет, 92 или 292, а пиратские ухватки многих российских издательств широко известны.

Пренебрежительный тон по отношению к Кате Довлатовой, ни в чем перед Асей не виноватой и ничего плохого ей не сделавшей, кажется мне несправедливым. Благородно ли отыгрываться на детях за свои матримониальные обиды?

За несколько страниц до нравоучений Кате Довлатовой Ася Пекуровская обвиняет Сергея в том, что все его дети – а их четверо – незаконнорожденные. Цитата:

Катя, дочь Сережи с Леной, как было упомянуто выше, родилась до того, как был получен развод со мной, Маша, наша дочь с Сережей, родилась после моего с Сережей развода, Коля, сын Сережи и Лены, родился после их развода, который состоялся еще в России. Существует, по дошедшим до меня слухам, еще один ребенок, родившийся от таллинской жены Сережи, Тамары Зибуновой. Девочку зовут Саша.

Итак, одни родились до, другие после, но все же в какой-то связи с официальным браком. В Асиной книге вырисовывается удручающая картина «частично» незаконнорожденных детей. Кстати, Тамара Зибунова, называемая Асей таллинской женой, вообще не была официально замужем за Довлатовым ни до, ни после рождения девочки, из чего вытекает, что ее и Сережина дочь Саша, вероятно, является «особо незаконнорожденным» ребенком.

Но вот что писал по этому поводу сам Довлатов в письме Тамаре от 6 января 1989 года:

Что касается Саши, запомни раз и навсегда: она не незаконнорожденная, она была вписана в мой паспорт, а значит, где-то есть соответствующая запись, я ее единственный, пардон, отец, и обязан, именно обязан по закону заботиться о ней. Другое дело, что я, конечно, плохой отец, как и плохой сын, плохой муж, и вообще плохой, но помогать ей я обязан. Рано или поздно, года через два-три, она поймет, что быть моей дочерью не так уж страшно. Катя это поняла и почувствовала…

Из писем Довлатова Тамаре Зибуновой совершенно очевидно, что его волновала и заботила Сашина судьба, что он помогал им по мере возможности. К сожалению, этих возможностей было очень немного. И я, свидетельница довлатовской жизни в течение долгих лет, утверждаю, что Сергей всегда много работал, не отказываясь от неприятных, а порой и психологически противопоказанных ему журналистских заданий, и помогал Саше как мог.

Ася бьет Довлатова на всех фронтах. Она анализирует четыре различные версии знакомства его с Леной, встречающиеся в разных его произведениях, и разоблачает, разоблачает, разоблачает. Но кто сказал, что писатель обязан под присягой обнародовать факты своей личной жизни в художественных произведениях? Ведь он же не анкету в отдел кадров заполняет. Довлатов, хочу заметить, писатель, или, как он иногда любил себя называть, «беллетрист Далметов». Беллетрист, а не документалист. Иначе говоря, что хочет, то и сочиняет. И все версии хороши. Мне лично особенно нравится версия из «Наших»:

Вдруг чувствую – я не один. На диване между холодильником и радиолой кто-то спит. Слышатся шорохи и вздохи. Я спросил:

– Вы кто?

– Допустим, Лена, – ответил неожиданно спокойный женский голос.

Я задумался. Имя Лена встречается не так уж часто. Среди наших знакомых преобладали Тамары и Ларисы. Я спросил:

– Каков ваш статус, Лена? Проще говоря, ваш социум эр актум?

Наступила пауза. Затем спокойный женский голос произнес:

– Меня забыл Гуревич.

Отчет о личной жизни и литературном творчестве Довлатова в Асиной книге сложился в некий суровый приговор: Довлатов не достоин своей славы и получил ее не по чину. К счастью, «народные заседатели», а именно читающая публика России, рассудили иначе…

Впрочем, мы отвлеклись от роковых женщин в русской литературе. И правильно сделали, потому что остальных, близких Довлатову дам, нельзя причислить к роковым женщинам.

Лена Довлатова никоим образом не попадает под рубрику «роковая», то есть она не сыграла роковую роль в его судьбе. Как раз наоборот. Ей роком было предопределено оставаться с Довлатовым до конца его жизни, что невозможно объяснить ничем кроме как ее любовью и чувством долга по отношению к семье. Любил ли ее Сережа? Полагаю, что да. В книжке «Наши» Довлатов описывает отъезд Лены с Катей в эмиграцию:

Мы ждали, когда поднимется самолет. Но самолеты взлетали часто. И трудно было понять, который наш… Тосковать я начал уже по дороге из аэропорта.

Несомненный факт, что Лена была самым близким ему человеком, не останавливает Довлатова от изощренных «лестных» характеристик своей жены. В письмах разным адресатам (к Тамаре Зибуновой, Ефимову), и в своей семейной хронике «Наши», Сергей, как ему кажется, точно и эффектно, описывает Ленин характер: «Лена не меняется, как скорость света», «а лицо спокойное как дамба», «Лена постоянна, как формула H₂O», «Лена не меняется, как метр-эталон в Париже», «взгляд холодный и твердый, как угол чемодана» (напиши он такое обо мне, я бы протаранила его голову углом этого чемодана).

В книжке «Наши» Довлатов пишет: «Лену мои рассказы не интересовали. Ее вообще не интересовала деятельность как таковая».

Хлестко, но абсолютно неверно и несправедливо. Близорук оказался наш прозаик. Лена глубоко ценила его талант, была бесконечна ему предана и поэтому бесконечно терпелива. Всю жизнь она находила в себе силы подавлять свои эмоции, щадя Нору Сергеевну, Катю и «позднего» Колю, и стараясь, чтобы у Сергея был очаг и дом. И, как могла, как умела, сохранила ему семью. Но, зная Сережу, легко предположить, что и эти отзывы о Лене – литература, а не портрет живого человека.

О таллинском периоде Сережиной жизни я знаю в основном из его произведений и писем. Я побывала в их с Тамарой Зибуновой доме только один раз на дне его рождения (см. главу «Сентиментальное прощанье»).

У меня создалось впечатление, что отношения между ней и Довлатовым были простые и дружеские. Об этом свидетельствуют и Сережины письма Тамаре Зибуновой, полные желания помочь ей и Саше по мере возможности. Прочтя их в интернете, мой муж Витя с уважением сказал: «Смотри-ка, Сергей, когда хотел, вел себя как вполне взрослый, ответственный человек».

Естественно, что при довлатовской эффектной внешности (которую он попеременно то проклинал, то восхвалял), при его обаянии и остроумии было несчетное количество дам, желавших пасть в его объятия, или по крайней мере проводить время в его обществе. Но смею утверждать, что когда он горделиво называл себя блядуном, он «лакировал и приукрашивал» действительность. Он был не блядун, и даже не бабник, а алкоголик, и дамы занимали его воображение в основном в разгар алкогольных эскапад. Женщин, с которыми ему хотелось проводить время в трезвом состоянии, можно пересчитать по пальцам одной руки. Последний роман Довлатова был с Алей Добрыш, в доме которой он провел последнюю неделю своей жизни и почти на руках у которой он умер.

Познакомились они в 1986 году, и с тех пор Сережа часто стал бывать у Али в Бруклине. Я была растрогана Алиными записями в маленьких календариках, в которых она отмечала, не пропуская ни одного дня с момента их знакомства, когда Сергей звонил, когда приезжал, трезвый или пьяный, в каком был настроении, и черные дни, когда у него начинались ужасающие запои. Аля купила монографию «Алкоголизм» и положила ее на видном месте на столе, чтобы Сережины глаза ее не миновали. Полагаю, что Аля очень Довлатова любила. Она благоговейно хранила память о нем: его фотографии и рисунки, короткие записки, которые он оставлял в дверях, если приезжал без звонка и не заставал ее дома, кассеты с его сообщениями на телефонном ответчике. И Сергей, безусловно, был очень к ней привязан. Он дарил ей свои книжки с забавными и смешными посвящениями. Например, на «Зоне» он написал: «Милой Але от тайного поклонника, от довольно чистого сердца». На английском издании «Компромисса» было такое посвящение: «Самой волнующей женщине Нью-Йорка со вспышкой нежных чувств». А на книжке «Заповедник», посвященной Лене («Моей жене»), было приписано от руки: «которая была права, когда утверждала, что меня погубят крашеные блондинки».

Перед Алей Добрыш Довлатов не чувствовал своей вины. Он знал, что она его не выгонит, не осудит, не проклянет… Ему не надо было перед ней защищаться, каяться, клясться и обещать. И это значило для него очень много.

Глава восьмая
Отец и дети

Я познакомилась с Довлатовым, когда из существующих сегодня четверых его детей в этом мире находилась только полуторагодовалая Ленина дочь Катя Довлатова. В то время Сережину семейную жизнь вовсе нельзя было назвать беспросветной. Довлатов был очень привязан к Лене, боготворил и побаивался Нору Сергеевну и совершенно обожал Катю. Например, сидя на низком стуле и расставив как кузнечик длинные ноги, Сережа ставил Катюню между колен, крепко прижимал ее к себе и, не в силах справиться с затоплявшей его нежностью, бормотал: «Господи, какая мерзость!». Может быть, высказываясь, как Собакевич, обо всех друзьях и знакомых, он особым, свойственным только ему способом, выражал свою любовь.

Именно Сережа, а не Лена и не Бабо (домашнее имя Норы Сергеевны) осуществлял все внешние контакты, необходимые для Катиного здоровья и благополучия – походы к врачу, устройство в детский сад, путевки в лагерь. Благодаря Сережиным усилиям Катя побывала даже в Артеке.

Часто гуляя с Катей, он сочинял на ходу для нее стихи. Сонетами Шекспира не назовешь, но все же… Что-нибудь вроде: «Катя очень любит кашу и, конечно, простоквашу». Или: «Наша Катя забияка, то и дело лезет в драку». Бывали и варианты: «Это, видно, неспроста, что у кошки нет хвоста. Видно, кошка забияка, постоянно лезет в драку».

Иногда мы гуляли вместе с нашими Катями. На Довлатова с его Катей прохожие оборачивались: рядом с ним, огромным, как снежный человек, семенила такая кроха, что казалось, она ему ростом до щиколотки, хотя в возрасте трех лет она уже достигала его колен. Уже взрослая Катя заметила: «Когда папа нес меня на руках, создавалось впечатление, что он несет винную бутылку».

Кстати, о бутылке. Как-то Нора Сергеевна с Леной затеяли генеральную уборку и попросили Сережу и пришедшего к нему приятеля Валеру Грубина на это время погулять с Катей. Катя была совсем младенцем, ее уложили в коляску, в атласном пакете, всю в кружевах, чистенькую, благоуханную. С прогулки отец с приятелем вернулись немного смущенные, норовя побыстрей проскочить с коляской в комнату мимо бабушки и мамы. Чем вызвали подозрение. Заглянув в коляску, Лена обнаружила рядом с Катей любовно укутанную в кружева бутылку водки.

В детстве Катя была похожа одновременно и на отца, и на мать: смуглая, с агатовыми, таинственно мерцающими, как у Лены, глазами. Я помню, как Довлатов с Леной впервые повели Катю в зоопарк. Они старались обратить ее внимание на льва, слона, медведя, носорога. Катя Довлатова не проявляла никаких эмоций и равнодушно взирала на диковинных животных. Но внезапно лицо ее озарилось, и она закричала счастливым басом: «Воробей! Я вижу воробея!». Когда они пришли домой, Нора Сергеевна спросила, кто в зоопарке ей понравился больше всех. Катя засмущалась и тихо сказала: «Мама».

Однажды Лена пошла в театр на «Преступление и наказание», а Сережа остался с Катей. Вернувшись домой, Лена спросила, как они провели вечер.

– Папа рассказывал страшную сказку, – сказала Катя, – про то, как один студент обидел старушку топором в лоб, а его за это поставили в тюрьму.

Терзаемая завистью к достижениям чужих детей, не могу не рассказать байку и про свою дочь Катю, которая тоже прославилась в кругу семьи остроумными высказываниями. Как-то мы с ней ехали в гости ко второй бабушке, Витиной маме. В автобусе ко мне начал клеиться какой-то мужик, заигрывая с дочкой:

– Девочка, какой у тебя красивый бант, тебе его мама завязала?

– Угу.

– А почему твоя мама такая серьезная?

– Так.

– А куда же вы с мамой едете?

– К бабушке.

– А почему у твоей мамы такая большая сумка?

– Мы думаем, что бабушка нам что-нибудь даст.

Автобус грохнул от смеха, я схватила Катьку в охапку, и мы выскочили на ближайшей остановке…

Однажды Катя Штерн принесла из детского сада свежую новость: оказывается, человек произошел от обезьяны. Нам было лень в тот момент обсуждать божественное происхождение человека, и я рассеянно ответила:

– Очень может быть.

– Ты, что ли, обезьяна? – попыталась уточнить Катя.

Витя радостно закивал, но вовремя спохватился:

– Наша мама? Конечно, нет.

– Бабушка, что ли?

– Да бог с тобой! – В этот момент моя мама накрывала на стол и нарываться не хотелось.

– Прабабушка? – не унималась дочь.

Прабабушка еще была жива, но в жила в Нью-Йорке. Ни Витя, ни я не были с ней знакомы.

– Пожалуй, – неопределенно согласился Витя.

– Давно это было?

– Очень давно.

– Когда у нас еще была старая ванна?

Вершиной анатомических открытий нашей малолетней дочери было заявление, что дети рождаются из шеи. В пять лет она уже умела читать, и на глаза ей попался журнал «Здоровье».

– С чего ты взяла, что из шеи?

– Вот тут картинка и написано: «из шейки матки».

Наша няня Нуля, вырастившая и меня, и Катю, в разговорах со мной называла маткой мою маму, а в беседах с Катей – меня. В смысле «твоя матка обещалась на рынке яблоки купить…».

Взрослую Катю Довлатову я видела несколько раз: на похоронах Сергея, в 1998 году в Петербурге на конференции, посвященной памяти Довлатова, и у них в гостях в Нью-Йорке. В ранней юности, по словам Сергея, она была равнодушна к литературе, и его, конечно, это огорчало. Но гены, как сказала бы наша мудрая няня Нуля, в конце концов «себя оказывают». Катя окончила университет в Лондоне по специальности «Русская литература ХХ века». И пишет сама. К сожалению, предпочитает по-английски. Таковы издержки нашей эмиграции. Впрочем, все произведения отца она прочла по-русски.

С Колей Довлатовым (Сергей называл его мистер Николас Доули) я познакомилась, когда он был еще малышом. Приветливый, веселый, доверчивый, Сережа называл его «маленький заводик по производству положительных эмоций». И снова увидела его после почти двадцатилетнего перерыва. Высокий, красивый, худощавый, с завязанными в конский хвост волосами, он произвел впечатление замкнутого, интровертного человека, не похожего по темпераменту на юного Довлатова. Но, возможно, это поверхностное впечатление, поговорить мне с ним не удалось. По-русски Коля говорит довольно свободно, но произведения отца читал по-английски. И сам никакой тяги к литературе не обнаружил.

С другими дочерями Сергея – Машей и Сашей – я встретилась всего по разу. При разных обстоятельствах, на разных континентах. С Сашей, дочерью Тамары Зибуновой, я познакомилась в Москве, в ЦДЛ. Ее сходство с отцом поразительно. Саша – журналистка, окончила университет в Москве, замужем. Произведения отца знает почти наизусть. 17 сентября 2001 года у нее родился сын Миша, то есть первый довлатовский внук. Жаль, что Сергей не дожил до этого дня. Катя и Саша знакомы, и Катя даже была у Саши на свадьбе.

Машу Пекуровскую я видела на похоронах Сергея. Ася пишет, что она утаивала от дочери существование отца вплоть до дня его смерти. Разумеется, это Асин выбор. Когда Маша родилась, Сергей вел себя, по выражению одной моей знакомой, «абсолютно кое-как». Он даже не пришел забрать Асю с Машей из родильного дома. За ними приехал наш общий приятель Лева Поляков. Но Ася очень трезво оценивала ситуацию и не рассчитывала на Сережину помощь. Я помню, что за несколько месяцев до Машиного рождения Ася говорила, что Довлатова не любит, никаких видов на него не имеет и поддержки от него не ждет.

И все-таки мне жаль, что, живя в одной стране более десяти лет, Маша с Довлатовым так и не встретились. Хотя отцом для нее он был никаким, но думаю, что знакомство с ним безусловно расширило бы ее кругозор и обогатило ее жизнь. И очень жаль, что Сергей никогда не узнает, кем стала незнакомая ему дочь. Маша Пекуровская сделала блестящую карьеру в Голливуде. Она занималась рекламой таких известных фильмов, как «Знакомство с родителями», «Чокнутый профессор», «Люди в черном», «Свадьба лучшего друга», «Шрек», «Чикаго», «Красный дракон», «Непереносимая жестокость», и многих других. В 2002 году Машу пригласили на пост старшего вице-президента студии «Юниверсал». Она награждена несколькими голливудскими наградами за выдающиеся проекты рекламных кампаний. Живет Маша в Лос-Анджелесе с другом Робертом, внешне очень напоминающим молодого Довлатова. А вот рассказы его она не читает: ни по-русски, ни по-английски.

В этом сонме детей я хочу упомянуть и своих внуков Дэниела Саймонса и Вику Саймонс. Даня родился в Нью-Хейвене в 1983 году. Я была вне себя от гордости и счастья. Мы с Витей уехали в это время в Пасадену, Калифорния, где Витя участвовал в проекте Galileo Mission tо Jupiter, то есть в отправке космического корабля Галилей на Юпитер. Я позвонила Довлатову в Нью-Йорк похвастаться Юпитером и прибытием в этот мир внука Дани. Сергей не поздравил нас ни с тем, ни с другим событием, и даже не проявил приличествующего в таких случаях энтузиазма. Вот как он об этом рассказал в письме к Ефимову от 1 августа 1983 года:

Звонила Люда из Калифорнии, минут пятнадцать, захлебываясь, рассказывала про неведомого мне внука Даню, затем спросила, как мои дела, я сказал хорошо вроде бы, тогда Люда сказала, значит, продолжается эта буря в стакане воды?… Только не говорите ей, что я жалуюсь. Я так долго ожидал возможности жить жизнью, близкой к литературе, успел состариться, и теперь, наверное, веду себя как-то неприятно, хвастливо и торжествующе.

Когда пять лет спустя родилась Вика, я даже не известила Сережу об этом. Как говорила моя няня Нуля, «не знамо на что нарвешься».

Моему Дане, точнее, Дэниелу Саймонсу, в этом году исполнилось аж 40 лет. Ростом лишь слегка уступает Довлатову. Он окончил Дартмут, университет, где русский язык и литературу преподавал Леша Лосев. Даня увлечен философией и политическими науками и свободно говорит по-русски. Теперь он покупает и продает самолеты. Вика тоже окончила университет, написала диплом по Лескову, но работает в ай-ти. Год назад у них с мужем Эваном родился мой правнук Саша. Вика наконец-то всерьез взялась за русский язык. Как будет с Сашей, пока непонятно.

Недавно, приехав к нам в Бостон, Даня снял с полки том Довлатова, и вскоре из комнаты послышался хохот. За обедом мой внук спросил: «А ты была знакома с этим писателем?».

Глава девятая
«Без права на женщину»

Некоторые мемуары о Довлатове, как, например, сочинения литературной пары Елены Клепиковой и Владимира Соловьева, не могут быть обойдены молчанием. Произведения, выходящие из их компьютера, как фарш из мясорубки, обескураживают недосягаемым моральным стандартом, благородством и, главное, мемуарной правдивостью. Иногда они называют свои опусы романом или «будущей книгой». Этот прием не уменьшает, к сожалению, ни пошлости, ни вульгарности языка.

Позволю себе цитату из статьи Клепиковой, «деликатно» приуроченной к 60-летию Довлатова:

На вечеринках у Игоря Ефимова, где гостей сажали как в Кремле или Ватикане, по рангам, Сережа помещался в самом конце стола без права на женщину и вынужден был весь вечер слушать парный конферанс Наймана и Рейна, сидящих по обеим сторонам от сопредседателей – Ефимова и его жены. Находясь в загоне, Сережа сильно киксовал и развлекал таких же, как он, аутсайдеров в конце стола.

Выражение «без права на женщину» по отношению к Довлатову звучит, как сказал бы Бродский, «довольно клево». Крутое название для воспоминаний о Сергее Донатовиче.

К счастью, прав на женщину у Довлатова было хоть отбавляй. Если читателям не лень вернуться ко второй главе этой книги, то они убедятся, что автор этих воспоминаний, являясь женщиной, познакомилась с Довлатовым именно на вечеринке у Ефимовых. И он даже посмел проводить женщину домой и очаровать ее, не потрудившись получить письменного разрешения Игоря Марковича.

Сидел Довлатов в тот вечер не в самом конце стола, а на столе, правда, на письменном. Перейдя от этой детали к философскому понятию конца стола, хочется добавить, что у стола, – если он не круглый, – как правило, имеется два конца…

Сергей в тот вечер не развлекал «таких же, как он, аутсайдеров», а «занимал площадку», и ему внимали с восторгом и хозяева, и гости. Рассказчиком он был превосходным.

А вот как описывает Клепикова внешность молодого Довлатова: «Однажды на нашем пороге возник совершенно не литературный на вид и уж точно без всякого личного шарма мастодонт в зимнем прикладе – Сережа Довлатов».

Разлюбившая Довлатова Ася пошла гораздо дальше, назвав его «гориллой, разбитой параличом». Не думаю, что это определение стоит принимать всерьез. Супружеские пары, как известно, мастера наделять друг друга как немыслимо ласкательными, так и обескураживающе оскорбительными прозвищами.

Довлатов вполне мог быть не во вкусе Клепиковой, но, как принято сегодня говорить, абсолютно однозначно в юности он был необыкновенно хорош собой. И не только в юности. Среди сотрудников журнала «Нью-Йоркер» обсуждалась однажды – в моем присутствии – «вызывающе литературная» внешность Довлатова. Для сравнения упоминался и Хемингуэй, и Че Гeвара…

Клепикова не жалеет усилий, чтобы унизить Довлатова как человека и как писателя: «Никто тогда его не принимал всерьез – как оригинального писателя или вообще как писателя. Помню у Битова, Бродского, Марамзина, Ефимова, да и у многих, такой пренебрежительный отмах: „А-ах, Довлатов легковес!“».

Это неправда. Вот что пишет в своих воспоминаниях Евгений Рейн о раннем Довлатове:

Я сразу же обратил внимание на очень высокий профессиональный уровень его рассказов. Это были не смутные разодранные клочки, сюжет проводился изобретательно и отчетливо, характеры обозначались ясно и ярко, реплики стояли на точных местах, были доведены до афоризма, гротеска, пародии. Короче говоря, это были прообразы рукописи, литературного труда.

Если нам не безразлично, что думал о Довлатове Иосиф Бродский, то следует процитировать одну фразу из посвященного Сергею эссе:

Сережа прежде всего был замечательным стилистом. Рассказы его держатся больше всего на ритме фразы, на каденции авторской речи. Они написаны как стихотворения: сюжет в них имеет значение второстепенное, он только повод для речи…

И, как уже было сказано в главе «Литературные будни», такие известные в то время литераторы как Борис Вахтин, Игорь Ефимов и Владимир Марамзин пригласили его участвовать в их сборнике «Горожане». Мнение этих литераторов о начинающем прозаике Довлатове было единодушно положительным.

Сам Довлатов очень трезво оценивал свои литературные достижения. Когда я фыркнула по поводу публикации в «Юности», он написал:

Довлатов – Штерн, 1974 год, из Таллина

Милая Люда!

«Юность» – черт с ней. Написал то, что им требовалось, и они меня опубликовали, другого публиковать не стали бы. Для меня (и для местного издательства) это сильный прецедент. Тут есть чиновники, которые текста не прочтут, а рожу и фамилию запомнят. Адепты чистого искусства уже подняли дружный лай по поводу моего выступления. Получена такая открытка: «Портрет хорош, годится для кино, но текст – беспрецедентное говно». Это кто-то напрягся из тусклой челяди Бобышева, я думаю… Подпись красноречивая «Х», по-ихнему – икс. Но это все merde – рвань и нечисть.

В ноябре у меня по плану должна выйти книжка «Пять углов», девять с половиной листов с портретом и абстрактными углами на супере. Там же, на супере, кусочек интервью со мной. Мне выплатили 60 процентов, я купил импортные брюки, долгов нет.

Параллельно развивается детская книжка в стихах (!) «Незнакомые друзья». Ее хотят издать на двух языках в переводе знаменитой (тут) Эллен Нийт.

И еще я заканчиваю роман «В тихом городе Н». Рейн физически уснул, когда я излагал ему содержание. Роман (предыдущий) «Дорога к славе» буду подавать на рецензию в августе. Там 12 листов. Если со мной в первом квартале 75 года подпишут договор, я немедленно уеду в Ленинград.

В общем, я держусь. Более того, чуть не купил за 700 рублей форд 1938 года. Одет неважно. Питаюсь средне. Тревоги в моем взоре навалом, особенно с похмелья. О тебе: ты – единственная волнующая меня дама. Я потерял тебя безвозвратно, хотя даже Рейн, который говорит с волнением только о чужих сертификатах, признает, что я тебе нравился, а в какой-то период даже мог уговорить замуж. Если я когда-нибудь останусь с тобой наедине, то немедленно умру от инсульта. Сообщи мне адрес псковской деревни – я приеду на два часа. Нельзя, наверное?

В своем «Мытаре» Клепикова описывает свой и Кушнера визит к Довлатову и Тамаре Зибуновой в Таллин, весной 1975 года. Тональность описания предательски выдает подлинные чувства «сочувствующей» мемуаристки:

Мы вышли из старинного центра Таллина, архитектура становилась все более окраинно-советской. Что-то вроде доходного – огромного, облезлого и старого – дома. Темная и пахучая – заскорузлым жильем – лестница. Мы вошли в большую, почти без мебели комнату. В углу, по диагонали от входа – сидел Довлатов. Он сидел на полу, широко расставив ноги, а перед ним – очень ладно поставленные в ряд – стояли шеренги бутылок. На глаз – около ста. В нелепой позе поверженного Гулливера сидел человек, потерпевший полное крушение своей жизни… Поэтому так поразила меня реакция Кушнера: торжество победителя. Он откровенно веселился над фигурой Довлатова у разбитого корыта писательской судьбы. И хихикал всю обратную дорогу. И был отвратителен.

Я была у Тамары и Сергея в Таллине. Они жили вовсе не в «огромном и облезлом», а в деревянном трехэтажном, вполне симпатичном доме на улице Вируки № 41/4 (бывшая Рабчинского). 3 сентября 2003 года на фасаде дома появилась мемориальная доска:

ЗДЕСЬ ЖИЛ РУССКИЙ ПИСАТЕЛЬ СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ

Этот дом описан Евгением Рейном в стихотворении, посвященном Тамаре Зибуновой:

Деревянный дом у вокзала

Безобразной окраины Ганзы,

Где внезапно зауважала,

Приютила свои сарказмы

Просвещенная часть России…

Итак, небольшой деревянный дом. Вдоль улицы каштановая аллея. Из окон виден дворик с кустами сирени и шиповника, детские качели и песочница. Тамарина двухкомнатная квартира была похожа на большинство квартир советской интеллигенции, не обласканной режимом. В комнате, где принимали гостей – изразцовая печь, тахта, дубовый раздвижной стол, старинный книжный шкаф карельской березы. Письменный стол педантичного Довлатова в идеальном порядке. На полу – настоящий персидский, во всю комнату, ковер. В этой квартире останавливались, приезжая в Таллин, наши друзья. В том числе и Бродский, которому Тамарина квартира нравилась нестандартностью, уютом и тихим зеленым районом в пяти минутах от старого города.

Познакомившись с произведением «Мытарь», я попросила Тамару Зибунову вспомнить описанный в этом произведении визит высоких гостей. Вот отрывок из ее письма:

Mилая Люда!

Я расстроилась, прочтя эту статью. Я очень любила свой дом. Я прожила там почти 50 лет! Квартира была небольшая, но уютная. Там выросла и моя Саша… И я хорошо помню этот визит. Саша Кушнер и раньше приезжал к нам. Это был единственный раз, когда он у нас не остановился. Он был в командировке и поселился в гостинице. Это была зима 1975 года. Над Сережиной книжкой сгустились тучи. Но были еще надежды. Главный редактор «Ээсти Раамат» Аксель Тамм не сомневался, что книга выйдет. Саша зашел к нам сразу по приезде. Он предложил Сереже привести сотрудников «Авроры» и попытаться опубликовать там один из рассказов выходящей книги. Это был как бы светский прием. Сергей был трезв. Меню я, конечно, не помню, но обычно в те годы я подавала гостям или курицу-гриль, или горячую буженину. На столе было только сухое вино. Это я помню точно. Саша привел эту Елену, и она взяла несколько рассказов. Если она когда и видела его похмельного в большой пустой комнате, то это могло быть до его отъезда в Таллин, когда они жили в коммуналке. Из Таллина он уже вернулся в небольшую двухкомнатную квартиру на ту же Рубинштейна.

Мне обидно за Сашу Кушнера, потому что на моей памяти он всегда был очень внимателен к нам.

Клепикову привели к Довлатову как влиятельного сотрудника журнала. Она была успешным официальным советским критиком, печаталась в «Новом мире», «Литературном объединении», «Звезде», «Неве» и других изданиях. Она обладала влиянием в «Авроре», где служила, или, по крайней мере, делала вид, что от нее многое зависит. Несколько раз она пишет, что Довлатов перед ней заискивал и униженно просил о помощи.

Так вот, Клепикова взяла рассказы, обещала помочь, ничего не сделала, да еще возвела напраслину и на Довлатова, и на Кушнера.

То, что Довлатов много пил, хорошо известно. Но зачем выдумывать чудовищные сцены, из дома Тамары Зибуновой делать трущобу, а из Саши Кушнера опереточного злодея?

Клепиковское описание начального периода довлатовской жизни в Нью-Йорке тоже вызывает недоумение. Цитата: «Первый год жизни в Нью-Йорке он производил впечатление оглушенного – в смуте, в тревоге. О литературе не помышлял. Не знал, с какого боку к ней здесь подступиться», – информирует Клепикова читателей. И дальше: «Год он прожил, как заблудившийся человек, не зная, в какую сторону надо выбираться».

Впрочем, в совместном с Соловьевым мемуаре «Довлатов вверх ногами» этот текст отредактирован. Теперь, оказывается: «Тот год он [Довлатов – Л. Ш.] прожил в Нью-Йорке как окончательно заблудившийся человек, но с точным знанием, в какую сторону ему надо выбираться».