Текст книги "Довлатов — добрый мой приятель"

Автор книги: Людмила Штерн

Представляя себе одновременно эти три действия, читатель засмеется. Очевидно, это текст, отредактированный талантливой довлатовской рукой.

Но чрезвычайно похвальная рецензия на уже набранную книгу «Пять углов» заканчивалась фразой: «Полагаю, что в таком виде роман не готов к изданию». Сережа отреагировал: «Примерно этого я и ожидал, и все-таки расстроился».

Под этим невинным и невнятным выражением «все-таки расстроился» скрывалось такое отчаяние, что справиться с ним он не мог. Оно находило выход в бессмысленных, тяжелых запоях. Это было уже не пьянство, а клинический случай алкоголизма. Но я вовсе не уверена, что, если бы его начали публиковать в России и отнеслись к его литературным трудам так, как они того заслуживали, то запои прекратились бы сами собой. Непредсказуемость Довлатова в алкогольные периоды, стремительные переходы от благородства и достоинства английского лорда к болезненной застенчивости закомплексованного еврея, от неуправляемой ярости кавказского горца к измученному чувством вины интеллигенту порождали для него и его близких множество проблем.

Его «ниагарские» перепады настроения отражали определенные периоды алкогольного цикла. Предзапойный – предвкушение и нервозность, эпицентр запоя – злобность и грубость, послезапойный – кротость, клятвы и горькое презрение к себе. В эти пост-запойные периоды он мучительно жалел Нору Сергеевну, Лену и Катю. И чем больше их терроризировал, тем больше жалел. Иногда казалось, что его душа истекает тоской и мукой.

Вот, например, отрывок из одного из его писем:

Где-то в начале 1972 года

Милая Люда!

Я решился написать тебе, хотя знаю, что у меня уже нет на тебя никакого влияния, что я не внушаю тебе ни малейшей симпатии. Дело в том, что нет ни одного человека, который бы так щедро и безрассудно доказал в свое время свою доброжелательность и преданность. Откровенно говоря, ко мне очень немногие испытывают уважение, при том что симпатизируют часто и незаслуженно. Ты же была мне единственным другом, всем хотелось с тобой делиться. И вот я опять пишу тебе это бессмысленное письмо, потому что не с кем поделиться своим несчастьем. Последние месяцы я ужасно много пил по той плебейской причине, что заработал на 50 рублей больше чем обычно, неделями не приходил в себя и вдруг осознал с диким страхом, омерзением и безнадежностью, что из-за меня несчастливо и бедно давно уже живут три хороших человека. Я вдруг окончательно понял, что из-за здоровенного, наглого, способного мужчины происходит неизменная Ленина тоска, Катино примитивное воспитание и мамина болезнь.

Завтра, в воскресенье она уезжает в туберкулезную больницу гор. Пушкина с очаговым туберкулезом на три месяца. В ее болезни я тоже виноват. Потому что туберкулез – болезнь голодных. Ты, конечно, скажешь, что выход простой – изменить свою жизнь. Так многие говорят. До сих пор мне ничего не удается сделать для того, чтобы победить ужасную, отталкивающую, губительную для других слабость. Поверь, это не просто. Хотя бы потому поверь, что многие, гораздо более значительные люди с гораздо более губительными последствиями своего пьянства, ничего не могли сделать.

Ты, наверно, брезгливо засмеешься, но я давно уже «идейно» хочу себя каким-то образом убить и только страх физической боли удерживает меня.

В общем, я дошел до последней грани отчаяния, муки и стыда. Ты часто от меня это слышала, но видно у этого дела широкие горизонты и можно все дальше заходить в этом ощущении. Еще ты, конечно, будешь думать, с какой корыстью, надеждой или целью написано это письмо. Не думай об этом ни секунды. Просто мне нужно было именно тебе рассказать обо всем, хотя далеко не в первый раз.

Позволю себе добавить к этому крику души следующую цитату:

Правда состояла в том, что он был алкоголиком, и это занимало центральное место в его жизни и работе. Это был классический пример алкоголизма, спровоцированного укоренившейся, хронической, глубокой депрессией. Однажды он сказал: «Проблема в том, что всю мою жизнь, когда что-то не ладилось, я мог выпить, и все становилось гораздо лучше». Он начал пить, будучи подростком и потом мог выпить пять или шесть бутылок вина за обедом. Его алкоголизм выходил из-под контроля. Как-то в доме своего друга, напившись, он затеял драку, выбросил свою одежду в окно и разбил весь набор драгоценных бокалов Баккара. На сафари он выбирался из палатки в пять утра, чтобы выпить. Его брат Лестер утверждал, что в конце тридцатых на Ки-Уэст, он выпивал в день 17 стаканов скотча с содовой… И после этого часто брал бутылку шампанского с собой в постель. Его печень начала сдавать.

Эта цитата о Хемингуэе из книги Пола Джонсона «Интеллектуалы»[5]

[Закрыть] в полной мере подтверждает фразу Довлатова: «…поверь, что многие, гораздо более значительные люди с гораздо более губительными последствиями своего пьянства ничего не могли сделать».

Подобные письма от Сергея я получала не раз и не два. Но, если после первого я носилась по городу, чтобы найти его и что-нибудь предпринять, то после пятого героических действий не предпринимала. Ведь лечиться он отказывался наотрез.

Узнав, что Нора Сергеевна попала в туберкулезную больницу в Пушкине, я написала ей письмо и попросила разрешения навещать ее время от времени. Мы начали переписываться.

17 апреля 1972 года, Пушкин

Спасибо вам, милая Люда, за хорошее письмо.

Я, конечно, обрадовалась, потому что мне ласковое слово по душе, по сердцу и, главное, по легким. Я до сих пор в диком недоумении. Мне подошла бы в моем состоянии психиатрическая больница, но эта… ведь я никогда не болела воспалением легких, не кашляла. До сих пор в удивленном состоянии. Давления никогда в жизни не измеряла, а оказалась гипертоником 2-й степени. Пишите мне. Я вот вас боюсь, так как пишу бессвязно, ни ироничности, ни склада, ни ума нет, есть истеричность и дикий страх умереть без Сережи и Кати.

Здесь больница для больных с закрытой формой, но многие настойчиво рассказывают о смертях, об анализах, о туберкулезных палочках, а мокрота идет как бы на десерт. Вы советуете думать о смешном. Смешное рядом – в лице Софьи Миценгендлер (велела запомнить ее фамилию, она считается у нее вроде Юрия Гагарина, Космодемьянской, наконец, Шпицбергена. Софья – член партии, ее вызывали в «военный комат»). Это все правда, но мне нисколько не смешно.

Люда, я к вам обращаюсь с маленькой буквы, но большое «В» считается моветоном, это точно. Так пишут старым ученым, профессорам, так что в данном случае это не означает моего неуважения. Мне бы очень хотелось вас повидать, после наших встреч во мне еще долго бушевал оптимизм и вера в Сережу. Ко мне приходит подруга Лена Краснер, и из Кисловодска приехала Нина Черкасова [приятельница Норы Сергеевны и жена знаменитого в те годы актера Николая Черкасова – Л. Ш.]. Я здесь пробуду долго, может быть и увидимся, а писать я вам буду обязательно. Поскольку Юра Герман [Юрий Павлович Герман, ленинградский писатель, отец режиссера Алексея Германа – Л. Ш.] назвал меня правдоматочницей, я буду с вами откровенна, а вы не сердитесь, сделайте скидку на плебейское происхождение. Я потеряла вас из виду, вы тоже не звонили, и я решила, что всякое общение с нашей семьей вы прекратили. Единственное, что я о вас слышала, это то, что «Л. Штерн, разряженная, сидела в ресторане Дома композиторов с Вольфом». Вольфа я не переношу физически за его хитрость, скупость, а уж гнилые зубы и отсутствие обаяния – его личное дело. Все эти недостатки, по мнению моего Сережи, компенсируются мощным талантом. После этой вашей встречи мой Сережа пропал с большой суммой денег (для нас – огромной), потом появился потерянный, «трогательный», но гордо вступил на наше иждивение. Не будем это обсуждать, я уверена, что вы здесь ни при чем, но где-то у меня в затылке застряли и ваши пороки. Вы любите ухаживанья, вы – женщина светская (насколько можно быть светской в советских условиях). Не хочу вас обижать, но вы любите рестораны, в таких случаях платят мужчины, а Вольф очень вежливо, хитро и часто звонит и наталкивается на меня. У него огромное чутье на Сережины несчастные получки.

Короче говоря, Люда, я никогда не была женственной, никогда не получала подарков даже от богатых мужчин, поэтому так необъективна по отношению к вам. Мне кажется, вы по-человечески плохо относитесь к моему Сереже, не цените его по-настоящему, иначе при ваших гигантских возможностях вы бы давно помогли мне как-то его одеть. Он в связи с моей болезнью взял себя в руки, не пьет (боюсь, что временно), понимает, что работать я больше не смогу, а 70 руб. пенсии постараюсь тратить только на себя с легким отклонением в сторону Кати. Не сердитесь, пожалуйста, за мои, может быть, несправедливые упреки в ваш адрес, больше этого не будет, просто мне хотелось высказаться начистоту.

Я не хочу, чтобы это письмо попало в руки вашей маме, а Витязя вашего я не боюсь, я могу только уважать его, чего не могу сказать о своем сыне. Напишите мне, что не рассердились, а то я буду волноваться. Напишите, как поживают Витя и Катя, как вы работаете и с кем бываете. И простите за беспорядочность письма.

Нора Сергеевна

А вот еще одно ее письмо:

23 апреля 1972 года, Пушкин

Милая Люда!

Простите меня, пожалуйста, я огорчена, расстроена, кляну себя за то, что набрасываюсь на всех. Никто не виноват в моих бедах, кроме меня самой и Сережи. Никто не виноват в том, что живем в страшной коммунальной квартире, что я живу «с молодыми», что «покой нам только снится». Когда мы встретимся, я расскажу, до какого падения наша семья доходит в схватках с ничтожными соседями. Сережа очень изменился к лучшему, иногда до неузнаваемости. Маргарита Степановна [сестра Норы Сергеевны – Л. Ш.] не верит глазам и ушам своим. Господи, хоть бы он перестал пить, мы бы назвались людьми со средним достатком. Как бы нам увидеться и похохотать вволю, у меня есть разнообразные рассказы, иногда очень веселые. К сожалению, отсюда нельзя звонить. Когда будет хорошая погода, приезжайте в будний день, мы гуляем с 12 до двух часов дня и с пяти до семи. Вы напишите, когда приедете, и я буду вглядываться в людей, гуляющих по Октябрьскому бульвару, и высмотрю вас, даже если вы будете далеко.

Мы в страшных ватниках, даже молодые дурнеют на глазах. А пока желаю вам и всей вашей семье радостной, дружной жизни. Как ваши рабочие дела? Как девочка Катя и остальные члены семьи? Когда-нибудь я поеду к своей приятельнице в Одессу. Здесь собрался страшный сброд, доводящий иной раз до бешенства, приходится выбегать в коридор, чтобы лишний раз не нахамить.

Я моюсь холодной водой, очень здорово закаляюсь и хочу домой, но в другую какую-нибудь квартиру.

До свиданья, жду письма.

Нора Серг.

Я несколько раз навещала Нору Сергеевну в Пушкине. Мы вообще с ней были дружны и до больницы часто и подолгу разговаривали по телефону. У нее было сокрушительное чувство юмора и такая же, как у Сережи, острая наблюдательность и пристальное внимание к деталям. Возможно, повернись колесо фортуны иначе, Нора была бы хорошей характерной актрисой. Конечно, она преувеличивала мою власть над Сережей. Убедить его бросить пить было не в моих силах. Естественно, она Сережу обожала, но я помню, что когда он являлся домой пьяный, Нора, со своим армянским темпераментом и артистизмом так страшно и затейливо его проклинала, что у меня «мороз бегал по коже» (выражение моей пятилетней Кати). «Сдохнуть в муках или в корчах» было одним из самых добрых ее пожеланий.

Слава богу, из Пушкина Нора Сергеевна вернулась в хорошей физической форме. Два года спустя они переехали в отдельную квартиру на той же улице Рубинштейна в доме № 22, то есть почти напротив их старой коммуналки. Когда Лена с Катей уехали в Америку, Нора Сергеевна осталась с Сережей. И в Штаты Нора Сергеевна приехала вместе с ним, и жили они все вместе, как в Ленинграде. Нора Сергеевна обожала Катю и позднего внука Колю. Она также поддерживала связь с Тамарой Зибуновой, стараясь хоть немного помочь своей внучке Саше, Тамариной дочери, которую, хоть никогда не видела, но заочно любила и очень жалела.

Глава седьмая
Роковые женщины в русской литературе

Отмщенье, государь, отмщенье!..

Уже в предисловии я позволила себе сделать кое-какие намеки на схожесть судеб Первого Поэта и Первого Прозаика. В этой главе мне хочется развить эту тему.

Речь ни в коем случае не идет о схожести литературной: таланты не сравнимы ни по каким параметрам. Мне хотелось бы показать схожесть их нелитературных судеб. Начну с «клубнички». Волею судьбы, будучи еще незнакомыми друг с другом, они были соперниками. Предоставим слово Иосифу Бродскому: «Мы познакомились в квартире на пятом этаже около Финляндского вокзала. Хозяин был студентом филологического факультета ЛГУ – ныне он профессор того же факультета в маленьком городе в Германии. Квартира была небольшая, но алкоголя в ней было много. Это была зима то ли 1959-го, то ли 1960 года, и мы тогда осаждали одну и ту же коротко стриженную, миловидную крепость, расположенную где-то на Песках. По причинам слишком диковинным, чтобы их тут перечислять, осаду эту мне пришлось вскоре снять и уехать в Среднюю Азию. Вернувшись два месяца спустя, я обнаружил, что крепость пала» (Иосиф Бродский, «О Сереже Довлатове: „Мир уродлив и люди грустны“»).

«Павшей крепостью», по выражению Бродского, была Ася Пекуровская, фигурирующая в воспоминаниях Довлатова о знакомстве с Бродским как «моя жена Ася».

Схожесть судеб Довлатова и Бродского заключается в том, что в юности Первого Поэта и Первого Прозаика сразила трудная и мучительная любовь, от шрамов которой ни тот, ни другой не оправились до конца своей жизни.

Отвергнутая любовь, горькая обида, уязвленное самолюбие и раненая гордость сплелись в болезненный клубок, который годы спустя размотался в жажду мести. И была эта месть реализована в рамках выбранной профессии – у Бродского в стихах, а у Довлатова в прозе.

Предметы любви – муза Бродского Марина Басманова и первая жена Довлатова Ася Пекуровская – полярны по натуре, как лед и пламя (простите за клише). Марина – тиха, таинственна, бледна, впрочем, с диковатым блеском, изредка вспыхивающим в ее зеленых, как полыньи, глазах. Никакой косметики, одета была, как у нас выражались, «никак». На следующий день после вечеринки, перемывая кости отсутствующим гостям, народ не мог вспомнить, как выглядела Марина и что она говорила. Скорее всего, ничего. Человек несветский и застенчивый, в компании она чувствовала себя неуютно, никогда не стремилась стать центром внимания и «занять площадку». Молча сидела в кресле и рисовала что-то карандашом в блокноте. Может, карикатуры на нас, орущих, хохочущих, спорящих. Если страсти и бурлили в ее душе, то на глубине земной магмы. Мне не пришлось быть свидетелем вулканического взрыва. Поджог занавески на даче в новогоднюю ночь, в честь начала романа с Бобышевым, можно считать маленьким гейзером. Если я не переоцениваю глубину ее внутреннего мира, она могла бы быть героиней Достоевского.

Ася Пекуровская – «вся в заграничном», яркая, элегантная, с глазами, заведенными тушью за виски, раскованная, самоуверенная, привыкшая к поклонникам, дерзкая на язык. Кстати, о дерзком языке. Как-то в Бостоне мы с Витей были приглашены к друзьям на обед. По дороге прокололась шина. Мы провозились, меняя ее на запаску, и сильно опоздали. Вошли с поклонами и извинениями. Хозяева встретили нас любезно, но голодные гости едва скрывали раздражение. Одна незнакомая дама при нашем появлении громко обратилась к присутствующим с таким комментарием: «Наверное, они еще не научились определять по часам время».

– Такое приветствие лет пятнадцать назад я могла бы услышать только в Ленинграде и только от одного человека, а именно – от Аси Пекуровской, – сказала я, – жалко, что вы ее не знаете. Вы обе могли бы отточить свое мастерство оскорбления знакомых и незнакомых.

– Куда мне до Аськи, хотя мы, действительно, похожи, – рассмеялась дама. – Меня зовут Галя Пекуровская, я – младшая Асина сестра.

В юности напрашивалось сравнение Аси с героиней романа Хемингуэя «Фиеста» – Бретт Эшли. Очень коротко, под мальчика, стриженая, своевольная и очаровательная. Довлатов был далеко не одинок в своем увлечении Асей. В нее были влюблены многие мои друзья (имена оставим для следующего мемуариста). Я познакомилась с Асей уже после ее развода с Довлатовым, и мы не то что подружились, но, кажется, симпатизировали друг другу. Подружились мы уже в Америке.

При всем различии характеров и темпераментов Марины Басмановой и Аси Пекуровской их объединяла одна общая черта – обе были равнодушны к творчеству своих возлюбленных. Факт довольно тривиальный. Тем же грешила и Наталья Николаевна Гончарова. Возможно, по легкомыслию молодости или литературной глухоте и близорукости, дамы не расслышали и не разглядели, кого им Бог послал. А может, и философствовать нечего: любовь зла. Мне никогда не приходилось беседовать с Мариной об Иосифе, поэтому я знаю только о событиях, доступных внешнему обозрению. Что же касается Аси Пекуровской, мы много раз говорили о Довлатове и в Ленинграде, и в Америке, и меня постоянно огорчало ее искреннее равнодушие к его творчеству.

Выбравшись из-под обломков разрушенного любовного храма, герои повели себя по-разному. Бродский, уехав в эмиграцию, никогда больше не встречался с Мариной. Но около четверти века продолжал посвящать ей стихи и поэмы, сделав ее главной и чуть ли не единственной героиней своей любовной лирики. И тем самым обессмертив М. Б. в русской поэзии. Я не знаю другого поэта, чьи чувства были бы выражены на столь высочайшем пределе душевных возможностей. Перечитывая некоторые из них в двадцатый, тридцатый, сотый раз, я постоянно чувствую нарастающий в горле ком.

 
Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
дорогой, уважаемый, милая, но не важно
даже кто, ибо черт лица, говоря
откровенно, не вспомнить уже, не ваш, но
и ничей верный друг вас приветствует с одного
из пяти континентов, держащегося на ковбоях.
Я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
и поэтому дальше теперь
от тебя, чем от них обоих.
Далеко, поздно ночью, в долине, на самом дне,
в городке, занесенном снегом по ручку двери,
извиваясь ночью на простыне,
как не сказано ниже, по крайней мере,
я взбиваю подушку мычащим «ты»,
за горами, которым конца и края,
в темноте всем телом твои черты
как безумное зеркало повторяя.
 

На житейском уровне Бродский всю жизнь материально поддерживал Марину и сына Андрея, проявив незаурядные щедрость и благородство. То есть взял «всеми нотами выше», пока ангел мщенья не нашептал ему в 1989 году стихотворение, которое я про себя назвалa Grand Finalе.

 
Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером
подышать свежим воздухом, веющим с океана.
Закат догорал в партере китайским веером,
и туча клубилась, как крышка концертного фортепьяно.
 
 
Четверть века назад ты питала пристрастье к люля и финикам,
рисовала тушью в блокноте, немножко пела,
развлекалась со мною; но потом сошлась с инженером-химиком
и, судя по письмам, чудовищно поглупела.
 
 
Теперь тебя видят в церквях в провинции и в метрополии
на панихидах по общим друзьям, идущих теперь сплошною
чередой; и я рад, что на свете есть расстоянья более
немыслимые, чем между тобой и мною.
 
 
Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем,
ничего уже больше не связано; никто их не уничтожил,
но забыть одну жизнь – человеку нужна, как минимум,
еще одна жизнь. И я эту долю прожил.
 
 
Повезло и тебе: где еще, кроме разве что на фотографии,
ты пребудешь всегда без морщин, молода, весела, глумлива?
Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии.
Я курю в темноте и вдыхаю гнилье отлива.
 

Этим стихотворением он подвел черту «басмановской эпохе» и в последние семь лет своей жизни не посвятил ей ни единой строчки.

Марина никак не отреагировала на этот последний от Бродского привет. Во всяком случае публично. Но зимой 2000 года, когда я, находясь в Петербурге, позвонила ей по телефону, она заговорила об Иосифе в удивившем меня контексте: «Вы помните, Люда, какие чудесные липы росли вокруг нашего дома у Никольского собора? Иосиф ими восхищался. Почему-то их безжалостно вырубают, одну за одной. И никто вступиться не хочет. Был бы здесь Иосиф, он бы этого не позволил, он бы их спас…».

Отношения Сергея Довлатова и Аси Пекуровской много лет напоминали roller coaster. Разведясь с Асей Пекуровской и женившись на Лене, он не уставал устно и письменно повторять: «Я был женат дважды и оба раза – счастливо».

После развода с Асей он не прекратил с ней вражески-дружеских отношений. В письмах к друзьям и знакомым часто упоминал ее имя в сопровождении инструкций, как надобно с ней поступать. Например, в июне 1969 года среди прочего Довлатов мне писал: «…и хочу возложить на тебя поручение, то есть передать твоей подруге Асетрине десять рублей, которые я ей задолжал. Пытаться смягчить ее антипатию ко мне не надо, ибо это чувство входит в программу моего ей отмщенья. Целую, твой С. Д.».

Деньги я передала и смягчать Асину антипатию к Сереже не стала, хотя и не понимала, как поддержание этой антипатии способствует отмщенью.

Отмщенье–не отмщенье, но спустя пять лет после развода с Довлатовым Ася родила от него дочь. И вел Сергей себя в этот период по отношению к Асе безобразно, повторяя: «Выйдешь за меня замуж – будет у ребенка отец, не выйдешь – не будет». И требовал себе Асю обратно. Не забудем, что он был женат на Лене и у них была дочь Катя. И в то же время упрямо – и устно, и письменно – приглашал замуж меня. Представляю, какой бы «среди Довлатова» поднялся переполох, скажи я «да».

В этой связи я позволю себе высказать некоторые соображения, с которыми, возможно, читатели не согласятся. И мне придется нескромно процитировать себя. В воспоминаниях о Бродском я писала, что, по моему мнению, союз Иосифа и Марины был обречен и без вмешательства «человекотекста» Бобышева из-за разности их темпераментов и душевных ресурсов. Иосиф был очень сильной натурой. Интенсивный, невротичный, он был ей просто не под силу, и рано или поздно они бы расстались, даже если бы Бобышева не существовало в природе. Но они не просто расстались, как расстаются люди, чувствуя, что магия любви прошла. Марина и лучший друг предали его. Нанесли глубокую рану: Марина предпочла ему человека мелкого и недостойного.

Ситуация с Довлатовым была несколько другой. Ася оставила его, равнодушная к его литературе, к его блестящему таланту рассказчика, к его незаурядной брутальной наружности. Сергей стал ей просто не интересен. Но это произошло после того, как она вкусила прелесть совместной с ним жизни.

И тут мы переходим к довлатовскому мщенью – повести «Филиал». Асю эта повесть глубоко обидела. Ей показалось, что это произведение издевательское, а его героиня Тася – пародийный с нее слепок. И я смею думать, что не «антиотцовское» поведение Сергея (Ася не раз говорила, что ей никакая помощь от Довлатова не требуется и ничего она от него не ждет), а именно «Филиал» Довлатова подвиг Асю Пекуровскую на ответный выстрел в виде мстительных мемуаров.

А повесть между тем замечательная, хотя в письме к Андрею Арьеву Довлатов назвал ее связкой сосисок. И главная героиня Тася, в которой Ася узнала себя, тревожит и волнует и читателей, и героя. Как только автор не постарался ее «низвести», какими только мрачными красками не разрисовал, сделав образ карикатурным, – избавиться от любви к ней герой не сумел. Да что герой, и автор с ним в придачу! Уверена, что многие читатели (и я в том числе) оказались в плену ее очарования. Героиня «Филиала» интригует и завораживает. Мне кажется, что по прелести абсурдных ситуаций и живых человеческих чувств, «Филиал» – одно из лучших произведений Довлатова. Только последнюю фразу: «Закурив, я вышел из гостиницы под дождь», – следовало бы заменить чем-нибудь другим. Этой фразой почти дословно кончается роман Хемингуэя «Прощай, оружие».

Я считаю, что повесть «Филиал» – большая удача Довлатова. В отличие от безликой и банальной «Иностранки», прочтя которую я собиралась ехидно прокомментировать при первой же с ним встрече. Но не успела. Он опередил меня, назвав ее халтурой. Напиши эту повесть не Довлатов, а какой-нибудь Тютькин или Дядькин, ее никто бы не заметил (кроме эмигрантов из Куинса). «Иностранка» – еще один пример компромисса, на который Сергей пошел ради быстрого заработка. А шедевры при таких обстоятельствах получаются только у гениев, например, у Федора Михайловича, который в таких же обстоятельствах безденежья и долгов (и в такой же срок) написал «Идиота».

Бродский в своем прощальном, посвященном Марине, стихотворении уверяет, что навсегда покончил с главной любовью своей жизни:

 
Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем,
ничего уже больше не связано; никто их не уничтожил,
но забыть одну жизнь – человеку нужна, как минимум,
еще одна жизнь. И я эту долю прожил…
 

Не то чувствует герой и протагонист Довлатова. Вот, что он пишет в «Филиале»:

Двадцать восемь лет назад меня познакомили с этой ужасной женщиной. Я полюбил ее. Я был ей абсолютно предан. Она же пренебрегла моими чувствами. По-видимому, изменяла мне. Чуть не вынудила меня к самоубийству.

Я был наивен, чист и полон всяческого идеализма. Она – жестока, эгоцентрична и невнимательна.

Университет я бросил из-за нее. В армии оказался из-за нее…

Все так. Откуда же у меня это чувство вины перед ней? Что плохого я сделал этой женщине – лживой, безжалостной и неверной?

Вот сейчас Таська попросит: «Не уходи», и я останусь. Я чувствую, что останусь. И даже не чувствую, а знаю.

Сколько же это может продолжаться?! Сколько может продолжаться это безобразие?!

И тут я с ужасом подумал, что это навсегда. Раз уж это случилось, то все. Конца не будет. До самой, что называется, могилы. Или, как бы это поизящнее выразиться, – до роковой черты.

Наверное, миллионы женщин были бы счастливы войти в анналы русской (и мировой) литературы в качестве героинь, которых автор (или герой) обещает любить «до роковой черты».

Но среди этих миллионов нет Аси Пекуровской. Одиннадцать лет спустя после смерти Довлатова Ася выступила с книгой «Когда случилось петь С. Д. и мне».

Стрелять в покойников непродуктивно и бессмысленно хотя бы потому, что им не больно. Больно их близким. Книжка написана затейливо, даже изысканно, что твои брюссельские кружева. Но сплетенные не для воротничков и манжет, а для ошейников и наручников. Ася Пекуровская идет по следам довлатовской жизни и его произведений, уличая и разоблачая писателя. Она обвиняет Сергея Довлатова не только в изобилии отрицательных человеческих качеств, но и в жульничестве и вранье при написании художественных произведений. Подвергаются суровому разоблачению причины написания, время написания, место написания, источники и правдивость первоначальной информации, художественные приемы, «кража» чужих рассказов, баек и сюжетных ходов.

Возможно, Ася права. Но так ли это необычно?

И тут я снова позволю себе «постороннюю» цитату:

Правда? Ложь? Преувеличение? Никто не знает. Ни одно его утверждение ни о себе самом, ни о других не могло быть принято как факт без проверки. В своих произведениях он низводил правду – всего лишь до добровольной прислуги своего эго. Он думал и иногда хвастался, что ложь является необходимой частью писательской профессии. Он лгал как сознательно, так и автоматически, но прекрасно сознавая, что он лжет… «Лучшие писатели – лгуны, – писал он, – главное в их произведениях – вранье или выдумка». Впрочем, известно, что он врал задолго до того, как стал писателем. Когда ему было пять лет, он наврал родителям, что сам остановил на ходу несущуюся галопом норовистую лошадь…

О ком это, о Довлатове? Нет. Так описывает Хемингуэя Пол Джонсон в своей книге «Об интеллектуалах». А третья жена Хемингуэя, Марта Геллхорн назвала своего мужа величайшим вруном после барона Мюнхаузена.

Вернемся, однако, к Асиной книге. Ни одна деталь довлатовского творчества не оставлена без вмешательства ее стального скальпеля. У меня было впечатление, что профессор мединститута препарирует лягушку для студентов. На одной салфетке – почки, на другой – сердце, на третьей – мозг, на четвертой – лапки. А вот прячущийся где-то во внутренних органах магический кристалл искусства – талант – не найден. Вероятно, в запальчивости пропустила (кстати, в книге о Достоевском и этого классика Пекуровская превратила в пригоршню праха).

Огорчил меня также ледяной и мстительный тон Асиной книжки о Довлатове. И вот почему.

Я познакомилась с Асей, когда они с Довлатовым уже развелись, и он был женат на Лене. Хотя мы с Асей клубились в разных компаниях, у нас было много общих знакомых, и мы время от времени встречались. Мне импонировала ее независимость, веселость, прямодушие, беззлобность и легкость характера. В ответ на мои восторги по поводу яркого литературного дарования Довлатова, блеска его прозы и его мужского обаяния Ася искренне и правдиво рассказывала о поведении Сергея в «домашней обстановке». Я думала, что после всех его фокусов у нее были основания не испытывать к нему нежных чувств. Было ясно, как в Сережу легко влюбиться, восхищаться им, быть вовлеченной в его мир и как можно после некоего опыта совместной жизни его возненавидеть. Ася же Довлатова вовсе не ненавидела. Она убедительно демонстрировала и на словах, и на деле абсолютное к нему безразличие. И это, по-видимому, ранило и мучило его безмерно. Впрочем, дадим слово самой Асе. В своей книге «Когда случилось петь С. Д. и мне» Ася пишет:

Но одного Сережа был лишен, о чем он, возможно, даже не догадывался и что оказалось его ахиллесовой пятой. Он не знал, не умел, не мог противостоять равнодушию, вязкий плод которого ему пришлось вкусить, возможно, однажды на своем веку, из моих рук. Никому ни до меня, ни после, не случилось покинуть театральный зал, где Сережа играл свой талантливый спектакль жизни, многократно проверенный на многих аудиториях, прервав на полуслове его острый монолог, и никогда в этот зал больше не вернуться. Причем, мой уход не был демонстративным, не сопровождался ни знаками неудовольствия, ни признаками раздражения, что было однозначным симптомом равнодушия.

Здесь Ася права. Сергей не выносил равнодушия к себе. Тем более, равнодушия женщины, которую, если верить герою повести «Филиал», он по-настоящему любил.

И тем не менее Асина книга – это не книга равнодушного человека. Ася уличает, разоблачает, выводит на чистую воду. И не только Сергея. Меня удивило ее недоброжелательное отношение к Сережиной и Лениной дочери Кате. Семь страниц текста Асиной книги, украшенных выхваченными из контекста фразами из Катиных интервью, наполнены неоправданным сарказмом.