Текст книги "Фёдор Достоевский. Одоление Демонов"
Автор книги: Людмила Сараскина
Жанр:
Культурология
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)
«Неужто откажут? – размышлял Достоевский в связи с переговорами об идее «Жития» для «Зари». – Да и 1000 руб. – не Бог знает какие деньги. Как хотят; этак действуя, всё и всех упустят. Впрочем, их дело». И вот другое переживание: «Бедность‑то моя меня съела, а то стал бы я лезть сам с предложениями. И заметьте, только что свяжусь с журналом, сейчас торопят сроком, сейчас бы им к самому раннему сроку! Да я лучше умру, чем теперь себя стесню. Один «Русский вестник» меня не стеснял. Благороднейшие люди!»
Идея «Жития великого грешника», запроданная не торопившейся оплатить ее «Заре» в тот момент, когда с «Зарей» автор находился в свободных отношениях (то есть был свободен от долговых обязательств), а с «Русским вестником» накрепко связан огромным кредитом, – эта идея не имела шансов воплотиться в текст. «Вам небезызвестно, может быть, – жаловался Достоевский Страхову на редактора «Зари» Кашпирева, – что Василий Владимирович дал мне слово (очем и писал с точностию и сам определил числа и сроки) высылать мне ежемесячно, 15–го числа каждого месяца, по 100 руб. Первая подобная высылка определена им самим к 15–му мая… И вот уже 28–е мая, а ровно ничего еще я не получил! Вы не поверите, Николай Николаевич, как расстраивает все мои дела и весь мой здешний быт – такое отношение к делу… Вы не можете себе представить, как это влияет на мои занятия, не говоря уже ни о чем другом. Я на несколько дней иногда не способен работать».
Для того чтобы величественный замысел «Жития», записанный в сжатом конспекте, был реализован в виде пяти книг по пятнадцати листов каждая [28]28
Достоевский мечтал, что «Житие» будет объемом в «Войну и мир» и (ложится из пяти больших повестей, объединенных только общим названием, а в остальном – автономных, «так что их можно даже пускать в продажу отдельно». В «Житии» должны были действовать герои выдающиеся. «…Тут же в монастыре посажу Чаадаева (конечно, под другим тоже именем)… К Чапаеву могут приехать в гости и другие: Белинский, например, Грановский, Пушкин даже. (Ведь у меня же не Чаадаев, я только в роман беру этот тип.)»
[Закрыть] , для того чтобы сюжет о грешнике стал венцом литературной карьеры автора, как того хотел он сам, ему, автору, нужно было вместе с этим замыслом, сюжетом и героем попасть в капкан безвыходности, в сети железной финансовой необходимости.
В соперничестве двух замыслов – замысла для «Зари» и идеи для «Русского вестника» – предпочтение в конце концов было отдано «Русскому вестнику»: и потому, что работа над романом о Князе А. Б. в момент соглашения с «Зарей» уже шла полным ходом, и потому, что долг Каткову, который усадил его за письменный стол, был много больше.
Роману «Бесы» суждено было появиться на свет еще и по той причине, что его первый издатель точно знал, какие чрезвычайные обстоятельства, какие безысходные ситуации требуются бедствующему литератору Достоевскому, чтобы впрячься в литературную работу, которая так или иначе зажжет в нем божественный огонь.
Ни Страхову, ни тем более Кашпиреву понять это было не дано.
Сам же автор, понуждаемый писать ненавистные ему «постыдные просительные письма» к работодателям и издателям, преследуемый видением долговой ямы, усматривал в системе отработок и жизни в кредит вовсе не благо. Это был злой рок, беспощадность судьбы, горький сиротский удел. Он не мог не сравнивать свои жалкие обстоятельства, свою унылую бедность с теми условиями, в каких работали литераторы его уровня.
«Пусть посмотрят, в каком положении я работаю! – восклицал он, жалуясь Майкову на небрежность сотрудников «Зари». – И после того у меня требуют художественности, чистоты поэзии без напряжения, без угару, и указывают на Тургенева, Гончарова!» Достоевский прекрасно знал, что и Л. Н. Толстой, и Тургенев, и Гончаров куда более удачливы в житейском смысле: обеспечены, не нуждаются в инициативе издателей, не зависят от журнальных гонораров, сами определяют сроки публикации своих вещей и не берут деньги вперед. Его задевало, что работодатели, от которых он находился в материальной зависимости, не стеснялись торопить его, и заявлял: «…редакцию (речь шла о «Заре». – Л. С.)я был просил не стеснять меня в работе, которую я хочу сделать начисто, со всем старанием, – так, как делают те господа (то есть великие)».
Он ревниво следил и за теми литераторами, кто, находясь в России, имел возможность прямого и потому более успешного общения с издателями. «По газетам я видел, – замечал Достоевский, – что Лескову, например, он (Кашпирев. – Л. С.)выдавал и по 1500 р. вперед. А как, должно быть, выдавалось Писемскому, а для меня нет, даже тогда, когда я прошу уже не вперед, а своего и пишу такие постыдные просительные письма». «Давал же Кашпирев и по полторы тысячи вперед за год Стебницкому. (Да и журнала издавать нельзя, не выдавая вперед, иначе всех писателей упустишь)», – опять волновался он, пересказывая Майкову содержание своих переговоров со Страховым и Кашпиревым.
Существовал, кроме того, еще один, особенно мучительный, пункт в системе его отношений с журналами, которым он был много должен, – то, чего счастливо могли избежать более обеспеченные литераторы. Все романы Тургенева – Достоевский хорошо знал это – печатались в журналах уже после того, как авторская работа была завершена: писатель мог прочесть все подряд, внести необходимую правку, как следует почистить текст, а уже потом отдавать его для печатания в нескольких журнальных книжках, не беспокоясь за вещь в целом. Об этом, а не о системе кабального долга мечтал и Достоевский, понимая, что мечта недостижима: никогда не удавалось ему собрать разом значительную сумму, с которой можно было бы прожить, не беря в долг, и уже потом, выдержав, «продавать роман готовый, как делают наши старшие литераторы». (Майков, хлопотавший по делам Достоевского с «Вечным мужем», писал: «Повесть Ваша всеми друзьями Вашими ожидается с нетерпением. Я рад, что Вы могли ее просмотреть конченную, с пером в руках. Это Вам удается редко» [29]29
См.: Ф. М. Достоевский. Полное собрание сочинений. В 30–ти тт. Т. 29. Кн. 1. С. 418.
[Закрыть] .)
Обычно он отдавал вещь по частям и, как правило, в тот момент, когда было готово только начало; так что первая порция печаталась, вторая правилась, последующие существовали лишь вчерне, а то и вовсе в планах или набросках, концовка же представлялась в общем виде или даже только в идее.
Так случилось и на этот раз.
Отослав 7(19) октября в Москву две главы первой части романа (начатые полтора месяца назад, как только определилось лицо центрального героя) и получив январскую книжку «Русского вестника» за 1871 год, Достоевский попал в двойной капкан: некуда было деться от финансового обязательства отработать долг, и появлялось художественное обязательство пройти до конца романа с тем героем, который уже был заявлен в первой части и которому была посвящена вторая глава, «Принц Гарри», отправленная с первой же порцией текста в редакцию «Русского вестника».
Герой, которому назначались демонические свойства и целый ряд экстраординарных поступков, не мог уже слишком меняться от главы к главе – особенно если учесть, что и жить ему оставалось всего месяц: ровно столько должно было продлиться действие романа, в финале которого «принц Гарри» кончал с собой.
Рискнув выпустить на страницы «Русского вестника» начало романа со Ставрогиным, Достоевский уже не мог отступить от «демонического» замысла – это было бы художественно нечестно.
Система всегдашнего литературного долга, загонявшая Достоевского в режим обязательной отработки, обеспечила зависимость всей работы над «Бесами», длившейся не три месяца, а почти три года, от его августовского решения о «характере Князя». С того момента, когда в Москву ушел пакет с рукописью в пять с половиной печатных листов и с сопроводительным письмом («Я слишком опоздал против обещанного мною срока; приношу от всего сердца извинение»), и особенно с того момента, когда начало первой части «Бесов» вышло в свет, герой – демон стал неотменимым обстоятельством жизни писателя.
Глава четвертая. Жертвоприношение: ритуал и последствия
I
В творческой истории «Бесов» имел место эпизод, которому – по воле автора – был сообщен как бы сакральный смысл: собственноручно, в полном сознании и трезвой памяти Достоевский сжег рукописи к роману.
Прокомментировала это необыкновенное событие много лет спустя А. Г. Достоевская, которая – если полагаться на ее воспоминания – оказалась не только свидетельницей, но и соучастницей аутодафе: по приговору мужа ей поручалось «разжечь костер»…
«За два дня до отъезда [30]30
Достоевские, как сообщала далее Анна Григорьевна, выехали из Дрездена вечером 5 июля 1871 года. Значит, сожжение рукописей состоялось
3 июля.
[Закрыть]Федор Михайлович призвал меня к себе, вручил несколько толстых пачек исписанной бумаги большого формата и попросил их сжечь. Хоть мы и раньше с ним об этом говорили, но мне так стало жаль рукописей, что я начала умолять мужа позволить мне взять их с собой. Но Федор Михайлович напомнил мне, что на русской границе его, несомненно, будут обыскивать и бумаги от него отберут, а затем они пропадут, как пропали все его бумаги при его аресте в 1849 году. Возможно было предполагать, что до просмотра бумаг нас могут задержать в Вержболове, а это было бы опасно ввиду приближающегося семейного события [31]31
Анна Григорьевна была беременна на последних сроках. Сын Федор родился тринадцать дней спустя после описываемого события, 16 июля 1871 года.
[Закрыть]. Как ни жалко было мне расставаться с рукописями, но пришлось покориться настойчивым доводам Федора Михайловича. Мы растопили камин и сожгли бумаги. Таким образом погиб‑ли рукописи романов «Идиот» и «Вечный муж». Особенно жаль мне было лишиться той части романа «Бесы», которая представляла собою оригинальный вариант этого тенденциозного произведения. Мне удалось отстоять только записные книжки к названным романам и передать моей матери, которая предполагала вернуться в Россию позднею осенью. Взять же с собою целый чемодан с рукописями она не соглашалась: большое количество их могло возбудить подозрение, и бумаги были бы от нее отобраны» [32]32
А. Г. Достоевская. Воспоминания. С. 219–220.
[Закрыть].
Наверное, мотивы и обстоятельства, по которым приговор «толстым пачкам исписанной бумаги» был приведен в исполнение, самой Анне Григорьевне казались вполне извинительными, а аргументы в пользу приговора – неотразимыми. Ее должна была даже тронуть забота супруга, который опасался, что неприятности, могущие случиться на русской границе, повредят ей и будущему ребенку.
Между тем опасения Достоевского – как связанные с предстоящими родами, так и не связанные с ними – при ближайшем рассмотрении могли вызвать некоторое недоумение.
Прежде всего не совсем оправданной была его ссылка на обстоятельства 1849 года. Тогда его бумаги были отобраны, а затем пропали не из‑за переезда через границу, а в связи с арестом: жандармы произвели обыск, предъявив предписание («…Они потребовали все книги и стали рыться; не много нашли, но всё перерыли. Бумаги и письма мои аккуратно связали веревочкой»).
Теперь прямой угрозы ареста не было и не могло быть, и таможенный досмотр никак нельзя было равнять с обыском при аресте, изъятием подозрительных бумаг или запрещенных книг.
Конечно, некоторые основания для волнений у Достоевского все же имелись. Еще летом 1868 года он получил анонимное письмо, из которого узнал, что его подозревают, как он выразился, «черт знает в чем»; что велено вскрывать его письма и ожидать на границе, когда он будет выезжать в Россию, чтобы «нечаянно» и с пристрастием обыскать.
Действительно, секретная инструкция в «Деле об осмотре при возвращении из‑за границы отставного поручика Федора Достоевского», заведенном на него в ноябре 1867 года, через полгода после отъезда из России, предписывала большие строгости. Согласно циркуляру, «всем таможенным местам» надлежало «при возвращении из‑за границы в Россию отставного поручика Федора Достоевского произвести у него самый тщательный осмотр и если что окажется предосудительное, то таковое немедленно представить в III Отделение собственной его и. в. канцелярии, препроводив в таком случае и самого Достоевского арестованным в это Отделение» [33]33
Литературное наследство. Т. 86. М.: Наука, 1973. С. 598.
[Закрыть].
Скорее всего, санкции были связаны с женевскими знакомствами Достоевского – неприятности по этому поводу случились еще в 1862 году, когда он был за границей впервые и когда секретные агенты уличили его, что он «свел там дружбу с изгнанником Герценом и Бакуниным»: тогда «таможенным местам» предложено было «при возвращении его из‑за границы осмотреть его бумаги и книги» и «в случае открытия… запрещенных книг, газет или подозрительных писем немедленно отобрать оные и препроводить в III Отделение» [34]34
Там же. С. 596.
[Закрыть].
Однако при всей свирепости секретных циркуляров речь в них все‑таки шла не о любом грузе, а о грузе предосудительном, по поводу которого инструкция выражалась совершенно определенно: запрещенные книги, газеты, подозрительные (то есть полученные от в чем‑либо подозреваемых лиц) письма.
В 1849 году его обыскали жандармы, имея ордер на арест. Теперь его могли арестовать только в том случае, если при нем будет обнаружен предосудительный или подозрительный груз. Могли ли к таковому относиться рукописи уже опубликованных в «Русском вестнике» «Идиота» и «Вечного мужа», а также рукопись публикуемых «Бесов»? Ведь Достоевскому достаточно было предъявить на таможне любой из номеров журнала со своим сочинением, чтобы чиновники успокоились насчет пачки исписанных бумаг.
Все‑таки упрямая решимость Достоевского сжечь свои рукописи спустя три года после того, как он узнал, что петербургская полиция его в чем‑то подозревает, не могла быть связана только со злополучной секретной инструкцией. В деле, заведенном на Достоевского в III Отделении собственной его и. в. канцелярии, вопреки общепринятым представлениям [35]35
См. публикацию и комментарий Г. В. Коган: «Действительно, в этом небольшом, содержащем всего 5 листов «деле» находится разгадка того, почему Достоевский при возвращении своем в Россию сжег рукописи заграничного периода» (Литературное наследство. Т. 86. С. 599).
[Закрыть]разгадка жертвоприношения не содержалась.
Допустим, Достоевский, стремясь избежать неприятностей и боясь чиновничьей глупости, решился провезти через границу минимум книг и бумаг. Допустим, писатель, уже однажды пострадавший от ареста и каторги, не хотел вновь рисковать и в этой связи не желал, чтобы его рукописи пропали так же, «как пропали все его бумаги при его аресте в 1849 года». Иными словами, он надеялся благополучно пересечь границу и во что бы то ни стало уберечь свои рукописи от конфискации и исчезновения.
Но – уберечь, а не сжечь! Ведь таможня в конце концов могла и пропустить бумаги; во всяком случае, риск потерять их навсегда в случае провоза через границу был значительно меньшим, чем при растопке ими камина.
Да и что это был за выбор для писателя, озабоченного спасением рукописей: лучше пусть сгорят в огне, чем сгинут при таможенном досмотре! Ведь, если посмотреть на вещи здраво, им – рукописям – вовсе не обязательно было превращаться в пепел и каминную золу, чтобы избежать цепких рук свирепых таможенников.
II
В деле сохранения исписанных бумаг от огня, полицейского произвола и пыльных таможенных складов оставалась масса неиспользованных возможностей. Надо полагать, Достоевский о них догадывался.
В течение трех лет (1868–1870) он регулярно и собственноручно отправлял по почте рукописи своих сочинений малыми порциями; в 1868–м это были главы «Идиота», в 1869–м – «Вечный муж» (рукопись была отослана целиком, почтовые расходы составили 5 талеров), в 1870–м – главы романа «Бесы». Предположить, что Достоевский боялся доверить почте черновые рукописи своих произведений, тогда как он доверял ей оригиналы, переписанные набело всего в одном экземпляре, было бы весьма странно: почта работала исправно, ни один из его пакетов ни разу не затерялся, редакции благополучно и без промедления пускали в дело полученные тексты. К тому же Достоевский во всех тонкостях знал правила международной почты – и по поводу корреспонденций poste restante, и в связи с пересылкой денег через банкирские конторы, и в отношении объемистых бандеролей. Так что если он рискнул отправить в «Зарю» оригинал – беловик «Вечного мужа» объемом в одиннадцать печатных листов за пять талеров, то, заплатив всего лишь на талер – другой больше, таким же манером можно было переслать и оригинал забракованного романа из пятнадцати листов, адресовав его кому‑нибудь из знакомых или – еще проще – на свое имя до востребования.
Между тем, получив в конце июня 1871 года долгожданные деньги из «Русского вестника» и приступив к сборам в дорогу, он почему‑то даже не подумал о простых и привычных услугах почты.
Допустим, однако, что за предотъездными хлопотами у него не было решительно ни одной свободной минуты, чтобы пойти на почту. Но и в этом случае оставалось много разнообразных способов сохранения рукописей.
Можно было оставить их теще, Анне Николаевне Сниткиной, с просьбой переслать по частям все той же почтой (поскольку, как уверяла Анна Григорьевна, ее мать не соглашалась везти через границу большое количество бумаг).
Можно было попросить о той же услуге шурина, Ивана Григорьевича Сниткина, который находился здесь же, в Дрездене, и готовился к свадьбе. Можно было, в конце концов, оставить рукописи у кого‑нибудь из знакомых [36]36
•«Как ни старались мы уклоняться от знакомств с здешними русскими, которых здесь множество, но не уклонились. Сами собой завелись некоторые. Вообразите, – писал Достоевский племяннице в январе 1871 года, – я новый год должен был встретить на бале у нашего здешнего консула. У Ани тоже несколько знакомств с здешними нашими дамами».
[Закрыть]или отдать за небольшие деньги на хранение в банк.
Наверное, можно было еще придумать что‑нибудь – если бы стояла задача сохранить бумаги.
Удивительно, что у Анны Григорьевны, которой, по ее словам, было «жаль рукописей», так что она «начала умолять мужа позволить взять их с собой», не нашлось столь простых доводов в пользу абсолютно доступных способов спасения черновиков. Поразительно и то, что, «отстояв» записные книжки, она не смогла придумать ничего, чтобы спасти оригинальный вариант «Бесов», лишиться которого ей было «особенно жаль».
Несколько раз Анна Григорьевна повторила, как она хотела спасти бумаги, как ей было их жаль: «мне так стало жаль рукописей», «как ни жалко было мне расставаться с рукописями», «особенно жаль мне было лишиться», «мне удалось отстоять». Но она ни разу не упомянула о том, что и ему, Достоевскому, было жаль своих черновиков. Напротив, просить и умолять ей приходилось его, спасать – от него: он же оставался непреклонным, и жене «пришлось покориться настойчивым доводам Федора Михайловича».
III
Почему он так настойчиво хотел избавиться от бумаг – когда так просто было их сохранить?
Допустим, черновые рукописи «Идиота» и «Вечного мужа», вещей законченных и опубликованных, были ему не нужны в практическом смысле (хотя как литератор – профессионал он отлично понимал, что рукописи имеют и свою цену, и свою ценность). Но над «Бесами» он продолжал работать; к моменту отъезда из Дрездена была опубликована лишь первая часть романа и приготовлено к печати несколько глав второй части (июльский номер «Русского вестника», вышедший в начале августа, содержал только две главы второй части). Впереди была как минимум еще половина работы, и черновики, в том числе даже и забракованные, весьма могли пригодиться. Ведь писал же он Кашпиреву о своих неудачах, о том, что отказывается от уже готовых пятнадцати листов, но что часть написанного войдет в новую редакцию. (В письме к Каткову он даже уточнял, какая именно часть будет использована в новом варианте: «Из написанных 15 листов наверно двенадцать войдут в новую редакцию романа».)
И что же? Если в забракованном варианте было хоть немногое из того, что могло пригодиться автору, рискнувшему «высказаться погорячее», то к моменту отъезда он просто еще не имел времени этим воспользоваться: во – первых, объем опубликованных глав первой части составлял не более десяти листов, во – вторых, над главами собственно «тенденциозными», то есть «нечаевскими», предстояло работать сразу по вознращении в Россию.
То есть: оригинальный вариант «Бесов» размером в пятнадцать печатных листов, забракованный по принципиальным соображениям, мог понадобиться для справок уже через неделю – другую после сожжения.
Не этого ли Достоевский и хотел избежать, настойчиво убеждая жену в необходимости избавиться от рукописей под явно неубедительными предлогами?
«Мы растопили камин и сожгли бумаги…»
В контексте двухлетних отношений Достоевского с дрезденским почтамтом и в свете того единственного способа, посредством которого он доставлял работодателям законченную работу, дававшую ему средства к существованию, сожжение рукописей выглядело как некий таинственный ритуал, как обряд принесения искупительной жертвы.
Похоже, однако, что к такому решению жертвователь Достоевский шел долго и думал о нем давно.
Для того чтобы в полной мере осознать утрату, можно еще раз вспомнить, как дорого давались автору выработанные им печатные листы, как насущно нужна была каждая копейка из присланного аванса или гонорара. «Кашпирев, – в очередной раз жаловался он Майкову, – выслав мне, месяц назад, 400 руб., прибавил, что будет еще остаточек, примерно от 50 до 100 руб. Но до сих пор не высылает. Если этот остаточек есть, то намекните ему, ради Христа,дорогой Аполлон Николаевич, чтоб выслал. Для меня 50 руб. слишком, слишком дороги». Стоит заметить, что это писал не литературный скряга, у которого на учете каждая строка и каждая страница: совокупный объем только что забракованного им текста едва ли не превышал итоговых размеров романа.
Творческий календарь работы над романом в «Русский вестник» отчетливо свидетельствовал о характере приговора, который был приведен в исполнение 3 июля 1871 года, но был объявлен задолго до дня жертвоприношения.
Февраль 1870–го. «Никогда я не работал с таким наслаждением и с такою легкостию».
Март 1870–го. «Меня увлекает накопившееся в уме и в сердце; пусть выйдет хоть памфлет, но я выскажусь. Надеюсь на успех».
Май 1870–го. «В том, что я пишу теперь в «Русский вестник», еще труднее задача. Я комкаю листов в 25 то, что должно бы было, по крайней мере, занять 50 листов, – комкаю, чтоб кончить к сроку, и никак не могу сделать иначе».
Конец мая 1870–го. «Пишу в «Русский вестник» с большим жаром и совершенно не могу угадать – что выйдет из этого? Никогда еще я не брал на себя подобной темы и в таком роде».
Июль 1870–го. «Очень боюсь, что они просто не захотят печатать роман мой. Я настоятельно объявлю, что вычеркивать и переправлять не могу. Начал я этот роман, соблазнил он меня, а теперь я раскаялся».
В августе 1870 года, когда прояснилась «слабая точка всего написанного», он объявил этому «всему» самый суровый приговор.
«Я увидел, что не могу писать, и хотел изорвать роман».
«Теперь я решил окончательно: всё написанное уничтожить, роман переделать радикально».
«Всё надо было изменить радикально; не думая нимало, я перечеркнул всё написанное (листов до 15 вообще говоря) и принялся вновь с 1–й страницы. Вся работа всего года уничтожена».
«Я два раза переменял план (не мысль, а план) и два раза садился за перекройку и переделку сначала».
«Вдруг полюбил вещь, схватился за нее обеими руками, – давай черкать написанное».
«Весь год я только рвал и переиначивал».
«Я раз двадцать(если не больше) ее (первую часть романа. – Л. С.)переделывал и переписывал».
«Запоздал с романом. Туго идет у меня. Бьюсь, рву написанное и переделываю вновь».
«Аня, милый мой голубчик, не переписывай то, что вчера стенографировали; я решился совсем это уничтожить».
Слишком часто в течение года Достоевский произносил или записывал опасные слова: «решил уничтожить», «уничтожена», «уничтожить совсем». С этим романом происходило то, чего никогда прежде не было: то автор останавливал работу с начала и писал с конца, то рвал и переиначивал, то боялся перечитывать написанное, то влезал в работу до такой степени, что терял даже «систему для справок с записанным».
«Есть, разумеется, в нем кое‑что, что тянет меня писать его», – признавался Достоевский Майкову в октябре 1870 года, сразу как была отослана первая порция «Бесов» в Москву; он не скрывал, что все муки и кошмары адской работы по перекройке, переделке, переписыванию и уничтожению сделанной работы связаны с новым героем.
«Новый герой до того пленил меня, что я опять принялся за переделку».
Новый герой до того пленил автора, что немедленно потребовал от него жертв.
И если посмотреть на творческий кризис лета 1870 года как со стороны жертвоприношения, так и со стороны жертвополучения, взаимосвязь автора, уничтожавшего готовое сочинение ради нового героя, и героя, потребовавшего от автора тяжелейших жертв, будет казаться и в самом деле фантастической.
IV
Проблема заключалась не только в том, что новый, настоящий герой, выйдя на первые роли, потребовал больше внимания и романной территории. Он стал влиять на творческий процесс в масштабе, так сказать, глобальном, в течение полугода изменив позицию автора по центральному и злободневному вопросу.
Конец марта 1870 года. Достоевский – Страхову: «Вы слишком, слишком мягки. Для них (нигилистов. – Л. С.)надо писать с плетью в руке. Во многих случаях Вы для них слишком умны. Если б Вы на них поазартнее и погрубеенападали – было бы лучше. Нигилисты и западники требуют окончательной плети».
Начало октября 1870 года. Достоевский – Каткову: «Без сомнения, небесполезно выставить такого человека (Верховенского – Нечаева. – Л. С.); но он один не соблазнил бы меня. По – моему, эти жалкие уродства не стоят литературы».
Новый герой, овладев творческим воображением автора, то и дело преподносил сюрпризы: «К собственному моему удивлению, это лицо (Петр Верховенский. – Л. С.)наполовину выходит у меня лицом комическим».
Новый герой, подчиняя своему влиянию автора, менял систему отношений в романе: «Несмотря на то, что всё это происшествие (убийство Нечаевым студента Иванова. – Л. С.)занимает один из первых планов романа, оно, тем не менее, – только аксессуар и обстановка действий другого лица, которое действительно могло бы назваться главным лицом романа».
Новый герой, заставив автора буквально пересоздать роман, в конце концов легко добился расширения жизненного пространства для себя, ущемив интересы других: «Прежний герой (лицо любопытное, но действительно не стоящее имени героя) стал на второй план» – речь шла, разумеется, о Петре Верховенском.
Если судить даже только по внешней, а главное – документально засвидетельствованной автором стороне его экстраординарного союза с новым героем, не касаясь пока иных, не столь очевидных последствий, можно констатировать: оригинальный вариант «Бесов», рукопись которого сгорела в камине летом 1871 года, был обречен автором на уничтожение еще летом 1870–го.
Новый герой потребовал, чтобы ему принесли в жертву первый вариант романа как бы метафизически. Автор, пойдя на такую жертву, довел акт жертвоприношения до ритуала и уничтожил неугодную версию романа физически.
Достоевский мог, но не захотел сохранить рукопись первого варианта «Бесов». Вернее даже сказать – не мог ее сохранить, ибо не хотел везти ее с собой в Россию. И, судя по тому, что вместе с рукописью «Бесов» огню предназначались и другие рукописи тоже, ничего о своих переживаниях Анне Григорьевне он не сказал; скорее всего, если бы она умоляла мужа спасти оригинал «Бесов», а не записные книжки (которые благополучно избежали жертвенной участи), он бы ей в ее мольбе отказал. Только потому, что страсти по герою стали сокровенным переживанием автора, огню были преданы и не относящиеся к делу, «невинно пострадавшие» рукописи «Идиота» и «Вечного мужа»; иначе сожжение одних только «Бесов» действительно могло бы даже и напугать ничего не подозревавшую наперсницу аутодафе.
«Ничего, кроме этого, – сетовал Достоевский, имея в виду работу над первым вариантом «Бесов», – и написать не могу в настоящую минуту, находясь вне России».
Он, видимо, имел весьма серьезные основания сжечь то, что было сделано вне России и что по этой причине его крайне не устраивало. Решение же уничтожить отвергнутую работу именно в канун отъезда, а не, допустим, месяцами раньше, придавало ритуалу дополнительный смысл: добровольная жертва должна была задобрить не только того, кому она в первую очередь была принесена, но и тех, кого он, автор, якобы действительно боялся, – жандармов и чиновников таможни в Вержболове.
Простодушный рассказ Анны Григорьевны о моменте пересечения семейством Достоевских российской границы подтверждал, что и для простых житейских целей жертва была ненапрасной.
«Как мы предполагали, так и случилось: на границе у нас перерыли все чемоданы и мешки, а бумаги и пачку книг отложили в сторону. Всех уже выпустили из ревизионного зала, а мы трое оставались, да еще кучка чиновников, столпившихся около стола и разглядывавших отобранные книги и тонкую пачку рукописи. Мы стали беспокоиться, не пришлось бы нам опоздать к отходящему в Петербург поезду, как наша Любочка выручила нас из беды, – бедняжка успела проголодаться и принялась так голосисто кричать: «Мама, дай булочки», что чиновникам скоро надоели ее крики и они решили нас отпустить с – миром, возвратив без всяких замечаний и книги и рукопись» [37]37
А.Г. Достоевская. Воспоминания. С. 220
[Закрыть] .
Интересно, правда, что уж такого страшного могли причинить бдительные чиновники рукописи, которая публиковалась в столичном «толстом» журнале проправительственного толка.
Очень скоро стало понятно, что искупительная жертва – каким бы богам или демонам она ни предназначалась – была им угодна: высшие силы, или силы судьбы, смогли оценить ее по достоинству.
В те самые дни начала июля 1871 года, когда в Дрездене романист Достоевский, готовясь к отъезду в Россию, решался уничтожить оригинальную версию романа, в центре которого было знаменитое московское убийство, в Петербурге, в Судебной палате, начиналось слушание первого гласного политического процесса восьмидесяти четырех сподвижников убийцы, С. Г. Нечаева, – при отсутствии его самого, бежавшего сразу после преступления, в ноябре 1869 года, за границу.
К тому моменту, когда Достоевский прибыл в Петербург (8 июля), процесс продолжался уже ровно неделю. И так случилось, что на второй день по приезде, едва только Достоевские переселились из гостиницы в меблированные комнаты и зажили оседлой жизнью, вышел в свет «Правительственный вестник», где был опубликован нечаевский «Катехизис революционера».
Такой сюрприз судьбы Достоевский мог расценить еще и как особый знак: вместо сочиненного, придуманного вне России, азартного, горячего памфлета, написанного, очевидно, «с плетью в руке» и сожженного в Дрездене, он получал документ, опубликованный в России, в русском правительственном издании и перепечатываемый всеми отечественными газетами.
Достоевский убеждался, что был прав, стремясь во что бы то ни стало вернуться в Россию: чтобы написать «Бесы» – роман о «самом важном современном вопросе», нужно было не только родиться в России, нужно было в России жить.
Дело «об обнаруженном в различных местах империи заговоре, направленном к ниспровержению установленного в государстве правительства», слушаемое в особом присутствии петербургской Судебной палаты, дало замыслу Достоевского дополнительный свет: да, действительно, может быть, «эти жалкие уродства» и не стоили литературы, но они, во всяком случае, стоили судебного процесса и официального документа.
В те дни, когда стенографические отчеты процесса, проходившего при открытых дверях, ежедневно публиковались («Московские ведомости», «С. – Петербургские ведомости», «Биржевые ведомости», а также раздел «Судебные известия» в «Правительственном вестнике»), когда событие это повсеместно обсуждалось и перетолковывалось, Достоевскому, по – видимому, трудно было и вообразить, что он по – прежнему мог оставаться вне России. Он должен был почувствовать, что приехал в Россию вовремя: в июльские дни 1871 года у него была физическая возможность увидеть в судебном заседании многих прототипов своих романных персонажей. И если бы он только смог присутствовать хотя бы на одном заседании, он бы присмотрелся поближе к «жалким уродствам» – соучастникам нечаевского преступления.
