Текст книги "Лестница Якова"

Автор книги: Людмила Улицкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Тенгиз поделился с Юриком элементарными теоретическими знаниями, и ни одно новое знание Юрика так не вдохновило, как представление о ладе, тональности, мажоре и миноре, интервалах и последовательностях. Он вслушивался теперь в звуки окружающего мира, оценивал их в свете нового знания и обнаруживал каждый день, что все звуки мира описываются этими новыми правилами, а музыка звучала непрестанно, даже во сне, то усиливаясь, то замирая. Теперь он слышал сложный ритм первой капели, опасные паузы в грохотании железных листов крыши сарая, в трели дверного звонка улавливал малую терцию… Тенгиз не подозревал, какой мощный механизм нового осмысления мира, его звуковой структуры, он запустил, он просто радовался напряженному вниманию и мгновенному пониманию, с которым встречал мальчик эти новые сведения. Нельзя сказать, что в этом открывшемся Юрику звуковом мире все было так уж лучезарно: порой это новое слышание было тревожно и даже мучительно.

Юрик приходил теперь из школы минута в минуту, не отвлекаясь на жизнь котов, чьи маршруты прежде его настолько занимали, что иногда он по три часа лазал за ними по подвалам и крышам угольных сараев. Нора вела кружок рисования в Доме пионеров – единственный в тот год постоянный заработок – и два раза в неделю она не могла встречать его из школы, а Таисии не всегда удавалось поймать Юрика на выходе из школы. Прежде после занятий Нора летела домой и довольно часто не обнаруживала дома ни Юрика, ни его портфеля, и тогда она часами бродила по окрестным дворам, отлавливая сына. После обретения гитары Юрик больше не загуливал и, возвращаясь, Нора уже на лестничной клетке слышала гитарные упражнения.

Тенгиз каждый день встречался со сценаристом, обсуждая грандиозный проект, предложенный ему на Мосфильме, – экранизацию “Витязя в тигровой шкуре”. Пытались совместно писать первый вариант. Нора читала “Витязя”, пыталась найти в нем что-то свое, разобраться в этой бесконечно путаной истории отношений повелителя, его витязей и их возлюбленных, и все ей казалось орнаментальным, вычурным и витиеватым. Когда она пыталась донести это до Тенгиза, он отмахивался: это только подготовительный материал, а сценарий, который они пишут, будет сильно отличаться от этого первоисточника. И вообще – про другое!

– А ты читай, читай, мы потом будем разговаривать с тобой, когда сценарий будет готов, все равно мы свое будем делать!

Тенгиз нисколько не сомневался, что сможет добиться Нориного утверждения как художника в будущем фильме. Но она в кино никогда прежде не работала, понимала, что там своя компания и вряд ли туда впустят человека со стороны, да еще не имеющего никакого опыта, кроме театрального. Тенгиза это не смущало – оформим помрежем, в конце концов! Нора тем временем рисовала заказанные эскизы “Снежной королевы” для Ташкента, забавляясь разницей температур между зрительным залом и происходящим на сцене… Но пока жили они веселой и необычной жизнью, каждый вечер либо ходили по гостям, зачастую прихватывая с собой счастливого Юрика, либо принимали друзей у себя. Чаще других приходила Наташа Власова, ее малахольный муж Ленчик и милейший Федя, связанный с родителями сразу двумя пуповинами. Юрик вцеплялся в Федю: старший друг в таком возрасте – драгоценное достояние…

Единственное, что для Норы оставалось неизменным, – ежедневное приготовление уроков. К этому времени – шел четвертый класс – ей стало совершенно ясно, что Юрик не в состоянии справляться самостоятельно. Собственно, с Норой он тоже их делал кое-как: главная проблема была в письме. У него был чудовищный почерк. Почерка у него никакого как раз и не было. Каждый раз, когда Нора усаживала его выполнять задания, самым мучительным было именно написание упражнений по русскому языку – он писал так, как будто увидел ручку первый раз в жизни и задачей его было изобрести какое-то новое, нестандартное написание известной буквы… Начатых и недописанных тетрадок скопилась уже целая куча. Довольно редко Юрику удавалось написать третью страницу так, чтобы ее можно было предъявить учительнице, хотя первая была более или менее приличной. Учительница Галина Семеновна была в ужасе от его писанины, о чем каждый раз с неиссякаемой горячностью сообщала Норе, время от времени даже намекая, что место Юрику во вспомогательной школе. Теперь Нора получила маленький рычаг воздействия – “гитара только после уроков”. В общем, достигла не многого – он стал делать уроки быстрее, но не лучше. Может, лучше и не мог?

Тенгиз, наблюдая Норины терзания, пожимал плечами: оставь “малчика” в покое! Ты что, не видишь? Прекрасный какой мальчик!

Юрик от Тенгиза не отходил. То ли он вытащил из глубины младенческой памяти совместную поездку на Алтай, то ли сам назначил Тенгиза на роль отца, но Тенгиз отзывался на эту мальчишескую любовь всем сердцем. Юрик открыл в нем массу достоинств: на гитаре он играл, с точки зрения Юрика, замечательно, учил его новым аккордам, новым мелодиям, принес в дом такую музыку, о которой Юрик и не подозревал. И ел Тенгиз руками, ловко и артистично, как умеют только восточные люди, в его присутствии Таисия замолкала и переставала делать Юрику замечения, что он неправильно держит вилку и нож. А еще Тенгиз умел свистеть. К тому же в шахматы Юрик играл лучше, чем Тенгиз. Во всяком случае, именно играя с Тенгизом, Юрик, наконец, познал радость победы. Витя очень редко проигрывал, а Тенгиз делал это замечательно весело и легко. И всякий раз, проигрывая, радостно удивлялся. И это тоже составляло Тенгизово достоинство.

По воскресеньям, когда пристрастившаяся в последнее время к церкви Таисия уходила на службу и не удерживала его уговорами возле Нориной двери, Юрик врывался в ее комнату, залезал в постель, расталкивал и проныривал между очнувшимися ото сна Норой и Тенгизом, визжа и толкая их коленями и локтями. Юрик, столь чуткий к запахам, казалось, не ощущал смеси пота и любовных испарений, которую и сами любовники спешили поскорее смыть, но еще не успели, и Нора поначалу пыталась отвадить сына от этой воскресной привычки, хотела даже замок или хотя бы крючок на дверь навесить, но Тенгиз нисколько не смущался, прижимал мальчишку к груди, громко дул ему в пузо, а тот хохотал… Игра, конечно, была младенческая, но, видимо, Юрик в какие-то детские игры не доиграл.

Больше двадцати лет длился этот пунктирный роман Норы и Тенгиза, но никогда они не оставались вдвоем, всегда присутствовал между ними третий – тот спектакль, который они вместе делали. На этот раз никакой работы не было, одни только неопределенные планы, но теперь третьим между ними оказался Юрик. Это была настоящая семейная жизнь, новая расстановка сил, при которой довольно часто, при решении всяких мелких забот, Тенгиз с Юриком выступали против Норы. Это были чепуховые проблемы – картошка или макароны на ужин, куда идем в воскресенье, что подарим Таисии на день рождения. Но это была жизнь втроем, славная семейная жизнь, и она для каждого была в новинку и всем троим очень нравилась.

Незадолго до Нового Года в гости пришел Генрих. Он уже познакомился с Тенгизом, тот ему очень понравился, и Генрих явно хотел понравиться Тенгизу, с первой же минуты знакомства травил анекдоты, хохотал, шлепал Тенгиза по плечу. Долго сидел и уходить ему было неохота. На этот раз он был удручен как никогда. С порога рассказал, что с ним приключилась какая-то неведомая болезнь Желино́, она же нарколепсия: он стал засыпать внезапно – то посреди беседы, то на собрании, то за рулем. Дважды он чуть не разбился и теперь пришел к решению расстаться со своей любимой игрушкой, с синей “пятерочкой”, блестящей, вылизанной снаружи и изнутри, подружкой “Валечкой”. Была у него такая привычка давать имена своим автомобилям – предыдущая звалась “Марусей”. Генрих даже представил график своих засыпаний – от первого случая, полтора года тому назад, когда он заснул на заседании Ученого Совета, на докладе своего аспиранта… И так вплоть до последнего опаснейшего случая по дороге на Иришину дачу, с ее дочкой и внуком на заднем сиденье… Хорошо, в кювет съехал, а не на встречную полосу… Словом, в этот раз он не шутил и не веселился, вид у него был горестный, убитый, Нора его искренне пожалела.

“Мальчик, мальчик, совсем как Юрик”, – подумала она. Но тут Генрих вдруг сказал – мал Юрик, а то бы я машину не продавал, а ему бы отдал. Юрик, который безучастно ел жареную картошку, вытягивая из тарелки нарезанные Таисией самые длинные соломины, встрепенулся и, не отвлекаясь от любимого лакомства, сказал в пространство: “А ты Норе машину отдай, она будет меня возить…”

– Это мысль! – взбодрился неожиданно Генрих. – Я сам научу тебя водить! Я по своей методике тебя научу, за две недели будешь водить как профессиональный шофер! Ты понимаешь, все эти инструкторы учат водить неправильно, как будто они учат чтению, по буквам, по слогам! А водить – это как плавание, гораздо ближе к плаванию. Движение надо поймать! Поймаешь это движение машины, ну, себя в машине, и ты уже водитель! Нора, что ты молчишь? Что скажешь? Ты водить-то хочешь?

Генрих, такой поначалу мрачный, вдруг рассиялся.

“Какой он все же добрый”, – подумала Нора. Она редко про отца хорошо думала, а тут обрадовалась за него.

Добрый, добрый! Напоказ немного, это ясно, Тенгизу и Юрику хочет понравиться! И вообще он всем хочет нравиться… Но добрый же!

– Хочу, конечно! Всегда хотела! Ну, пап, ты сам смотри! Не жалко?

Тенгиз налил Генриху вина. Выпили за новую автомобильную жизнь Норы. Она прежде и не думала ни о каком автомобиле, но после слов Генриха вдруг поняла, что она очень, очень хочет хлопнуть дверцей и, поддав газу, сорваться с места. И рулить, рулить!

В ближайшее воскресенье Генрих заехал за Норой и действительно быстро научил ее водить. Быстрее, чем это делают на водительских курсах.

Через два месяца Нора получила права, сдав экзамен с первого раза. Генрих оформил на Нору дарственную, и она стала водителем. Оказалось очень кстати.

К весне “Витязь в тигровой шкуре” отдал концы: Тенгиз разругался со сценаристом, о запуске фильма с начала будущего года и речи быть не могло, что-то надо было менять, то ли режиссера, то ли сценариста. И киностудия решила поменять режиссера. Пригласили другого, тоже грузина, московского, но, как выяснилось впоследствии, опять не заладилось. Потом остановили финансирование и фильм так никогда и не был снят.

Пока оба они – Тенгиз и Нора – переживали свои неудачи, совершенно неожиданно закончились все деньги – и Тенгизов невозвратный аванс, и Норины мелкие запасы. Для начала Нора, ничего не говоря Тенгизу, одолжила двести рублей у Туси, на всю жизнь оставшейся в статусе старшей подруги. К Амалии обращаться не хотела, хотя щенячий бизнес шел прекрасно и “собачьи” деньги у них не переводились, но Амалия стала бы горевать, жалеть Нору и Юрика, плакать о неправильной Нориной жизни. Таисия, понимая сложности текущего момента, не то что оговоренной зарплаты не брала, а свою пенсию спускала на продукты и подумывала, не выйти ли на полставки в поликлинику.

Тенгиз день ото дня мрачнел. Он с юных лет зарабатывал на семью, кем только не работал в студеческие годы… Но он забыл, забыл за эти полгода рядом с Норой, что отвечает за дом мужчина. Жил-то он в Норином доме как гость, приносил в дом то дорогую еду-питье, то что-нибудь прекрасно-ненужное, но не задумывался о повседневной рутине. Тенгиз уже подумывал о капитуляции. В Тбилиси. И не только от унизительного безденежья, но и от страха… Страха потерять достоинство. Нора понимала это.

Поздно вечером они возвращались с московской окраины, из гостей, и на пустынной улице нового микрорайона Беляево-Богородское проголосовал прилично одетый пожилой мужчина с портфелем. Попросил отвезти его на Разгуляй. Нора уже открыла рот сказать, что им не по пути, но вмешался Тенгиз, велел ей пересесть на место пассажира, а сам сел за руль. Пассажира посадил на заднее сиденье. Доехали молча до Разгуляя. Тенгиз взял протянутую ему пятерку. Пассажир вышел.

– Напиши мне доверенность, Нора. Я в молодые годы на дядькиной машине ночами калымил. Буду теперь по ночам деньги зарабатывать, да? Пока работа не придет…

Ночью, когда Зинаидина ладья доплыла до твердого берега, Тенгиз спросил у Норы – “Кто я тебе? Кто ты мне, Нора?”

– Тебе обязательно нужна формулировка? – она еще наслаждалась минутой, полной блаженной пустоты.

– Да. Скажи.

Нора подумала и ответила: как это ни стыдно признать, я готова быть тем, чего хочешь ты – художником-постановщиком, любовницей, подругой, обслуживающим персоналом, кажется, половой тряпкой. И во обще ты – лучшая и большая часть жизни.

– Это ужасно. Я не смогу это оплатить. Меня не хватит.

– Пока хватает, – пробормотала Нора. – Молчи, молчи.

Ей было страшно, что она спугнет это обрушившееся на нее счастье. И чем было лучше, тем страшнее.

Назавтра Тенгиз притащил пластинку, которая изменила Юрику жизнь. Тенгиз позвал его и включил проигрыватель в гостиной. Это был сингл группы “Битлз” “I want to hold Your Hand”. В те годы песни группы “Битлз” еще владели миром, и хотя слава их уже пошла на убыль, но Юрик-то слышал эту музыку первый раз. Он сидел, покачивая головой и плечами, как еврей во время молитвы, – глаза в одну точку, пальцы крепко сцеплены. Потом Тенгиз заметил, что и ногами он притоптывает в ритм. Тенгиз что-то сказал, но Юрик не услышал. Дослушал диск до конца:

– Тенгиз, что это было?

– Группа “The Beatles”. Ты что, битлов не знаешь?

Юрик покачал головой и снова поставил пластинку. Оторвать его было невозможно до вечера, а когда Нора отобрала пластинку, Юрик попросил, чтобы Тенгиз купил еще этих музыкантов.

– Проще записи достать, их целое море. Знаешь, группы давно уже нет – Джона Леннона убили четыре года тому назад…

– Как – убили? Как? Да не может быть! – взвыл Юрик.

– Но группа распалась не из-за его смерти. Еще раньше.

Юрик заплакал.

– Ну что ты так расстраиваешься? Ты же сегодня утром и не знал, что он был на свете, Джон Леннон этот.

– Как? Его убили? Я не знал, что его убили! А барабанщика? Барабанщика тоже убили?

– Не надо его так уж сильно жалеть, – утешал Тенгиз. – Он столько успел, дай бог каждому… А барабанщик – ударник называется – Ринго Старр, жив-здоров, с другими музыкантами играет.

– Как – с другими? Вот сволочь!

– Ты не волнуйся, он был не самый лучший ударник, на студийные записи другого приглашали…

Юрик ударил кулаком по столу, так что проигрыватель слегка подпрыгнул, и с ревом убежал к себе в комнату. Он пережил в этот день почти одновременно любовь и смертельную потерю. Нора, которая застала лишь вторую половину этой довольно длинной сцены, не понимала, что случилось. Юрик закрылся в своей комнате. Тенгиз тоже никак не мог взять в толк, что произошло с ребенком, чего тот так распсиховался.

Зато у Юрика в душе был полная ясность: убили Джона Леннона, это ужасное несчастье, потому что теперь никто больше не напишет эту музыку, которая нужна была ему с первой секунды, как он ее услышал и, ясное дело, на всю жизнь. Но никто, никто этого не понял. Даже Тенгиз!

Глава 22
Из сундучка. Письма с Урала и на Урал
(октябрь 1912 – май 1913)

ЗЛАТОУСТ – КИЕВ

Киев, Кузнечная, 23

ЯКОВ – РОДИТЕЛЯМ

31 октября 1912

…Вот я и в казарме… Должен был я ехать четверо суток. Но в Пензе стояли 18 часов. А в Кузнецке, откуда выслал вам телеграмму, ввиду снежных заносов мы простояли 22 часа. Путь таким образом был вместо четырех суток – около шести.

…Поселили меня в казарме. И я из нее и не выберусь, так как здесь не разрешают жить на квартире. Все это совсем не беда. Здесь, в учебной команде, куда меня причислили, люди, видимо, хорошие, и все будет хорошо. Денег у меня уйдет, вероятно, совсем мало, чем я чрезвычайно доволен…

…Златоуст – город не совсем большой, но чрезвычайно разбросанный. Расположен он на горах, покрытых лесом. Мы живем вблизи станции, а от станции до города верст шесть. Книг у меня на первое время совершенно достаточно. Теперь сильно хочется заниматься, насколько позволит время.

Сейчас сижу в жарко натопленной комнате фельдфебеля, даже не знаю, где буду ночевать. Кажется, с фельдфебелем в одной комнате. Вы, пожалуйста, не смейтесь. Для солдата это большая честь.

Чего я особенно боюсь – это того, как бы вы по прочтении моего письма не начали бы охать и ахать. Дескать, как ему скверно живется. Ничего подобного! Сейчас не скверно, совсем не худо. Где мне пока приходилось бывать – у адъютанта полка, у старшего врача, младшего врача – везде со мной обращались очень вежливо, предлагали садиться – словом, самые большие почести, какие могут быть оказаны солдату.

От меня письма будут ехать очень долго. Если я опускаю письмо в полковой ящик, то оно из Златоуста уходит только на другой день. А если со станции – дней пять будет идти до вас. Значит, может так случиться, что письмо получается через дней 6–7…

Пишите мне по адресу Златоуст Уфимской губ.

196 Инсарский пехотный полк.

Учебная команда, вольноопред. Якову Осецкому.

3 ноября 1912

…служба еще не началась, пока приглядываюсь только ко всему окружающему. Живу в канцелярии, еще с одним. Обедаю и ужинаю в Офицерском Собрании. Там обеды довольно хорошие и недорогие. Утренний завтрак покупаю себе в полковой лавке. Теперь могу даже читать газету. Мне ежедневно будут давать в Офицерском Собрании “Новое время”. Хожу пока в своем. Амуниция будет готова через неделю. Заказывать полагается два комплекта. Так необходимо, потому что один комплект сдается в цейхауз на хранение (к параду, празднику, походу), другой комплект – буду носить ежедневно.

Хорошо, что я приехал в своей студенческой форме. Все обращали внимание, офицера разспрашивали, а сегодня какой-то солдатик даже честь отдал. Мой начальник учебной команды спрашивает – вы где обучаетесь? Говорите, в институте? А в который класс вы там перешли? Такое представление о высшем учебном заведении.

…Как хорошо, что я привез с собой книги. Надо было взять побольше, не только по специальностям. Сегодня уже занимался – у них даже полковой библиотеки не имеется, а до города шесть верст. Офицерское Собрание выписывает только “Новое время” и “Русский инвалид”. Это офицерский-то клуб. Пожалуй, в Общественном Собрании несколько больше журналов.

…Первый день вел себя очень осторожно. Боязливо посматривал кругом. Все казалось, как бы не схватили и не отправили на гауптвахту (военную тюрьму). Вечером облегченно вздохнул и помолился – шучу, конечно.

Офицер, с которым я разговорился, мне вот что сказал: могут быть худшие полки, но лучшего вряд ли найдете. Может быть, он и прав.

Назавтра

Отпросился сегодня в город. Пока я еще без формы – пользуюсь большой свободой, на учении не участвую. Хожу только между солдатами и наблюдаю. И встречается много интересного. Сейчас пойду в город. Оттуда вам это письмо пошлю. Если на вокзале бросить письмо – дойдет днем раньше. Из ящика полкового уходят из Златоуста на второй день…

ОТДЕЛЬНЫЙ ЛИСТ.

ДЕТВОРЕ

3 ноября 1912

Милая детвора! На почте получил ваше письмецо. Чрезвычайно доволен. Бумагой и чернильницей распоряжайся, как знаете. Соберите совет, выберите председателя и решите сами. Заранее согласен с вашим решением…

Если вы думаете, что у всех людей в Златоусте – золотые уста и что солдаты целый день катаются на пушках, – то все вы очень ошибаетесь. До сих пор я не заметил ни у одного человека золотых усов. То есть, устов. Напротив – у многих людей такие уста, что вовсе не хочется с ними целоваться. А для катанья солдат пушек не имеется, потому что здесь совсем пушек нет. Бедные солдатики! А им так хочется, если б вы знали.

В генералы меня пока еще не произвели, золотой сабли еще не пожаловали – но со временем, бог даст, заслужу и то, и другое. Вот увидите!

А пока я солдат. Но вы, вероятно, не знаете, что это значит. Сейчас объясню. Раскрываю учебник для молодых солдат и вот что читаю (стр. 16): “Солдат есть имя общее, знаменитое. Имя солдата носит на себе всякий из верноподданных Государя, на плечах коего лежит сладкая душе и сердцу обязанность защищать Веру, Царский Трон и родной край. Он должен поражать врагов иноземных и врагов внутренних”. Вон кто я такой! Встать! Я человек общий, знаменитый! Буду поражать врагов внешних и “унутренних” настоящим ружьем! (Сеня! У меня уже есть ружье, живое ружье, стреляет).

12 ноября 1912

…Может быть, тебе, мама, интересно знать состояние моего хозяйства?

Купил себе в Златоусте шерстяные толстые носки. Приобрел еще тюфяк. Вот все! На днях дам стирать. Корзинка маленькая мне очень нужна – грязное белье одну смену сохраняю в корзине. Когда вторая смена будет – дам стирать. Больше двух смен держать в корзине нельзя.

…Жду с нетерпением прибытия моей амуниции, т. к. из-за моего платья создается часто неловкое положение. Бывает, встречаю на улице офицеров моей команды и очень неприятно: честь отдавать неудобно, кланяться еще неудобнее. Все же во фронт приходится становиться. Точно так, никак нет, здравия желаю, Ваше Высокоблагородие, уже говорю “лихо”. И как-то обидно за свою студенческую тужурку. Впрочем, завтра или послезавтра это уже кончится.

ОТДЕЛЬНЫЙ ЛИСТ.

ГОСПОДАМ ОСЕЦКИМ-МЛАДШИМ

…Погодите немного. Управлюсь и буду писать каждому по отдельному письму. А теперь – ничего не поделаешь. Пишу всем вместе.

Сеня! Про какие книжки Истории русс. литерат. ты сообщаешь? Надо писать имя автора, а не цвет обложки! Может, ты их сам выкрасил? Гриша, ты мне ни слова не написал! А мне так интересно все про твою учебу!

Город Златоуст стоит на высоких горах. Горы такие высокие, что с одного разу и не доплюнешь до самой вершины. И покрыты лесом. Густым сосновым лесом. Минералов теперь собрать нельзя – все покрыто глубоким, глубоким снегом. А летом буду собирать. И в первых числах ноября будущего года, ты их получишь.

В городе живут много татар. Но они вовсе не продают “стары вещи”, а некоторые так даже совсем новые вещи продают. Поэтому их никто здесь не называет “старовещниками” и шурум-бурумами. Ходят здесь все люди (и татары тоже) не по тротуарам, а по улицам, посреди дороги. Я и сам не знаю почему. Догадайтесь почему? Может, оттого, что здесь совсем тротуаров нет?

Солдатов здесь очень много. Так много, что Раюшка их совсем и не пересчитала бы. Или она уже научилась считать до ста? Напиши мне, Ива, что читаешь. Кто тебе книги выбирает? И что Сеня читает…

Большой привет, как от Киева до Златоуста. А это не мелочь – тысяча верст!

14 ноября 1912

…Понемногу втягиваюсь в военную жизнь. Это совсем особенная полоса, о кот. вы, “вольные”, не имеете понятия. Солдаты так и называют невоенных – “вольный”. Солдатская жизнь имеет свои особенные несчастья, свои особые радости. И с тем и с другим приходится встречаться.

Когда присматриваюсь ко всем здешним жителям (а живут здесь только офицеры и солдаты), то я считаю себя самым счастливым из здешних. Офицеры здесь невероятно скучают, проклинают и службу, и Златоуст. Солдаты загнанные, забитые существа. И все мучаются и других мучают. Мне-то что? Годик отбарабаню и сейчас же вычеркну из своей памяти, из своей жизни весь год. Уеду домой – и прости-прощай Златоуст. А вот они останутся здесь.

…Наш полк стоит в четырех местах: Златоуст, часть в Челябинске (6 ч. езды) и еще в 2-х заводах, неподалеку от Златоуста. Маленькие городки. Моя 12 рота, к кот. причислен, стоит в Катав-Ивановском заводе (часа 3–4 езды). После прохождения “курса учения” в учебной команде меня отправят в роту. Но случится это только после летних лагерей. Пока же пишите в Учебную команду 196 пехотного Инсарского полка. Лагери бывают ежегодно в других местах. В прошлые года они производились подле Челябинска, затем в другом году около Самары…

16 ноября 1912

…Со мной такие перемены: скоро уезжаю в свою роту. В роте гораздо лучше, чем в команде. В команду собираются солдатские сливки. Лучшие выбираются, проходят особую школу и через год, по окончании курса (получив “диплом”), назначаются учителями молодых солдат. И получают высшие солдатские чины: ефрейторов, младших и старших унт. – офиц. и фельдфебелей. В команде целый день учатся. И строгость бо́льшая, чем в роте. Понятно, это все меня не касалось еще. Эти дни я пробездельничал вовсю. Ложусь, встаю когда угодно. Занимаюсь даже! К моему глубокому сожалению, для меня закрыта вся дорога солдатских чинов. Ефрейтора еще можно еврею получить, но дальше – ни-ни! Солдатская карьера кончена. Поэтому меня отправляют из учебной команды в роту. Все другие вольноопр. (русские) мне завидуют.

Условия казарменной жизни здесь приличны. Когда я поступлю в роту – условия жизни улучшатся.

Если бы здесь был мой дом – возможно, разрешили бы жить дома. Но казарменная жизнь не так ужасна, как мы себе представляем. Чистота везде – безукоризненная! Постельной зоологии – ни помину! Насчет чистоты строгость большая. При солдатских осмотрах за малейшую грязь наказывают. За разорванную рубашку, грязные руки, ногти на ногах, грязные ноги и портянки, неубранные постели, неснятую пыль, за папиросу, выкуренную в казарме, – наказание! Это чрезвычайно хорошо. Вентиляция хорошая. Пару ночей пришлось ночевать в общем помещении. Можете ли себе представить, что в помещении, где живут 25 человек (да еще солдат!), к утру воздух был так же свеж, как и днем? Это почти невероятно, но так!

Стены казармы обиты еловыми ветками.

…Обедаю я хорошо. Хожу есть в Офицерское Собрание. Там же и ужинаю и чай пью.

ЗЛАТОУСТ – МОСКВА

ЯКОВ – МАРУСЕ

19 ноября 1912

…Я родителям все описываю про бытовую сторону жизни. Другое им не очень интересно. И тоску здешнюю описать могу только тебе. Чего здесь нет – Тебя, Музыки, Книг. И вообще никакого культурного общения. Даже офицеры – люди малообразованные. Но среди них есть очень славные и сердечные. Я должен научиться прожить этот год без всего, что составляет наполнение моей жизни. И даже, кажется, без занятий. Очень трудно найти это время посреди дня. Зависть – дурное чувство, но нечто похожее во мне сидит – где-то в Киеве, в Москве, в Париже проходит та жизнь, которая меня интересует, в которой я могу участвовать, и проходит без меня. Как же прекрасно, Маруся, что ты занимаешься, и студия, и курсы, и такая наполненная умственными и физическими занятиями жизнь. В статье М. Волошина, которая в прошлом году попалась мне на глаза, замечательно передана теория вашего Bewegung’а, но он описывает также и художественную сторону и очень высоко оценивает эти выступления труппы госпожи Рабенек. А я, несчастный, до сих пор ничего этого не видел! И Вас не видел на сцене! И когда еще увижу! Мое воображение рисует прекрасное, но смутное зрелище.

…Тоску мою только укрепляет постоянное чувство Вашего отсутствия. Думаю, что романтический любовник написал бы иначе – я всегда чувствую твое присутствие! Увы, одно только отсутствие! И даже полное отсутствие писем! Только одна открытка за все время!

ЗЛАТОУСТ – КИЕВ

ЯКОВ – РОДИТЕЛЯМ

19 ноября 1912

…Сейчас одна из редких минут тишины в казарме. Войс ка по случаю табеля ушли в город на парад. Тихо, хорошо. Вчера получил ваше письмо. Оно вовсе не так долго шло. Всего пять дней. А езды всего 4 суток и 6 часов. Итого как раз 102 часа езды. Столько же, сколько из Киева куда-нибудь в Лондон.

Относительно климата и одежды. Зима здесь не страшная. Больше 25–30 не бывает, и то редко. Вообще холод очень люблю. Хуже весной. С гор туманы, сырость… Но и это ничего, потому что я редко простужаюсь.

Шинель подбивать ватином – твой совет, мама! – нельзя и неудобно, т. к. ватную шинель нельзя скатывать, чтобы через плечо одеть. К тому же в ватной шинели чрезвычайно тяжело ружейные приемы делать. Если будет холодно – одену белья побольше. Это достаточно. Вообще у солдат мерзнут только ноги. Об этом подумать придется. Мне советовали купить казенные сапоги (рубля 3–4 лучшие). Они делаются очень просторными – можно намотать много портянок. Так и сделаю. Носки шерст. я уже купил и уже разорвал. Портянки лучше. Вообще с этой стороны предлагаю тебе, мама, не беспокоиться. Ведь ясно, что если холодно, неудобно, нехорошо – постараюсь как можно скорее, чтоб было тепло, удобно, хорошо.

…Форма моя уже получена, т. е. прошла приказом по полку. Завтра понесут ее в швальню, чтобы пригнать на меня. Будет готово дней через 6. Значит, солдатом я сделаюсь только после 25 числа. Все это время я бездельничаю с точки зрения военной службы. На занятия, в строй не хожу. Пару дней занимался по гимнастике, по разборке ружья, далее приставили меня по канцелярской части, где мне никакого дела нет. Зато имею время заниматься с моими книгами. За киевскую газету очень благодарю. Но выписать сюда нельзя. Да в этом и надобности нет. “Новое время” часто читаю в Офицерском Собрании, где я обедаю и ужинаю. А “Русское Слово” иногда на вокзале покупаю.

…Ты, папа, пишешь, что дела в этом году хороши. Мне бы очень хотелось подробнее знать: об мельнице, об перевозке сена, вообще о “берлинах”, кончилась ли навигация. Перед отъездом ты ведь сказал, что я тебе помощником буду после института. Ну, а помощнику нужно знать подробнее. Это будет мое занятие вместо музыки. Может, ты и прав оказался. Есть на свете места, где музыка вовсе не живет.

…Вчера сидел на койке, читал немецкую книжку. Приходят солдаты, просят читать вслух. Читаю, они внимательно слушают.

Кто-то один из них на уроке Зак. Божьего отвечает очень уверено: Моисей родился в корзине!

ОТДЕЛЬНЫЙ ЛИСТ

Милая детвора! Ваши письма мне доставляют огромное удовольствие. Поэтому пишите, пишите мне. Мне про все интересно знать. И про Иоанна Грозного, и про марки, и про новый карандаш.

Вчера гулял в лесу и очень, очень жалел, что вас нет со мной. Лес очень густой, еловый… Тихо, никого нет. Снег очень глубокий. Дорога в лесу очень узкая. Когда повстречался воз – я отошел на шаг в сторону и провалился в снег выше колена. Вот как глубоко. Теперь все засыпано снегом. А река Ай и река Тесьма похожи на большую снежную равнину.

МОСКВА – ЗЛАТОУСТ

МАРИЯ – ЯКОВУ

20 ноября 1912

ПОЧТОВАЯ КАРТОЧКА

У меня три почтовых расписки: Златоуст… Послано три письма – 8-го, 10-го и 16-го. Открыток даже не помню сколько отправила. Ничего не понимаю. Если письма пропали – заявлю куда следует. Черт знает что! Вот уж совершенно нелепые неприятности. Я злюсь.

ЗЛАТОУСТ – МОСКВА

ЯКОВ – МАРИИ

20 ноября 1912

Милая Маруся! Открытка пришла! Я думал, что не получу твоих писем никогда… Мне много лучше думать, что почта плоха, чем другое. А что в голову приходило, даже и не буду тебе писать. И сам, написав три письма и не получив ответа, уже уверился в том, что мне приснилась Мария, всех Марий Мария, и прогулки наши летние по Киеву, и еще наш тайный Люстдорф, и жена мне только привиделась, и поездка в Москву, которой я почти и не разглядел, все в тени Марии, вроде галлюцинации или другого психического заболевания. И знакомство с моей семьей – как я тревожился, что они тебе не понравятся, а ты им… Только за детвору нашу я не тревожился, знал, что они-то тебя полюбят, – и все это как театр теней. Было ли? Смотрю на твою открыточку, она доказательство того, что ты есть. Что ты пишешь, что злишься, и значит, ты есть! Злюсь – ergo sum! Ах, латыни меня не учили, а словаря здесь во всей округе не найдешь! И я уже три недели настраиваю себя, что вот, жизнь здесь интересна, что я должен вникнуть в нее, вырасти на этой странной службе, словом, принять все как дары жизни, также и то, что ты сверкнула в этой жизни и пролетела как звезде и полагается дальше…