Текст книги "Лестница Якова"

Автор книги: Людмила Улицкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

– Потом, потом… А теперь проводите меня…

Назавтра Маруся сидела в купейном вагоне второго класса, у окна, рядом с братом Марком, почтенная супружеская пара напротив, пожилые киевляне, ехавшие в Москву на какое-то семейное торжество, уважительно обращались к брату. Беседа была никчемная, совершенно пустая, но весьма благообразная. Маруся же молча посматривала на брата с тем самым веселым ехидством, которое в детские годы было ей столь свойственно, но порастерялось за годы учебы в педагогическом заведении.

Так Маруся впервые рассталась с Яковом. Хотя ей было безумно жалко каждого дня, проведенного с ним врозь, но поездка в неведомую Москву, возможность приобщиться к высотам мировой культуры – а именно так она и рассматривала для себя эту поездку – была счастливым билетом, от которого не отказываются. Она никогда никуда не выезжала из Киева дальше Полтавы, и общие мечты-фантазии о совместной с Яковом поездке в Германию, в Италию, во Францию побледнели в сравнении с этим первым путешествием. В сущности, большие жизненные планы уже начинали осуществляться. Жаль, что пока без Якова, но все равно это было началом той большой и серьезной совместной жизни, которую они так быстро сочинили. Это была первая станция в деталях продуманной дороги!

Маруся смотрела в окно, упиваясь фантастической скоростью, с которой летел поезд, и наслаждалась видами за окном как скромным предисловием к огромному приключению жизни, в котором уже была учеба и любовь, а впереди ожидало познание мира и деятельное, волнующее творчество…

На вокзале брат нанял извозчика и они приехали в огромный доходный дом на Мясницкой улице, некрасивый по киевским понятиям, с виду мрачный, без веселого архитектурного декора, с высоченными, как будто на великанов рассчитанными дверями. Внутри был вестибюль, зеркала, лифты в чугунных решетках строгого рисунка. Сразу же брата остановил какой-то огромный господин в меховой шубе, дружественно облапил его и стал что-то ему быстро и шепеляво говорить. Маруся скромно отвернулась, чтобы не мешать разговору. Марк кивнул ей благодарно, бросил – “Минутку!” – и отошел в сторону с господином. Они говорили довольно долго, но Маруся вовсе не скучала, она рассматривала людей, которые выходили, входили в лифт, а некоторые спускались и поднимались по широкой плоской лестнице. Этот дом стал первым и сильнейшим впечатлением Маруси от Москвы: мужчины и женщины, которые сновали в вестибюле, одеты были иначе, двигались делово и устремленно, разговаривали быстро, выразительно, как будто все сплошь артисты. Дом был “модерн”, и люди в нем жили “модерн”, и вся московская жизнь была тоже “модерн”, – Маруся с первого взгляда поняла, что жить надо именно в Москве, а не в каком не в Киеве, провинциальном и второстепенном. А Яков пусть заканчивает институт и перебирается сюда, и оба они будут здесь жить, вместе, вот в таком же доме, и это будет жизнь “модерн”, а не мещанское существование среди еврейских родственников, ремесленников, купцов и банкиров… Потом брат попрощался с “шубой”, странным образом, каким-то двойным рукопожатием, с прихлопываньем, схватил Марусю под руку, поволок ее не к лифту, а к лестнице:

– Скорей, скорей, Муся, лифт медленный, а нам во второй этаж…

Квартира оказалась чудесная и тоже, под стать всему этому дому, необыкновенная, с огромным альковом, с деревянными панелями, но вовсе без кухни, одна только плитка в закутке, зато с настоящей ванной комнатой. Марк вынул из ящика стола какие-то бумаги, посвистел в задумчивости, достал чистый носовой платок и сказал:

– Муська, спешное дело, приду вечером, вот ключ, вот деньги, будь умницей…

Оставшись одна, Маруся недолго постояла у окна, взятого в чугунные решетки, простые и стильные, воображая, как она, с высоко зачесанными под бархатную ленту волосами, выглядит, если смотреть на нее с улицы. На противоположной стороне улицы стоял такой же мрачный дом, но из-за начавшегося снегопада разглядеть, что там происходит в окнах, было невозможно. Значит, и ее видно не было… Маруся поправила прическу, уложив поплотнее волосы под ленту, сменила старое платье на юбку с просторной блузкой нового фасона, надела ботики и легкое не по сезону пальто – нанавистное зимнее она оставила дома: в новой жизни не место было старому уродству!

Маруся не успела спросить у брата, как найти Малый Харитоньевский переулок, спросила внизу у швейцара. Он сказал, что совсем близко, и объяснил как идти. Маруся даже не удивилась тому случайному обстоятельству, что квартира ее брата оказалась рядом с курсами. За пять минут добежала она до важного дома с огромными окнами на первых двух этажах – там и были курсы! Маруся пришла вовремя – ученицы как раз собирались на занятия, а сама Элла Ивановна стояла около двери в зал, одетая в светлую тунику, с подобранными, как у Маруси, волосами. Обычно обращение к незнакомым людям было для Маруси очень мучительно, но на этот раз она подошла без всякой робости, сама себе удивляясь. Напомнила о рекомендации от мадам Леру.

– Да, да. Помню. – Рабенек вошла в небольшой зал, пропустив Марусю вперед. – Вы пока посидите на занятии. Потом мы с вами поговорим.

Комната была довольно большая, с эстрадной площадкой, с громадным окном во всю стену, на полу лежал ковер, стены затянуты светлым сукном. Маленькое черное пианино было почти вплотную придвинуто к стене. Тут вошла молодая дама мощного сложения, отодвинула инструмент от стены, вытянула из-под него круглый табурет, открыла крышку и тихо заиграла незнакомую Марусе музыку. Яков, конечно же, узнал бы композитора…

Маруся озиралась в поисках стула, не нашла, вышла в коридор, но никакого стула и там не оказалось. Пока она бродила по коридору, в зале появилась стайка молодых женщин, босых, в коротких туниках, а Элла Ивановна произносила перед ними речь. Ученицы как будто и не слышали ее, бродили по сценической площадке, разбрасывая небрежно руки и ноги, хаотически, несогласованно. Музыка продолжала тихо играть.

– Так, так, так… Наташа, Наташа, я повторяю для вас – каждое движение происходит с наименьшей затратой сил, вы поднимаете руку, начинаете это движение от кисти, от локтя, требуется только легкое напряжение плечевого мускула, а все остальные мускулы в полном покое! Это основа основ! Освободите руку от ненужного напряжения, ваше движение станет пластичным, естественным! Остановитесь! Замрите! Вот, вы должны почувствовать вес руки, вес тела, вес его отдельных членов… Наташа, посмотрите на Элизу… Вот, вот… Именно таким путем восстанавливается единство, которое нарушено нашей неестественной одеждой, нелепыми привычками… К нам возвращаются те пластические движения, которые мы наблюдаем на античных вазах, в греческих скульптурах. Мы их потеряли! Поднять руку, поднять колено, развернуть корпус! Лучше, уже лучше… Так, все остановились. Канат, пожалуйста!

Маруся, не найдя стула, сначала стояла возле двери, потом, чтобы получше слышать слова Эллы Ивановны, слегка заглушаемые музыкой, передвинулась вдоль стены и села на пол, подобрав под себя колени. Она из лекций Рабенек уже знала и про античную скульптуру, и про барельефы, и про внутреннюю логику жеста, но сейчас у нее просто все тело томилось, так хотелось ее рукам, ногам, спине жить под музыку, скакать, прыгать, выражаться бессловесно.

Тем временем натянули канат и Рабенек сама поднялась на сцену. Она махнула рукой таперше и сказала одно неизвестное Марусе слово и – Скрябина, пожалуйста! И заиграла другая, совсем новая музыка. Элла Ивановна перепрыгнула через канат – странным медлительным движением, как будто перекатилась через него. И все начали прыгать – но не упуская при этом звучащей музыки. Потом учительница попросила убрать музыку – теперь каждый работает со своим собственным ритмом.

– Ищем, ищем свой ритм, свой собственный ритм!

И все поскакали по сцене, беспорядочно и совместно, а Маруся стащила с себя ботики и пошла скакать со всеми…

– Отлично! Отлично! Вот актерская жилка! – похвалила Элла Ивановна Марусю, и та вся наполнилась силой и легкостью и скакала со всеми до перерыва.

В перерыве Элла Ивановна подошла к Марусе:

– В переодевальной комнате вам кто-нибудь из наших учениц даст хитон, вы можете продолжать с нами занятия.

В тот же вечер Маруся написала письмо Якову. Она сообщила, что успешно прошла испытания, что с осени будет заниматься в студии Рабенек, что надо сделать все возможное, чтобы перебраться в Москву, потому что она уверена: их будущая жизнь связана с Москвой…

Это было первое из писем той обширной переписки, которая длилась двадцать пять лет, а потом в тщательно упакованном свертке пролежала в ивовом сундуке в коммуналке на Поварской еще двадцать пять лет, и теперь, после смерти Маруси, переехала на Никитский бульвар и лежала у ее внучки Норы, ожидая прочтения.

Глава 14
Женская линия
(1975–1980)

Рос Юрик. Вместе с ним росла и Нора, постоянно отдавая себе отчет в том, сколь многим она обязана сыну. Когда прогулочные “бульварные” мамы и няни в ее присутствии говорили о воспитании, она только улыбалась – довольно быстро она поняла, что ребенок воспитывает ее гораздо в большой мере, чем она его. От нее требовалось каждодневное терпение, которого от природы в ней вовсе не было, и она постоянно, ежеденно обучалась этому необходимому качеству. Жесткость собственного характера, неприятие чужой воли и даже чужого мнения очень осложняли отношения с матерью в подростковые годы – теперь она училась рассматривать все с позиции Юрика, двухлетки, пятилетки, первоклашки…

С первых дней Нора жила с Юриком общей жизнью, чему способствовала подаренная Мариной Чипковской сумка-кенгуру. В ней младенец путешествовал с Норой на выставки, в театры, в гости. Тогда эта синяя сумка, застегивающаяся у Норы на поясе, была заграничной диковинкой, а в последующие годы стала одним из тех предметов, который во всем мире породил новые отношения между матерью и ребенком – теперь дитя не оставляли дома с няней, бабушкой или соседкой, а брали с собой в такие места, куда прежде с младенцами и не думали заявляться. Сумка эта, давая известную степень свободы, связывала мать и ребенка еще более плотной связью. Нора задумалась об этом, когда Юрик пошел. Уже научившись ходить, он явно не желал увеличивать расстояние между собой и маминым телом. Тогда Нора предприняла новую стратегию, совершенно противоположную прежней – когда Юрик делал один шаг в сторону, она увеличивала это расстояние, делая еще один шаг… Так приучала его к независимости и добивалась этого увеличения расстояния, хорошо понимая опасность, возникающую от взаимной замкнутости друг на друга. Он довольно быстро почувствовал вкус свободы.

Таисия все больше времени проводила у Норы, ко взаимной выгоде. Прежде у нее в поликлинике было полторы ставки, теперь Нора попросила ее перейти на ставку и отпускать ее раза два в неделю. Таисия согласилась. Однако Норин воспитательный метод казался Таисии слишком жестоким, и она баловала своего питомца всеми силами. Юрик тем не менее рос довольно самостоятельным и независимым, Нора это поощряла. Иногда в его независимости Норе чудились черты Витасиковой самопогруженности, нежелания или неумения общаться с окружающими. Новых людей принимал он с трудом, проходило иногда много времени, прежде чем он называл по имени ребенка, с которым каждый день играл во дворе. Он умел играть сам с собой, не особо нуждаясь в компании.

Именно в первые годы жизни Юрика Нора продумала многие вещи, связанные с историей их семьи. Только теперь она поняла, почему ей так хотелось родить сына, а мысль, что может родиться девочка, она отгоняла. Пожалуй, даже боялась этого. Свою бабушку по материнской линии, Зинаиду Филипповну, она помнила смутно – та умерла, когда Норе не было семи лет, и последние два года бабушка лежала в постели, слабеющая, всегда в шерстяной шапке, всегда с накрашенными губами, время от времени кричала на Амалию громко, хотя не совсем внятно. Впрочем, отдельные ругательства были вполне различимы.

Много позже, повзрослев, Нора попросила Амалию рассказать о своей матери. Рассказ был довольно краток: у Зинаиды была несчастная жизнь. Родители, разорившиеся купцы, выгнали шестнадцатилетнюю девчонку из дому. За что, Амалия точно не знала, но предполагала, что у нее завелся тайный кавалер. Зинаида уехала в Москву, работала прислугой по домам, за последнего своего хозяина, Александра Игнатьевича Котенко, вышла замуж. Он был много старше ее, вдовый, почти слепой. В молодые годы он был регентом, последние годы жизни пел в хоре глубоким гудящим басом, за что Зинаида звала его “труба иерихонская”. Брак был тяжелый, супруг тайно, по-домашнему напивался, время от времени ее поколачивал. Не зверски, а для воспитания. В этом безрадостном браке Зинаида Филипповна родила дочь Амалию. Котенко сказал, что девочка нагулянная, но жену не выгнал. К Амалии относился безразлично, но скорее хорошо. Правда, крестили ее, по требованию сомневающегося в своем отцовстве Александра Игнатьевича, Магдалиной и уже позже Маля выправила в документах имя на Амалию. Так и жила Зинаида Филипповна с окончательно ослепшим мужем, терпя бессловесно пинки и плевки до конца его жизни. Умер он году в двадцать четвертом.

– Помню отпевание в той церкви, где он пел в хоре, где-то в районе Долгоруковской улицы, в переулке… Если и были у матери спокойные дни в жизни, то после смерти мужа, а так – дня счастливого у нее в жизни не было, она всех боялась, больше всех мужа. Я очень ее жалела… А красива она была – все на нее заглядывались. Может, деда ее красота раздражала, не знаю. Иногда думаю, что был у нее кто-то, кого она любила. Она-то про свою красоту знала, волосы завивала, губы красила. На меня большого внимания не обращала. Под конец жизни она впала в старческое безумие, ругалась черными словами… В конце я от нее хлебнула… А вообще – нет, любви между нами не было… – закончила Амалия короткий рассказ.

В раннем детстве Нора была привязана к матери, отчасти из протеста и неприязни, которую она сызмала испытывала к отцу. Отношения с матерью у Норы были ровные – ни детской страсти, ни конфликтов. Отдаление между ними произошло в то время, когда в жизни матери появился Андрей Иванович. В подростковые годы она расценивала роман матери как предательство, и то сияние, которое исходило от Амалии, ее меняющийся голос, кокетливая интонация и умиление, с которым мать смотрела на своего любовника, вызывали у Норы брезгливое раздражение. Оно усугублялось еще и тем, что Амалия не вполне удачно выбрала Нору в конфиденты и время от времени выражала ей восторги по поводу высоких моральных качеств и прочих достоинств избранника. В конце концов Нора довольно резко заметила, что не может один и тот же человек быть хорошим мужем и образцовым семьянином, с одной стороны, и чьим-то преданным любовником, с другой. Амалия грустно вздохнула: ты еще слишком молода, Нора, чтобы понимать, что такое может быть: Андрей не хочет причинять боль жене и детям, а я готова нести все неудобство моего положения ради его спокойствия. Ты пойми, если б я захотела, он давно бы ушел из семьи. Но я знаю, как он будет страдать.

– А ты, ты не страдаешь от этой двусмысленности? – не удержалась Нора.

И тут Амалия вдруг рассмеялась, засияла своим хорошеньким лицом:

– Двусмысленность? Ты дурочка! Да это – тьфу! – ничтожная плата за любовь.

– Ну, не знаю. По-моему, унизительно. Я бы таких отношений не стала терпеть. Я бы выгнала! Ты просто бесхарактерная! Или-или! – и Нора гордо поднимала подбородок.

Амалия смеялась:

– Дурочка! Я два раза в своей жизни от мужей уходила. И Тишу, первого мужа, не любила, и Геню. Даже и не понимала, что такое любовь. Только с Андреем я это поняла… И ты, молодая, не понимаешь…

Тайная любовь длилась многие годы; до той поры, когда он все-таки ушел из семьи, встречались ежедневно без четверти восемь утра, возле подъезда, где он стоял в ожидании Малечкиного выхода, провожал ее до конструкторского бюро. Она развелась с мужем еще раньше…

Ровно в пять она неслась домой, встречала Андрея с обедом. Нора до семи часов домой не приходила. Такой был уговор – не тревожить! Если Андрей уходил еще и на вторую смену, Амалия встречала его возле Дома звукозаписи, где он работал, и теперь уже она провожала его до Киевского вокзала. Жил он за городом, добирался на работу на электричке, пока не купил машину в конце шестидесятых. И так каждый день минус воскресенье, минус все календарные праздники, в течение многих лет… Эти одинокие Новые Года и Первомаи были легкой жертвой для Амалии. По гостям она в эти дни не ходила. Общество неприязненно относилось к одиноким женщинам, у замужних они вызывали беспокойство, а проводить время в компании таких же одиночек с их жалобами, сплетнями и ущемленностью Амалия не хотела.

В ночной рубашке, намазав лицо кремом, она проводила все праздники в постели, с книжкой и с телефоном, который давно уже переставила в свою комнату. Андрей иногда набирал из дому ее номер – либо молчал, либо говорил “Простите, ошибся номером”.

Курица, кошка! – других оценок у Норы не было, но все эти оценки – про себя, про себя… С годами наступило миролюбивое отчуждение. Была и еще одна особенность в отношениях Норы с матерью – годам к пятнадцати Нора обнаружила, что в каком-то смысле она старше матери. Это старшинство Амалия признала весело, с улыбкой. Она была простодушна, но не глупа – почуяла в дочери не годами исчисляющуюся взрослость, сдалась без боя, не то что руководить перестала, даже и советов старалась не давать… особенно после скандальной школьной истории.

Уже после рождения Юрика Нора поняла, что вся женская линия, к которой она принадлежит, страдает каким-то общим дефектом, своего рода заболеванием: дочери не любят матерей, протестуют против образца поведения, предлагаемого матерью. И самой Норе передалось это отрицание, это недоверие и, в конце концов, глубоко упрятанная неприязнь – что это? Бабушка Маруся в таких случаях говорила – гены, гены!

“Как хорошо, что у меня мальчик!” – радовалась Нора, но одновременно понимала, что надо как-то остановить эту семейную линию женского неприятия. “Похоже, я кой-чего знаю из того, о чем писал Фрейд… Впрочем, с Эдиповым комплексом надо бы разобраться!” Вспомнила, что среди бабушкиных книг, привезенных с Поварской, несколько взлохмаченых, сильно читанных томиков Фрейда, с пометками на полях. Надо перечитать – что там про Эдипа? Кто там кого хочет убить и за что? Мальчик борется с отцом, а девочка – что? – с матерью? Нет, нет, отвратительная мысль!

Практическим выводом из этих смутных размышлений пришло решение впустить Амалию с Андреем Ивановичем в собственный тесный семейный мир, чтобы дать Юрику возможность развиваться эмоционально. Он вне всякого сомнения был эмоционально глуховат. Пусть Юрик погостит в Приокском. Там были всякие животные, растения и прочие радости, неведомые городскому ребенку. К тому же Нора представляла себе, как прекрасно выглядит Андрей Иванович в телогрейке, с топором или вилами в руках, и как привлекательно это может быть для мальчика. Немного ревновала заранее и немного боялась, что они там, овладев мальчонкой, зацелуют его до смерти…

В начале своего шестого лета Юрик был впервые отправлен “на волю”. Андрей Иванович заехал за ними. Амалия ожидала их в деревне, с пирогами и козьим молоком. Ягод в начале июня еще не было. Нора провела там сутки и уехала с легкой печалью, понимая, что Юрику там хорошо, что он теперь будет рваться к бабушке-дедушке. Призналась себе, что счастье матери ее раздражает, что в ее поведении проскальзывает какая-то неуместная инфантильность, как будто ей не шестьдесят четыре, а двенадцать, что пирогов слишком много, как и щенят редкой китайской породы, которых счастливая пара разводила для упрочения семейного бюджета. И слишком много поцелуев – как они долго целовались при расставании на полтора часа – Андрей Иванович отвозил Нору в Серпухов, на электричку. Полдороги от Серпухова до Москвы Нора размышляла о собственном несносном характере, о неумении простить матери ее девичье дурацкое счастье, а потом открыла томик Сухово-Кобылина.

Пьеса “Смерть Тарелкина” давно ее занимала. Мнимая смерть – бездна возможностей! В прошлом году она была художником-постановщиком на “Спящей красавице” в детском театре в провинции, обдумывала этот сюжет и так, и эдак, придумала, как ей казалось, хороший ход – в конце пьесы просыпается Принц, а Спящая Красавица оказывается лишь сном во сне… А смерть Тарелкина – как занятно это можно сделать! Вот бы нашелся режиссер, с которым она могла бы поработать. Да и сама бы поставила, если бы только дали… Тенгиз, Тенгиз… Впереди было пустое, совершенно пустое лето – впервые без наемной дачи, впервые без Юрика… Поздним вечером она добралась до дома. Вошла при последних трелях телефона. Разделась, приняла душ. И вышла из ванной, когда телефон опять звонил. На этот раз успела:

– Где ты гуляешь, дАрАгая? Весь день тебе звоню!

Это был Тенгиз.