Текст книги "История человечества"

Автор книги: Люциус Шепард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Люциус Шепард
История человечества

У рассказов, как учил меня старина Хей (а он их наплел достаточно, чтобысойти за знатока), должны быть начало, середина и конец, вместе образующиеформу и движение, любимые слушателем. Значит, чтобы придать правильную формусвоей хронике тех памятных недель в Эджвилле и землях за ним, я долженначать не с начала, а еще раньше, выдумать такое начало, которое пролило бысвет на последующие события. Я, правда, не уверен, что такой способ —наиболее верный. Иногда мне кажется, что правильнее было бы броситьсярассказывать очертя голову, скакать по хронологии взад-вперед, каквозбужденный очевидец, впервые излагающий увиденное; но коль скоро раньше яникогда ничего не записывал, то, пожалуй, пойду проторенной дорожкой ипоступлю так, как советовал старина Хей.

Случилось это летом, когда обезьяны и тигры держатся на высокогорье средизаснеженных вершин к востоку от города, а из Уиндброукена, лежащего пососедству, к северу от нас, и совсем издалека приходят чужие люди с товарамии иногда с намерением осесть; в это время можно появляться на равнине почтибез опаски. Наш Эджвилл забился в серый подковообразный каньон с такимигладкими склонами, словно это глина, разглаженная пальцем великана; домишкии лавки – по большей части побеленные и крытые дранкой – сгрудились вдальней части каньона. Чем ближе к горловине, тем меньше построек, зато всегуще идут заграждения из колючей проволоки, траншей и всевозможных скрытыхловушек. За каньоном начинается равнина – каменистая пустыня, тянущаяся вбесконечность и переходящая в полосу мрака, загородившую горизонт. Тамобитают Плохие Люди и дикие звери, а по другую сторону... В общем, кое-ктоутверждает, что другой стороны вообще не существует.

В то утро я выехал на чалой лошадке на равнину с мыслью поискать тигровыекости, из которых вырезаю разные фигурки. Я направился на восток, к горам,держась ближе к скалам. Не проехав и двух миль, я услышал гудок. Отлюбопытства поскакал на звук и еще через милю увидел под скалой краснуюмашину с кабиной-пузырем. Я уже видал пару таких, когда ездил в последнийраз в Уиндброукен за покупками: их мастерил какой-то старик по чертежам,полученным от Капитанов. О машинах болтал весь город, но я не находил в нихпроку: ведь единственным плоским местом, где на них можно покататься, былапустынная равнина. На голове у человека красовался золотой шлем, искрившийсяна солнце. Приблизившись, яразглядел, что водитель колотит ладонью по рулю, издавая пронзительныегудки. Даже когда я остановил лошадку перед машиной, он не прекратил своегозанятия, словно не видел меня. Я смотрел на него с полминуты, а потомкрикнул:

– Эй! – Он глянул на меня, но лупить по рулю не перестал. Гудок был такойпронзительный, что лошадка занервничала. – Эй! – снова крикнул я. —Прекрати, не то накличешь обезьян.

Это его образумило – правда, ненадолго. Он обернулся и сказал:

– Думаешь, мне есть дело до обезьян? Черта с два! – Гудение возобновилось.

У шлема была решетка, загораживавшая лицо, но я все же рассмотрел, что оно унего заостренное, бледное, с косыми глазами; сам водитель был одет в красныйкомбинезон под цвет машины; впрочем, комбинезон не скрывал его болезненнуюхудобу.

– Пусть тебе нет до них дела, – сказал я, – но если не прекратишь этот шум,они начнут швыряться в тебя камнями. Обезьяны уважают покой и тишину.

Он перестал гудеть и воинственно уставился на меня.

– Хорошо, – сказал он. – Подчиняюсь судьбе. Мое будущее предопределено.

– Да ну? – усмехнулся я.

Он откинул прозрачную крышу и вылез из машины. Моя лошадка попятилась назад.

– Я пересеку равнину, – заявил он, выпятив грудь и покачиваясь; можно былоподумать, что этот тщедушный человечек мнит себя десятифутовым верзилой.

– Вот оно что! – Я посмотрел на запад, в пустоту, простиравшуюся до самоготемного горизонта. – А последнее желание заготовил? Может, родне чтопередать?

– Я наверняка не первый. Должно быть, у вас многие пытаются пересечьравнину.

– Таких болванов не встречал.

– Но обладателей карты ты тоже не встречал. – Он достал из машины какие-тозаляпанные бумажки и помахал ими в воздухе, отчего моя лошадка захрапела ичуть не встала на дыбы. Он оглянулся, словно боясь, что нас подслушают, исказал: – Этот мир не такой, как тебе кажется, совсем не такой. Я нашелкарты там, на севере. Можешь мне поверить, это настоящее открытие!

– А как ты поступишь с Плохими Людьми? Будешь лупить их по башке своимибумажками?

Я успокоил лошадку и спешился. И оказался выше водителя на целую голову,несмотря на его шлем.

– Я им не попадусь. Мой путь лежит туда, куда они не посмеют сунуться.

Что толку спорить с психом? Я сменил тему.

– Тебе не спрятаться от Плохих Людей, если не перестанешь будоражить своимгудком обезьян. Зачем тебе это?

– Разминка. Подпитка энергией.

– На твоем месте я бы разминался подальше от скал.

– Никогда не видел этих обезьян. – Он посмотрел на скалы. – Какие они?

– Белая шерсть, синие глаза... Ростом с человека, только щуплые. И почтитакие же сообразительные, как мы.

– Не верю я в это. Ни единому словечку не верю.

– Раньше я тоже не верил. Но потом встретил человека, побывавшего у них.

Он выжидательно смотрел на меня. Я не собирался вдаваться в подробности, ноторопиться мне было некуда, и я рассказал ему про Уолла.

– Знаешь, какой был детина! Никогда таких не видел. Под семь футов, и самздоровенный: грудь, как бочка, ножищи, как у быка.

Мой слушатель прищелкнул языком.

– Но что удивительнее всего – у него был ласковый, прямо женский голосок,разве что немного пониже. Это только подчеркивало его уродство. Обезьяны – ите краше его! Брови насупленные, кустистые, сросшиеся с волосами на лбу. Ивесь волосатый. Он пришел с севера, из разрушенных городов. По его словам,жить там было тяжело, никакого спасу: Плохие, каннибализм и все такоепрочее. Но сам он не был дикарем, наоборот. Правда, он больше помалкивал.По-моему, к обезьянам он относился не хуже, чем к нам.

– Он что, ушел к ним жить?

– Не то чтобы ушел, а бродил поблизости от них. Он нам помогал. Обезьяныворовали у нас младенцев, и он считал, что может вернуть детей.

– И как, получилось?

Мой конь заржал и ткнулся мордой в грудь водителю; тот погладил его по носу.

– Он заявил, что мы все равно не согласимся взять их назад. Зато многорассказывал о том, как живут обезьяны. Вроде бы у них там пещера... – Япопытался припомнить, как изобразил все этоУолл. Ветер выводил тоскливые рулады среди уступов, небо было унылым ихолодным, среди барашков-облаков проглядывало бледное, невыразительноесолнце. – Они выложили пещеру черепами убитых людей: повсюду, на стенах и напотолке, сплошь оскаленные черепа! Да еще размалеванные в обезьяньем вкусе.В этой пещере и жили наши дети.

– Черт! – сочувственно произнес водитель.

– Вот и скажи, разве они не такие же сообразительные, как люди?

– Похоже, что так, – ответил он, поразмыслив.

– Так что лучше тебе с ними не связываться. На твоем месте я бы ехалподобру-поздорову.

– Наверное, я так и поступлю, – сказал он.

Я больше ничего не мог для него сделать. Я сел в седло и развернул коня в тусторону, где кончался свет и царила тьма.

– А ты что тут делаешь? – окликнул меня водитель.

– Ищу тигровые кости. Я вырезаю из них всякую всячину.

– Ишь ты! – Можно было подумать, что для этого требуется бездна ума. Емурасхотелось меня отпускать. Было заметно, как он напуган.

– Думаешь, у меня ничего не получится? – спросил он.

Я не желал его стращать, но врать тоже не мог.

– Что-то не больно верится. Слишком далек путь.

– Ты не понимаешь, – возразил он. – У меня есть карты и тайное знание.

– Тогда, возможно, тебе повезет. – Я развернул лошадь и помахал ему рукой. —Желаю удачи!

– Обойдусь! – крикнул он мне вдогонку. – У меня больше бесстрашия, чем утвоей лошади. У меня...

– Все равно – удачи! – крикнул я и поскакал в западном направлении.

Откуда взялся этот мир? Наши предки решили, что им не надо этого знать, ипопросили Капитанов лишить их этого знания. Возможно, я на их месте поступилбы так же, но иногда сожалел об их решении. Одно мне известно твердо: как-тораз Капитаны спустились со своих орбитальных станций, разбудили тех, ктовыжил после Великой Катастрофы, вывели их из пещер, где они спали, иповедали правду о мире. Капитаны предоставили нашим предкам выбор: житьнаверху, на станциях, или на земле. Кое-кто из предков слетална станции, чтобы осмотреться, но там, видимо, оказалось совсем худо, потомучто никто не вызвался туда переселиться. Капитанов это не удивило: они самибыли невысокого мнения о своем образе жизни, и у наших предков появилосьподозрение, что Капитаны считают себя ответственными за то, что случилось смиром. Но так это или нет, Капитаны оказали нам большую помощь. Они спросилиу предков, хотят ли те помнить прошлое или предпочитают его забыть; по ихсловам, у них были устройства, стирающие память. Видимо, наши предки несмогли бы дальше жить с памятью о стольких смертях – и они избрали забвение.К тому же они решили отказаться от многих достижений старого мира, поэтомумы остались только с ружьями, лошадьми, гидропоникой – и это все, не считаянаших хобби (как у того типа с золотым шлемом и машиной-пузырем), а такжебольниц.

Больница в Эджвилле представляла собой длинное серебристое здание без окон,где нам делали инъекции и где мы беседовали с Капитанами. Стоило нажатьчерную кнопку на серебристой панели – и на экране появлялось изображениеКапитана. Капитаны были каждый раз разные, но все похожи друг на друга и всескрывали от нас свои имена. На вопросы они отвечали только: «Я – КапитанЮжного Дозора». У них были худые бледные лица и влажные красные глаза; все,как на подбор, тощие, нервные, маленькие.

Откуда взялись обезьяны и тигры? Наверное, в пещерах спали и животные. Нашипредки могли бы попросить Капитанов не оживлять их, но потом решили, чтовраги сделают людей сильнее. Раньше я ненавидел за это наших предков, хотяпонимал их резоны. Они хотели жизни, полной риска, способной закалить нас,научить полагаться на собственные силы, и они этого добились. Глядя с нашегоКрая в сторону проклятой тьмы на противоположной стороне пустыни, мы какбудто заглядывали во временной провал между сегодняшним днем и гибельюстарого мира и испытывали тошноту. Одно это было почти невозможно вынести. Кэтим испытаниям добавлялись другие: Плохие Люди сжигали наши дома и кралинаших женщин. Обезьяны крали наших детей. Тигры смущали нас своей красотой исилой... Возможно, последнее было самым невыносимым.

Этим исчерпывались мои познания об истории человечества. Я и сейчас знаюнемногим больше. Для ясной картины мироздания сведений явно недостаточно, нона протяжении уже семисот лет никто не желал иных познаний.

Как-то раз меня разбудил перед рассветом запах снега. Снег означалопасность: появление обезьян, а возможно, и тигров. Обезьяны пользовалисьснегопадом, чтобы проникнуть в город. Я перевернулся на спину. Кири спала,ее черные волосы рассыпались по подушке. В окно лился лунный свет, стираяморщины с ее лба и из-под глаз, и она снова выглядела восемнадцатилетней. Наее голом плече была видна татуировка дуэлянтки – маленький ворон. У нее былизаостренные черты лица, но настолько гармоничные, что эта заостренность невредила ее красоте: Кири напоминала ястреба, превратившегося в женщину.

Я испытывал соблазн разбудить ее для любви. Впрочем, назревал сильныйснегопад, и ей предстояло восхождение на перевал для отстрела обезьян,пытающихся спуститься в город, поэтому я решил дать ей выспаться. Я встал скровати, натянул фланелевую рубашку, брюки, кожаную куртку и на цыпочкахвышел в прихожую. Дверь в комнату Бредли была распахнута, его кроватьпустовала, но я не стал волноваться: мы в Эджвилле не нянчимся со своимидетьми, а даем им свободу и позволяем самостоятельно познавать мир. Если чтоменя и беспокоило, так это то, что Бредли с некоторых пор снюхался с КлеемФорноффом. Никто не сомневался, что Клей превратится в конце концов вПлохого Человека, и я надеялся, что у Бредли хватит ума вовремя от негоотойти.

Я захлопнул дверь дома, вдохнул полной грудью морозный воздух и зашагал погородку. Наш дом стоял в глубине каньона, и в пронзительном свете луны можнобыло различить каждую досочку на любой из многих сотен крыш над густооблепившими склон домами. Мне были видны колеи на улицах, блуждающие в ночисобаки; лунный свет отражался от тысяч окон и от серебристого прямоугольникабольницы в центре города. На углах несли караул лишенные листвы деревья;казалось, в горловину каньона вползает с голой равнины темнота. Мнечудилось, что стоит напрячь зрение – и я различу за стенами хрупких строенийсияние всех восьми тысяч человеческих душ.

Я зашагал легкой походкой вниз по городу. Повсюду меня поджидаланепроницаемая тень, в небе искрились льдинки-звезды. Мои башмаки выбивализвонкую дробь по замерзшей земле, изо рта вылетал густой пар. Из хлева залавкой Форноффа раздавалось похрюкиванье свиней, которые видели десятый сон.

Лавка Форноффа, а попросту – сарай, освещенный тусклым фонарем, был по самуюкрышу забит мешками с мукой и садовым инвентарем; вдоль стен тянулись полкис едой – в основном, сухой и консервированной. Метлы, рулоны ткани,разнообразный инструмент и разная всячина забивали все помещения; сзадирасполагался ледник, где Форнофф хранил мясо. Вокруг пузатой печки сидели наящиках из-под гвоздей несколько мужчин и женщин, попивая кофе и негромкопереговариваясь. При моем появлении они приветственно замахали руками. Пыль,плавающая в оранжевом свете, походила на цветочную пыльцу. Черная печкапотрескивала и источала жар. Я поставил ящик и сел.

– Где Кири? – спросил Марвин Бленкс, высокий худощавый человек с лошадинойфизиономией. На его подбородке красовался пластырь, которым он заклеил порезот бритвы.

– Спит, – ответил я.

Он сказал, что подберет для нее лошадь.

Остальные составляли план кампании. Здесь были Кейн Рейнолдс, ДингиГроссман, Марта Алардайс, Харт Менкин и Форнофф. Присутствующим было оттридцати до тридцати пяти лет, только Форнофф выглядел старше: внушительныйживот, морщинистая физиономия и окладистая седая борода. Потом появилась сподносом горячих булочек Келли Дресслер – молодая женщина двадцатипяти-двадцати шести лет, похожая на норовистую кобылицу. У нее была смуглаякожа, глаза цвета черной смородины, каштановые волосы до плеч, ладнаяфигурка. Под шерстяной кофточкой выпирали соски, брюки в обтяжку грозилитреснуть. Она была вдовой, недавно переселившейся из Уиндброукена, ипомогала хозяину лавки.

В общем, присутствие Келли одновременно согревало и раздражало меня. Кири невозражала, если я в кои-то веки позволял себе шалость, однако я знал, какойбудет ее реакция, если у меня появится серьезная связь на стороне, а Келлипредставляла собой именно такой соблазн: в ней чувствовалась как раз тасмесь необузданности и невинности, которая не оставляла меня равнодушным.Когда старина Форнофф сообщил, что поручает мне с Келли стеречь фасад лавки,я отнесся к этому двояко. Поручение было продуманным: Келли – новенькая, яне очень ловко обращаюсь с винтовкой, а к лавке нелегко подобраться; лучшегоместа для нас обоих нельзя было придумать. Келли игриво заулыбалась и дажепроехалась грудью по моему плечу, подавая мне булочку.

Я собирался сам сходить за Кири, но снегопад начался раньше, чем я ожидал.Марвин Бленкс встал и вышел, сказав, что сейчас еепривезет. Остальные тоже разбрелись, поэтому вьюжный рассвет мы с Келливстретили вдвоем, сидя у двери лавки под одеялом и сжимая винтовки. Небобыло серым, снег валил большими хлопьями, как драная, грязная шерсть, иветер разносил его во все стороны, завывая и не боясь ругани, котораянеслась в его адрес от канав и с обледенелых крыш. Даже дома напротивоположной стороне улицы были плохо различимы за снежной пеленой.Погода была хуже не придумаешь, поэтому я не стал уворачиваться, когда Келлиприжалась ко мне, крадя у меня тепло, но даря в обмен свое.

Первый час мы довольствовались ничего не значащей болтовней, вроде «Тебехватает одеяла?» или «Хочешь еще кофе?» Время от времени ветер доносил донас ружейные залпы. Через некоторое время, когда я уже надеялся, чтоопасность миновала, из-за угла лавки раздался звон высаживаемого стекла. Явскочил на ноги и велел Келли оставаться на месте.

– Я пойду с тобой, – сказала она, расширив глаза.

– Нет! Кому-то ведь надо стеречь фасад. Будь здесь, я мигом.

На ветру у меня мгновенно покрылись льдом брови. Я не виделдальше считанных футов. Прижимаясь спиной к стене, я добрался до угла ивыскочил, готовый стрелять. В лицо ударил снежный заряд. Я двинулся вдольстены дальше, слыша, как колотится под курткой сердце. Внезапно передо мнойвозник воздушный водоворот, втянувший в себя снег, и я увидел в просветеобезьяну. Она стояла в дюжине футов от меня перед разбитым окном; шерстьтвари была почти одного со снегом грязно-белесого оттенка, в лапе онасжимала кость на манер палицы. Обезьяна была костлявая, дряхлая, с вылезшейместами шерстью, со сморщенной, как чернослив, черной мордой. Зато на этойморде горела пара совсем молодых голубых глаз. Язык не поворачиваетсяназвать голубые глаза «дикими», но ее взгляд был совершенно дик. Она яростноморгала, что свидетельствовало о безумной ярости: сила этого взгляда намгновение превратила меня в соляной столб. Но когда обезьяна бросиласьвперед, размахивая палицей, я выстрелил. От угодившей в грудь пули шерстьтвари окрасилась в красный цвет, а саму ее отбросило в снег. Я шагнул к ней,держа ружье наизготове. Она валялась на спине, устремив взгляд в набухшеетучами небо. Из раны на груди хлестала кровь, взгляд на мгновениеостановился на мне, одна ладонь сжалась, грудь заходила ходуном. Потомвзгляд остекленел. На глаза застреленной обезьяны стали опускаться снежныехлопья. Это зрелище вызвало у меня угрызения совести. Сами понимаете, тобыла не скорбь по обезьяне, а печаль, всегда охватывающая душу, когда человеквидит смерть.

Я побрел назад, окликая на ходу Келли, чтобы она не приняла меня за обезьянуи не выпалила.

– Что это было? – спросила она, когда я уселся рядом с ней.

– Обезьяна. Старая. Наверное, искала смерти, Потому и посягнула на лавку.Они знают, что в центре города их не ждет ничего хорошего.

Пока мы караулили лавку, Келли рассказала мне об Уиндброукене. Я всегодважды бывал в этом городке и составил о нем неважное впечатление. Конечно,он был посимпатичнее нашего: более изящные дома, заборчики, деревьяпокрупнее. Зато люди там вели себя так, словно красота городка обеспечивалаим превосходство: похоже, им не хватало в жизни опасностей, и они утратилипредставление о реальности. Келли, впрочем, не казалась мне такой, и ярешил, что Эджвилл – более подходящее для нее местечко.

Она прильнула ко мне, и ее рука, гревшаяся под одеялом, легла мне на бедро.Я велел ей прекратить баловство. Она усмехнулась.

– Тебе не нравится?

– Не в том дело. – Я убрал ее руку. – Просто я женат.

– О, я слыхала от миссис Форнофф, какой ты женатый! Она назвала тебямартовским котом.

– Эта старуха ничего не знает!

– Ладно, не кипятись.

Внезапно она напряглась, словно скованная морозом, потом отпихнула меня ипроизнесла мое имя совсем другим тоном.

– В чем дело? – пролепетал я.

Она кивком головы указала на улицу. Ее губы остались приоткрыты, глазарасширились. Я оглянулся – и сразу забыл наши игры.

Посреди улицы стоял тигр. Это был необыкновенный тигр, если к этим животнымвообще применимо слово «обыкновенный». Его голова пришлась бы вровень с моимплечом. Шерсть его была белоснежной, полосы лишь слегка заметны, словнопроведены углем. Зверь пропадал и снова возникал в снежных водоворотах,будто привидевшийся призрак или изображение в магическом зеркале. Впрочем,он был вполне реален. Ветер донес до моих ноздрей его густой запах, и яокаменел от ужаса при мысли, что ветер сменит направление, тигр повернетголову и прожжет меня своими желтыми хрустальными глазами.

Раньше я наблюдал за тиграми на горных склонах, но никогда не видел их такблизко. Сейчас мне казалось, что под чудовищным весом его жизни моясобственная стремительно легчает и что, если он простоит так еще немного, ябуду расплющен и превращен в раздавленное насекомое. Я не думал ни о ружье,ни о Келли, ни о собственной безопасности. Все мои мысли приобрелиневесомость, как снежинки, крутившиеся вокруг его тяжелой головы. Оннесколько секунд сохранял неподвижность, принюхиваясь к ветру. Потомхлестнул себя по боку хвостом, издал короткое рычание и прыгнул в сторону,исчезнув в снежном вихре.

У меня разрывалась грудь, и я догадался, что слишком долго задерживалдыхание. Я по-прежнему таращился на то место, где только что стоял тигр.Потом с разинутым ртом повернулся к Келли. Она подняла на меня глаза и струдом прохрипела:

– Я... – Ее голова дернулась.

– Знаю, – прошептал я в ответ. – Боже всемогущий!

Казалось, появление тигра придало ее облику еще больше прелести, словносуровая простота этого зрелища лишила ее щеки последней детской припухлости,сразу превратила в зрелую чувственную женщину, которой и было суждено вскорестать Келли. В тот момент ей словно передалась частица тигриной красоты;возможно, это случилось не только с ней, но и со мной, потому что онапожирала меня взглядом не менее ненасытно, чем я – ее, будто разглядела вомне что-то новое. Не помню, как у меня появилось желание ее поцеловать, нопоцелуй состоялся. Он длился долго, даже очень. Подобно тигру, это былнеобыкновенный поцелуй. То было скорее признание, просветление. Поцелуй сталсобытием, которое потом будет очень трудно предать забвению.

Дальше мы несли караул по большей части молча, уже не прижимаясь друг кдружке. Если мы и говорили, то о самых незначительных вещах, не скрываястремления утешить друг друга. Оба знали, что могло бы произойти, если бсобытия вышли из-под контроля.

Теперь между нами стоял тигр.

По словам Кири, на перевалах дела сложились худо. Чарли Хаттон был укушен вшею, Мику Раттигеру проломили голову. Четверо погибших. Она сняла с себя всюодежду и стояла нагая у окна спальни, созерцая залитый луной снег, мерцаниекоторого делало белокожей даже смуглую Кири. Ее руки и живот покрывали шрамы после дуэлей.Худая, с маленькой грудью, с сильными мышцами бедер и ягодиц, с откинутымисо лба черными волосами, она являла собой полную противоположность почтиподростковой красоте Келли с ее налитой грудью и манящим ртом. Онаскользнула под одеяло, нашарила мою руку и спросила:

– А что у тебя?

Мне хотелось рассказать ей про тигра, но я еще не подобрал слов, которымиможно было бы объяснить это ей. Келли была здесь почти ни при чем: мнехотелось, чтобы мой рассказ открыл Кири глаза на ее собственную красоту. Онаникогда не была счастлива: ее слишком сковывала дисциплина дуэлянтки ивоспоминания о кошмаре юности, проведенной среди северных развалин. Онаждала смерти, верила в уроки, преподносимые болью, жила в соответствии ссуровым кодексом, которого я не понимал до конца. Наверное, на меня и наБреда она взирала как на некое искажение своего прошлого, признаксобственного неуместного смягчения.

– Шлепнул обезьяну, – доложил я, – только и всего.

Она сухо усмехнулась и закрыла глаза.

– Я видела Бредли, – сказала она. – С ним все хорошо, только он, по-моему,опять не отходит от Клея.

– Все будет нормально.

Она легла на бок, лицом ко мне, и погладила по щеке – знак того, что ейхочется любви. Прямота противоречила ее натуре: она жила знаками, намеками иприметами. Я поцеловал ее сначала в губы, потом в крохотного ворона,вытатуированного на плече. Она прижалась ко мне всем телом, даваяпочувствовать каждый свой мускул, натренированный для боя.

После она почти сразу уснула, а я присел на край кровати, чтобы кое-чтонаписать при свете луны. Я обращался к Кири, но вел речь не о тигре, а отом, что испытал в эту ночь, любя ее. Понимаете, я впервые понял, как сильноее люблю, до чего мне хочется разбить ее скорлупу и заставить наконец выйтина свет Божий. Я решил, что мое чувство к Келли не идет с этим ни в какоесравнение и даже не может претендовать на реальность.

Но все эти мысли только лишили меня покоя и испортили настроение, и я такничего толком не записал. Тогда я оделся, взял винтовку и вышел прогуляться.Я брел по колено в снегу без всякой цели. Город затих, зато на стенахканьона поблескивала дюжина костров и доносилось завывание обезьян,оплакивающих своих мертвецов. В следующий снегопад они опять вернутся. Крышидомов были завалены снегом, снег обрамлял все окна, клонил к земле лишенныелистьев ветви деревьев. В этом белом безмолвии мое дыхание звучало резко инеестественно. Я обогнул угол и направился к больнице, сияющей в лунномсвете стальными стенами. Там находилось единственное существо, которому ямог излить душу, единственный, кто выслушает меня и уловит логику в потокемоих слов. Я подошел к двери и вложил ладонь в прямоугольный серебряныйопределитель. Через секунду раздалось шипение, и дверь отворилась. Я шагнулв вестибюль. От стен заструился мягкий свет, и я услышал заданный шепчущимголосом вопрос, требуется ли мне лечение.

– Только немного поговорить, – произнес я.

В комнате пятнадцать на пятнадцать футов почти всю заднюю стену занималэкран. Перед ним стояли три стула из серебристого металла и чего-топенистого. Я плюхнулся на стул и нажал черную кнопку. Экран загорелся, и яувидел Капитана, вернее, Капитаншу. Вообще-то их пол приходится угадывать,потому что все они облачены в одинаковые пурпурные одежды, почти такие жетемные, как их глаза, да и прическа у всех одинаковая. Однако я понял, чтопередо мной женщина, потому что, пока изображение фокусировалось, она сиделачуть боком, и я умудрился заглянуть ей за корсаж. Кожа у нее оказалась цветазимней луны, а щеки до того впалые, что можно было подумать, будто женщиналишена зубов (при этом ей нельзя было отказать в экзотической красоте).Может быть, глаза чуть великоваты для ее лица, на котором на протяжениивсего разговора сохранялось пасмурное, отрешенное выражение.

– Как тебя зовут? – спросил я, как всегда по-детски надеясь, что кому-нибудьиз них однажды надоест вся эта таинственность, и я услышу нормальное имя.

– Капитан Южного Дозора. – Голос был таким тихим, что в нем даже неугадывались какие-либо интонации.

Я рассматривал ее, размышляя, с чего начать, и почему-то решил рассказатьпро тигра.

– Послушай, – начал я, – мне нужно от тебя обещание, что, когда я закончу,ты не убежишь и не сотворишь чего-нибудь с собой.

– Даю слово, – ответила она, немного помявшись.

С них всегда приходится брать такие клятвы, прежде чем рассказывать нечто,насыщенное чувством, иначе они способны наложитьна себя руки; во всяком случае, я всю жизнь только об этом и слышу. Онисчитали себя виноватыми за то, что стряслось с миром – так я, во всякомслучае, тогда думал. А иногда меня посещала мысль, что мы для них все равночто тигры для нас: сильные, полные жизни красавцы, ранящие их самим фактомсвоего существования.

– Ты когда-нибудь видела тигра? – спросил я ее.

– На картинках, – ответила она.

– Нет, близко – так, чтобы до тебя долетал его запах.

Это предположение ее как будто взволновало: она замигала, поджала губы ипокачала головой.

– А я видел: этой ночью, совсем рядом. В каких-то двадцати—двадцати пяти футах.

И я начал расписывать дикую животную красоту, от которой останавливаетсясердце, силу, потрясшую меня, и все, что произошло в результате между мной иКелли. Было видно, что мои слова причиняют ей боль: ее костлявые пальцысжались в кулаки, лицо напряглось; но я не мог остановиться. Мне хотелось еезадеть, заставить почувствовать себя такой же незначительной, никчемной,каким я чувствовал себя в присутствии тигра. Я знал, конечно, что этонесправедливо. Даже если Капитаны несли ответственность за то, как все вмире обернулось, тигры – не их вина; я был уверен, что либо тигры, либо ещекакие-нибудь твари вроде них существовали всегда, чтобы люди не забывали, накаком они свете.

Когда я закончил, она сидела, вся дрожа и откинувшись как можно дальше,словно мои слова стали тараном, вколотившим ее в спинку кресла. Онаоглянулась и, поняв, что помощи ждать неоткуда, опять уставилась на меня.

– Это все? – осведомилась она.

– Зачем вы с нами беседуете? – спросил я после паузы. – Ведь вам это явно нев радость.

– Радость? – Это понятие ее озадачило. – Вы – наша жизнь.

– Как же это получается? Мы не знаем ваших имен, никогда не видим васпо-настоящему...

– Разве все, что имеет важность для жизни, всегда находится рядом?

Я поскреб в затылке. Возразить было нечего. Но мне хотелось увидеть ее вновом свете, понять, какой мир скрывается за этой бледной маской.

– Но нас вам хочется всегда иметь под рукой, не так ли?

– Почему ты так думаешь?

– Такая уж у меня теория.

Она приподняла брови.

– Видишь ли, – объяснил я, – вы заставляете нас жить самым малым, но когдакому-то хочется чего-нибудь новенького, вы разрешаете попробовать, еслитолько замах не слишком велик. Как я понимаю, вы хоть и позволяете намдвигаться вперед, но очень медленно.

Она сузила глаза и промолчала.

– В свое время я со многими из вас говорил, и у меня появилась догадка, чтовы не любите сами себя и не хотите, чтобы мы это замечали – во всякомслучае, пока мы достаточно не окрепнем, чтобы смириться с тем, что выскрываете.

– Предположим, так оно и есть, – сказала она. – Как бы вы тогда к намотносились?

– Наверное, почти так же, как сейчас.

– Как именно?

– По правде говоря, мне нет до вас особого дела. Ведь вы – всего лишь лица сголосом, лишенные подлинной загадочности, в отличие, скажем, от настоящегоБога. Вы – вроде дальней родни, никогда не приезжающей погостить, которуюникто и не ждет на свои семейные сборища.

Подобие улыбки приподняло уголок ее рта. Мне показалось, что ей понравилсяответ – понятия не имею, чем.

– Что ж, – вздохнул я, вставая и берясь за винтовку, – приятно былопоболтать.

– До свидания, Роберт Хиллард, – сказала она.

Меня разозлило, что она знает мое имя, а я ее – нет.

– Почему бы вам не называть себя по именам, черт возьми?

Она снова чуть было не улыбнулась.

– А ты еще утверждаешь, что в нас нет никакой загадки.

Днем я работал в гидропонной оранжерее – длинном низком помещении изсветозвуконепроницаемых панелей и пластмассы. Здание находилось через двеулицы от больницы. Оранжерея была моим увлечением: мне нравилось дышатьздешним густым воздухом, смешивать удобрения, поливать грядки и расхаживатьмежду ними, любуясь зелеными проростками. Здесь я сочинял песенки, напевалих себе под нос и забывал обо всем на свете. Ночи я проводил с Кири. Ейпредстояла дуэль, и она усиленно набиралась того особенного свирепогоспокойствия, которое помогало ей в схватке. Дуэль должна быть не смертельной– от таких забав она отказалась после рождения Бреда, однако и при сражении«до первой крови» можно получить серьезные ранения, а настроена она быласерьезнее некуда. Кири была одной из лучших дуэлянток. Уже много лет она незнала поражений, но теперь, на четвертом десятке, должна была тренироватьсяусиленнее, чем прежде, чтобы оставаться на высоте. Во время тренировок лучшебыло держаться от нее подальше: она не давала мне пикнуть и вообще быласлишком воинственно настроена. Меня несколько раз подмывало заглянуть кФорноффу и проведать Келли, однако я держался. Кири нуждалась во мне, к томуже я знал, что скоро она бросит свои дуэли и будет нуждаться во мне ещебольше. Поэтому всякий раз, когда ей требовалось одиночество, я бралвинтовку и забирался на северную стену каньона с намерением подстрелить паруобезьян. Северная стена выше южной, где обычно скапливались обезьяны, иотрезана от их стойбищ глубокой пропастью, которую мы нашпиговаливзрывчаткой и всяческими ловушками. Обезьян можно как следует разглядеть спротивоположной стороны, только когда они принимаются танцевать вокруг своихкостров, но на таком расстоянии для меткого выстрела требуется везение. Какни странно, смерть соплеменников ничего для них не значила: они не прерывалисвоих танцев.