Текст книги "Осенняя заваруха"

Автор книги: Любовь Безбах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

– Остановитесь! – кричала я им в отчаянии. – Неужели вы не видите, насколько они красивы, и как здесь хорошо? Зачем вы их губите? Неужели вам их не жаль?

Но меня то ли не слышали, то ли не слушали. В груди у меня все сжалось от болезненной жалости к гибнущим цветам. Я склонилась к ним, взяла в руки раздавленные оранжевые головки. Над моей головой раздался знакомый смех. Я подняла голову и увидела Рыжакова. Он стоял на клумбе, и его ботинки были измазаны пыльцой и облеплены раздавленными лепестками. Рыжаков нависал надо мной и победно смеялся, а его взгляд прессом давил на меня. От невыносимой тоски на грудь мне лег камень, такой тяжелый, что я не могла сделать вдох. Тут я обнаружила, что почти совсем голая, и на мне болтается только длинный узкий кусок ткани. Я тщетно попыталась закутаться в эту ткань, чтобы хоть немного прикрыться. От черного отчаяния из моих глаз брызнули слезы. Именно брызнули, как из лейки, а уже потом потекли неудержимым потоком.

– Ты не сможешь меня сломать, понятно? – кричала я в тоске Рыжакову, подтягивая на себя никчемный кусок ткани. – Не сможешь, понятно тебе? Никто не сможет меня сломать!

– Ну, зачем же плакать? – услышала я ласковый голос и открыла глаза. Надо мной склонился Иван Сергеевич.

– Самочувствие хорошее, а синяки заживут, – мирно сказал он и стал снимать с меня клеммы и присоски. Меня, оказывается, присоединили к мудреной медицинской аппаратуре. "Не сломаете! Не сломаете!" – упрямо крутилось у меня в голове.

– Спите, рано еще, – добавил профессор по-домашнему. Он по-стариковски вздохнул и зашаркал к выходу домашними шлепанцами. Я беспокойно стала себя ощупывать. Мышцы застонали, зато я нашарила на себе чистую ночную сорочку. Когда же меня переодели? Кошмар сам собой растворился. Я вспомнила шарканье стариковских тапочек, невольно улыбнулась и снова заснула, но уже без кошмаров.

Утром профессор напоил меня горьковатым напитком для укрепления сил. Я чувствовала себя довольно сносно. Тело болело, но уже не так сильно. Мышцы работали неохотно, ноги гудели, будто я провела ночь стоя, но настроение было неплохое, рабочее. Помазанные мазью синяки немного побледнели. Запекшееся кровью запястье, пострадавшее от проволоки, больше не кровоточило, израненные ступни тоже. Медсестра Лола проводила меня в душевую в медблоке. Держалась она со мной непринужденно и в то же время соблюдала нужную дистанцию. Душевая не претендовала на изысканность, но была отделана добротными материалами и сверкала безукоризненной чистотой. Я долго наслаждалась водой, меняла температуру, но больше предпочитала горячую. Несколько раз с остервенением намыливала тело, чтобы смыть запах Рыжакова. После душа у меня появилось ощущение, будто я сбросила с себя старую кожу. Лола оставила мне в раздевалке бирюзовый махровый халат. Разумеется, не новый, но я с удовольствием надела его на себя. Высушила феном волосы, критически осмотрела себя в зеркало. Косметики в душевой не имелось. Несмотря на перенесенные испытания, я хорошо выглядела, мне не понравились только круги вокруг глаз, выдававшие усталость, и обветренные губы. Могло быть и хуже, например, отеки. Я сдержанно улыбнулась своему отражению, я уже чувствовала себя на работе. В халате – так в халате, не в ночнушке же в самом деле…

– Вот и отлично, девочка, – встретил меня Иван Сергеевич и с довольным видом потер руки. – Лола оставила вам одежду, можете переодеться. А потом я провожу вас в кают-компанию на завтрак.

Одеждой оказался обычный костюм астронавта бирюзового цвета. Лола угадала, какой цвет мне идет. Кроме него, Лола оставила мне в палате легкую обувь, похожую на чешки.

В кают-компании уже находилось полтора десятка человек, и среди них Власов, которому я весьма обрадовалась. Они приветливо меня встретили. За стол они не садились, ждали меня. Среди них я узнала связиста Иваненко, сонно моргающего бордовыми глазами. Сейчас он выглядел куда как более презентабельно, чем после побега из банды Собакина и ночлега в нашей тюрьме. Я осведомилась у него о самочувствии и о Поморовой. Иваненко ответил, что она получила ранение средней тяжести во время перестрелки на крейсере "Адмирал Грот" и сейчас проходит лечение в медчасти "Стремительного". Власов церемонно усадил меня за стол. Кают-компания "Стремительного" была большего размера, чем на эсминце "Зубастый", на котором я находилась во время оккупации. Здесь под мягким ровным освещением царил уют. На обзорных экранах висели жалюзи, хотя в них не было нужды. С картин лилось солнце и веяло осенью, лесные тропинки манили в загадочную глубь леса, под нежно-розовым закатом за кедровыми ветвями дремало озеро. Удивительно, но помещение даже украшали цветы в круглых горшочках с дырочками, укрепленных на случай качки. Я сообразила, почему горшочки имеют такую форму: на военных судах случается невесомость. За завтраком сразу завязалась оживленная беседа. Онтарианцы дружно обсуждали осеннее-очирский конфликт, который сейчас волновал меня больше всего на свете, бой на орбите, операцию по освобождению заложников. Люди с интересом расспрашивали меня, что я собираюсь предпринять в дальнейшем, и я с удовольствием рассказывала им о предстоящей работе. Матвей Васильевич рассказал мне в подробностях о заседании глав государств Содружества, на котором решалась судьба Осени. Несмотря на пережитый стресс и на непривычную, слишком простую одежду, я чувствовала себя уверенно и собранно, как всегда на работе. Присутствие Власова, президента Онтарии, командующего большим флотом, принесшего победу Осени, принявшего личное участие в освобождении заложников, заставляло меня быть особенно подтянутой и остроумной. Я ловила себя на том, что смотрю на Власова еще и как на мужчину. Я невольно любовалась его крупной фигурой и элегантностью, подмечала умение непринужденно направлять беседу в нужное русло, вслушивалась в звук его голоса. Здесь, на "Стремительном", он был всем: президентом Онтарии, командиром, царем. После завтрака люди покинули кают-компанию. Власов предложил мне кофе.

– Через 35 минут "Стремительный" будет в районе Мильгуна. Вы отправитесь домой, – сообщил он.

Стюарт принес кофе. Кают-компания наполнилась ароматом. Кофе мы пили стоя.

– Кофе из Восточной Висты, – определила я. – А вы пробовали наш чай?

– Да. Осенний чай мне понравился.

– На нашей планете произрастает 250 тысяч сортов чая. Какие сорта вы пробовали?

Мы вместе выяснили, какой чай он пил на Осени, и мне пришло в голову, что мы с ним обсуждаем всякую ерунду, когда мне осталось каких-то полчаса… Его громада находилась рядом, на расстоянии вытянутой руки, от него исходила мощная энергетика и просто тепло большого тела. Я постоянно находилась во власти этого человека и стала с этим явлением смиряться. Подавить пробуждающийся интерес не удавалось. Мне нравились его толстые руки и толстые пальцы, его мощный торс и круглый живот. Тут я вспомнила слухи о Власове, будто он обладает способностью улавливать настроение человека, его чувства. Я смутилась и разозлилась на себя.

– Правду ли говорят о ваших паранормальных способностях? – в лоб спросила я его.

Он негромко рассмеялся:

– Выкиньте это из головы. Подобрали же слово: паранормальный. Глупости.

Мне нравилось, как он смеется, и не знала, что с собой делать.

– Как обращался с вами Рыжаков? – мягко спросил он.

– Грубо, – помрачнела я. Я не хотела посвящать его в подробности.

– Одного не пойму, как он вас нашел?

– Я с детства там живу, он помнит адрес. Мы ведь одноклассники. На днях по местным новостям показывали передачу, я выходила из собственного дома.

– Одноклассник? Надо же. Мой однокурсник. Учились вместе в Военной Академии Генштаба на Земле, в России. Мы дружили. До сих пор считаю его другом, Александра, хоть мы и не виделись больше двадцати лет.

Мне было не слишком приятно узнать, что Власов и Рыжаков когда-то давно дружили, хотя меня этот факт не касался. Почему же я восприняла такую новость как нечто личное?

– Казалось бы, обжили почти всю Галактику, а мир все равно тесен, – сказала я.

– Он сложный человек, с ним всегда было как-то непросто.

– Валерка сложный человек, потому что рос без матери. Я тоже росла без матери, но меня отец воспитывал, в отличие от Рыжакова. Отец у него пил, пока не спился. Валерку избивал постоянно. Все детство он ходил в каких-то обносках, вечно избитый, мрачный, озлобленный. Подозреваю, что и голодный. Учиться на Землю его отправила Государственная служба опеки и попечительства. Отца к тому времени лишили родительских прав.

Власов молча слушал меня.

– Он никогда не рассказывал о своем детстве, – сказал он, когда я замолчала. – Я и без рассказов догадывался, что там не все благополучно. А вас, значит, воспитывал отец? А меня воспитывала мать… Кстати, о синяках.

Власов протянул ручищу и взял меня за руку. Рукав тонкого свитера скользнул вниз. Как я позволила ему сделать это? А я стояла и молчала, только крепко сжимала свободной рукой чашку с кофе. Мое запястье властно держала жесткая и горячая ладонь Матвея Васильевича, и я против воли упивалась его прикосновением. Власов окинул взглядом мои синяки (его взгляд я хорошо ощущала, несмотря на его черные очки) и сделал вывод:

– Он всюду таскал вас за собой, схватив за руку. А здесь привязывал. Проводом. Он издевался над вами?

Я сердито промолчала. Он отпустил мою руку.

– Все позади, – сказал он. – Скоро вы будете дома. У вас есть родные?

– Отец.

– И все?

– Да. Но с отцом я в хороших отношениях. Даже несмотря на то, что он воспитывал меня, как мальчишку.

– Не очень-то он преуспел, – сказал Власов. Я уловила в его голосе восхищение и тут же захотела чем-нибудь похвастаться.

– Какое-то время я и в самом деле росла пацанкой. Увлекалась кулачным боем. Долго, лет шесть, даже участвовала в соревнованиях. У меня были смозоленные кулаки.

Я достигла цели – Власов сильно удивился.

– Вот уж не думал… Значит, вы умеете постоять за себя?

– Этого не отнять.

Я подумала, что владение кулачным боем мне не помогло. Ни в чем. Только вот похвастаться сумела.

– Вы тоже, как видно, не чурались занятий спортом?

– Разумеется, – улыбнулся Матвей Васильевич. – Мне тоже есть чем гордиться. Когда-то я был чемпионом России среди юниоров по греко-римской борьбе.

Он тоже хвастался! Знаменитый Слепой пират, гроза "морей и океанов", распустил хвост, чтобы мне понравиться! Догадка привела меня в восторг.

– Еще я увлекался тяжелой атлетикой, до сих пор дружу со штангой. А борьбу оставил вскоре после окончания Академии.

Власов нахмурился чему-то своему и замолчал. Я мгновенно почувствовала себя брошенной. У него что-то стряслось в тот период, – подумала я. Мне хотелось узнать о нем как можно больше, но меня останавливали рамки приличия. Мы оба поставили пустые чашки на стол. Матвей Васильевич извинился за молчание.

– Вы росли в городе? – спросил он.

– Да, но нас есть загородный дом. Вы удивитесь, но воду в дом отец провел только лет пятнадцать назад. Я носила воду из колодца. У нас даже коромысла были.

– Коромысла? Вы носили воду в коромыслах? Это удивительно. Значит, вы деревенская?

Мы засмеялись, и я почувствовала себя счастливой. Мое царство понесло серьезные убытки, множество семей оплакивают погибших, а я думаю непонятно о чем…

– Почему ваша планета так называется? – спросил Матвей Васильевич.

– Потому что первый десант высадился в районе, где в то время стояла осень. Первооткрыватели были поражены красотой природы и назвали Осенью всю планету. Один из них даже стихи написал об этом. А почему ваша называется Онтарией?

– Потому что среди ее первооткрывателей находился потомок североамериканских индейцев. Он родился и вырос на берегах озера Онтарио. Название как-то сразу прижилось. А стихов о любимой Онтарии у нас тоже уже достаточно, – со смехом ответил Власов.

Меня так и подмывало подбить его на декламацию стихов, но мне необходимо было решить с ним еще один вопрос, не очень приятный и совсем не поэтический.

– На вашей эскадре находится лес лимпопо, который рубили бандиты Собакина, – сказала я. – Он принадлежит народу Осени.

Матвей Васильевич смотрел на меня без улыбки.

– Я не стану увиливать, Александра Владимировна, на моей эскадре действительно находится лес лимпопо.

– Его нужно вернуть.

– Смею вам напомнить, что я не только являюсь президентом государства, также я имею честь быть неисправимым разбойником и злодеем. Бревна я отбил у пиратов в честном бою и считаю их военным трофеем, – выдал Власов, как по писаному, явно рисуясь передо мной.

– Что? – удивилась я.

– А если серьезно, решение оставить лес лимпопо в пользу Онтарии принималось на общем совете в этой самой кают-компании. Я не собираюсь менять решение, принятое командным составом экипажа.

– Вы решили судьбу чужой собственности! Лес подлежит возврату исконному владельцу.

– Если вы согласитесь оставить нам несколько кубометров леса лимпопо – это будет весомой благодарностью нам от вашего народа. Честно говоря, я не люблю, когда передо мной остаются в неоплатных долгах.

Я едва сдержалась, чтобы не расхохотаться. Я просто не могла на него злиться.

– А я не люблю ходить в должниках, – ответила я, не выдержала и расхохоталась. – Напрасно я смеюсь, ведь вы меня просто ограбили!

– Вы не злитесь на меня за это, верно?

– Значит, кое-какими способностями вы все-таки обладаете.

Он снова рассмеялся:

– С вами – нет.

Потом заглянул мне в лицо, так, что я обомлела от его близости, и сказал негромко:

– А сейчас у вас доброе лицо. А у себя на работе вы были совсем другой.

Я смутилась и порозовела. Минуты текли, как песок сквозь пальцы, и меня стало охватывать отчаяние. Сейчас я отправлюсь домой и больше никогда его не увижу…

– Я провожу вас на шлюпку. С вами будет эскорт из шести шлюпок.

– Сколько времени займет полет? – деловито осведомилась я.

– Сорок минут.

– Так быстро?

– Мильгун прямо под нами.

Я машинально посмотрела в обзорный экран, но увидала только звезды. Мы беседовали о мелочах, о детстве, об учебе в юности, о тонкостях работы главы государства. Нам было легко и интересно друг с другом. Но время вышло, и я отправилась следом за Власовым на шлюпку. Обратила внимание, с какой легкостью передвигается этот исполин, насколько он подвижный. Мне в голову помимо воли закралась мысль: а каков он в постели?! Только этого еще не хватало, – одернула я себя. Мне и осталось-то всего несколько минут. Затем – работа, работа, работа. И я забуду о своих непрошеных грешных мыслях. Какие могут быть мысли? Через год я собиралась баллотироваться на второй срок и не сомневалась в победе. Тут я снова одернула себя – мысли о втором сроке, пришедшие в голову, когда рядом находится Власов, означали, что я начала раздваиваться, а это недопустимо.

Он вел меня через громадный док, освещенный мощными прожекторами. Мы перешагивали через рельсы. Я смотрела по сторонам, удивлялась внушительному транспортному хозяйству внутри линкора. Поодаль от нас по доку передвигалась целая команда, которая доставит меня в Мильгун. Около шлюпок работали механики, проверяли готовность к вылету. Я подозревала, что шлюпки на флагмане готовы к вылету в любой момент, но в этот раз они повезут важную персону, то есть меня. Шлюпки были в несколько раз больше челнока. А ведь, помнится, челнок поразил и напугал меня своими размерами и жутковатым видом. Власов был еще рядом, я все время ощущала исходящее от его большого тела тепло, но уже остро переживала чувство потери. Власов помог мне зайти в шлюпку через овальный люк, долго усаживал в небольшое жесткое кресло, крутился вокруг меня в тесном пространстве.

– Комфорта здесь мало, – извиняющимся тоном изрек он. – Но путешествие будет недолгим. Конфликт принес вам немало убытков и трагедий, но солнце осталось то же самое. Мои люди собираются к вам в гости в ближайшем будущем вместе с детьми. В первых рядах – Федор Иваненко. Вы знаете, что у него пятеро детей?

Это меня удивило.

– Так что готовьте ваши курорты.

– Наши курорты всегда готовы. Как и ваши шлюпки.

– Разговариваю с президентом государства, но хоть убей, вижу только женщину. Красивую и умную. Не могу отделаться от этого.

Власов нагнулся ко мне, обхватил горячими ладонями мою голову и поцеловал в губы, да так уверенно, как будто имел на это полное право. Я обняла его за крепкие плечи, и поцелуй затянулся. Он опустился на колени, вытащил меня из кресла и жадно прижал к себе. Я прильнула головой к его плечу. В грудь мне сильно билось его сердце. Я ни о чем не могла думать, все мысли вылетели из головы, а ноги и руки куда-то делись. Вместо своего привычного тела я ощущала только тяжелое, жаркое, жесткое тело Власова, будто я в нем растворилась. Его руки тискали меня и тряслись от мужского нетерпения. Мы с трудом оторвались друг от друга. Обоим надо было немного отдышаться.

– Я напишу тебе письмо. Пару строк, – прошептал он.

Шевельнувшийся разум выразил первый протест, но губы его не послушались, шепнули сами:

– Я отвечу.

Мне казалось, будто я вижу его глаза сквозь черные очки, такие же яркие, как во сне. Очки мешали. Мне хотелось не только слышать его голос, полный восхищения и нежности, но и видеть такой же взгляд.

– Какого цвета твои глаза? – спросила я.

– У меня нет глаз, Александра, – ответил он.

Он разжал объятия и поднялся, затем склонился надо мной и поцеловал в лоб – прощальным поцелуем. Я по-детски обняла его за шею. Он взял меня руками за локти.

– Ты и вправду ответишь?

– Да, Матвей. Я буду скучать по тебе.

– Мы будем летать друг к другу в гости, – улыбнулся он. – Если тебя это не смущает, – он коснулся рукой своих очков и добавил:

– Это поправимо, только нужно время. Скоро я избавлюсь от них.

В ответ я несмело дотронулась до его щеки, испытывая давно забытую радость познавания желанного мужчины. Даже мимолетное прикосновение к нему обдавало меня невыносимым жаром. Осень и Онтария будут отлично смотреться в паре – вспомнила я его слова, брошенные противнику. Хорошо, если будет так.

Наше уединение нарушил пилот и четверо охранников, которые стали шумно топтаться и разговаривать рядом с люком.

– Ты где, Василич? – громко, с эхом, крикнул в доке один из мужчин.

Матвей выпрыгнул из шлюпки, перекинулся парой слов с охранником и пошагал через рельсы, не оглядываясь. Пилот привычно плюхнулся на свое место. Я спрятала лицо от охранников. Что он имел в виду, когда сказал, что у него нет глаз? Неужели их нет и в самом деле? Но ведь он отлично видит. Я слышала, будто он способен убить взглядом. Может, метафора? Имя Власова окружено немалым количеством легенд, и этот загадочный человек только что меня целовал. Неужели я все о нем узнаю? Я остерегалась строить планы на будущее, в которых присутствовал бы Власов, и именно этим я сейчас и занималась. Он оставался для меня далеким и незнакомым человеком, хоть и желанным до боли. Я могла оказаться для него нечаянным увлечением, очередной страницей жизни, которую он перевернет и забудет. А я не хотела разочаровываться после долгих надежд и ожиданий, потому что знала, как сложно пережить разочарование убитой любви. В то же время я увидела в нем человека надежного, человека слова. Я вдруг испугалась того, что может меня ожидать. Только теперь я реально осознала, что впереди у меня может быть семейная жизнь, совместные с мужем решения, груда "подписанных" пеленок… Как я буду с ним жить, я же его совсем не знаю?! Меня захлестнул приступ паники. А как быть с любимым делом, с государственной службой? Я забралась слишком высоко, и слезать оттуда мне не хотелось. Какая же я дура, что я там себе уже накрутила?! Неужели я сошла с ума? Шлюпка ожила и тронулась с места. Я покидала "Стремительный", увозя радость любви, тоску разлуки, раздвоение, ожидание и надежду.

МАРИЯ ПОМОРОВА

Ночью я кое-как выкарабкалась из липких, бредовых сновидений. Снился в основном Рыжаков. Он то гонялся за мной, пугая до полусмерти, то я вдруг обнаруживала себя в его объятиях, страх перемешивался с вожделением, я начинала понимать, что вижу сон, но никак не могла из него выбраться, сколько бы ни рвалась и ни кричала во сне. Теперь я лежала с открытыми глазами, боролась с остатками бреда, а заодно пыталась сообразить, где я нахожусь. Сонный провал в памяти заполняться не желал, и я просканировала окружающее пространство. Как же, старый добрый «Стремительный»! Я улыбнулась в полумраке. Я лежала в палате, точнее, висела в свободном падении в гравикойке, деликатно обернутая специальный одеялом. Медтехника у меня в головах констатировала мое пробуждение. Мой «луч» на миг высвечивал работающих и спящих сослуживцев и приятелей. В операционной наш хирург кого-то оперировал… Гиту Рангасами. Над Гитой слабо мерцал невидимый комочек. Я испугалась, рванулась из гравикойки. Боль в груди, приглушенная обезболивающими, обожгла меня до самых пяток, и я упала обратно в плотное воздушное ложе. Мониторы рядом со мной перемигнулись. Прибежала медсестра, включила ночник, закудахтала заботливо. Поправила на мне одеяло, вколола лекарство. Видимо, лекарство было обезболивающим и успокоительным, потому что я вновь провалилась в свои кошмары.

Спустя несколько часов я снова пробудилась. Сразу вспомнила Гиту, просканировала соседние помещения и нашла ее. Тихонько выбралась из койки, потом из одеяла. Голова шла кругом, тело тряслось, палата бешено вертелась и крутилась, в ушах свистело, болела сожженная до костей грудь. Я взялась за стойки воздушного ложа и поднялась на ноги, преодолевая боль, дурноту и непобедимую тряску. Наклонила голову, сгорбилась и двинулась к выходу. С меня слетели клеммы и присоски. "Сейчас явится медсеструха", – подумала я и прибавила шагу. Мне удалось выбраться в коридор, и я побрела вдоль стены, облапав ее обеими руками. Вот и помещение, где находится Гита. Я не сообразила сразу, что это за помещение, настолько дурной была у меня голова. Помещение обдало меня холодом. Я подошла к узкому длинному столу, на котором лежала Гита, укрытая простыней с головой. С холодеющим сердцем я медленно протянула отнявшуюся от страха руку и потащила простыню с ее головы. Смуглое лицо Гиты пожелтело и осунулось. Оно напугало меня заострившимся носом и черными провалами на месте глаз. Индианка средних лет стала старой. Я уже не слышала беготню и быстрый озабоченный разговор в коридоре. Гиты больше нет, нет, нет! Черная тоска сдавила спаленную грудь, неведомый зверь – зверь безвозвратной потери – вцепился когтями в мои внутренности, и я завыла. Тут же дверь распахнулась, на меня набросили покрывало, взяли за плечи и, воющую, вывели в коридор. Тщетно попытались положить на носилки, я сопротивлялась и все выла и выла без слез. Меня укололи – не почувствовала, только обмякла и перестала выть. Рекой потекли слезы. Заботливые руки быстро завели меня в операционную и уложили на стол. Дежурный хирург, уже другой, не тот, который безуспешно оперировал Гиту, сделал мне перевязку. Затем меня на носилках перевезли обратно в палату. Слезы текли сами по себе. Гита первая поддержала меня на "Боевом слоне" и все эти годы она оставалась рядом. Постоянно чему-то меня учила, человеческому, женскому, знала все мои нехитрые секреты. Учила правильно себя вести, красиво одеваться, управляться с длинным тяжелым волосом, объясняла слова и поступки людей, и все как раз в то время, когда люди от меня шарахались. Она так и осталась для меня близким человеком, здесь я в любое время могла найти для себя опору. И вот теперь Гиты нет.

Пришли Матвей и Иван Сергеевич. Профессор сел на табурет рядом со мной, а Матвей опустился на корточки.

– Все мы в течение жизни теряем близких, – сказал мне Иван Сергеевич. – А ты поплачь. Это правильно, что ты плачешь.

– Эх, ты, человечек… – вздохнул Матвей.

– Отчего она умерла? – спросила я, и мой собственный голос показался мне бесплотным шелестом.

– Инфаркт миокарда. Ее бы спасли, если бы она не заперлась в каюте, – сказал профессор. – Она вызвала нас слишком поздно.

– Она была доржианкой, – добавил Матвей. – Сильно переживала происходящие события.

Я знала, что Гита родом из Очира. Матвей продолжил:

– Она утверждала, что Струмилло агрессией против соседей "опустил свой народ", постоянно следила за событиями, сильно нервничала, ругалась и жаловалась.

Вот еще одна жертва доржианской агрессии. Я тихонько лежала под одеялом, а слезы текли сами по себе.

– Что с Федором Семеновичем? – прошептала я.

– Федор Семенович до сих пор спит, – отозвался Иван Сергеевич. – Проснулся, чтобы поприветствовать Сурепову, и снова на боковую. Укатали сивку крутые горки.

Я улыбнулась сквозь слезы, радуясь известию о товарище, и спросила:

– Сурепова была здесь?

Теперь улыбнулся Власов, и его медовая улыбка показалась мне подозрительной.

– Я только что был на связи с "Ветром Магеллана", – сообщил Иван Сергеевич.

– Что еще за орлы? – шепотом спросила я.

– Патруль из управы по обеспечению галактической безопасности. Это их флагман. Там служит мой ученик, почти такой же дряхлый дед, как и я. Мы славно с ним побеседовали. Вспоминали наш институт, нашу кафедру… Это я к чему? "Ветер Магеллана" каким-то ветром занесло сюда, и ребята взяли Рыжакова, еще тепленького.

Я мигом перестала плакать и навострила уши.

– Оперативно, – оценил Матвей.

– Чистая работа. Канлодка с Рыжаковым только выпала из подпространства, чтобы унять гравитаторы, и ее тут же накрыли.

– Это их прямая обязанность – быть везде, – заметил Матвей. – Адамсон сплоховал, когда между двумя государствами произошел конфликт, а поблизости не оказалось ни одного судна УГБ.

– Я о чем рассказываю? Рыжаков оказал отчаянное сопротивление и был тяжело ранен. Мой ученик им сейчас и занимается. Он связался со мной сразу после операции. Восемь часов его штопал. Что такое, Маша?

Я улеглась обратно в койку. Даже не заметила, когда привстала. Получается, что мы с ним одновременно – и в одинаковом положении?

– Когда его доставили из канлодки на "Магеллана", он бредил. Звал, между прочим, какую-то Марию.

В тоне Качина мне померещился намек, я в полумраке залилась краской и сказала:

– Может, так зовут его любимую. Или он молился.

– Кто молился? Рыжаков? – весело удивился Матвей. – Что там между вами произошло?

Я лежала бордовая и раздосадованная.

– Я вышвырнула его с "Адмирала", – смущенно буркнула я. Говорить было трудно, каждое слово отдавалось болью в груди.

– Я уже слышал эту историю от Иваненко. Он описал ее примерно теми же двумя словами. Так что же произошло?

Я сердилась и молчала.

– Матвей, не нервируй мою пациентку. Ей нужен покой.

– Ты случаем не влюбилась в этого человека? – нахмурился Матвей.

– Нет, это не то, – прошептала я. – Это… страх.

– Страх?

– Да, страх. Я его боюсь.

– Я слушаю, – требовательно произнес Власов. В его голосе отчетливо звякнул металл.

Иван Сергеевич спас меня от Матвея. Он выгнал его взашей из моей палаты. В коридоре эстафету подхватила Лола. Она гнала командира большого флота гораздо изящнее. Я легко представила себе, как она играючи подхватила его под круглый локоть и с щебетом выперла из медблока. Такое уже бывало. Я лежала мрачная, испуганная и немного счастливая. Я не могла влюбиться в такого отморозка, как Рыжаков, это было невозможно. Просто я страшно его боялась. Я так его боялась, что при одном упоминании о нем сердце мое проваливалось в живот. А вот он, кажется, влюбился… Я прикрыла краем одеяла свои бесстыже улыбающиеся губы. Иван Сергеевич посидел рядом со мной еще немного. Он говорил мне о чем-то незначительном, отвлеченном. На прощанье Качин сказал мне:

– Рыжакова можешь не бояться, девочка. Посадят его, и надолго.

– А если сбежит?

– Не сбежит, – посмеялся Иван Сергеевич и оставил меня с моими думами.

А если он сбежит, он сколотит шайку и будет мытарствовать по Галактике. Или заявится на Онтарию. Это гораздо более предпочтительный вариант, чем шарахаться по Галактике неизвестно сколько времени. А Власов может не выдать его федералам. Я размышляла, как поведу себя в таком случае, потому что была почти уверена, что будет именно так. Тишком от себя я хотела, чтобы было именно так, и в то же время боялась новой встречи с ним. А если теперь он не любит меня, а ненавидит? И не простит? Но ведь он же звал меня в бреду? А если он хочет отомстить? Разве я теперь засну?! А Гиты теперь нет, и некому рассказать про Рыжакова. Не с Матвеем же про него беседовать, в самом деле. И уж тем более я не могла обсуждать потаенное со своими подружками на "Тихой Гавани". Я все вертела в голове две проблемы по имени Рыжаков и Гита, соображая, как мне со всем этим жить. Я не могла отделаться от мысли, что увижу Рыжакова очень скоро. Как там, интересно, Сурепова? Не отыгрался ли он за меня на ней? Я сначала позлорадничала, потом выругала себя за это и погрузилась в горькие размышления о смысле жизни. Потом снова заснула, и приснилась мне рыжая собака в репьях. Собака дружелюбно махала хвостом, улыбалась, а сама держала меня зубами за горло. Не больно, но крепко. Так, что не вырваться. Большая неопрятная зверюга виляла хвостом, но горло не отпускала.

А потом мне приснился настолько странный сон, что я, проснувшись, немедленно вызвала дежурную медсестру и потребовала Власова. Василич приплелся ко мне в палату жутко сонный и всклокоченный.

– Что могло вдруг случиться, Маша? – вяло удивился он, стоя посреди палаты. Видно, решил, что быстро от меня отвяжется.

– В нашей Галактике заблудились люди, – сообщила я.

– А? – переспросил Матвей.

– Ты не понимаешь? Заблудились люди. Грузовой транспорт, который направлялся с Куриона на Лисьен, сбился с курса. Вышел из подпространства в стороне от трассы и теперь не знает, где находится.

– С чего ты взяла, Маша? Тебе просто приснился сон. Спи, рано еще.

Матвей зевнул, прикрыв распяленный рот локтем, и почесал взлохмаченный "ёж".

– Это не сон. Это сигнал! Сигналы всегда приходили из соседних галактик, а теперь он пришел из нашей Галактики! Сигнал о помощи, о том, что кто-то заблудился! В этот раз заблудились конкретно люди.

– Да с чего ты это взяла, Маша?!

В голосе Матвея послышалось нетерпение. Он хотел спать, а я лишала его этой возможности своими, как он думал, фантазиями.

– Матвей, я их слышу.

– Кого?

– Сигналы, кого. Сигналы о помощи. Они особенные, понимаешь? В первый раз сигнал пришел от людей. Он не такой, как те сигналы, которые из других галактик, бестолковый какой-то. Ну, в смысле, он рассчитан, что сигнал поймают люди и придут на помощь.

Теперь Матвей смотрел на меня с интересом. Он подцепил табурет ногой за ножку, подтянул его к себе и сел.