Текст книги "Чучельник"

Автор книги: Лука Ди Фульвио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

XII

Человек вновь очутился на краю пропасти, разделявшей старый и новый город. Этот неизменный маршрут он совершал каждую среду, оканчивая его в глубине улицы, которую можно было считать основной артерией, ведущей в старый город. Не широкая, но и не узкая, не осклизлая, начиналась она вполне невинно, на той же площади, что и главный городской проспект. Спускалась довольно плавно меж добротных магазинов, до блеска начищенных баров, красочных газетных киосков. Потом упиралась в площадку, забитую до отказа машинами. И здесь того, кто вознамерился ехать дальше, ожидал полный контраст с идеальной респектабельностью улицы. Архитектурный облик радикально менялся, и многие невольно оборачивались назад, словно не веря, что попали в совершенно иную действительность. От площадки отходили три переулка, пропитанных неистребимым запахом плесени и гниения старого города. Как на детском рисунке, ни один из переулков не выдерживал прямизны линий и лишь по идее служил продолжением улицы. Вне всяких законов логики три переулка продвигались вперед с невероятными изломами. Происшедшую метаморфозу подкрепляли и здешние лавки: витрины, не то чтобы грязные, не то чтобы пустые, выглядели как-то неопрятно и всем своим видом внушали потребителям мысль о режиме разумной экономии; выставленные в них товары казались вылинявшими. По-видимому, их форма и цвет изначально не отличались от товаров на Корсо, но в здешнем запустении поневоле приобрели убогий и неряшливый вид.

Человек направился по одному из трех переулков. Он тут же замедлил шаг и глубоко вдохнул, как будто хотел полной мерой прочувствовать погружение. Старые рыбаки уверяют, что до сих пор чуют запах моря. А детям и невдомек, что оно еще существует. Больше всего человека возбуждал вид валявшихся под ногами презервативов, насыщавших атмосферу химической и человеческой вонью. В очередной раз углядев на земле презерватив, он давил его каблуком и с наслаждением вслушивался в звук, напоминавший шипение слюны меж стиснутых зубов.

Он дошел до бара, куда наведывался каждую среду в один и тот же послеобеденный час. Хозяин, едва завидев его, расставил складной стул перед столиком, покрытым выцветшей клеенкой в красно-белую клетку, вытер ее мокрой тряпкой и, пока человек усаживался, вернулся к стойке, чтоб налить ему стакан молока. Поставив стакан перед посетителем, он мгновенно ретировался.

А посетитель уперся взглядом в здание на углу двух переулков, метрах в двадцати от него. Никаких секретов для обозревателя оно не таило, он даже мысленным взором мог воссоздать его во всех подробностях, что часто и делал. Розовые обои в красную полоску; на стенах две потемневшие от сырости гравюры; красный фонарь, свисающий с низкого потолка; тумбочка светлого дерева справа от двуспальной кровати с засаленным изголовьем (зимой эту кровать накрывают стеганым одеялом из цветастого атласа), под кроватью навалены журналы – частью светские, частью порнографические.

В ассортименте этой лавки было лишь одно наименование, да и то с годами поистрепалось. Продавщицу и одновременно товар звали Кларой, ей уже перевалило за пятьдесят.

Человек увидел ее впервые несколько лет назад. Попалась ему как-то в журнале статья о проституции. Большинство профессионалок, согласно той статье, выбрали это ремесло скорее по психологическим, нежели по экономическим соображениям. В детстве женщины такого рода, утверждали двое ученых, проводивших изыскания, подверглись действительному либо мнимому сексуальному насилию в лоне семьи. В результате множества интервью выявилось общее навязчивое стремление взять в свои руки инициативу во взрослой половой жизни. Психика проституток – будь то совсем молодые или уже зрелые профессионалки – характеризуется смешением сексуальных пристрастий с пережитым в детстве позором. Наслаждение и стыд неразрывно сплетены в их повседневной жизни, и в результате наблюдается любопытное сочетание нежности и грубости, растерянности и дерзкой бесшабашности. Самое древнее ремесло на свете позволяет успешно примирить воспоминания о страшном унижении и ощущение власти над окружающими, которого им так не хватало в детстве.

Этот научный анализ привел человека в восторг. Ему была так близка эта насущная необходимость достичь гармонии между болью и наслаждением, эта противоречивая тяга к страсти и самоуничижению, как будто лишь в бесчисленных повтореньях этой схемы он мог реализовать и утвердить свою целостность. С тех пор у него вошло в привычку углубляться в закоулки старого города и наблюдать, а порой «интервьюировать» проституток, выясняя, вправду ли они пережили в детстве упомянутое насилие. Он внушал себе, что относится к ним почти с любовью, если душе его доступно такое чувство.

Но это было давно, когда он еще блуждал во тьме, когда его еще не посетило озарение. Теперь же, когда он наконец нашел свой путь, свою судьбу, когда сделал первый шаг и утвердился в мысли, что способен довести до конца великий замысел, для которого пришел в этот мир, проститутки перестали его интересовать. Он уже мог смотреть на них без внутренней дрожи, от которой на лбу выступал холодный пот и которая потом несколько дней заставляла его вспоминать эту сладкую пытку. Теперь они – ничто. Он уравнял их с прочими существами низшего порядка и даже начал ненавидеть за наглость, за беспардонное стремление стать с ним на одну ногу.

Но Клара выделялась из толпы этих женщин. Такая же шлюха, как все, и все же иная. За ней он признавал право сыграть роль в его замысле. Второстепенную роль. Роль посланницы, проходную, но все же роль. В ней он с первого взгляда почувствовал некую тонкость, отличавшую ее от товарок. Она была не столь вульгарна, и даже в том, как она закидывала ногу на ногу, ему чудилась какая-то целомудренная стыдливость. Она словно стеснялась выставлять напоказ свой истрепанный, грошовый товар. Принимая клиента, Клара, в отличие от прочих, смотрела на него ласково и сострадательно, никогда не совала нос туда, куда не следовало, никогда не осуждала явных пороков; в ее глазах ни разу не мелькнуло презрение, напротив, она была готова понять, принять, приласкать очередную болящую душу. Настоящая шлюха, думал он, знает, что нужно мужчинам, которые, поколение за поколением, стремятся почувствовать себя мужчинами и утолить голод без душевного надрыва. Они ходят именно к ней, потому что перед ней не страшно обнажить все свои язвы: горб, раздвоенный пенис, когтистые копыта, козью шерсть на груди и на спине, выкаченные змеиные глаза и хвост крючком. Им хотелось ранить, убить, унизить и в то же время почувствовать себя в блаженном покое и безопасности. Им нужна была не столько женская плоть, сколько сосуд, колодец, куда можно пролить крокодиловы слезы, способные отравить любой водоем, замутить самую хрустальную воду.

Он же пришел сюда по иной причине. И совсем по иной причине отдает дать уважения Кларе. Для него она не плоть и не колодец. Скорее уж, река. Ни о чем не ведающая река, избранница его светлой участи, призванная перенести драгоценную и опасную сущность, искать которую ему уже не нужно.

Эта сущность держит в кулаке страшную тайну человека.

– Вы довольны? – спросил за спиной хозяин бара.

Человек оторвал взгляд от витрины, в которой предлагала себя Клара.

– Да, спасибо.

– Слыхали про забастовку мусорщиков? – Хозяин стоял у его столика, перекинув через руку серое и влажное посудное полотенце.

– Да, что-то слышал.

– И что говорят?

– Полагаю, говорят, что это свинство.

– И то. Всякий, у кого есть голова на плечах, должен считать это свинством, верно ведь?

– Да. Иначе, как свинством, и не назовешь.

– Свинство, самое точное слово.

– Да, свинство.

– Свинство. Но, с другой стороны, не все ли свинство в этом мире?

– Да. Пожалуй, вы правы.

– Так можно ли к общему свинству добавлять еще большее свинство?

– Куда уж больше.

– Некуда, – вздохнул тот. – А что делать?

– Да.

– Полностью с вами согласен, – тряхнул головой хозяин и огляделся. – С вашего разрешения, пойду. Дела.

– Извольте.

Хозяин повернулся на каблуках и направился к кассе.

– Достойный господин, – поделился он своим мнением с прыщавым юнцом, стоявшим за стойкой. – Сразу видно – из культурных.

Прыщавый рассеянно кивнул.

Со сладкой дрожью, холодившей позвоночник, человек вернулся к созерцанию Клары. Хозяин не узнал его. Маска случайного прохожего действовала отлично. Ничтожный человечишка не разглядел нового света, изливавшегося из его души. Именно этот свет научил его говорить на их языке, на грубом языке толпы. Он вновь ощутил себя непобедимым и улыбнулся Кларе. При желании он и ее мог бы взять, как антикваршу. Никто его не видел. Даже когда он писал на двери уведомление. Новый свет охранял его, делая невидимкой. Никто не обратил на него внимания, когда он шел домой со своим окровавленным трофеем. Да, если б он только захотел, он мог бы взять и Клару. Но уведомление было обращено не ей. Клара – лишь ни о чем не ведающее подспорье в его замысле. Ей он сохранит жизнь в благодарность за то, что она сделала.

Это случилось четыре года назад, в сумерках, незадолго до аварии, парализовавшей мать. Смакуя молоко, чистое, чувственное молоко, содержавшее в себе всю необходимую информацию плюс питание и секс, человек наблюдал за Кларой. Смотрел, как она принимает клиентов, как с томной грацией подходит к окну и опускает жалюзи, мысленно фиксировал и хронометрировал наслаждение, которое проститутка расточает всем, не делая различий. Но в тот вечер он впервые подметил на лице Клары гримасу страха. Вся уверенность и властность ее профессии улетучилась при появлении клиента, которого он прежде не видел. Вернее, сразу не узнал. Но кожей почувствовал в нем что-то знакомое, то, что мы всегда чувствуем при виде человека, с первого взгляда внушающего нам восхищение или отвращение. Но потом, перед тем как опустились жалюзи, луч фонаря осветил знакомое лицо. Прошло много лет, он как будто явился из другой жизни, но на миг их взгляды встретились, и человека словно отбросило в прошлое: он увидел мальчишку, показывающего на него пальцем. И тут же узнал, вспомнил имя и фамилию того сироты, что уцелел при пожаре с единственной целью истязать его, почувствовал, как глаза налились слезами жгучей, не растраченной за много лет ярости. Когда враг его ушел, человек увидел Клару в углу комнаты, в туго запахнутом атласном халатике, со скрещенными на груди руками, утратившими твердость ногами, заострившимся носом и раздутыми ноздрями, хватающими воздух. Он понял, что Клара тоже была жертвой сироты. Сидя в баре, физически недостижимый для врага, человек тем не менее подумал, что теперь ему нет спасенья: враг явился из прошлого, чтобы опять преследовать и мучить его. Потому что они с Кларой – его жертвы.

– Простите, – опять послышался за спиной голос хозяина, ворвавшийся в его мысли и заставивший его вздрогнуть. – Мне пора закрывать.

– Что? Ах да, конечно… пора закрывать…

– Уж извините.

– Да, пожалуйста. – Он поднялся, бросил на столик купюру и тяжело заковылял к выходу.

– А как же молоко? – донесся ему вслед голос хозяина.

Но человек его не услышал. Ставя ноги одну перед другой, он шел вверх по крутому и ухабистому, как речное русло, переулку. Одолев подъем, оглянулся. Свет в окне Клары медленно тускнел. Все встало на свои места. Улица расстилалась перед ним ровной полосой, дома низко кланялись ему, небо темнело, перед тем как вспыхнуть новыми огнями.

По дороге в больницу он вновь перемалывал в уме ту старую историю. Никто не заметил, как он вошел в палату матери, сел у кровати, на которой неподвижная старуха сверлила потолок стеклянными глазами, ампутированным мизинцем погладил краешек простыни. Обрубок свело судорогой – не сильной, а приятно болезненной.

«Я не трону тебя, мама, не бойся», – мысленно произнес он совсем детским голосом.

Потом взял лист бумаги и стал с какой-то одержимостью выводить на нем имя сироты, которое не стерлось в памяти за тридцать два года. Он написал его столько раз, что на листке совсем не осталось белого пространства.

– Добрый вечер, – послышался за спиной женский голос.

Человек обернулся.

– Видите, насколько тут лучше вашей маме? – с улыбкой проговорила молодая докторша.

Человек еще не видел ее в халате. К ним домой она всегда являлась без халата. В белом она показалась ему более миловидной. Пока, наклонившись над старухой, она сосредоточенно слушала пациентку, он успел внимательно ее рассмотреть. Сильные точеные ноги. Кожа даже под чулками не производит впечатления нежной. Наверняка волосатая. А у волосатых женщин кожа всегда грубее.

Докторша поднялась, повесила на шею фонендоскоп, уперлась рукой в бок и выпятила грудь. Устала. Это он прочитал по глазам.

– Целый день на ногах? – спросил он.

– Что? – не поняла женщина.

– Представляю, как болят у вас ноги в конце дня.

– Да. Тромбофлебит у врачей – такая же профессиональная болезнь, как у официантов, – ответила она со смешком.

– Сочувствую вам.

– Хм… спасибо… – смутилась докторша.

– Вам надо лечь и поднять ноги кверху, чтобы восстановить кровообращение.

– Знаю… Я так и делаю.

– Дома?

– Да. Вечером.

– Хорошо. О ногах надо заботиться.

Докторша не нашлась что ответить.

– Тем более о таких красивых, – добавил он.

Женщина почувствовала, как кровь бросилась ей в лицо, и нервно облизнула уголок рта.

Человек заметил, что губы у нее не накрашены.

Она снова улыбнулась, на сей раз немного застенчиво, склонив голову, и чуть слышно сказала:

– Спасибо.

Она признавала, что он красив, хотя в его обществе всегда чувствовала себя неуютно. Впрочем, в последнее время он как-то изменился. Стал не таким надменным, более душевным. Даже ноги ее заметил.

– Вам кто-нибудь подкладывает подушку под колени?

– Что?

– Кто приподнимает вам ноги и кладет их на мягкую подушку вечером, у вас дома?

Женщина опять вспыхнула. Взгляд его сделался таким настойчивым, чуть ли не лихорадочным. Он хочет знать, свободна ли она? Можно ли за ней поухаживать?

– Никто… – с бьющимся сердцем ответила она.

– Жаль.

XIII

Джудитта увидела, как мать, шаркая ногами, прошла на кухню с дымящейся тарелкой супа. Потом услышала, как та поставила ее в духовку.

– Отец не придет ужинать, – сказала женщина с легкой обидой. – Для разнообразия.

– Мама, у него это вроде отпуска, – попыталась разрядить обстановку Джудитта, поглаживая в убогой гостиной спинку кресла, в котором всегда сидел отец.

С тех пор как мусорщики объявили забастовку, сотрудник городской службы поддержания чистоты перестал приходить домой к ужину. Все вечера просиживал в баре или в остерии с друзьями.

– Не обидишься, солнышко? – спросил он в первый раз у дочери, а не у жены.

И Джудитта благословила его.

– Хотя бы предупреждал не в последнюю минуту, – продолжала ворчать мать из кухни, пропахшей запахом дешевой, купленной в порту рыбы.

Пол в кухне покрыт вытертым линолеумом в коричневых ромбах, по стенам в беспорядке тянутся почерневшие провода. Темная кухня освещена тусклым светом, сочащимся из-за матового стекла двери. За этой дверью как будто нависла над пустотой двора ванная с унитазом без крышки, хромированной сушкой для полотенец, заржавленной луковицей душа и пластмассовым биде, задвинутым за ненадобностью под раковину. Холодная, продуваемая сквозняками ванная не гарантирует сохранности интимных тайн.

– Честно говоря, неприятно, когда на тебя смотрят, как на прислугу, – снова завела свою нуду мать, когда Джудитта появилась на кухне по дороге в ванную. – Звонит в семь часов, когда все уже готово… Смотри не нарвись на такого, ведь все мужчины…

Окончания фразы Джудитта уже не слышала. Вода с шумом обрушилась на нее, залив обшарпанный пол. Впрочем, эти речи она слышала сто раз. Отец далеко не идеальный муж, Джудитта и сама это понимала. И глухое ворчанье матери, ее постоянные предупреждения, ее неверие в будущее и отвращение к жизни были ей понятны. Но отец он любящий, внимательный, во всем ее поддерживает, гордится ею. Всегда расспрашивает ее о делах, всем интересуется. Увидит, как она склонилась над книгами, обязательно с гордостью улыбнется и скажет: «Вот как мне повезло. С такой дочерью мне бояться нечего». Потом погладит ее по голове и добавит: «Будь счастлива, Джудитта. А если вдруг что – сразу ко мне». Отец – ее надежная гавань, за ним она как за каменной стеной. Еще в лицее, стоило кому-нибудь из учителей пожаловаться на Джудитту, отец, человек без особого образования и культуры, тут же закатывал рукава и разбивал все обвинения в пух и прах. По ночам она иногда видела, как он, сидя на диване, тайком берет ее учебники и восхищенно вертит их в своих заскорузлых руках. Как же ему хочется, чтобы она стала ученой женщиной. И ведь ни разу ни словом не обмолвился о своих жертвах, о том, с каким трудом он копит деньги на ее образование. Джудитта закрыла кран и натянула халат.

– …Прежде всего смотри, чтоб рукам воли не давали. Они думают, что все женщины стелиться перед ними готовы. Твой отец поначалу тоже так думал. Но я стояла насмерть. Пока не женился, ничего ему не обломилось. А мне и подавно. Вот ведь жизнь какая. Весь день строчишь на машинке, а толку чуть… Но я хоть замужем. Знала б ты, скольких несчастных девчонок я перевидала, которые скатились на самое дно, оттого что позволяли мужчинам руки распускать…

Гул фена не дал матери закончить очередную тираду. Высушив волосы, Джудитта прошла в родительскую спальню, достала из шкафа простенькое платьице, тронула тушью ресницы, чуть подкрасила губы светлой помадой. Когда вернулась в гостиную, мать сидела перед телевизором. В толстых стеклах очков отражалось происходившее на экране. Близорукостью Джудитта пошла в мать. Отец настоял, чтобы она показалась окулисту, и тот прописал ей контактные линзы, чтоб не ходить постоянно в очках. Мать, по обыкновению, принялась ворчать, что она не понимает, как это можно вставить стекло в глаз, но по тому, с каким ожесточением мать терла натруженную очками переносицу, Джудитта поняла: злится, что отец о ней никогда так не заботился. Трудно быть дочкой их обоих.

– Ты купила, что я велела? – окликнула Джудитту мать, не отрываясь от телевизора.

– Я сейчас иду, мама.

– Но ужин готов.

– Это недолго. Только до галантереи и обратно. Но если хочешь есть, начинай без меня.

– Вечно одна, и ужинаю, и обедаю. Ты стала такая же, как твой отец.

Джудитта, еле сдерживая раздражение, направилась к двери, но устыдилась, вернулась обратно и поцеловала мать в макушку.

Та не отреагировала.

На улице двое ребятишек бегали между горами мусора. В старом городе эти горы – привычное зрелище, забастовка мусорщиков не внесла в картину ничего нового. Джудитта машинально сунула руку в карман – проверить список, составленный матерью, и зашагала по направлению к порту. Иголки, нитки, тесьма, флизелин, плечики. Как хорошо, что отец дал ей возможность учиться, уж она не подведет ни его, ни себя. Ни за что не станет портнихой-надомницей с вечно распухшими, исколотыми пальцами и слабеющими от шитья глазами.

Возле галантереи, где у матери был открытый счет, который она оплачивала в конце месяца, был бар, откуда несло прокисшим вином. Внутри слышались хриплые голоса грузчиков, которые, даже окончательно надорвав спину, доживали свой век близ порта. Вдруг в дверях бара Джудитта заметила знакомую, не вписывающуюся в этот пейзаж фигуру.

– Инспектор! – радостно окликнула она.

Джакомо Амальди неохотно обернулся, но, увидев ее, заулыбался.

– Джудитта…

– Что вас занесло в наши края?

– Пришел друзей проведать. – И, отвечая на ее удивленный взгляд, пояснил: – Я родился и вырос в двух шагах отсюда.

Он обвел рукой весь старый город, это нищее гетто, густонаселенный крольчатник с его дымными остериями, развешанным на веревках бельем, запахом рыбы и плесени и облупившимися, в желтых потеках сырости фасадами домов.

– Скучаете по родным местам? – не поверила Джудитта.

– Вы тоже будете скучать, когда выберетесь отсюда.

– Нет, вряд ли.

– И правильно. Главное – не упустить время. – Он обернулся к старику, держащему в огромных лапищах стакан вина и уставившемуся на него пустыми глазами, которые прятались в глубоких морщинах лба и щек. – А то докатишься вот до чего. Надо скорей выбираться отсюда, чтоб не застрять навечно. Был тут один старый грузчик и вдруг однажды выиграл кучу денег в лотерею. Все твердил, что купит себе хороший дом в пригороде и заживет достойной жизнью. Но так и просидел в этом баре, угощая всех подряд.

– А потом?

– Умер от цирроза печени. Столько было денег, а он даже на хорошее вино не тратился – глушил эту дрянь.

– Грустно.

– Как все в старом городе, Джудитта. Потому вам надо скорей выбираться отсюда.

– Я пытаюсь.

– Хорошо… А сюда зачем?

– Мама поручила купить кое-что.

– Тогда не буду вас задерживать. – Амальди насупился и засунул руки в карманы.

Джудитте тоже стало неловко. Опустив голову, она чертила на земле восьмерки мыском туфли, но не уходила. Амальди молчал.

– Тогда до свиданья, – наконец выдавила из себя девушка и, натянуто улыбнувшись ему, направилась в галантерею.

– До свиданья, – пробормотал Амальди.

Он стоял и смотрел ей вслед. Потом подошел поближе к витрине галантереи. Джудитта разговаривала с продавщицей. Гладкие волосы блестели в лампах дневного света, тонкие руки изящно взлетали. Амальди потянуло войти внутрь и еще немного послушать ее голос. Но он сдержался и хотел уже уходить, как вдруг Джудитта увидела его сквозь стекло витрины и послала ему удивленную, счастливую улыбку.

– Вам не нужна ленточка для волос? – со смехом сказала она, подойдя к открытой двери.

– Какой цвет посоветуете?

– Голубой, конечно. Для мальчика же.

Продавщица окликнула ее из глубины лавки, но Джудитта не двинулась с места.

– Составите мне компанию за ужином? – спросил Амальди, чувствуя, как сердце ухнуло куда-то в пропасть.

– Когда?

– Сейчас.

Джудитта снова улыбнулась.

– Да. – И вернулась в магазин.

Амальди увидел, как она позвонила кому-то, оставила какую-то бумажку продавщице и вышла.

– А покупки? – спросил он.

– Завтра утром. Время терпит. Мама все вечера посвящает наркотику.

– Какому?

– Телевизору.

Амальди засмеялся. Они медленно двинулись по улице бок о бок, но не касаясь друг друга. Обменивались пустыми, любезными, неловкими фразами. Потом пошли молча. Миновали первую тратторию, вторую, с двух сторон обогнули пьяного и снова улыбнулись друг другу.

– У нас был стол на металлических ножках, – неожиданно громко заговорил Амальди. – Когда я болел и к нам приходил доктор, мать доставала из буфета облупленный поднос и подавала ему чай с двумя рогаликами. Почему-то в доме у нас круглый год были салфетки с нарисованными веточками омелы, красными ягодами и надписью «С Рождеством».

Джудитта весело рассмеялась.

Впервые в жизни с каким-то отчаянным облегчением Амальди признался себе, что всей душой ненавидит старый город, и подхватил смех Джудитты. Потом взял ее за руку и спросил:

– Где будем ужинать?

– Там, где можно перейти на «ты», – выпалила Джудитта.

Амальди огляделся. Откуда-то из глубины переулка доносились возбужденные голоса и звон посуды.

– Тогда нам нужен кабак, – кивнул Амальди и потянул Джудитту на этот шум.

Они уселись в углу за столик, накрытый бумажной скатертью. Старый тощий официант с глубоко запавшими, слезящимися глазами начал неторопливо сервировать стол. То и дело из кухни слышался крик: «Амедео!» Старик безутешно разводил руками и так тихо бормотал «иду», что едва ли сам себя слышал. Закончив сервировку, он удалился с той же медлительностью и через несколько минут принес им корочки меню. Амальди и Джудитта заказали без промедления и, когда официант снова уполз, в унисон расхохотались.

– Я прослушал твое сообщение, – сказал Амальди. – Прости, что не перезвонил.

– У тебя же сейчас запарка… Я читала в газете.

– Да.

Официант вернулся, с достоинством поставил перед ними две пустые тарелки и опять ушел.

– Я читала, что ты занимаешься этим ужасом.

– Да.

– Зачем?

– Затем, что это моя работа.

– Нет… Зачем они это делают?

– Зачем? В священном писании… – Он осекся, постучал солонкой по ладони, взял короткую паузу, чтобы выиграть время. Всю мысль сразу не сформулируешь, можно выдать лишь обрывок, дистиллят своей неотвязной боли. И после перерыва заговорил уже другим голосом: – В священном писании по криминальной психологии говорится, что основная проблема этих личностей состоит в отсутствии человеческих привязанностей. Как будто душа их чем-то обделена. Как будто их зрение и рассудок способны видеть лишь одну сторону человеческой природы. Но эту сторону они видят под микроскопом, в мельчайших подробностях. А другая сторона, которая им неведома, на которой они не способны сосредоточиться, но смутно ощущают, что она есть, превращается для них в нечто грозное, устрашающее. И эту темную сторону они ненавидят, перенося свою ненависть на ее обладателей.

Дальше он, помрачнев, продолжил уже мысленно. Этот тип людей совершает разрушительные набеги и привыкает любить насилие, потому что одна лишь жестокость способна вызвать в их душе чувство, похожее на любовь.

– Но ответа на вопрос «зачем» нет. Либо есть, но он недоступен нашему пониманию.

– Не надо было мне заводить об этом речь, – смущенно пробормотала Джудитта, видя, как резко изменилось его настроение.

– Ничего. Спасибо, что не спросила, приходилось ли мне убивать.

– Я бы наверняка спросила, если б ты меня не опередил, – улыбнулась Джудитта.

Амальди ответил ей отстраненным взглядом, как будто не услышал последних слов. Он думал о том, что не готов и, наверное, никогда не будет готов к этим светским разговорам. Не надо было приглашать ее на ужин. Только станет питать напрасные иллюзии. Ему же нечего ей предложить. Он незаметно дотянулся до пейджера и нажал на звонок. Потом состроил досадливую гримасу, поднялся и пошел к телефону. И через минуту вернулся в надетой на лицо маске сожаления.

Официант уже принес им еду.

– Прости, Джудитта. Вызывают на службу. Такая у нас жизнь. Ужин придется перенести. Пойдем, я провожу тебя до дому.

Они шли быстро, намного быстрей, чем сюда. Возле дома Амальди сухо и торопливо простился. Девушка изо всех сил скрывала свое огорчение, но Амальди живо представил себе, как она поднимается к себе в квартиру, как на Голгофу, и, может быть, даже плачет. Представил себе ее сразу подурневшее лицо и вспомнил мать. Когда врач после осмотра спрашивал, можно ли зайти в ванную, ее лицо тоже дурнело. От унижения. И сам он ненавидел доктора за то, что перед его приходом мать вынуждена причесываться, наводить красоту, доставать из буфета чашку и чистую салфетку, за то, что никогда в жизни ей не доведется отремонтировать кухню и ванную и вытравить оттуда запахи помойки и уборной. А заодно он ненавидел и отца, который вынудил мать жить в этом доме. Он замечал, что косметика уже не помогает матери стать красивее, что лицо ее расплывается и черты тускнеют, что одежда снашивается, чайные чашки бьются, а вместе с ними и жизнь разбивается на тысячу осколков. Если б можно было заказать гигантский вал грязи и похоронить под ним весь старый город вместе с его обитателями, он бы это сделал. И сейчас его сжигала та застарелая ненависть.

Он поднял глаза к окнам третьего этажа. Увидел, как в них зажегся свет. Видимо, это комната Джудитты. «Но Джудитта не такая, как моя мать», – мысленно заключил он. И не в том причина его ненависти. И не доктор тому виной, он-то просто хотел руки помыть, а такие безнадежно похожие друг на друга ванные, как у них, видел каждый день. И не в нищете уборных дело, и не в запахе помойки. А в нем самом. В детективе средней руки, который бежит от всех и вся так, что перехватывает дыхание и ноги не держат. В нем, трусливом звере, который давно забыл, почему и от кого бежит.

Он бы и сейчас бросился бежать без оглядки, да испугался, что Джудитта, выглянув в окно, услышит, как старый город смеется над ним.