Текст книги "Чучельник"

Автор книги: Лука Ди Фульвио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

А он, хотя и не подал ей руки, тут же отозвался:

– Я вас помню, Джудитта Черутти. – Амальди постарался дружески ей улыбнуться. – Вы извините, задумался. Что я могу для вас сделать?

Джудитту согрело это «я», такое личное, такое неофициальное. Она внимательно вгляделась в его лицо и нашла его привлекательным. Решительный подбородок, светлые брови, прямой, резко очерченный нос, такие же резкие скулы, обтянутые загорелой кожей.

Светлые глаза неопределенного цвета в окружении темных глазниц, наполовину прикрытые веками, придавали ему вид усталого, избитого боксера, и взгляд их был задумчиво-отстраненный. Джудитта почувствовала, что краснеет. Да, бесспорно, привлекательная внешность. Она продолжала мысленно оценивать его, даже когда он любезным жестом указал ей дорогу к лифту, но при этом старательно избегал как-нибудь ненароком прикоснуться к ней. Движения у него были мягкие, кошачьи. Высокая мускулистая фигура вызывала ощущение, что он способен именно по-кошачьи втиснуться в узкое пространство, если надо будет, к примеру, уйти от погони или преследовать преступника. Все движения его были мягки, почти ленивы, но чувствовалось, что под этой внешней вялостью скрываются стальные мышцы, жилы и сухожилия, способные мгновенно натянуться как струна для преодоления препятствия или для удара. Он двигался совсем бесшумно, даже кожаные ботинки не скрипели. Как будто скользил по поверхности, ничем не выказывая своей власти. Притворялся рассеянным, будучи все время начеку.

Джудитта взглянула на его руку – проверить наличие обручального кольца – и на миг даже остановилась, загипнотизированная тонкой, нервной, но отнюдь не женственной рукой, полной силы, но не внушающей тревоги. Она искала в этой руке каких-либо указаний на личную жизнь инспектора Джакомо Амальди и совсем забыла о том, что ненавидит лифты, особенно такие современные, тесные и удушливые, как этот.

– Проходите, пожалуйста. – Амальди указал ей на вертящееся кресло перед письменным столом. Усадив ее, сам зашел за стол и тоже уселся.

Краска так и не сошла с лица девушки. Стеснительная, должно быть. И красивая. Амальди она нравилась. Его почему-то сразу потянуло к ней, что случалось редко. Но сейчас, оказавшись с ней лицом к лицу в холодной тесноте своего кабинета, он подумал, что это, верно, от усталости. «И вовсе она тебе не нравится, – сказал он себе, – просто захотелось расслабиться хоть на миг, отдохнуть от нескончаемой гонки за твоей болью, за твоими обещаниями. Эта девушка – отвлекающий маневр, придуманный тобою, чтобы остановиться».

– Рассказывайте все сначала, – официальным тоном проговорил он.

Рассказывая, Джудитта отметила в нем и то, что ей не понравилось. Он уже не был защитником, каким показался ей во время первой случайной встречи. И куда-то вдруг исчезла вся любезность, которую он оказывал ей по дороге в кабинет. Он как-то сразу охладел. Быстро свернув свой рассказ, она встала.

– Простите, что беспокою вас по таким мелочам…

Амальди вскочил.

– Сядьте, пожалуйста.

Джудитта снова села и опять нашла его, прежнего. Разглядела за ледком в глазах что-то теплое, детское, трогательное. Она поставила локти на стол и чуть подалась вперед, сократив разделявшее их расстояние.

Амальди придвинул стул поближе к столу и тоже как бы ненароком оперся локтями о стол. Теперь и они сами, и руки их были совсем близко друг от друга, всего в нескольких сантиметрах.

– А это не могло случиться где-то в другом месте? – спросил инспектор.

– Нет. На фоне слышны голоса студентов. Они обсуждают лекцию.

– Ну да…

Джудитта считала себя неплохим психологом. Вот и сейчас она инстинктивно почувствовала, что инспектор Амальди не из тех, кто может не заметить голосов на заднем плане. Полицейские просто притворяются рассеянными, чтобы подхлестнуть память свидетеля. И все же ей хотелось верить, что они говорят об этом маньяке, чтобы еще немного побыть вместе. Ей не хочется уходить, а ему – отпускать ее.

– Значит, кто-то из студентов мог видеть, как он записывал свое послание.

– Да. – Джудитта с сожалением отметила, что, если они быстро разыщут подонка, все на этом и закончится. – Мог… Но после лекции всегда такая суматоха.

– И все же есть смысл попробовать.

«Какие у нее свежие, пухлые губы», – думал Амальди. Они красиво смотрелись в улыбке. И зубы крупные, белые, ему такие всегда нравились. На верхней губе чуть заметные морщинки, с годами они станут глубже. Он представил себе, каковы они на вкус. В его воображении Джудитта смеялась, щурила еще больше свои серые близорукие глаза такой необычной, удлиненной формы; из-за век кажется, что они печальные, но это не так. Ему вдруг почудилось, что она придвинула руки чуть ближе, и он резко выпрямился.

Как раз в этот момент в дверь постучали, и Фрезе, не дожидаясь разрешения войти, просунул голову в кабинет и обронил:

– А-а, явился.

Джудитта тоже выпрямилась в вертящемся кресле.

– Помешал? – Фрезе смерил девушку оценивающим взглядом.

– Нет, – сказала она.

– Нет, – сказал Амальди, поднимаясь.

– Ох, извините. – Джудитта смутилась, сообразив, что отвечать на этот вопрос положено инспектору, а уж никак не ей.

Она встала. Фрезе доходил ей до плеча, поэтому проворно шагнул назад.

– Ладно, – сказал ей Амальди, – я расследую это дело и сообщу вам.

– Я оставлю вам домашний телефон… если нужно.

– Он должен быть в вашем заявлении. А впрочем, напишите.

– У вас есть ручка?

Фрезе протянул ей ручку, не сводя глаз с Амальди. Инспектор избегал встречаться с ним взглядом.

– На чем записать?

Амальди пододвинул ей все тот же блок желтой бумаги. Джудитта, написав номер, не подала руки ни ему, ни Фрезе.

– До свиданья, – произнесла она, обращаясь к обоим, и ушла.

– Подожди меня, – бросил Амальди помощнику и, черкнув что-то на другом желтом листочке, быстро вышел из кабинета.

На площадке перед лифтом он ее не нашел. Но, услышав шаги на лестнице, перегнулся через перила и увидел длинные ноги.

– Синьорина Черутти!

В лестничном пролете показалась ее голова. Прямые волосы струились вниз, в пустоту. Амальди спустился к ней.

– Если что, вы можете мне звонить. Вот это прямой, в кабинет, это пейджер… а это личный, то есть домашний. Пейджер я иногда отключаю, так что…

– Спасибо, – сказала девушка, и Амальди показалось, что она легонько погладила листок.

– До свиданья.

– До свиданья.

Амальди протянул ей руку.

Джудитта пожала ее и благодарно улыбнулась. Она почему-то подумала, что этот жест стоил ему невероятных усилий.

«Какая нежная, теплая рука», – подумал Амальди и, круто повернувшись, стал подниматься по лестнице.

А Джудитта пошла вниз, улыбаясь.

– С каких это пор старший инспектор занимается такой ерундой? – спросил Фрезе, как только Амальди переступил порог кабинета. – Хотя такую грудь ерундой не назовешь.

– У тебя что-то срочное? – перебил его начальник.

Фрезе тряхнул головой, развел руками и с блаженным стоном плюхнулся в вертящееся кресло.

– Какое блаженство! Еще чувствуется тепло этой попки!

Амальди обдал его ледяным взглядом.

– Ну?

– Я нашел один из недостающих документов по сиротскому приюту. И знаешь где? В личном деле Аугусто Айяччио.

– Кого? – рассеянно переспросил Амальди, до сих пор не в силах опомниться от своего поступка.

Дать домашний телефон незнакомой девице, возможно, истеричке, которая теперь изведет его рассказами о новых подвигах онаниста.

– Айяччио. Того беднягу, что умирает от рака… Кстати, ты его навестил?

– Да, – соврал Амальди.

VII

– Не приходил? – спросил Фрезе у Айяччио. – Ты точно помнишь?

– Да.

– А вчера?

– Нет.

Фрезе почесал в затылке, потом заученным движением отряхнул пиджак и почистил ногти.

– У тебя перхоть есть?

– Чего нет, того нет.

– Черт! Прости, Айяччио, – буркнул Фрезе.

– Да ничего.

– Нет, правда, прости, я дурак. – Он с досадой ударил себя кулаком по толстой ляжке и поднялся с больничного стула.

– Говорю вам, ничего.

– Давай на «ты».

– Ладно.

Фрезе отошел к окну и попытался сменить тему:

– Неплохой отсюда вид.

– Да уж. Особенно хорошо видно, как растет гора мусора.

– Море, Айяччио, отсюда видно море.

– Это не море, а портовая помойка.

– Так ведь вода не из канализации. Мусор море приносит.

– Вы замечали, как заманчиво выглядит жареная курица в витрине? Золотистая корочка, лоснящаяся от жира, запах розмарина, вокруг хрустящая картошка… Замечали?

– На «ты», Айяччио.

– А наутро она в мешке для мусора. Хрящи, выцветшая кожа, кости с налипшим на них мясом… тошнотворный запах… Вы бы ни за что на свете до нее не дотронулись, верно? Как по-вашему, это одна и та же курица?

– На «ты», черт тебя возьми!

Айяччио повернулся спиной к окну, выходящему в мир, которого он никогда не понимал, для которого с рожденья был чужим. В палате воцарилась тишина. Фрезе пришел спросить его, как мог недостающий документ из папки сиротского приюта оказаться в его досье. Но на разъяснения не очень надеялся. Хотя странно, как тот документ попал в личное дело сироты. Единственного сироты в полицейском управлении, насколько ему известно. Сироты, который вырос именно в этом приюте и уцелел на том самом пожаре. Но откуда это может быть известно Айяччио? Фрезе видел перед собой еще сильную спину человека, в пятьдесят два года приговоренного к смерти. Айяччио всего на три года старше него. «Бывает», – сказал себе Фрезе, как только узнал о его несчастье. Но смотреть этому человеку в глаза – дело иное. Быть может, он вовсе и не насчет документа пришел, а просто посмотреть в глаза смерти, которой так боялся. Да, это совсем другое дело. А сам Айяччио уже не тот, каким он его помнил. Не тот, каким предстает в личном деле. Не тот Айяччио, которого он часто встречал в коридорах полицейского участка, уже не тот вялый, ко всему равнодушный агент с припухшими глазами, с которым они иногда вместе обедали.

– Я устал, – сказал Айяччио. – Устал и озяб.

– Накройся одеялом. Тебе помочь?

Не дожидаясь ответа, Фрезе подошел к кровати и хорошенько укрыл его. И заметил в вороте пижамы лиловое пятно, растекшееся по всей шее. Как язык. Ожог, давний, страшный ожог.

Айяччио закрыл глаза. Он думал о случившемся утром. Вытянувшись на постели, он приходил в себя, выныривая из кошмарного водоворота, куда его погрузили ударные дозы принятых лекарств. Казалось, язык у него стал толще и неповоротливей. Во рту было горько. Сильно болели мышцы шеи. Сколько он проспал? Кряхтя, он приподнялся и сел на постели. Развел руки в стороны, несколько раз сжал и разжал кулаки. Дыхание сбилось, он растерянно водил глазами, как пассажир скорого поезда, глядя в окошко. «Ну вот, – подумал он, – смотрю на себя со стороны». Но кто он такой и где находится – этого понять не мог. Голова как будто раздулась, мысли множились, увеличивая объем мозга, так что кости с трудом удерживали его в черепной коробке. Он понял, что это болезнь, и все встало на свои места: Айяччио осознал, что болен раком и что в этой больничной палате ему суждено умереть.

Он открыл глаза. Увидел, что Фрезе неотрывно смотрит на него, и слезы сами собой, без спросу покатились из глаз. Они оставляли бороздки на щеках и обжигали губы солью. Вдруг в ноздри ему ударил запах ладана, и он стал прислушиваться – не читают ли рядом молитвы, может, из церкви пришли благословлять больницу?

В палату вошла медсестра. С ее приходом запах усилился и воздух стал дымным.

– Как дела, синьор Айяччио? – спросила белокурая сестра, остановившись на пороге и улыбнувшись Фрезе.

– Почему так пахнет ладаном? – поинтересовался Айяччио.

Сестра принюхалась; в глазах ее мелькнула тревожная мысль, и она тут же перевела их на Фрезе. Всего один мимолетный взгляд, но Айяччио заметил его. Ладан рассеялся. Воздух снова был чист и прозрачен. Фрезе и сестра смотрели на него заботливо и сочувственно. «Обонятельные галлюцинации, – вспомнил Айяччио. – Господи Боже мой!»

Впервые его болезнь дала себя знать.

– Я пошутил, – сказал он белокурой хорошенькой медсестре в халатике, плотно обтягивающем грудь.

Та улыбнулась.

– Все нормально.

Несколько секунд она изучала его, прячась за сочувственной улыбкой, потом кинула взгляд на Фрезе и вышла за дверь.

– Я пошутил, – шепотом повторил Айяччио.

И внутренне сжался от стыда и боли.

В восемнадцать лет Айяччио первый раз почуял запах ладана, а в двадцать – последний. С тех пор он ни разу не был в церкви. Даже забыл, что на свете есть и церкви, и ладан. Если б хоть он умел молиться! Но он потому и ушел из семинарии, что не был ни дураком, ни святым, чтобы посвятить себя Богу. Все это было ему недоступно.

Теперь перед ним проплывало его прошлое в свете нового озарения, нового источника энергии – той самой болезни, что медленно разрушает его. И Айяччио обозревал это прошлое без боли и тревоги, а с грустной отстраненностью. Мысли, как не связанные друг с другом лучи, осеняли его и пропадали во мраке будущего. Ненужные мысли, которые за всю жизнь ни разу не приходили ему в голову. Скоро от него ничего не останется, и они будут жить сами по себе.

– Мне пора, – сказал Фрезе, взглянув на часы и отставляя стул на место, к стене. – Береги себя. Я еще зайду.

Айяччио кивнул и проводил его глазами до двери. Она открылась и закрылась. Он снова один. Но взгляд по-прежнему прикован к двери. В полутьме палаты ему почудилась какая-то маленькая черная точка. Он никак не мог ее разглядеть получше. Поискал очки в ящике тумбочки. Понял, что это муха. До нее было метра четыре. Немыслимо, что на таком расстоянии он узрел муху, однако она была там. Муха передними лапками терла большие глаза. Потом прозрачные крылышки затрепетали. Айяччио рывком сел. Кое-как дотащился до двери и распахнул ее. Муха, жужжа, вылетела.

– И вправду муха, – удивленно проговорил он. – Муха сидела на стене в четырех метрах от меня.

Он привалился к двери, пытаясь обрести равновесие. Снова просчитал расстояние. Четыре неверных шага до постели. Не удовлетворившись этим, сделал четыре шага назад, к двери. Запах ладана вновь защекотал ему ноздри; его замутило. Он повернулся к кровати, не глядя ни на что в отдельности. Ноздри его расширялись, впитывая воображаемый запах, и тут он заметил, что наволочка на подушке вся сморщилась, на ней проступали холмы и впадины, и на некоторые даже ложилась тень мусорной кучи за окном. Абсурд. У него никогда не было такого острого зрения, даже в детстве. Айяччио протер глаза и ущипнул себя за щеку. Может быть, это сон? Нет. Еще четыре шага, и он забрался под одеяло. Среди волн ладана он чуял опасность. Неведомую опасность, которая, по-видимому, исходила от него самого.

Пристраивая голову на подушку, он кожей головы, под волосяным покровом ощущал складки наволочки. Жесткие складки, по крайней мере, так ему казалось. Он на миг смежил веки и увидел их: всего девять. Три из них были сами в мелких морщинках. Белый цвет застил зрение, но ему тем не менее удавалось различить все оттенки серого по краям подушки, а также отражающийся на ней зеленоватый оттенок стены. Если продолжить наблюдение, вероятно, он рассмотрит основу и уток хлопковой ткани.

Он открыл глаза и стал испуганно озираться. Сердце бешено билось, и нечем было дышать. Он зашарил по тумбочке в поисках воды. Что с ним? Может, его чем-то опоили? Рука наткнулась на гладкую стеклянную поверхность, и стакан начал падать. Но падал он до странного медленно; вероятно, поэтому Айяччио успел повернуться на другой бок и подхватить стакан в нескольких сантиметрах от пола. Железной хваткой. Вода выплеснулась на мраморный пол и рассыпалась на множество мелких брызг, окативших его лицо. Айяччио не переменил неудобной позы, пока не заболела спина. Тогда он поднялся, выпил то, что оставалось в стакане, и поставил его обратно на тумбочку. Грохот стекла по белому пластику эхом раскатился в палате. Он услышал, как стены впитывают вибрацию, выталкивая ее в коридор.

На него снова нахлынул страх, силы вдруг покинули тело, ему показалось, что он теряет сознание. Он вытянулся на постели и стал глядеть в потолок, остерегаясь сосредоточить на чем-либо внимание. Хватит с него этих откровений.

– Помогите, – прошептал Айяччио.

Постепенно скованность во всем теле отступила. Может, все-таки удастся заснуть? Ему почудилось, что снова открылась дверь, но он не придал этому значения. В голове что-то пульсировало, унося его далеко отсюда. Сознание затуманилось, хотя еще несколько минут назад все чувства были обострены до предела. Во рту ощущался странный привкус. Привкус воды. Сладковатый, неестественный. Краем уха он услышал какой-то шорох. К сонму теней добавилась еще одна. Он попробовал открыть глаза, но веки были тяжелые, словно приклеенные. Темнота, в которую он погрузился, стала плотной, почти осязаемой. И он плыл в этой темноте. Нет, не плыл, а просто покачивался, отдавшись на волю течения, медленного и плавного, без единой волны. Потом вдруг взорвались краски. Яркие, слепящие полосы. Они проходили рядом, не затрагивая его. Он ощутил холод, как будто был голый. Слабость. И голос, который виделся ему в темноте красными звуковыми волнами, начал говорить – сначала тихо, потом резко и отрывисто, потом снова тихо. Он был такой далекий, что Айяччио не смог разобрать ни одного слова. Лишь знакомое жужжанье, как будто это был голос его мыслей. Второе «я», говорившее с ним, но не способное к общению. Холод усиливался. Но мышцы на него не реагировали. Он даже не дрожал. Вдруг ему показалось, что по телу ползают муравьи. Нет, не муравьи, а животные покрупнее. То тяжелые, то почти невесомые. Все они оставляли после себя холодный и влажный след. И запах их дико раздражал ноздри. Быть может, улитки. Быстрые улитки. А голос все не унимался.

Через час в палату вошла сестра и увидела, что он лежит на кровати, одеяло на полу, пижамная куртка расстегнута.

На восковой груди было выведено: «аУгуСТо аЙяЧчИо».

Больной был без сознания, но рука его крепко сжимала красный фломастер.

VIII

Человек в седьмой раз пронесся по проспекту параллельно воскресному людскому потоку, ползущему под портиками. Дело было к вечеру. Свет все больше тускнел, вычерчивая длинные тонкие тени, в которых уже проглядывали сиреневые тона близящегося вечера.

Скоро стемнеет. Это ему на руку, так как у него назначена встреча. Согласно плану.

Утром он перевез мать в светлую палату городской больницы. Понаблюдал за беготней врачей и сестер, нанюхался прилипчивого запаха лекарств и хлорки, подметил в глазах больных страдание и страх перед смертью, что раздражало его донельзя. Но сразу уйти он не мог: нельзя привлекать к себе внимание неадекватным поведением. Сознание грандиозности своего замысла побуждало его остерегаться. Перед ним, как мечтала мать, открывается блестящее будущее. Многолетнее одиночество будет вознаграждено. Правда, цена той награде – его анонимность. Он должен научиться быть невидимкой. Случайным прохожим. Несмотря на свою исключительность. Поэтому, усевшись в уголке палаты, он до конца отыграл свою роль: расспрашивал врачей, терпел их апломб и профессиональную снисходительность. И даже в какой-то мере был им за это благодарен, поскольку они неосознанно позволяли ему почувствовать себя мелким, незначительным, бестолковым. В этом и состоит величие его замысла: весь мир должен служить его цели. Всего час спустя он был в полной боевой готовности. По больничным коридорам и отделениям передвигался уверенно, как будто следуя мысленной карте, и при этом никто его не замечал, никто не удостаивал взглядом. Он скользил вдоль стен, как тень. Спустился на первый этаж, вошел в операционную, порывшись в шкафчиках, быстро нашел то, что ему нужно. Скальпель, пилу, жирные хирургические карандаши, кривую иглу. Все это он сложил в холщовую сумку вместе с рыболовными крючками, мотком пеньковой веревки, катушкой нейлоновой лески и зеленой бархатной тесьмой. Сумку он спрятал под пальто из тяжелого колючего сукна, не слишком элегантное, но вполне добротное. В кармане пальто нащупал плотный картонный конверт, где хранились три засушенных листика.

Он чувствовал себя непобедимым за своей новой маской человека из толпы. Шел к выходу спокойно, как обычный посетитель, чуть сгорбив плечи, как будто унося на них боль за родственника или друга. Дойдя до двери, оглянулся, привлеченный убожеством вестибюля, и стал изучать его, словно видел впервые. С обеих сторон два небольших зала ожидания. Кресла и диваны обиты коричневатым кожзаменителем, на каждом подлокотнике большая пуговица, под которую забран дерматин. Черные столики из матового пластика. На столешницах кипы старых растрепанных журналов. От двух остались только обложки. В зале справа чудом сохранился ковер с загнутыми кверху углами. Он подошел и опустился в кресло. Под пальто негромко звякнули хирургические инструменты.

Прямо перед ним размещалась внушительная стойка темно-зеленого мрамора с черными и желтыми прожилками. Из-за нее выглядывала сестра. Человек пригляделся к ней. На вид лет пятьдесят; редкие сальные волосы цвета соломы с отросшими черными корнями, перехваченные бледно-голубой резинкой под цвет, вернее, под бесцветность пустых глаз. Пальцы заученным жестом теребят ручку; длинные, заостренные ногти покрыты серебристым лаком. Отвечая на телефонный звонок, она то и дело бросает взгляд на свои ногти. Наверняка где-нибудь в укромном месте у нее хранится набор пилочек, щипчиков, бутылочек с лаками и ацетоном. Человек полной грудью вдохнул человеческий запах этой обители слез. Все, от чего он до сих пор отказывался, все, что мать ему строго-настрого запрещала, в это утро стало его второй натурой. Он закрыл глаза и притворился, что задремал. А сам сосредоточился на том, чтобы слышать шумы, вдыхать больничные запахи, вникать в обрывки разговоров, большая часть которых посвящена забастовке мусорщиков. Когда он вновь открыл глаза, то образ постороннего человека уже был доведен до совершенства.

Тогда он встал и ушел.

Из багажника машины он вытащил бесформенный сверток сантиметров тридцати в диаметре и чуть меньше метра длиной. Оберточная бумага противно заскрипела, когда он сунул этот сверток себе под мышку. Затем пешком отправился в город.

Чудесное превращение состоялось, теперь он стал невидимым и наслаждался вновь обретенной свободой. Теперь никто не укажет на него пальцем, никто не заклеймит позором, и он может свободно перемещаться в людской реке, которая не впадает в море. Теперь можно. В ожидании сумерек, которые его замысел озарит ярким светом. Никому из людского потока и в ум не придет, что разворачивается вокруг него, никто не видит болезнь так, как видит ее он: выпущенной на городские улицы, притаившейся среди холмов мусора, танцующей на развалинах оперного театра, блуждающей в темных закоулках. Никто ее не замечает, потому что болезнь хитра, она умеет прятаться от людского глаза на самом виду, шагая с ними плечом к плечу, как полноправный член общества. И делая свое дело – заражая ближнего, распространяясь, не думая про добро и зло, ведь и в том, и в другом случае цель у нее одна – помочь ему свершить свою судьбу.

Отныне жизнь его – не что иное, как карандаш в руке художника. Она пряма и проста, как больничный коридор. Остается пройти ее до конца. Это лишь вопрос времени. Причем время, которое он рассчитывает из чисто практических соображений, скорее относится не к нему, а к другим. К тем или к той, кому оно выносит приговор. А для него оно течет медленно и в то же время быстро, поскольку шаг наступающих сумерек неумолим. Медленно – потому что решение принято, а значит, замысел, считай, осуществился, по крайней мере, осуществился в главном: в принятии решения. В понимании величия своих целей. И потому спешить ему некуда. А быстро – потому что какой-то уголок его сознания сопротивляется принятому решению, и это сопротивление приближает его к моменту истины, к действию, как таковому. Быстрота и медлительность уживаются в мозгу, подчиняясь ощущению собственной неподвижности, как будто не он идет по улице, а город скользит у него под ногами.

И, скользя, город и судьба подвели к нему антикварный магазин.

Он увидел ее впервые тридцать два года назад, когда она была юной продавщицей, но уже пользовалась доверием благородных семейств города, а он был мальчишкой двенадцати лет. Мать принимала ее на первом этаже виллы. Он слышал, как они мило беседовали, но в интонациях обеих женщин уловил подспудное напряжение. Это разожгло его любопытство, и он стал подслушивать. Антикварша хищным взглядом оценивала драгоценности, ходила по комнатам, рассматривала предметы обстановки. Хозяйка дома решила негласно избавиться от своих сокровищ. А он следил за ними, спрятавшись в тени. Они попадались ему на глаза лишь временами, поскольку он боялся себя обнаружить, но шаги их доносились отчетливо. Нервные, отрывистые – матери и томные, нарочито ленивые – антикварши. Когда осмотр закончился, обе снова заперлись в комнате на первом этаже, подальше от вездесущих ушей монахинь. Продавщица назвала цену каждого предмета, даже не заглядывая в список, составленный хозяйкой дома. Он из ниши на лестничной площадке между первым и вторым этажом, прячась за чугунной решеткой, увенчанной бронзовым купидоном, видел, как потемнело лицо матери и глаза превратились в щелочки. Она ничего не сказала антикварше, торговаться не стала. Когда мальчишка вырос, он понял, что жалкие гроши, предложенные матери антикваршей, были ценой за негласность. Все печати, все фамильные гербы следовало вытравить. Все следы сделки будут уничтожены, и никто ничего не узнает, заверила антикварша. Плата за молчание. Распрощавшись, обе женщины преобразились. Мать была в бешенстве. А молодая антикварша расточала улыбки направо и налево, довольная выгодной сделкой. У нее были платиновые волосы с двумя вульгарными завлекалочками и пышным начесом на макушке, похожим на ком сахарной ваты. Поднявшись, она одернула узкую юбку цвета морской волны, едва доходившую до колен, послюнила указательный палец, потерла его о большой и наклонилась, чтобы зафиксировать поехавшую петлю на чулке. Когда она наклонилась, в квадратном вырезе розовой кофточки без рукавов показалась бледная мягкая грудь. Затем женщина натянула короткий жакетик того же цвета, что и юбка, открыла маленькую жесткую сумочку, вокруг ручки которой был завязан шарфик, вытащила чековую книжку и выписала чек на сумму, причитающуюся хозяйке дома. Не сдержав приступа эйфории, она шагнула к синьоре Каскарино с явным намерением поцеловать ее в щеку, но мать проворно отступила и указала антикварше на выход. У той был рыхлый, обвисший зад, несмотря на молодость. Видя, как он колышется под тканью обтягивающей юбки, мальчик почувствовал колотье в левом мизинце. От недавно наложенных швов кровь застаивалась, и распухший желтоватый обрубок болезненно пульсировал. Но распространение инфекции удалось остановить.

Спустя тридцать два года человек-невидимка вошел в антикварную лавку. Улицы постепенно пустели. Магазины закрывались. Люди торопились домой, ужинать. Он спрятался за буфетом XIX века, вдыхая запах воска, и бесшумно опустил на пол мешок. Минут десять стоял неподвижно, едва дыша. Биение сердца глухо отдавалось в голове, но было ровным, ритмично отсчитывало медленно уходящие, неумолимые секунды.

В тот день он в последний раз понаблюдал, как она передвигается за стеклом витрины, среди нагромождения пыльной мебели. Не замечая окутывающих его выхлопных газов и дыма окраинных фабрик, он зачарованно смотрел на округлые руки с мясистыми пальцами. Тридцать два года назад эти пальцы пожимали худую руку его матери и выписывали чек на имя синьоры Каскарино. Теперь на этих сосисках красовались старинные золотые перстни, доставшиеся ей неизвестно от какой нуждающейся семьи. Теперь ей пятьдесят два года, а волосы все такие же платиновые, как тогда, с теми же завитками, и кожа такая же светлая, почти прозрачная, и те же глупые, стеклянные глаза. Она была одна и деловито суетилась в тесноте своей лавки. Видимо, близкая старость тревожит ее, поскольку она то и дело глядится в зеркало то гардероба, то трюмо. С годами такие женщины, как правило, позволяют себе толстеть, должно быть, им кажется, что от этого натягивается кожа и морщины не так заметны. А зад обвис еще больше.

Он долго выслеживал ее, сам не зная зачем. Пока наконец не постиг роль этой женщины в своем грандиозном замысле. Со дня его поездки за город прошла неделя. Неделя озарений. Неделя, давшая ему понять, что нет ничего случайного в его судьбе. Каждое событие логически связано с предыдущим и последующим, и эта цепь подводит его к свершению того, что ему предначертано не месяц и не день назад, а с рождения. И все его существо, его плоть и кровь призваны вывести его к этой цели, на этот единственно верный путь. Лишь пройдя его до конца, он вынырнет из темного, зловонного колодца, чтобы стать еще чище, еще сильнее, чтобы утвердиться в собственном одиночестве.

Он услышал, как антикварша опускает жалюзи на окнах лавки, как, пыхтя, возится с засовами, и представил себе грудь, выглядывающую в вырезе блузки, как тогда. Он дождался, когда она погасит свет, и вышел из своего укрытия.

То ли женщина увидела в полутьме лицо покупателя, который много лет назад приобрел у нее одну очень ценную вещь, то ли нет. Но когда он подошел к ней почти вплотную, она не могла не заметить странного блеска в его глазах. И тут же поняла, что будет дальше, попятилась, выставила навстречу убийце пухлые руки с накрашенными ногтями. Попыталась было убежать, да некуда и где взять силы? Человек тут же настиг ее. Он тоже не бежал, хотя и знал, что при необходимости смог бы. Он схватил ее и развернул к себе. Несколько секунд они потоптались на месте, крепко обнявшись, как в неуклюжем танце: он прижимал ее к себе, она пыталась его оттолкнуть. Они наступали друг другу на ноги, пока наконец ее ноги не оторвались от пола вместе с телом, которое тяжело плюхнулось на какую-то старинную тумбу.

– Сидеть! – приказал он разинутому в немом крике рту и сведенным в спазме ужаса мышцам.

После чего спокойно снял со стены алебарду XVII века с заржавленным топором в форме лилии.