Текст книги "Нива жизни Терентия Мальцева"

Автор книги: Луиза Гладышева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

СЕМЕНА НОВОЙ ЖИЗНИ

Через пять долгих лет возвращался Терентий Мальцев в родное село, к милой своей земле. О ней не переставал он думать, когда промерзал в сырых окопах и когда, обессиленный изнурительной работой и голодом, валялся в тифозном бараке лагеря для военнопленных.

В тяжелых коротких снах являлось ему русское поле, зыбкими волнами переливались поспевающие хлеба, слышалась в голубой дали печальная песня. Видения были так явственны, ощутимы, что Терентий рвался всем телом с жестких дощатых нар, протягивал худые руки. Но не мог сделать ни шага, будто прикован был тяжелыми цепями.

– Браток, очнись, не кричи, – успокаивал сосед по нарам.

– Нет, – до хрипоты стонал, метался в бреду Терентий, – дойду, все равно дойду!

…И вот уже только пятнадцать верст из оставшихся позади тысяч отделяют его от дома.

– Это ж надо встретиться! – удивлялся земляк Яков Панфилович, не сразу узнавший в тощем, заросшем щетиной солдате мальцевского мужика, сына Семена Абрамовича. Они сели в поезд в Богдановичах и теперь доехали до последней станции перед домом – Лещево-Замараево. – А сказывали, будто сгинул ты без вести в неметчине.

– И правда сгинул, – улыбался Терентий. – Не единожды помирал, да снова рождался. Сам-то как, Яков Панфилыч?

– Да вот, вишь, живой. Контру всякую добивали. Управились, домой счас. Слыхал про землю-то? Вся наша земля, мужицкая. По декрету Ленина отписана немедленно безо всякого выкупа.

– Как не слыхать? Доходили вести…

Неторопливо рассказывал Терентий про горькие годы на чужбине. Временами, будто со стороны слушая собственный голос, вдруг пугался: неужто через все эти муки прошел? Яков Панфилыч сочувственно качал головой, на широком рябоватом лице его дергалась еле заметная жилка.

– Нас ить предательски захватили, взяли без единого выстрела. Вечером предупредили, чтобы не стреляли, будто возвернется с вражеской стороны полковая разведка, в белых маскхалатах будет. Заставы и пропустили. А оказалось, не наши – немцы. А уж как издевались охранники, когда погнали нас по Галиции, да в Курляндию. В Митаве лес рубили. Там и про революцию узнали. Надеялись: теперь войне конец, домой вернемся. А вместо дома – в Германию попали. Там совсем невмоготу стало… – Терентий нащупывает зашитую в ветхую посконную рубаху картонную карточку и, глядя на краснозвездный шлем Якова Панфилыча, переходит на шепот: – Слушай-ка, Яков Панфилыч. Я ведь на войну уходил, крепко в бога верил. И на фронте, и в лагере все за царя молился: «Помоги, бог, царю победить! Боже, царя храни!»

– Да, брат, – поддержал Яков Панфилыч. – Сколько голов положили за царя и отечество…

– Потом уж дошло до меня: царь – приставка, не более, отечество и без него отечество. Сам, может, еще бы блуждал по темноте своей, да добрые люди помогли. Вот был у нас Ванюха из Вологды – до чего хорош парень, из мертвых весельем поднимал. Расстреляли Ванюху в лагере за сомустительство к бунту… Голодом морили нас, работой тяжелой давили. Вот и не вытерпели, поднялись…

Терентий снова нащупывает на груди карточку. Все, что на ней написано, он знает наизусть:

«Комячейка лагеря Кведлинбург. Русская секция при коммунистической партии в Германии. Удостоверение № 8. Дано сие от комячейки лагеря Кведлинбург товарищу Мальцеву Терентию в том, что он, состоя в коммунистической группе лагеря с 1 февраля 1920 года, проявил себя как активный работник в организации рабочих команд, в выполнении возложенных на него поручений и в несении обязанностей члена лагерного комитета, что подписью и приложением печати удостоверяется».

…Немногие из пленных солдат были грамотны. А Мальцев умел бегло читать и писать, знал уже и по-немецки, разбирал, что в венгерских газетах сообщалось. Газеты проникали за колючую проволоку разными путями. Но чаще всего их проносили, запрятав в лохмотья, пленные из рабочих команд. Сбившись в кучу, обитатели барака жадно ловили каждое слово: что там, в России?

А в России – Октябрьская революция. В России – Ленин.

– Ленин карашо! Ленин – мир! Капут войне! – улыбался лояльно настроенный часовой. Как не радоваться ему миру, поди тоже есть дом, жена, дети…

Как-то попала Терентию пачка газет «Русский вестник». Глазам не поверил, еще раз вгляделся: в Шадринске, Далматове – бои… «Что же такое на свете деется? И туда, за Урал, война пробралась…» Еще острее сдавила тоска сердце: живы ли отец с матерью, жена Прасковья?

Скудны вести с родины. В газетных сообщениях непонятные названия: «Советы», «Коммуна», «гражданская война». Что значит гражданская? Во имя чего? Советской власти? Что за власть такая, что всем богатеям до нее дотянуться хочется – и из Германии, из Англии, Польши, Франции?

– Послушай, Мальцев, – на плечо ложится крепкая жилистая рука. Это Орлов, большевик из Тулы. – Ты крестьянин, я рабочий. Это наша с тобой власть, Советы. Кто нам так просто подарит ее? Помещики, капиталисты? Вот за нее и воюют. Что тебе, крестьянину, всего дороже на свете? Земля. Дала тебе Советская власть землю. Справишься ты с ней в одиночку? Нет, не справишься. Объединяться надо, сообща выбираться из вековой нужды и рабского труда. Вот тебе и коммуна. Только вместе, только с рабочим классом. За это борется партия большевиков, за это стоит Ленин. Вот почему нас ненавидят капиталисты. Всем миром набросились, разорвать хотят на куски, да кишка тонка.

– Точно, тонка кишка! – подхватывает Терентий. – Разве теперь революцию остановишь? Немецкие рабочие бастуют, в Венгрии революция. Проснулся народ, силы пробует. Вот организовали мы в лагере свой комитет, насколько легче стало, будто ожили.

– Товарищи! – обращается к собравшимся член лагерного комитета Штиглиц. – Завтра Первое мая. В день солидарности пролетариев мира проведем маевку вместе с немецкими товарищами!

Загудел барак, заперекатывались горячие речи:

– На маевку все! Объединимся, тогда нас не возьмешь!

– Домой, скорей бы домой! Там свобода, земля, новая жизнь. Уж мы не отстанем, мы с Советами!

И вдруг в полутемном сером бараке словно вспыхнул пламень: Штиглиц развернул вытащенный из тайника сверток, и красное полотнище заиграло румянцем на лицах узников, загорелось огнем в яростных глазах.

– Пролетарии всех стран, соединяйтесь! – отчетливо и торжественно произнес Штиглиц. – Пиши, товарищ Мальцев, на материи: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» С этим лозунгом мы пойдем на маевку!

Расстелив полотнище на щелястом, тщательно вымытом полу, писал Терентий лозунг. Самодельная кисть красила неровно, и буквы получались то жирные, то тонкие, и он до утра выводил, выравнивал их.

– Вот только не знал я, как быть с последней буквой, – продолжал свой рассказ Терентий. – Слышал, будто в новом алфавите букву «ять» упразднили, а мягкий знак то ли оставили, то ли нет, никто из наших не знал. Штиглиц подумал, подумал и рукой махнул: «Пиши, как знаешь!» Я и написал без мягкого знака, решил на свой ум так: ежели власть твердая, то мягкий знак ни к чему и слова должны твердо звучать.

– Ну, грамотей, ну, политик, – рассмеялся Яков Панфилыч. – Все правильно рассудил. Твердая власть наша, это точно.

За разговорами скоротали ночь, а утром подвернулся возница, согласился отвезти их в село. В санях лежал ворох соломы, сунули в него ноги в худых ботинках: февральский мороз крепкий.

– Красота-то какая, – Терентий не мог налюбоваться на сверкающие алмазными россыпями заиндевелые березы, на величавые снежные поля. Почувствовал вдруг, что не хватает в груди дыхания, сердце обдало жаром:

– Родная земля! К тебе стремился, к тебе шел через муки нечеловеческие, чтобы увидеть, чтобы прикоснуться к тебе!

Возница не оглядывался, боясь помешать. Сколько раз уже он видел, как от встречи с родиной проливается слезами радость, омывается любовью сердце. Как не понять: во всем свете нет милее места, где родился, где отец с матерью и гнездо твое.

Дорога покатилась под угор. У моста через застывшую речку окликнули часовые:

– Стой! Кто будете?

– Свои, свои, – отозвался возница. – Мальцевские мужики.

– Проезжайте, коли свои. – Часовые расступились. Снова заскрипели полозья. Возница пояснил:

– В Ялуторовске кулацкий мятеж, на Шадринск было двинули, да не удалось пройти. Дозоры везде выставлены, неровен час…

Последних слов возницы Терентий уже не слышал. Подвода въехала в улицу, и он увидел, как от избы в проулке отделилась женская фигура. В распахнутой шубейке, в сбившемся набок платке бежала навстречу мать. Он соскочил с саней и тоже побежал. Ботинки скользили старыми подошвами по накатанному снегу. За спиной болтался тощий мешок. Припала к груди Терентия Анна Степановна, заголосила, оглаживая руками его лицо, голову, шею:

– Наконец-то дождались, родимый.

Заторопилась, повела в избу. На пороге встретил отец. Постаревший, словно осевший вместе с кособочившейся избой.

Застыла, не может слова вымолвить жена Прасковья. Уж сколько речей про себя супругу своему сказывала, во снах миловала, а как увидела выжданного, выстраданного – словно онемела, зашлась от счастья, от радости.

Все! Кончились скитания и муки. Снова начинать жить.

Ходит Терентий по избе, скрипит половицами, расспрашивает, что да как в селе: чай, пять годов не был, многое изменилось. Вечерами собирается у Мальцевых вся округа послушать его рассказы. И о чем ни судят, ни рядят мужики, разговор сам собой к земле поворачивает:

– Земелька-то у немцев похуже нашей, – рассказывает Мальцев. – Есть черноземы, а больше все подзолы да песчаники. Но не в пример нашей ухожена пашня, урожаи повыше дает. А хлеб не вкусный, нет в ем духа. Кабы нам да урожаи поднять.

Тихо в избе, думают мужики: весна скоро, в поле выезжать, а как, коли не успели еще от Колчака оправиться, порушено хозяйство, лошадей нет, семян – скрести не наскрести.

Худо и у Мальцевых. Забрали беляки со двора рабочую лошадь. Остался жеребенок да кобыла раненая, еле ноги передвигает – кормить нечем, соломы и той нет.

Тяжкие думы у бедняков. А весна надвигается необыкновенная – весна великих перемен. Ждет не дождется село передела земли: впервые получают крестьяне землю по справедливости – на каждого едока в семье, а не только на мужскую душу.

– Это ж сколь будет земли-то? – в который раз загибает пальцы Семен Абрамович. Он сидит на голбчике, положив на колени худые руки. Выстыло за ночь в избе, Анна Степановна возится у печи, замешивает в корчаге жидкую болтанку из остатков ржанины, толкает ближе к огню чугун с картошкой. Хорошо, что хоть это еще есть у них, а там, бог даст, как-нибудь дотянут до щавеля, лука. Все повеселее будет ждать хлеба. – Я, значит, Терентий, Константин, – считает наделы Семен Абрамович, – Анна Степановна, Прасковья… – и тут же, сбиваясь со счета, испуганно смотрит на полати, где спят молодые: вдруг да услышали, как он по привычке назвал вторую жену сына именем первой.

– Татьяна, – шепотом бросается на подмогу Анна Степановна, гремя ухватом.

– Татьяна, – повторяет следом Семен. Все пальцы на руке загнуты, пять наделов получат они. Вот Костюшка успел родиться до апреля, и на него надел положен по закону. Костюшка, Костюшка, любимый первенький внучек…

Беспокойные мысли тревожат, приглушают радость. Месяц уже прошел, как родился внук, а нет позволения стариков из старообрядческой общины на крещение его, греховным считается брак Терентия с Татьяной.

«В чем грех?» – сокрушается Семен Абрамович, но вслух свои мысли не высказывает. Насмотрелись вместе с Анной Степановной, как измаялся сын с Прасковьей. Ну ладно, что-там до фронта было – быльем поросло. Да ведь как возвернулся Тереша в родной дом, в мире жили всего две недели. Пообвыкла, что муж живой вернулся, снова за старое принялась Прасковьюшка:

– Отделимся, неча с имя жить, – стояла на своем.

– Не оставлю я отца, мать, – не соглашался Терентий. – Стареют они, как без нас?

– Ах так, – взбеленялась супруга. – Не хошь подобру, сам за мной прибежишь.

И вскорости, как отлучился в город Терентий, собрала жена сундук, да и уехала к матери. Два раза возвращал беглянку, уговаривал да ласками успокаивал. На неделю, не больше хватало в избе Мальцевых спокойствия. В третий раз Терентий за женой не поехал, а когда та заслала сводню выведать, не пора ли ей самой возвращаться, решительно отрезал:

– Хватит в прятки играть.

Не ложилось и Татьяне, отданной за богатого мужика. Вернулась она в семью старшего брата. Не одобрял разлада степенный хозяйственный мужик, но сестру не корил, жалел:

– Бог видел, счастья сестрице желал, да вон как обернулось, – вздыхал, крестился. Татьяна проворна в работе, успевает и в доме, и со скотиной управиться, а уж шить, вышивать, прясть да ткать – другой такой мастерицы в селе не сыскать. Но молчаливой стала после неудачного замужества. В девичестве какие песни спевала, а тут словно голос пропал, потерялся от печали. Бывало, с шитьем у окна сидит, как на картине, а сейчас все больше в тень прячется, Да разве скроешься в селе от пересудов. Не успели злые языки передохнуть после отъезда в Потанино Прасковьи Мальцевой, как подвернулась новая пища:

– Терентий-то к Татьяне дорожку мостит.

– Грамотный, книгочей.

– С книгами-то видим, будет ли с хлебом?

Доходят разговоры до обеих сторон, а они и без того истосковались друг по другу, и бешено колотятся сердца, стоит только ненароком в улице или у магазина встретиться.

Не было свадебного застолья у Татьяны и Терентия. Вечером, накануне, попросил совета у отца, матери:

– С Прасковьей нам не живать добром. Разрешите с Татьяной невенчанным жить.

Анна Степановна улыбнулась:

– Видно, друг для друга родились вы, раз судьба сводит.

Отец ответил не сразу:

– Решай сам, сынок. Имей в виду, старики в общине не одобрят. Ты вроде и перестал в бога верить, а без общины куда?

Как в воду глядел Семен Абрамович. Вот уже и внучонок родился, а все брак считается незаконным, пока не будет согласия старообрядцев. Наконец, собрали общину, позвали Прасковью сказать, кто виноват в разладе.

Побелела лицом Параша, потупила глаза:

– Я одна виновата. Тереша хотел как лучше. Поняла, да уж поздно…

Метнулась легкой тенью с круга, только и видели ее. У Терентия сердце обдало болью и холодом: «Параша, Параша, и пригожая ты, и умная, да погубит, перекрутит тебя норов твой…»

Весна пришла ранняя, сухая. Ждал ее Терентий, перечитал все календари, которые выписывал еще до войны, не раз беседовал с приезжавшим в село уездным агрономом, дивясь его познаниям в почвах, климате, сортах. Пробовал с отцом, со стариками советоваться, когда лучше в поле выезжать: пахать, боронить, сеять. Но разговоров не получилось.

– Прыток больно, – недовольно ворчал отец. – Сам знаешь: боронить после Егория надобно. В пасху не трогай землицу, не шевели – грех великий.

– Тятя, – не сдавался Терентий, – пересохнет пашня, какой прок будет?

– А то будет, – отрезал отец. – Как до нас хлеб растили, так и после нас.

У Терентия свои думы: достаточно сейчас у крестьян земли, да ведь чтобы из нужды вырваться, надо в хозяйстве и лошадь иметь, да не одну, и плуги, и сеялки, и бороны, а еще бы и косилку. Где столько денег взять? Да и под силу ли единоличнику с таким хозяйством управиться, особенно если в семье едоков больше, нежели работников? Нет, как ни крути, а в артель надо сбиваться, артельно-то легче.

Сколько раз, засиживаясь вечерами в сельсовете, Терентий перечитывал ленинский Декрет о земле, стараясь уловить тайный, недосказанный смысл. Ему до обидного коротким казался текст Декрета, и объяснял он это тем, что у партии большевиков и у Ленина в день свершения Октябрьской революции было и без того много дел. Но пройдет время, расправится республика с контрой, поднимется из разрухи и скажет, как дальше крестьянину жить. Он не знал, какая наступит жизнь, но, что будет совсем новая, небывалая ранее и потому обязательно счастливая, – верил.

Не догадывался Семен Абрамович, какие мысли бродят в голове сына. Он был доволен Терентием – грамотным, рассудительным, трудолюбивым, с крепкой крестьянской жилкой. Любил его, да и как не любить единственного сына? В Терентии продолжала жить его Васса и откуда-то издалека, из прошлого, смотрела на Семена синими глазами. Под этим взглядом смирялся и замолкал Семен и долго не покидало его чувство какой-то неизъяснимой вины перед первой женой.

Семен старался понять, к чему стремится сын, чего хочет добиться. Слушая разговоры Терентия с мужиками о том, отчего идет дождь и почему гремит гром, пугался. Понимал, что сын, хотя и не ругает бога, все-таки не признает его. И с этим смириться никак не мог, потому что все связывал с волею всевышнего и боялся, как бы тот не прогневался на Терентия. И еще чувствовал, как, оставаясь родным, все дальше уходит сын. Мог еще потягаться с ним в поле, силы были. В мыслях же догнать не мог, и это сердило и обижало.

Особенно пугало Семена Абрамовича то, с какой решимостью и непреклонностью шел сын против веками сложившихся традиций. Время полевых работ в селе определялось и назначалось общиной: будь то пахота, жатва, сев или бороньба. Никто не смел нарушить закон общины, да и в уме такого не держал. Первым преступил черту Терентий, и Семен Абрамович ничего не смог поделать. Сердился, ругался, запрещал – все без толку. Его сын и не его сын. Что заставляло Терентия нарушать волю общины и отца? Что гнало в поле, когда вся деревня справляла пасху? Что рождало неуемную энергию и пытливость мысли? Неужели это «что-то» сильнее бога?

Отец не находил ответа на терзавшие его вопросы. Оставаясь один в избе, он осторожно разворачивал тряпицу, в которой сын по привычке хранил книжки, и подолгу рассматривал картинки. Казалось странным, как можно нарисовать изнутри обыкновенный боб, показать, что под синей кожурой притаились-два листка и слабый, похожий на ребеночка, стебелек. Косил глаза в подслеповатое маленькое оконце: не видит ли его кто, быстро крестился и рассматривал другие картинки. Особенно нравилась ему книжка с нарисованным на обложке крестьянином. Хлебороб был худ и бедно одет, и потому в нем Семен Абрамович видел своего деревенского мужика. Крестьянин держал в руках раскрытую книгу и читал, и этим казался Семену Абрамовичу похожим на Терентия.

В разговорах мужиков, собиравшихся в избе Мальцевых, Семен Абрамович не участвовал. Молча сидел на любимом месте – голбчике, прислонившись к теплому боку печи, справлял какую-нибудь нехитрую работу – чинил старые мешки, улаживал хомут, а сам чутко ловил каждое слово.

Многое из того, что читал Терентий для мужиков, ему было непонятно: как живут растения? Как выводить новые сорта? Но вот переворачивалась страница, и Семен Абрамович настораживался: как вырастить хорошую лошадь? Как крестьянину выбраться из бедности?

Вокруг Терентия уже не пять-шесть мужиков, как прежде, а больше. Читают вслух брошюры: «Сам себе агроном», «Шаг за шагом». Исподволь, не спеша набираются начальных агрономических знаний, и кажется им вполне осуществимой поставленная перед русским крестьянином задача: вырастить три колоса там, где теперь растет один.

Вот уже ни одна бедняцкая изба не вмещает желающих заниматься: больше сорока человек в сельскохозяйственном кружке. Вечерами они подолгу сидят в сельсовете, пока еще хозяева-единоличники. Но сознание их уже не то, что было вчера. Они понимают, что в одиночку не выбиться из нужды, и первые десять крестьянских хозяйств покупают в складчину сортировку, соломорезку, бочку для протравливания семян. Егор Коротовских да Терентий Мальцев – организаторы. Совсем не видят их дома: то в поле, то по артельным делам ездят, хлопочут.

Всем на удивление – надельный участок Терентия Семеновича Мальцева, его маленькие опытные делянки. Что он на них не придумывает только! Вспашет каждую деля-ночку на разную глубину и в различные сроки, проборонит тоже в разное время, засеет отборными семенами и таблички поставит с непонятными названиями: «альбидум 0604», «китченер». О каждой деляночке в тетради у Мальцева особая запись. Чудно всем это, а сам он уже не представляет, как учиться хозяйствовать по-новому, без опытов, без науки. Бывая в Шадринске, обязательно заходит в Дом крестьянина, и все чаще и длиннее их беседы с агрономом.

– А, опытник! – приветствует его агроном. – Заходи, товарищ Мальцев. О чем сегодня поговорим? Давай побеседуем, какой сорт пшеницы самый подходящий в местных условиях, как сделать анализ почвы.

Примерный ученик Мальцев. Ни слова не пропустит и все спрашивает, спрашивает. На Шадринском опытном поле дали ему пшеницы «альбидум», «мильтурум 321», «китченер», предложили вырастить совсем неизвестную культуру – чину. Об опытах его и занятиях сельхозкружка в Мальцево уже и в газете пишут. Приятно читать о себе, а тревожно на сердце: пишут, хвалят, а как ничего из опытов не выйдет? И тут же внутренний голос успокаивает: должно выйти, не сегодня, так завтра.

Да и не одиноки кружковцы в своих начинаниях. В земельном отделе ими интересуются, подсказывают, куда за советом и помощью обратиться. Эх, кабы вместо узких полосок землицы иметь поле, целое поле под опыты!

Скоро и это будет. Все к тому клонится, что перепахивать межи, объединяться крестьянам в одно хозяйство. Радостно Терентию Семеновичу от таких мыслей, радостно от грядущей работы.

Татьяна Ипполитовна детьми занята, домашним хозяйством, в дела мужа не вникает, но видит, как он увлечен, и не обижается, что дома редко бывает. Родился третьим сын Саввушка. Случилось, заболел маленький. Перепугалась Татьяна, прибежала в сельсовет.

– Тереша, запрягай лошадь, скорее в город, задыхается Саввушка наш.

Фельдшер объяснил: воспаления легких нет, не опасно, простуда только. Успокоились родители, в обратную дорогу уж не гнали, жалели лошаденку. Татьяна рассказывала:

– Женщина рядом со мной сидела, так у ее девоньки болесть признали, какую-то скаратину. Не разобрала я, не слыхивала ране-то, а ребеночка забрали в больницу.

– Скарлатину? – переспросил муж с беспокойством, – Рядом, говоришь, сидели?

– Ребенка-то ей некуда положить было, а у нас с собой подушка большая, я и говорю: клади свою девоньку рядом, хватит обоим места.

– Ох, Татьяна Ипполитовна, – выдохнул Терентий, – как бы беды не было, шибко заразная болезнь-то!

Беда пришла. Заметались в жару Настенька и Костенька, покрылись красными пятнами. Терентий почернел от горя, сердобольных соседей в избу не пускал, сам от детей не отходил, ухаживал, молил судьбу сохранить их, спасти. Не выпустил гулять по деревне болезнь. А Настенька не осилила ее, умерла… Остались два сына у них с Татьяной, Костенька уж большенький, а Саввушка мал еще. Вся домашняя работа, уход за скотиной лежат на Семене Абрамовиче да на женщинах – Татьяне, Анне Степановне. Стареет Семен Абрамович, ломит его болезнь, уходят последние силы: съездит в лес по дрова и долго отлеживается на печке, думая невеселую думу.

«Изработался на земле, а что окромя болезни нажил? Хлеба досыта не едал. Изба еле дюжит, выпирают гнилые бревна, как кости… Вот сейчас бы начать жить – земля есть, и власть новая к мужику повернулась. Да… Надо бы еще потянуть, Терентий в доме не хозяин. Такой уж, видать, и будет – для всех старается, о себе в последнюю очередь вспоминает. Хлеб-то у него лучше всех растет, урожай поболе других, а свезти куда-нибудь, продать выгоднее, за хорошую цену, нет соблазна, нет».

Долгим день на печи кажется, долгие и думы у Семена Абрамовича. Одна отрада – внуки. Любит их дед без памяти, а особенно старшего.

– Костюша, Костюша… Довелось бы увидеть тебя большим.

Не довелось… Приехал как-то из леса Семен Абрамович и совсем занемог. Прилег на лавку передохнуть, дрема смежила глаза, окутала все тело. Легко ему стало, радостно, будто весна пришла, и снова он в поле, молодой, здоровый, а рядом сынок Тереша. Тереша тянет к нему руки, просит:

– Тять, а Федька с Гришкой боронят уж, мне тоже охота. Позволь, тятя.

– Боюсь, сынок, – отвечает Семен. – Помнишь, как лошадь тебя копытом ударила. Испугалась чего-то вдруг и ударила. Ямка-то вот она в груди. Уж как мы с Анной Степановной тебя выхаживали. Бог спас тебя на наше счастье.

– Бог, – соглашается Тереша и смотрит на небо. Над головой, в небесной вышине, заливается жаворонок. Совсем маленькая пташка, еле видно, как трепещет крылышками, а поет звонко, весело.

– Ишь ты, засмотрелся на птаху, заслушался, – ласково говорит Семен и поднимает мальчика, садит верхом на лошадь. – Крепче держись, сынок, не торопись погонять Серка, поглядывай, как борона идет, – наставляет сына и трогает повод в его руках.

– В добрый час. Даст бог, будем нынче с хлебом…

Хочет Семен Абрамович шагнуть вслед за лошадью, и вдруг сильный толчок в сердце сбрасывает его с ног. Он падает и чувствует под собой вместо мягкой земли, на которой стоял, жесткую деревянную лавку.

– Тереша, – зовет Семен Абрамович и не слышит собственного голоса. – Тереша!

Бросается к деду любимец Костенька.

– Костюша, милый, это ты? Живите, Костюша, все долго живите! – Семен падает с лавки, в последний миг изворачиваясь, чтобы не задеть внука.

Схоронили Семена Абрамовича солнечным, но еще холодным мартовским днем. Вместе со смертью отца будто ушла из Терентия вся его прежняя жизнь. Где-то далеко-далеко осталось детство, тоскливой кукушкой прокуковали горькие годы на чужбине. Опустел у печи голбчик, на котором любил сиживать отец, и каждый раз, входя в избу, Терентий ощущал, как боль сжимается в груди при виде сиротливо висящего на гвозде старого полушубка.

– Отец, отец, был бы жив, как порадовался бы ты наступающей новой жизни, когда хлеба будет вдоволь!

Шел тысяча девятьсот двадцать восьмой год. Пять лет опытнической работы утвердили в Терентии Семеновиче мысль, что хозяйничать на земле с толком – значит постоянно учиться, искать, экспериментировать, не обольщаться успехами и не останавливаться перед трудностями. Он многое узнал и понял за это время и сейчас был твердо уверен в том, что лучше всего сеять не так рано, как прежде, но и не поздно. А когда – по весне видать. Что боронить пашню, разрушая верхнюю твердую корку – значит сохранять в ней влагу. Что глубокая пахота дает добрый урожай, но если вывернуть из земли нижний слой, а верхний, наоборот, упрятать глубже – не получить хлеба.

Отсеялись в ту весну поздно. Погода стояла холодная, часто мочило мелким дождем, и почва созревала медленно. Еле сдерживал себя Терентий Семенович, опасаясь упустить нужные для сева сроки, но все-таки дождался появления на поле сорняков. А когда уничтожил их, засеял да пары начал готовить, вдруг пришел в Мальцево странный пакет, туго перевязанный шнурком с сургучной печатью. На нем значилось: «Мальцеву Терентию Семеновичу». В пакете письмо и семена – необыкновенно крупные, с медным отливом зерна пшеницы.

Терентий Семенович осторожно берет зернышко, долго и недоверчиво разглядывает его:

– Вот какой этот сорт «цезиум». Эх, кабы пришел ден десять назад этот дорогой пакет, успели бы еще с посевом. А что?! – тут же решается он и делит золотистую горку на две равные части. – Попробуем половину нынче – уж больно соблазно. Другую – на следующий год.

После принятия решения легко стало на душе. И снова в который раз перечитывает бумагу, вложенную в пакет с семенами.

«Товарищ Мальцев! Просим проверить, как будет расти в ваших условиях пшеница «цезиум 0111» и сообщить нам результаты. Всесоюзный институт растениеводства».

Велика была радость Терентия Семеновича оттого, что получил семена сорта, о котором уже начитан, но еще больше – оттого, что о нем, деревенском опытнике, знают ученые большого ленинградского института и обращаются к нему с предложением участвовать в нужном для науки деле.

Значит, не одинок он в своих исканиях, значит, нужен его труд науке, нужен стране, которая поднимается из разрухи, расправляет плечи, набирается сил.