Текст книги "Нива жизни Терентия Мальцева"

Автор книги: Луиза Гладышева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Нива жизни Терентия Мальцева

ОТ АВТОРА

В прекрасной домашней библиотеке Терентия Семеновича Мальцева среди редких изданий есть книга английского доктора медицины Говарда П. Киннарда «Русский крестьянин». На титульном листе значится: «С.-Петербург, 1908 г.».

Автор, достаточно наблюдавший жизнь и быт крестьянства России, с горечью спрашивает:

«Но когда же крестьяне окажутся способными… принять участие в обсуждении дел своей страны и широко воспользоваться образованием, просвещением, всем, что ведет к умственному прогрессу?»

Не найдя ответа, он цитирует анонимного французского автора «Секретных мемуаров двора Екатерины II»:

«Если, как это полагают некоторые, французской революции суждено распространиться по всему земному шару, то, наверное, можно сказать, что в Россию она проникнет позднее, чем во все другие страны…»

«Знаменательные слова, сказанные ровно сто лет тому назад, – замечает Говард Киннард. – К чему же приводит сравнение этих, высказанных сто лет тому назад, утверждений с настоящим положением? Одно достоверно, что массы, т. е. громадное большинство русских крестьян, совершенно не способны взять на себя какую-нибудь ответственность, связанную с управлением страной. Их еще нужно образовать, превратить их в обыкновенных интеллигентных людей, привить им понятие о человеческом достоинстве».

…Просторный деревенский дом в селе Мальцево Шадринского района Курганской области. Тихо в комнате. За письменным столом склонился над бумагами человек. Ему девяносто лет. В тринадцать лет он уже помогал отцу справлять крестьянскую работу. Значит, и о нем писано в «Русском крестьянине»…

Великий Октябрь, Советская власть, колхозный строй дали возможность в полной мере раскрыться таланту земледельца, ученого, государственного человека. И в канун шестидесятилетия нашей революции в колхозе «Заветы Ленина» состоялось торжественное открытие бронзового бюста дважды Героя Социалистического Труда, делегата семи партийных съездов, депутата Верховного Совета РСФСР, почетного академика ВАСХНИЛ, лауреата Государственной премии, колхозного полевода Терентия Семеновича Мальцева.

В те несколько минут жаркого июньского утра, когда он шел от своего дома к площади через живой коридор рукоплещущих ему дорогих и близких людей, он повторил снова весь свой жизненный путь. Он шел по земле, политой соленым потом отца, деда и прадеда, по земле, на которой родила его мать. На этой земле он вырастил немало хлеба, служению ей и народу посвятил свою жизнь. И от волнения не находил слов, чтобы выразить благодарность партии и правительству, колхозникам за помощь и поддержку, за пережитые вместе трудности и за счастье видеть благодатные результаты поисков и труда. И когда разнеслись по площади торжественные звуки Гимна Советского Союза и с бронзового бюста упало белое полотнище, он провел ладонью по влажным глазам и низко, в пояс, поклонился собравшемуся народу.

ТЕРЕНТИЙ – КРЕСТЬЯНСКИЙ СЫН

Первое воспоминание о детстве – мать. Она лежит на лавке в переднем углу и манит его к себе. Голос у матери слабый, жалостливый. Тереше два года и десять месяцев, он не понимает, почему у матери влажные и соленые ладони! Мальчик прячет в них свое лицо и затихает. Он ждет: сейчас войдет в избу отец и мать сразу засмеется и встанет. Но отец не идет и не идет с поля: хлеб поспел, вся деревня жнет. Избу заволакивают густые сиреневые сумерки. Мать что-то шепчет и прижимает его к груди…

У бабушки Анастасии Федотовны, матери отца Тереши, было три сына. Старший, Максим, остался после смерти мужа, Абрама Васильевича, десяти годков, Семену минуло пять, а Иван народился, когда семья уже осталась без кормильца.

– Сколь ни горюй, а хозяйство правь, – вздохнула тяжко вдова, и после этих слов никто не слышал от нее ни жалоб, ни стонов. Мужики в поле, и она в поле. Пашет, боронит, косит. Женщины с серпами выходят – она поперед всех на своей полосе. И дольше всех не гаснет лучина зимними вечерами в окнах вдовьей избушки: то полотно ткет, то на кроснах половики выкладывает, узор к узору. Подрастают сыновья, ладные, справные. Довольны старики в общине:

– Ребята у Федотовны труда не гнушаются, от веры не отходят и бога не гневят.

Федотовна же будто клятву дала остаться вдовой, не дать сынов в обиду чужаку: ни с чем покидали ее избу сваты.

Сыновья тем временем в силу входили. Максим в поле за хозяина управлялся. А случалось на кулачки подраться – один в кругу оставался, соперники не выдерживали боя. Без усилий приподымал он телегу, груженную снопами, и переставлял из колеи в колею. Дивились в селе богатырству его. Семен хотя и уступал старшему брату, но тоже был десятка не робкого, и силушкой природа не обделила. А нрав дала крутой. Быстро серчал Семен, от обиды в лице менялся, не разговаривал по нескольку дней. Потом отходил и зла не держал. Сосед-богатей Никифор Мальцев, нанимавший Семена с подростков в батраки, относился к нему уважительно.

Трескучие зимы сменялись голубыми веснами, короткое лето уступало осени, и не заметила вдова, как все невеликое хозяйство взяли в руки Максим, Семен и меньшой Иван. Только березовый колок их, где пашня и покос, так и остался «Федотовым».

Максима, как главу семьи, в армию не взяли. Но в тысяча восемьсот семьдесят седьмом году пришел черед служить Семену, исполнился ему тогда двадцать один год. Служба выпала нелегкая – в Туркестанском краю. Вдоль Тобола, потом вверх по Иртышу, а от Семипалатинска до Ташкента сухими степями, безводными пустынями вели пешком новобранцев. Видел Семен тучные стада баев и худые кибитки пастухов, прекрасные сады и голодных, в лохмотьях детей. Доброе его сердце заходилось от жалости: видно, и в теплой благодати хорошо живется только богатым.

Через восемь долгих лет вернулся в родительский дом артиллерист-бомбардир Семен Абрамович Мальцев и не застал в живых старшего брата. Умер Максим в одночасье от неведомой болезни, оставив жену с двумя малыми детьми. Все в одной избе по разным углам: постаревшая, будто осевшая вместе с бревенчатыми стенами мать, вдова Максима с сиротами, Иван с молодой женой. За старшего в большой семье стал Семен. В тот же год и женился. Друг по военной службе Дорофей привез себе невесту издалека, за сорок верст, из села Барабы. Приглянулась Семену подружка Дорофеевой невесты – Васса. Высокая, статная, чернобровая, с васильковыми глазами, кроткого и доброго нраву. Из бедной семьи была Васса и не побоялась войти в такой же бедный дом.

Привольно раскинулась родная деревня по-над берегом речки Большой Канаш, огородами – к воде и к проселочной дороге, окнами – в широкие улицы. Избы – пятистенники, крестовые… У богатых старообрядцев дома построены «по-долгому» – все под одной крышей: и жилье, и конюшни, и амбары. В деревне триста дворов и чуть ли не каждый хозяин с хозяйкой да детьми чем-нибудь, кроме хлебопашества, занимаются: кожевенным или шубным делом, тканьем, маслоделием, пимокатным промыслом. Выпаханы земли, хлеба дают лишь на прокорм. Вот и не разгибают спин над ткацкими станками бабы, задыхаются в ядовитом чаду красилен мужики. Невелик доход, а все же деньги…

Истосковались у Семена руки по крестьянской работе, надеялся сообща с Иваном направить хозяйство, хоть мало-мальски выбраться из нужды. Да вздумал Иван отделиться, жить своей семьей, и осталась у Семена после раздела одна лошадь. Случился в ту весну тысяча восемьсот девяносто первого года в Мальцево большой пожар, много домов погорело. И у Семена сгорела изба и все, что было на худеньком подворье. Молча собрал он обгоревшие горшки, чугунки, горсть старых гвоздей, посмотрел на женщин:

– Будет голосить-то! Жить все одно надо, избу рубить будем.

Придавила нужда, еле-еле поставили плохонькую избенку. Жили надеждой на урожай, все чаще смотрели на небо: не появится ли дождевая туча. Молились, просили бога. Но дождей в то лето не выпало, чахлые посевы выжгло зноем. Ни хлеба, ни корма скоту. Пала единственная лошадь. В безнадежности хватался Семен за любую работу: батрачил, дрова рубил по найму, землю копал – только бы спасти семью от голода. Работник один, а ртов много. И братовы малолетки, и свои дети пошли. Сначала дочь, потом два сына родились друг за другом. И умирали так же.

Четвертого, в холодный предзимник, родила Васса сына. По обычаю старообрядцев, нарекли его на восьмой день по святцам Терентием, а через месяц крестили.

– Выживи, мой единственный, кровиночка моя, – шептала ослабевшая, исхудавшая Васса, – весна скоро, дотянем, а там и поправимся…

– Ну, мужик, становись на ноги, – шумел радостно Семен, входя в избу, – пахать, сеять пора!

– Будя те, будя те, Семушка, – пугалась Васса и бросалась к зыбке.

После нескольких голодных лет одарила земля обильным урожаем. Буйно цвели травы, в лазоревой вышине заливались жаворонки, духмяные запахи созревающего лета окутывали по вечерам село. Заскребая последние крохи, мешая их с лебедой, пекли тяжелые хлебы:

– Теперь уж дотянем до новины.

Ликовал Семен, когда шел полем, а чем ближе придвигалась деревня, мрачнел: чувствовал – не подняться жене, не жать серпом золотые колосья. И Васса чуяла, обхватывала мужа жаркими руками, тяжело дышала:

– Сбереги Терешу, Сема. Не будет у него скоро мамки, не пообидь, Семушка!

Уродился в то лето хлеб, а Вассу схоронили. Топал по избе Тереша быстрыми ножонками, искал, звал мать, но лавка, на которой она лежала, пугала немотой.

Зимой, когда играли в селе свадьбы, женился во второй раз Семен. Было ему сорок два года, а молодой – двадцать. Славная девушка, да припадала на одну ногу, и парни хоть и жалели хроменькую, а в невесты не избирали. Потому и пошла за вдовца – мужика степенного и серьезного. Семен же надеялся найти в молодой жене ласковую, добрую мать для осиротевшего Тереши.

За свадебным столом сидела Анна Степановна в зеленом шелковом платке, нарядном сарафане. Тереша лежал на полатях, слушал грустные песни, которые пели девушки-подружки, и все смотрел на зеленый шелковый платок невесты. Платок то расплывался по избе прозрачным маревом, то вспыхивал изумрудом в неярком свете холодного январского дня.

– Вот мамка твоя, Тереша, – подвела к молодой внучонка бабушка Анастасия Федотовна.

Анна Степановна улыбнулась:

– Хочешь, так и зови мамкой.

– Батюшки-светы, – захлопотала другая бабушка, мать новой мамки, Наталья Яковлевна, – сморился мальчонка, спать глазки просятся! – Она взяла его на руки и понесла на полати, где было тепло от жарко натопленной печи. Девятнадцать детей родила русская крестьянка Наталья Яковлевна, и только трое из них в живых остались. От горя, от непосильной крестьянской доли раньше лет своих состарилась. Названого внучонка жалела, миловала, и он отвечал ей такой же нежной привязанностью и любовью. Мачеха тоже оказалась женщиной доброй, своих детей у нее не народилось, и полюбила она пасынка всем не познавшим материнства сердцем.

И только изредка наплывал, будто из тумана, образ родной матери. Мальчик затихал, забивался куда-нибудь в дальний уголок, а дождавшись отца, теребил за бороду:

– Тять, а тять, расскажи, какая мамка была!

В такие минуты Семен терялся, молча подводил сына к осколку зеркальца, говорил:

– Вот смотри на себя и мать увидишь.

Тереша смотрел долго-долго, но видел лишь свои васильковые глаза, черные брови, черные волосы. Отец подходил неслышно, обнимал его, и так они стояли вместе, взрослый и маленький, с одинаково большой тоской по прошедшему и утраченному навсегда.

Жили в большой нужде: одна лошадь, земли только два надела. По три с половиной десятины на душу. Доброй землицы только третья часть, остальная – средняя и совсем утлая. Двадцать лет, как не было передела. У которых семей и одного надела даже нет. Соберутся общиной на сход, спорят, кричат, а договориться не могут. На передел надо согласие всех. А у кого много земли, разве отдадут подобру? Только самые совестливые промеж себя решают поделиться с безземельными. И ладно еще, у кого сыновья рождаются, а как девки одни, на которых земли вообще не положено?

Редки радости. Одно счастье, что смышленым и ласковым растет Тереша. Мачеха, бабушка, тетка Варвара души в нем не чают, а уж про отца и говорить нечего. Больше пожара, пуще неурожая боится он болезней. Молится богу страстно, да все равно не обходят горести и напасти. То оспа, пока не переберет всех деревенских ребятишек, не успокоится, то тиф, прозванный «огневым», из избы в избу кидается. И в первую очередь к тем, где мясо на столе лишь по престольным праздникам, а сахар на зубок и того реже, где одежонка плохонькая, а денег на доктора да на лекарства вовсе нет.

…Мечется в жару Тереша, не узнает ни тятьку, ни мамку, ни любимых бабушек.

– Не уберег сыночка единственного, не уберег, Васса Михайловна, – покаянно шепчет под образами Семен. Просит, умоляет всевышнего спасти и сохранить дитя малое. Только все хуже мальчонке, то мечется, будто в пламени, то в забытье впадает. Собрал Семен оставленные на самый черный день деньги и привез из Шадринска фельдшера.

– Кризис, – сочувственно покачал головой фельдшер и пояснил: – Вынесет сегодняшнюю ночь, жить будет, – и беспомощно развел руками.

– Чаю, снова родился сынок, – шутит утром повеселевший Семен и гладит Терешу шершавой ладонью.

Долгими зимними вечерами мастерит он сыну немудреные игрушки из палочек, щепы: деревянный сабанчик, грабельки, борону. Не успеют просохнуть пригорки в закоулках, а Тереша со сверстниками уже рыхлит сабанчиком землю, разравнивает грабельками, старательно укладывает в ямки-гнездышки настоящие пшеничные зернышки.

– Учись, учись, – радуется Семен детским забавам сына, – прирастать тебе к земле-матушке, нам без земли никуда.

Но радость сменяется беспокойством: рядом с бороздкой, проложенной на «пашне», видит он накарябанные хворостинкой буквы. Поначалу, как заметил непонятные знаки на щелистых дверях амбара, на нерасколотых березовых чурбанах, испугался, принял за таинство какое-то, сам не свой ходил. И вот те на! Терешкины проделки!

– Тять, в школу хочу!

– Чего там, в школе-то, – хмурится отец. – Поп не нашей веры, православный. И зачем мужику грамота? Неграмотный-то будешь крепче за рогаль[1]1
  Рукоятка сабана-плуга.


[Закрыть] держаться!

Боится Семен: познает Тереша читать, писать, потянется дальше учиться и бросит землю. А у него больше нет наследников, кому достанется кормилица, кто на старости лет кусок хлеба подаст? Сам ни чтению, ни письму не обучен. Одно слово из всех умеет писать: «куржак». Как закуржавеют зимой от мороза деревья, он и пишет это слово на листке, что в святцах лежит, – погоду примечает. Пока выводит цифры да буквы, лоб взмокнет.

– Тятя, как называется буковка? А эта как? – не дает Тереша покоя. То конфетную бумажку подберет, то от вывески в торговом ряду оторваться не может. Чуть недоглядели дома – углем на стене буквы написаны, ими же печка разрисована. Мачеха тряпку со скребком из рук не выпускает: коли хозяин сердится, лучше поскорее стереть. Да разве уследишь? На ту беду приглянулся Тереше забор богатея Крохалева, что неподалеку от их избы. Беленькие струганые дощечки так и манят, притягивают: напиши, напиши. За этим занятием и застал его Крохалев, оттаскал мальчишку за волосы.

Горько плакал Тереша обидными слезами. Понял Семен, что надо что-то делать, и отвел парня в молитвенный дом, где собирались старообрядцы. Приглянулся «старикам» – руководителям общины – шустрый мальчонка: читает, пишет ладно, голос звонкий, чистый. Доверили Тереше псалтырь читать.

– Начетчиком паря будет, – довольно поговаривают старики.

И только Тимофей Логинович усмехается в широкую бороду:

– Не надейтесь, не получится из него начетчика. Поглядите, как читает. С первых листов норовит поскорее внутрь заглянуть, что дальше написано. Любопытствует. А как в полный толк войдет, на чистую веру ничего не примет, дознаваться будет, что да как.

Как в воду глядел Тимофей. Все неинтереснее становилось Тереше читать псалмы. Переворачивал самим же писанные от руки четкой круглой вязью листы, а думал о другом – как бы не обнаружили спрятанную в тряпицах на печи географию.

Школьный учитель Ксенофонт Степанович приметил любознательного мальчика и стал давать ему книжки по истории, астрономии, арифметике. Мачеха, Анна Степановна, жалея пасынка и боясь гнева супруга, тайны не выдавала. И не было для Тереши сильнее наказания за шалость, чем угроза:

– Выброшу книжки! Расскажу тятьке!

Однажды поманила Терешу пальцем:

– Вот подарок тебе. Нашла. – И она протянула мальчику огрызок карандаша.

Обрадовался Тереша подарку больше, чем ярмарочному прянику и леденцовому петушку.

– Идем, Тереша, снежный город строить! – зовут одногодки.

Выстроен город с башенками, высокими крепостными стенами. Бах-ба-бах! – летят из бойниц снежные ядра; шум, гам, веселая возня. В стороне от крепости склонился над белой лужайкой мальчишка в старой отцовской шапке, забыл и игру, и ребят. Покраснел от холода пальчик, а он все чертит и чертит на снегу буквы, слова. Подбегают ребята:

– Ну, что ты, Терешка, пишешь и пишешь – не тетрадка ведь. Неинтересно с тобой, давай играть!

Вечером, управившись по хозяйству, приходят в избу к Семену Абрамовичу Мальцеву солдатки. Едва перешагнув порог, ищут глазами младшего, достают из цветных полушалков, повязанных на груди, заветные письма:

– Прочитай, милый, как там на войне с японцами. Да скоро ли воротится?

– Пропиши, Тереша, пропиши, родной, что с хлебом живем ноне, корова телка принесла. Что лошадь охромела, не прописывай, сынок, – горю он не поможет, а думой тяжкой измается. И без того горестно на чужой стороне.

Ох уж эта война…

Вздыхают, плачутся бабы: себя жалко, детей своих, а еще пуще мужей, сыновей, которые мерзнут где-то в сырых окопах. Нужен им этот японец, да на все воля божья и государева… Мерцает керосиновая лампа, бросает причудливые блики на сосредоточенные лица, на темные образа в углу. Молча сидит у печи Семен, латает, перелатывает овчинный полушубок, вспоминает горькую солдатчину. Нет-нет, да вскинет насупленные брови, посмотрит на сына любовно и горделиво:

– Ишь ты, писарь какой! А уж помощник растет – все-то у него ладится. Пожалуй, пора и с «вершины» слезать, за сабан[2]2
  Плуг.


[Закрыть] становиться.

Сидеть верхом на лошади, когда пашню боронят, – любимое занятие крестьянских детей. С восьми лет посадили на «вершину» и Терешу. Весна скоро, ждет он ее. Обещал отец поставить за сабан, как пятнадцать минет. Правда, он пробовал уже пахать, но одно дело провести пробную борозду и совсем другое – вспахать целую десятину.

– Крепче держись за рогаль, – наставляет отец. – Налегай на сабан, пусть лемех глубже в землю уходит.

Рогаль вертится в неокрепших руках, сбивает кожу. Но чем больнее саднит ладони, тем сильнее Терентий сжимает рукоять сабана. Отец идет рядом, довольный, подхваливает:

– Ладно, ладно пашешь. Ровнее иди, ровнее!

Тереше хочется оглянуться, посмотреть, как тянется за ним влажная черная полоса земли. Но он не смеет, боится выпустить из рук сабан. Да и Серко идет ровно, послушно, как бы не сбить. Наконец, межа. Тереша приподнимает плуг, помогает лошади развернуться в обратную сторону и – замирает, очарованный. От свежевспаханной земли струится пар, и кажется, что все поле дышит, как живой человек. До чего хорошо!

– Ну вот погреется земелька, а после пасхи и сеять зачнем, – радуется отец.

Сеять отец не доверяет. Сам идет по пашне. На груди у него через плечо на лямке лукошко с зерном. Он черпает горстью семена и широким сильным взмахом бросает их о стенку лукошка. Зерна от удара рассыпаются веером. Тереша ловит взглядом золотистое зернышко, провожает его до самой земли:

– Какое малое зерно, а великая сила в нем кроется. Хлеб…

Скудный родился хлеб. Часто повторялись засушливые годы, а в тысяча девятьсот одиннадцатом такая сушь охватила природу, что потрескалась от жажды земля. Зной выпил и речушку, и болотца, вытянул соки из посевов, скрутил листья на деревьях в черные трубочки, отнял у людей надежду. Не собрали крестьяне даже семян. Пустынно на гумнах, ветер тоскливо шевелит жалкие остатки старой соломы. Не заливают, как прежде, по первому морозцу колодезной водой «ладони»[3]3
  Ледяная площадка на току.


[Закрыть] для молотьбы, и с токов не слышен веселый звон цепов. Нечего молотить, нечего возить на мельницу. Печально машут на ветру ее деревянные крылья. Нет былого веселья на шумных ярмарках, не гуляют в деревнях свадеб. Голод…

В избе Мальцевых тем и теплится жизнь, что жарко топится печь.

– По дрова собираешься, Семен? – безучастно спрашивает Анна Степановна мужа. Терентий поднимается с полатей.

– Лежи, лежи, сынок, я один съезжу, вот разве Купчика с собой возьму, – и он ласкает свернувшуюся под порогом собачонку.

Из леса вернулся отец без собаки.

– Тять, а Купчик где?

– Отстал по дороге Купчик, не докликался его, – вздыхает отец и отворачивается к стене.

По весне нашел Тереша под березой в колке грязную собачью шкурку, заплакал:

– Тять, а это ведь Купчик…

– Зарой, сынок, в землю. Прости, не мог я смотреть, как собака умирает голодной смертью, убил ее. Пойдем в поле, пахать будем.

Урожайный выдался тысяча девятьсот тринадцатый год. Оправились от голода деревни. Водила молодежь песенные хороводы. В Мальцеве пригожих девчат много, не уступают окрестным женихам и парни. Летом в короткие ночи до утра не смолкают смех, разговоры на околице. Соберутся девушки в кружок, пошепчутся, расхохочутся, да частушкой по парням. А те в долгу не остаются.

Зимой собираются на вечерки то в одной избе, то в другой.

– Что, жених, невесту присматриваешь? – спрашивает отец собирающегося на вечерки сына.

– Да не, тять, – краснеет тот и еще старательнее зачесывает волосы.

– А глянется-то кто? – не унимается отец.

Вконец сконфуженный «жених» выскальзывает за дверь. По дороге к Феклиному дому, у которой откуплена на сегодня просторная горница, мечтает: «Хорошо бы, Татьяна пришла. А может, попросить тятю да запрячь коня в выездные санки и покатать девушек?»

У Терентия сжимается сердце: не отдадут за него Татьяну, сыщут жениха богатого.

Не знает Терентий и про сговор родителей женить его на соседской девушке из бедной семьи. Они только все чаще и чаще намекают насчет просватанья.

Незаметно прошла в игрищах зима, а там и лето приспело. В разгар сенокоса привезли из уездного города Шадринска жуткую весть: война. Поначалу много не брали. Ушли на германский фронт солдаты срочной службы, потом стали брать запасных и ратников первого разряда. Заголосили бабы, запричитали, провожая кормильцев. Терентий, как единственный сын, числился в ратниках второго разряда, и война казалась далекой. По осени стукнуло Терентию девятнадцать. Вся тяжелая работа по хозяйству на нем теперь лежит, уходят из отца силы.

– Женить парня пора, – решает Семен Абрамович. Брат Иван уговаривает попытаться посватать Татьяну.

– Что хоть и дом-пятистенник у них, – убеждает он, – не встанет же поперек счастья родной сестры.

– Супротив воли брата Татьяна не пойдет, – сокрушается Семен.

Уговорил-таки Иван, заслали сватов, да вернулись те с отказом. Закручинился Терентий, услышав, что просватали его любушку за другого. На ту оказию приехала из соседней деревни Потанино родственница, бабка Марья.

– Ой да, милок, у меня для тебя завсегда невеста найдется, приезжай!

Шутки да прибаутки, а поехал Терентий к бабке Марье потанинских невест смотреть. Понравилась белолицая, синеглазая, с длинной светлой косой Прасковья.

– А что, пошла бы за меня, Паня? – шепчет Тереша, наклоняясь к девушке.

– А пошла бы, – отвечает Прасковья, – люб ты мне.

На том и сговорились молодые и через два дня назначили свадьбу. Не ходил больше на веселые игрища Терентий. Ровня его вся семьями обзавелась. В поле да со скотиной не до игрищ – разве что вспомнят, как холостяковали. У Параши характер десять раз на дню переменится. То смиренная да ласковая, а то мечется по избе дикой кошкой. Чем дале, тем хуже, и все не по ней:

– Отделимся от стариков, заживем своей семьей, сами хозяева будем.

– Нет, не оставлю я родителей, – не соглашается Терентий. – Они меня вскормили, вспоили, теперь я должен их кормить.

А война хоть и далеко, но аукается в деревне: кого-то уж в живых нет, а мужиков все забирают и забирают. Дошла очередь до ратников второго разряда. Призвали на военную службу и Терентия. Покидал он родное село в первых числах апреля шестнадцатого года. Прощался с отцом, с матерью, с молодой женой и недавно родившейся дочкой.

– Ничего, – утешал отец, – бог даст, вспашем, посеем. Подрос жеребчик, запрягу и его в плуг. Ты служи за отечество, за царя, не дай в обиду землю нашу русскую!

В последний раз оглянулся Терентий. Сквозь прозрачные кружева берез синели крыши изб. Знать бы, что отрывает проклятая война надолго, что забросит на чужбину – припал бы в прощальный миг к земле-матушке, целовал бы ее, не отрываясь…

 
За Уралом, за рекой казаки гуляют,
Утром рано на заре в поле выезжают…
 

Хмельно, бесшабашно пели на телегах. Путь лежал в Шадринск, потом – в Екатеринбург, на учения. А что там дальше – старались не думать.