Текст книги "Сеньор Виво и наркобарон"

Автор книги: Луи де Берньер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

26. Летиция Арагон (1)

Летиция родилась необычно. Начать с того, что она появилась на свет с выражением смиренной монашки и не заплакала, когда повитуха Мама Флоренция перевернула ее вниз головой и шлепнула по попке. Во-вторых, родовая смазка сладко пахла, оказалась без крови, лимонно-зеленой, а не бело-розовой. Мама Флоренция поначалу решила, что ребенок мертворожденный, и обдумывала, как сообщить об этом матери, но тут Летиция улыбнулась и выдула большой пузырь.

Мать Летиции была очарована дочерью – ее головкой с абсолютно черными волосиками тоньше паутины, ее глазками, словно всех цветов сразу. Такого послушного и спокойного ребенка свет еще не знал. Летиция подолгу спала, не путая день с ночью, грудь сосала так, что на сосках не появлялось трещин, и никогда не пачкала пеленки, если в корзинке не лежала чистая смена. Когда же наполняла подгузники, какашки пахли манго и джекфрутом.

До трех лет Летиция не разговаривала, и люди уже решили, что она немая, но в один прекрасный день, когда ее родные в обществе друзей угощались рефрито,[24]24
  Блюдо из пережаренной фасоли.


[Закрыть] девочка, сидя под столом, кое-что сказала. История гласит, что компания обсуждала шансы президента на ближайших выборах и отец Летиции сказал: «Полагаю, пройдут консерваторы», – а тонкий голосок откуда-то снизу произнес: «Очень сильно в этом сомневаюсь». Собравшиеся так изумились, что обшарили всю комнату в поисках чревовещателя, а мать Летиции объявила: «Если нет других мнений, остается предположить, что наш ребенок заговорил», – и тогда девочка вылезла из-под стола и напористо спросила: «Что, если так?»

Как известно, некоторые дети, прежде чем произнести первую фразу, ждут, когда будет, что сказать, но Летиция, похоже, уже родилась с головой, до краев набитой знаниями. Она демонстрировала столь потрясающую эрудицию, что местные развлекались, пытаясь ее подловить. Они спрашивали: «В каком году генерал Панела установил диктатуру? Кто командовал военно-морским флотом во времена исчезновений? Как звали священника, служившего здесь в 1941 году?» – и Летиция морщила лоб, крепко задумывалась, шевеля губами, и выдавала правильный ответ. Ее познания были столь удивительны, что местный кюре дон Томазо проверил, не одержима ли она дьяволом. В результате обследования он понял, что остается лишь признать: гениальность ребенка объясняется либо переселением душ, либо гипотезой, что теория Платона о воспоминаниях прошлой жизни верна. За подобные высказывания епископ подверг кюре строжайшему взысканию и, говорят, в дальнейшем всегда обходил дона Томазо в продвижении по службе, называя не иначе как «этот чертов индус».

Летиция росла, и все труднее становилось заставить ее носить одежду. Утром она убегала поиграть на банановых плантациях и возвращалась вечером совершенно голой. Родители в отчаянии отправлялись на поиски одежды, а Летиция тщетно старалась припомнить, куда подевала вещи; в конце концов, опытным путем выяснилось, что девочка оставалась одетой лишь в бирюзовых хлопковых нарядах.

Летиция любила бродить по окрестностям. Она была невероятно красива: мечтательная, черноволосая, изящно сложенная. Красота не того рода, что возбуждает мужчину, не красота мулатки из Байи. Нет, красота Летиции – словно удар подвздох; от нее буквально резало глаза. Еще когда Летиция была совсем маленькой, Мама Флоренция говаривала: «Мужики будут умирать от любви к этой девочке, помяните мое слово». Но никто не мог предвидеть, кто умрет первым.

Летиция Арагон была настолько не от мира сего, что невероятные происшествия, которые ее преследовали, будто привязанные к шляпе кубинца светляки, никого не удивляли. Все началось с самого детства: мать постоянно теряла вещи, хотя точно помнила, что положила вот сюда минуту назад. Сеньора Арагон совершенно сатанела от досады и раздражения и, в конце концов, отправилась к гадалке «бабалаво»; та разбросала раковинки и доверительно сообщила: нет, сеньора не впадает в преждевременное слабоумие, и последить надо не за собой, а за дочерью.

Сеньора Арагон стала наблюдать за девочкой и обнаружила все пропавшие вещи у Летиции в гамаке. Вне себя от ярости, она сграбастала ребенка и отлупила так, что та света белого невзвидела; то был первый и единственный раз, когда Летиция плакала. «Мама, я не виновата!» – рыдала она; мать заперла ее в курятнике и давала только кукурузные лепешки и воду – в наказание за воровство и злые шутки.

Летиция устроилась в курином жилье недурно и вскоре вся покрылась пометом: задиристый петушок теперь гордо кукарекал, усаживаясь ей на голову. Но за три дня, что дочь провела в заточении, вещи сеньоры Арагон по-прежнему притягивались гамаком девочки, и в конце концов мать, испытав нечто вроде откровения, поняла, что дар Летиции – божественное благословение: среди кастрюль и кухонных полотенец, перышек колибри и столовых ножей нашлось обручальное кольцо, соскользнувшее с пальца и упавшее в воду, когда сеньора колотила белье на речных камнях. Со слезами на глазах и благодарственной молитвой святому Антонию мать освободила Летицию из тюрьмы, обнаружив, что между дочерью и петушком возникла прочная, нерушимая привязанность.

С такого скромного происшествия началось вознесение Летиции к славе человека, способного отыскать любую пропажу. Девочка стала приносить в семью денег больше отца, служившего управляющим не такого уж маленького поместья. Она отыскала наградной револьвер Игнасио, потерянный в Парагвае при побеге от полицейского, пропавшую кошку Марии, золотую медаль старика Альфонсо, полученную за службу наемником на Чакской войне,[25]25
  Гран-Чако – область в центре Южной Америки, главным образом в Боливии, Парагвае и Аргентине. Речь идет о Чакских войнах (1928–1929 и 1932–1935), которые начались после того, как в 1928 г. в Чако были обнаружены признаки нефтяного месторождения.


[Закрыть] и ключ от церкви, оброненный доном Хесуино, когда тот кувыркался за церковной оградой с весьма смазливой мулаточкой.

Не удивительно, что при такой славе, богатстве и неземной красоте в Летицию влюблялись многие. Когда девочке было четырнадцать, в доме по ночам никто не спал из-за какофонии серенад, распеваемых соперниками под ее окном, а когда исполнилось пятнадцать, забор пришлось обнести колючей проволокой – многие, раздвинув пальмовые листья, надеялись увидеть Летицию в комнате обнаженной.

Если правда, что сеньора Арагон была очарована дочерью, то еще вернее, что сеньор Арагон терял от нее голову. Он был образцовым отцом: маленькой качал Летицию на коленях и рассказывал сказки, играл в жмурки и прятки, переодевал, когда вымажется, купал на кухне в корыте и состязался с женой в приготовлении лакомств для дочурки.

Но Летиция взрослела, расцветая невероятной красотой и ранней женственностью, и отеческая любовь сеньора Арагона незаметно переросла в нечто большее и преступное. Он смотрел на изгибы ее наливающегося соком тела и старался думать о другом; она разговаривала, а он следил за ее губами и думал, каково, интересно, разок их поцеловать. Его взгляд скользил по стройным бедрам и останавливался там, куда устремлялись грезы многих, и на ускользающий миг появлялась мысль: какое несравненное наслаждение – рукой коснуться этих райских кущей. Даже в объятьях верной жены или в умелых руках девушек из борделя несчастный сеньор Арагон не мог изгнать из головы Летицию, и жизнь его превратилась в пытку.

27. Лечение

Вечером Аника промыла и перевязала рану, но взяла с Дионисио слово, что утром он сходит в больницу и сделает укол против воспаления. Она знала, он не доверяет врачам до такой степени, что полагает их главной и единственной причиной всех болезней и смертей на свете, а потому обещала утром зайти и проводить его в клинику. Аника просила его поклясться отныне быть в городе осторожнее и изумилась, когда Дионисио сказал, что, по его мнению, убийца покушался на Рамона. Девушка сочувственно покачала головой и погладила его по щеке – мол, лишь такой безоговорочно оторванный от реальности человек поверит в подобную глупость, но Дионисио утверждал, что за Рамоном давно охотятся, что убийца дал ему упасть и только потом выстрелил, и ведь пуля не зря впилась в косяк двери, за которой укрылся Рамон. Аника сама уцепилась за эту соломинку, почти обманулась и поверила, но все равно решила: пусть судачат соседи, пускай отец изойдет криком, но она увезет отсюда Дионисио, как только начнутся каникулы. Она нежно отдалась ему, стараясь не потревожить рану, а придя домой, нашла записку от Рамона, где он просил ее именно о том, что она уже решила сделать.

Дионисио согласился сходить в больницу лишь потому, что теперь, с Аникой, больше полюбил жизнь; у него даже возникла мысль, что следует заботиться о здоровье. Сейчас все, что бы он ни делал, совершалось отчасти ради любимой, даже если не имело к ней никакого отношения.

В больнице ему пришлось ждать около часа, и он позвонил в колледж сказать, что задержится, потому что его подстрелили. Директор вздохнул: «Ладно, все-таки разнообразие от покойников и отрезанных рук в саду», – и Дионисио, вернувшись в больницу, прочитал все плакаты о ядовитых растениях и эффективности презервативов в профилактике венерических заболеваний. Потом сел рядом с Аникой, и она, чувствуя, как он нервничает, взяла его за руку. Наконец сестра вызвала его, и пришлось в трех экземплярах заполнить формуляр, а затем подписать бумагу, где говорилось, что в случае смерти или увечий в результате лечения он не станет предъявлять к больнице претензий, и еще одну о том, что если у него пропадут вещи, это его проблема, а не клиники.

Дионисио прошел в процедурную, где мрачная сестра с волосатыми родинками разбинтовала и осмотрела рану. Хрюкнув, она присыпала ее антибиотиком и снова забинтовала. Потом сообщила:

– Сделаю два укола: антибиотик и противостолбнячный. Один в ляжку, другой в задницу. Сымайте штаны и трусы.

Дионисио возразил, что в противостолбнячном уколе нет необходимости – микробу столбняка не пережить турне по пистолетному стволу, но сестра вперилась в него столь враждебно, что он решил сменить подход:

– А можно сделать укол в руку?

– Нет. По опыту знаю – будете брыкаться, а потом грохнетесь в обморок.

– Не грохнусь. Мне хочется посмотреть, как входит игла.

– Спускайте штаны! – рявкнули волосатые родинки, и Дионисио, совершенно перепуганный и сломленный, сделал, как было велено. Он со стыдом вспомнил, что на нем старые синие трусы, все в дырках, и совершенно отчетливо почувствовал, что сестра наслаждается его унижением.

Первый укол в бедро оказался почти безболезненным, и Дионисио несколько преждевременно пересматривал невысокое мнение о медицинской науке, но тут раздраженная сестра воткнула ему в ягодицу такую длинную и толстую иглу, что удивился бы и зебу. Игла продралась сквозь мышцу, ногу прострелило болью, причем так быстро, что боль, казалось, заполнила тело, еще не успев возникнуть. Дионисио дернулся и вскрикнул, а сестра, втыкая иглу еще глубже, сквозь зубы процедила:

– Не напрягайтесь. Себе только хуже делаете.

Но от боли со столь непомерной манией величия напрягся бы даже бесчувственный к ней факир, и Дионисио напрягся тоже. Когда в него закачали содержимое ветеринарного шприца, в душе пожаром разлилась скорбь; поднявшись, Дионисио ощутил, как его заглатывает гигантская волна дурноты, и плашмя рухнул на койку.

– Вот так вот! – торжествующе объявила сестра, сочась удовлетворением и бездушием. – Лежите уж, пока не получшает, а я скажу вашей жене, что вы сейчас выйдете.

Дионисио несколько раз попытался встать, но безуспешно: нога одеревенела и не слушалась. Наконец, устыдившись собственной слабости, он, хватаясь за стулья и за все, до чего мог дотянуться, по стенке вытащил себя в коридор к Анике.

Та схватила его под руку и почти на себе поволокла вверх по улице домой. Когда они добрались, пот с Дионисио лил в три ручья, он был совершенно разбит, и Аника, уложив его в постель, позвонила в колледж и сказала, что преподаватель сильно припозднится, он после визита к врачу захворал. Она долго сидела подле Дионисио, потом спросила:

– Как твоя попа?

– Лучше бы меня ранили в задницу, а кололи в руку, – ответил он.

Дионисио не знал: с тех пор, как проведенные в 1966 году исследования с абсолютной достоверностью установили, что девять тысяч семьсот три зарегистрированные проститутки пятнадцать тысяч семьсот сорок шесть раз переболели венерическими заболеваниями, правительство постановило – всем, кому только можно, в слоновьих дозах делать инъекции сыворотки, что взяла штурмом обмен веществ Дионисио и выкинула свой веселенький, многоцветный флаг победы – зелено-желто-красно-лиловый синяк, который растекся по всей ягодице, сходил две недели и сделал болезненным и затруднительным отправление некоторых естественных функций организма. Аника заставила Дионисио позировать и написала впечатляющий портрет его зада в ярких тонах.

Все эти две недели Аника обдумывала разные планы, как увезти Дионисио из Ипасуэно.

Она предлагала вместе отправиться в Мадрид, где у нее друзья, а потом, может, во Францию, где друзей еще больше. У Дионисио падало сердце: он еще был по самую маковку в долгах с последней поездки в Испанию, хотя ночевал там исключительно на стройплощадках. Аника, осчастливленная богатым и снисходительным отцом, давно привыкла, что отсутствие денег – вовсе не препятствие, и не могла вообразить отчаянного положения человека, пытающегося на преподавательское жалованье вести цивилизованную жизнь.

– Ой, нет, милая, – отвечал Дионисио, – в это время года в Мадриде такая жара, даже местные не выносят. У них каждый день сплошная сиеста. Мне казалось, ты хотела поехать в Гайану?

– Нет, – говорила Аника, – я подумывала съездить, но не в сезон дождей.

– А почему бы тебе не съездить в Мадрид? – предлагал Дионисио. – В самом деле, я-то не могу себе этого позволить, но не собираюсь портить жизнь тебе. Когда вернешься, мы могли бы съездить к моим сестрам или, может, погостим у родителей в Вальедупаре. Я бы там подработал, потом слетаем на Карибы. Можно в Новую Севилью. Там такая старина, так красиво, и полно укромных уголков, есть где влюбленным порезвиться.

– Ты только об этом и думаешь! – смеялась Аника, а про себя размышляла, что Вальедупар и Новая Севилья все-таки достаточно далеко от Ипасуэно. А пока выдумывала поводы, чтобы не пускать Дионисио туда, где он обычно появляется.

Заправила никаких болей в толстой рыхлой заднице не испытывал. Отсюда вопрос: быть может, боль в руке была чисто психосоматической?

28. Laslocas[26]26
  Чокнутые (исп.).


[Закрыть] (1)

Аника с Дионисио пили кофе в гостиной и смотрели телевизор. Дионисио сидел в мокрых брюках: почтенная кофеварка, излишне возбуждаясь, плевалась содержимым по всей кухне, и Дионисио попал под один судорожный выплеск. Аника счистила гущу и велела переменить брюки, а испачканные замочить.

– Хорошо, любимая, – сказал Дионисио. – Только сначала выпью кофе.

Аника привалилась к нему, положив голову ему на плечо и взяв под руку, и ни о чем в особенности не думала – разве о том, как хорошо сидеть вот так, положив голову ему на плечо и взяв под руку.

Дионисио зубами вытянул из пачки сигарету, щелкнул по ней языком, чтобы выпрямилась, и достал спичку из коробка. Поставил коробок на бок, прижал средним пальцем, большим и указательным зажал спичку и, чиркнув, зажег ее одной рукой.

– Мне нравится, как ты это делаешь, – сказала Аника; ловкий фокус внезапно усилил ощущение счастья.

Дионисио попробовал ее научить, но сначала коробок не хотел стоять на боку, потом улетел через всю комнату. На третий раз спичечная головка отломилась и, ведомая безошибочным инстинктом разрушения, описала пламенную дугу и приземлилась на диванной подушке.

– Матерь божья! – воскликнула Аника и, вскочив, заплясала по дивану, приговаривая: – Нет уж, лучше буду зажигать, как все люди.

В этот момент в Ипасуэно прибыла женщина по имени Фульгенсия Астиз; привлеченная мифом, она поклялась родить ребенка от Дионисио Виво. Весь путь от Буэнавентуры она проделала с одной котомкой, где лежали самые необходимые пожитки и несколько бутылочек с безотказным приворотным зельем. Фульгенсия добиралась на попутных грузовиках и джипах, избегая назойливых приставаний водителей с помощью образка с телом Христовым, который отпугивал насильников, и посредством внушительных мускулов, позволивших ей обезоружить мужчину с ножом и выйти из схватки победительницей, сломав обидчику нос. Фульгенсия Астиз остановилась в дешевых меблированных комнатах и целыми днями бродила по городу в поисках Дионисио, уверенная, что узнает его по наитию, как только увидит.

Но вечером выяснилось, что три женщины, с которыми Фульгенсия Астиз делила комнату, прибыли с той же целью. Завязался горячий спор: каждая отстаивала право первенства в вопросе рождения ребенка от Дионисио Виво, перечисляла собственные добродетели и распространялась о неизмеримой силе своей любви; затем дамы подрались. Бой шел по принципу «каждая против всех», образовался клубок, откуда торчали молотящие, царапучие конечности, летели плевки и доносились словечки, от коих покраснели бы уши самого невозмутимого закоренелого уголовника, что пожизненно обретается за решеткой. Когда весь пол был усеян вырванными клоками черных волос и сломанными ногтями, но Агустин из полицейского участка еще не прибыл утихомиривать потасовку, женщины упали друг другу в объятья, поклялись навеки стать сестрами и содействовать друг другу в поисках, а остаток вечера провели за составлением планов наполеоновской четкости и размаха.

Сообщницы расселись по кроватям и поведали, как почувствуют, что перед ними Дионисио Виво. Фульгенсия была убеждена, что узнает его по виду – он невероятно красив; другая женщина сказала, что однажды, когда изучала его письма в «Прессу», комнату заполнил слабый, но несомненный аромат гвоздик, и она точно узнает его по запаху. Третья сообщила, что, мечтая о постели с Дионисио, отчетливо слышала, как ураган срывает рифленое железо с крыш, а последняя поведала, что он явился в виде призрака, говорил с ней, и теперь она узнает его по голосу. Они купили в ратуше карту города и разделили его на четыре сектора, чтобы каждая в боевой готовности систематически прочесывала свою часть, пока местонахождение Дионисио не будет установлено. Когда он отыщется, они все явятся к нему и на коленях предложат свою совместную преданность.

Тем временем женщины тонкой струйкой наполняли Ипасуэно. Они прибывали отовсюду: приезжали антиохийки, известные своим фатализмом и неустрашимой волей к борьбе даже в отсутствие противостояния, бережно взлелеянными неврозами, нездоровым местным патриотизмом и неискоренимой склонностью произносить звук «с» еще гуще кастилийского. Появлялись работящие нариньийки, славившиеся ненормальной приверженностью традициям, политической страстностью, полной трезвостью, смущающим гостеприимством, упрямым сопротивлением всему новому, пока оно не превратится в старомодное, любопытной лексикой и манерой говорить словно через губу. Прибывали кундибоя-кийки с индейской внешностью, которых отличали напускная скромность и робкий взгляд оленьих глаз, жажда получать бессвязную и ненужную информацию, а также пылкая покорность. Приезжали самоуверенные уроженки прибрежных районов, известные склонностью к преувеличению, добродушием, наличием африканской крови в жилах, щедрым распутством, дурацким чувством юмора, душой нараспашку и манерой проглатывать между гласными согласные звуки, придающие речи осмысленность. И помимо нескольких случайных женщин из других стран (например, из Тибета, полагавших, что Анды являются подлинными Гималаями), приезжали сантандерианки. Это непреклонные и агрессивные женщины, которые в более спокойные времена посвящали себя территориальным тяжбам, таили обиды, поклонялись бессмысленной доблести и затевали дьявольские романы со смертью в самых жутких ее проявлениях. Численно они превосходили всех остальных, вместе взятых, ибо предсказывали верную гибель Дионисио Виво, хотели воочию видеть его героизм и присутствовать при убийстве, желали, чтобы рожденные от него дети, унаследовав его храбрость, погибли в такой же неравной борьбе.

К вышеупомянутым обобщениям можно добавить и национальные черты, присущие всем этим женщинам. Как известно, широта и долгота местопребывания нации значения не имеют, важна высота над уровнем моря: чем выше страна, тем менее общителен и доверчив, тем более подозрителен и замкнут ее народ. Впрочем, женщины все, как одна, не желали сравнений – каждая боялась, что сравнение окажется не в ее пользу, – и единодушно не любили ответственности из страха потерять свободу. Менее вспыльчивые, нежели испанки, они были способны на большую преданность, самопожертвование, стойкость и выдержку. Каждая непредвзято считала себя центром вселенной и потому находила чужую гордыню невыносимой. Их объединяло страстное нетерпение в достижении результата и столь сильная нелюбовь к технике, что поломка автобуса, в котором они ехали, даже в глуши, доставляла им огромную радость, потому что подтверждала справедливость их ненависти к машинерии.

Эти женщины обладали невероятным талантом с ходу оценить человека с объективностью бихевиориста, интуицией юнгианца и уверенностью ученого-логиста, выше всего ставя тех, в ком не было позы и наигранности. Ум их был острее крестьянского мачете и цепче колючек кактуса, что компенсировало их неприязнь к труду и позволяло в разбитом ими лагере приятно проводить время.

Но более того – они в полной мере проявляли дар национального характера: умение дружить и быть щедрым. Подарки циркулировали по лагерю с такой скоростью, что презент мог вернуться к первоначальной дарительнице через несколько часов, побывав в руках у каждой, а клятвы в вечной дружбе давались столь часто, что утомили святых, призывавшихся в свидетели. Подобно всем соплеменникам, эти женщины владели уникальным даром к месту цитировать стихотворные строки, и поскольку они пребывали в обществе друг друга непрерывно, их речь приобрела совершенный поэтический ритм.

Поначалу у женщин возникли сложности с размещением. Гостиниц как таковых не имелось, а малоприятные пансионы уже переполнились. Некоторые дамы приспособились к нищенской жизни и спали в подъездах и подворотнях, создавая угрозу здоровью прохожих, спотыкавшихся о них в темноте. Другие, из числа более предприимчивых, снимали угол у местных, устраивались прислугой, работая за стол и жилье, и семьи, бывшие беднее нищих, вдруг оказались в завидном положении – их прямо на руках носили. В конечном счете женщины устроили лагерь на окраине; Ипасуэно, совсем как столица, обзавелся собственной небольшой трущобой с лачугами из картона, кровельного железа, брошенных автомобильных каркасов, досок, горных обломков, что приносили лавины, и все это скреплялось веревочками и тряпочками. За песо с человека в день Рамон сдал женщинам в пользование свой козий луг, что приносило хороший доход, да еще женщины любили и баловали козочек, кормили сахаром и всякими лакомствами, отчего молоко и мясо сделались душистыми, сладкими и поднялись в цене на рынке. За козью своенравную, но забавную дружбу терпеливые женщины мирились с тем, что животные жуют в лачугах что ни попадя.

Менее желанным было назойливое общество мужчин, которые волчьими стаями собирались перед лагерем и до тошноты изводили намеками и похотливыми предложениями. К болтовне женщины относились с высокомерным презрением, какого она и заслуживала, но гораздо труднее было справиться с постоянными нападениями и попытками надругательства. Ситуация достигла пика, когда банда вооруженных головорезов из Клуба прибыла на джипах и, размахивая оружием, силой попыталась увезти нескольких женщин, дабы избавить себя от необходимости рыскать по селениям.

Эти люди совершили роковую ошибку – все потому, что они не знали, кто такие сантандерианки, составлявшие к тому времени большинство в лагере. Едва стало ясно, что происходит, женщины с мачете, револьверами, дробовиками и дубинками выскочили из палаток и хибар и за несколько неистовых мгновений сокрушили бандитов. Одна дама, ни секунды не раздумывая, выдернула веревки, скреплявшие ее лачужку, отчего та завалилась набок, и связала негодяев. Плененные бандиты, дико вращая глазами, упирались, но их скопом столкнули с горной кручи, не забыв пришпилить каждому к рубашке пространное письмо, где объяснялись причины такого поступка. Ударяясь о камни, связка бандитов полетела вниз, а воинственные сантандерианки проводили ее победными криками. В дальнейшем они устраивали подобное представление всем потенциальным насильникам, ущелье почернело от стервятников, чем было опровергнуто местное поверье – дескать, расселина так глубока, что и птице до дна не долететь. Затем набеги прекратились.

Более тонко и хитро ухаживали другие мужчины, во множестве прибывавшие издалека и утверждавшие, что они – Дионисио Виво. Поначалу несколько женщин попалось на эту уловку, но обман раскрылся почти сразу, когда обнаружилось, что в постели самозванцы ведут себя недостаточно мистически. Некоторые дамы попали под чары самых обаятельных мошенников и бежали с ними, отказавшись от цели своего приезда, но оставшиеся ввели простую систему контроля, которую можно проиллюстрировать на примере Хереса.

Наружность Хереса, как и большинства прибывавших под видом Дионисио Виво в надежде на бесплатную любовь, немедленно вызвала подозрения. Начать с того, что он был почти совершенно лыс, с отвисшим брюшком, в грязной рубашке, с огромными мешками под глазами, шанкром на губе и в потешном наколеннике. Его лицо ни в малейшей степени не несло печати тонкого ума, предполагавшегося у Дионисио Виво, не наблюдалось ожидаемого сходства с Христом, не замечалось даже нимба. Доблестная Фульгенсия Астиз потребовала назвать точную дату публикации последнего письма Дионисио в «Прессе» и пересказать его содержание. Весьма туманное и путаное изложение Хереса выглядело неубедительно, и тогда Фульгенсия попросила показать его «цыдулю».

– Мою цибулю? – переспросил Херес.

– Ваше удостоверение личности, которое по закону вы должны носить с собой. Предъявите.

Еще одна сантандерианка с ниспадавшими на лицо черными волосами и внушительным «магнумом» в руке шагнула вперед и достала удостоверение у Хереса из нагрудного кармана. Она внимательно изучила документ, отметив, что он украшен россыпью штампов и отпечатком правого указательного пальца, затем взглянула на имя. Показала удостоверение Фульгенсии, и та презрительно глянула на Хереса, который совершенно смешался и забормотал:

– Я очень извиняюсь, дамы, но вы столь очаровательны и…

Ствол «магнума» ткнулся ему в спину, и под градом насмешек, оскорблений и камней Хереса выпроводили; больше он не пытался повторить этот трюк. Херес отправился в бордель мадам Розы, где его тоже не приняли из-за шанкра на губе.

От жизни, столь близкой к природе и с малым числом удобств, женщины скоро стали диковаты и неухожены – объект любопытства, а порой и насмешек жителей Ипасуэно. Часто слышалось, как женщины хрипло поют гимны, а по городу циркулировали самые невероятные слухи, из которых некоторое правдоподобие имело только то, что дамы способны разорвать человека на куски и являются последовательницами Дионисио Виво.

Крайне любопытно, что женщины не предприняли очевидного шага и не справились о Дионисио в колледже. Словно боялись, что встреча с героем может разочаровать. В них росло молчаливое убеждение, что, согласно их же собственным мифам, настанет день, когда герой придет сам.

Любители классической древности немедленно усмотрели в ситуации исторические параллели и, в зависимости от своей склонности к римской или эллинской мифологии, называли женщин «вакханками» и «менадами». Рамон – наверное, единственный в департаменте полицейский, что-то знавший о древних легендах, озорничал, извлекая из этого положения выгоду: он распространял многочисленные истории про Дионисио, прилежно вычитанные в энциклопедии, с расчетом, что они достигнут ушей Заправилы.

Он развлекал доверчивых завсегдатаев баров чудесными сказками, как однажды Дионисио обернулся козленком, и за ним ухаживали водяные нимфы; как он стоял в колеснице, запряженной ягуарами, как превратил реку в вино, и преследователи, опьянев, утонули, как вокруг него вырастали виноградные лозы, и кто пытался их срезать, отсекал мачете собственную ногу. Если кто-то хотел связать Дионисио, витийствовал Рамон, путы просто спадали, а еще Дионисио умел превращаться во льва и однажды вывел свою мать из загробного мира, обменяв ее на ту, кого любил сильнее всего. Истории быстро расходились по всему городу, и порой Рамон изрядно веселился, когда они возвращались к нему, украшенные еще большими преувеличениями, чем при первом изложении.

Аника с Дионисио с самого начала знали о женщинах в городе и цели их прибытия, но считали, что это не имеет отношения ни к повседневной жизни, ни к их любви. Дионисио относился к поклонницам как к одной из жизненных причуд, а Аника ощущала опасность, лишь когда любимый отпускал в адрес женщин скабрезные шутки или притворялся, что собирается с поклонницами повидаться. Как и все в городе, за исключением любителей древних мифов, Аника и Дионисио называли этих женщин «чокнутые».