Текст книги "Сеньор Виво и наркобарон"

Автор книги: Луи де Берньер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

44. Университет

Аника, подавленная мимолетностью счастья, сидела в автобусе подле Дионисио и смотрела на пейзаж, мелькавший за окном, словно вся жизнь пред взором тонущего. Рядом сидел мужчина, которого она знала до последней черточки, который слился с ее душой и телом. Он – журчащий ручей, где она купалась при луне, ночная птица, поющая в пустынном мраке, изящное обрамление ее словам, поступкам и помыслам. Но теперь, по прошествии многих месяцев, она чувствовала, что этот человек стал чужим. Он не стесняясь плакал на людях и с каждой пролитой слезинкой все больше раздражал, как острый камешек в туфле.

В аэропорту, жарком и душном, точно котел, Дионисио отсаживался от Аники. В самолете, что скакал в воздушных потоках большой рыбой, которую тащит океаническим течением, он не обращал на Анику внимания. В Вальедупаре он бросился в объятия мамы Хулии, потом – Первой Весны. Мама Хулия пошла за ним в сад и сказала в беседке:

– Наверное, тебе следовало быть к ней внимательнее.

В ответ он заорал:

– Да будь я Иисусом Христом, ты бы все равно считала, что я все делаю не так!

Потом кликнул собаку и бегом отправился на самую изматывающую прогулку, какую только видело это животное. По возвращении он схватил Анику за шиворот и приказал:

– Иди скажи моей матери, что я о тебе заботился!

Озадаченная мама Хулия рассказала, как пыталась поговорить с Аникой:

– Она просто сообщила мне, что всегда так поступает.

– Как?

Мама Хулия, нахмурившись, помолчала.

– Я сказала, что нельзя идти по жизни, делая людям больно, когда вздумается. – Она пожала плечами. – Стало быть, в этой девочке чего-то недостает.

– И это все, что она сказала?

– Я все приставала к ней, но она не смогла ничего объяснить. Дионисио, я ее не понимаю. Она мне казалась такой милой. – Мама Хулия была ошеломлена. Обняла сына: – Пожалуй, тебе лучше было бы с другой какой девушкой.

– Господи ты боже мой! Да не хочу я никакой другой! Хватит с меня других!

Два дня по дороге назад в Ипасуэно Дионисио изливал на Анику всю накопившуюся желчь: то был оскорбительный поток обвинений, упреков, критики и мстительных выпадов. Аника сидела неподвижно, слушала, думая, что, если так будет продолжаться, она и в самом деле его разлюбит, но не отвечала.

В последующие дни они встречались несколько раз; Дионисио подкарауливал Анику, когда она поднималась по улице Конституции, выскакивал из квартиры и перехватывал ее у дверей дома. Дважды она согласилась зайти на чашечку кофе, и оба раза все заканчивалось в постели, где они отдавались друг другу со всей страстью воссоединения. Дважды Аника соглашалась: нет, отношения не прекратились, и оба раза приходила назавтра сообщить, что все кончено. Дионисио обвинял Анику в том, что, как только у них все наладится, она снова нарочно ломает, а она глядела на него и отвечала: «Ты что, не понимаешь? Не хочу я никаких примирений. И, пожалуйста, оскорблений я больше выслушивать не желаю». Он хватал ее за шиворот, прижимал к стене и рычал в лицо: «Послушаешь! Послушаешь!» – а потом они снова оказывались в постели, и он в темноте говорил: «Хочешь, принесу нож? Убей меня поскорее и покончи с этим». Аника порывисто садилась в кровати: приходила мысль, что, как ни поступи, все равно будешь в ответе за чью-то смерть.

Аника нашла повод зайти, когда были готовы фотографии, и, сидя на полу, они перебирали разложенные по кругу снимки. У Дионисио неудержимо текли слезы, он умолял отпечатать ему все фотографии, где была Аника, на остальные и смотреть не хотел. Когда Аника поспешно уходила, Дионисио заметил, что она тоже плачет; у двери она обернулась, сказала придушенно: «Прости, что я все испоганила», – и вышла, не закрыв дверь.

Дионисио изо всех сил старался ее вернуть. Пригласил в ресторан, но сам испортил свидание, весь вечер проплакав, потому что в поданном блюде было очень много перечной подливки, и Аника заметила: «Совсем как в наш первый поход в ресторан. Я и тогда не знала, что сказать». Он написал Анике очень длинное и резкое письмо – говорил, что ей нужен скорее психиатр, чем любовник и друг. Еще говорил, что теперь станет часто наезжать в столицу, получает от разных клубов и академических обществ приглашения выступить с лекциями о наркоторговле, но постарается совладать с искушением повидаться с Аникой. Письмо ее перепугало, в голове заметались покаянные мысли, которые улетучились, едва она вспомнила, отчего так себя ведет. Дионисио написал еще одно письмо, заклинал объяснить, почему они расстались, и Аника пришла к нему с недописанным ответом. Он слышал, как Аника шепчется на лестнице с Ханитой, которая говорила: «Что ты скажешь? Скажи ему правду, идиотка, скажи все как есть».

Письмо было таким путаным и противоречивым, что Дионисио ничего не понял, а Аника так и не сумела объяснить. Но в этом письме она ближе всего подошла к правде. С тех пор она через силу примирилась с необходимостью безоглядно лгать. Говорила, что не была счастлива с ним, что это было просто увлечение. Изобретая мотивы, подтасовывала события, и оба неуклонно, хотя неумышленно, создавали невероятно лживую мифологию. Иначе и быть не могло: Дионисио признавал, что сам во всем виноват. Бросившись в пучину, погрузившись в преисподнюю самобичевания, он выдумывал невероятнейшие причины, стараясь понять, чем ее оттолкнул. Она отвечала: «Нет, дело не в том», – но вскоре соглашалась: да, все потому, что у него плохо пахнет изо рта, да, он для нее слишком стар, да, она будто в ловушке оказалась, да, она чувствовала себя виноватой, потому что они слишком увлекались сексом. В конце концов у Дионисио набралась груда длинных Аникиных писем с объяснениями, которые он сам выдвигал, а она поначалу отметала, а потом хваталась за них и выставляла своими.

В результате этого странного процесса самоуважение Дионисио медленно подтачивалось в основании и наконец рухнуло, а уверенность в себе растаяла, будто снег, что водой стекает с гор, дабы напитать льяносы и испариться в небо.

Но в тот вечер, когда Аника принесла первое недописанное письмо, у нее не хватило духу притворяться дальше; они решили, что снова вместе, и Аника отчаянно надеялась, что, может, все как-нибудь образуется. Они накинулись друг на друга с такой страстью, что разодрали одежду Дионисио в битве раздевания, а утром Аника просунула сквозь жалюзи записку: «Очень спешу, оставляю столичный адрес и телефон. Хочешь или нет, позвоню тебе к Розамунде в приличное время. Ты не видел мою сережку? Куда-то ее запихнула прошлой ночью. Люблю. Аника».

Дионисио. целый час безуспешно искал зеленый треугольник, а потом обнаружил его в кровати. Сходил к Анике и подсунул под ставень.

В тот же день он получил еще одну записку:

«Спасибо за сережку. Дио, боюсь, мне придется передумать. Ты не представляешь, как мне печально от этого, но между нами определенно все кончено. Прости. Пойми, нам больше нельзя встречаться».

Дионисио отреагировал странно: не поверил, что все кончено. И вел себя так, будто они по-прежнему любовники – радовался, думая о ней, писал нежные письма, где рассказывал новости и говорил, как ждет встречи. Покупал подарки, чтобы отдать ей потом, и был очень счастлив.

Но все это время Дионисио внутренне вздрагивал, ибо в глубине души прекрасно понимал: рано или поздно придется смириться с утратой, и тогда он медленно сойдет с ума от горя.

45. Охотник Педро

В первую ночь в столице Анике приснилось, что она снится Дионисио, как оно и было. Им обоим приснилась высоко над джунглями вознесшаяся гора, где обитали одни красные ара, капибары и гигантские выдры. С горной вершины водопадом струились перья колпицы, они порхали среди лиан и превращались в колибри и бабочек-геликонид. У Аники во сне одинокий Дионисио стоял обнаженным на скале: в руке жезл правосудия, на голове – золотолистый венец. Простирая руки и запрокинув голову, он выкликал Виракочу, призывал его вернуться. С ног до головы Дионисио покрывала позолота, губы ярко-красные. Дионисио во сне видел, как Аника, покрытая лазурной чешуей, склонилась на горе и просеивает сквозь пальцы черную землю, а из палой листвы поднимается вдруг пухлая рука Пачамамы и пальцем нежно касается Аникиных губ. Потом в обоих снах они взглянули друг на друга, протянули руки и двинулись навстречу. Но с каждым шагом они друг от друга удалялись, пока не превратились в крохотные пятнышки на горизонте. И тогда, развернувшись, они пошли в обратную сторону, через долю секунды встретились и обнялись.

Аника пробудилась счастливая и, даже не выпив кофе, записала в дневнике: «Мне приснилось, что Д. – золотой бог».

И Дионисио проснулся счастливым. Его словно по волшебству вернули в рай.

Аника писала в дневнике: «Какая же я дура, что не сообразила: в столице этим говнюкам о наших встречах не узнать. Может, я и забеременела-то понапрасну. Но я решила: у меня будет ребенок, и мне наплевать, что подумает отец или кто там еще. Я знаю, Д. меня любит. Все эти осложнения показали – Д. любит меня еще сильнее, чем я думала. И он современный человек. Не заставит меня сидеть дома и нянчиться с детьми (очень надеюсь), да и готовит лучше меня. Я выйду за него, потому что он сделает предложение, я знаю, и еще знаю, что всегда буду его любить, и потом, чего уж, раз такое дело. И потому что сама хочу. Куда бы нам уехать, чтобы они нас никогда не нашли?»

Дионисио заглянул к Хересу в комнату – хотел узнать, не вернулся ли тот из своей отлучки. Трое мужчин никогда не следили за перемещениями друг друга, в отличие от женщин, которые, квартируя в одном доме, непременно оставляют подругам многословные записки, даже когда никто об этом не просит.

Но Херес не вернулся вообще. Ему надоело дожидаться, когда Дионисио убьют, и он, прихватив мешок с песо, направился в Антиохию, где открыл успешное дело по восстановлению утопших разбитых грузовиков. Он стал носить белые костюмы и «панаму» с голубой лентой, отчистил прокуренные зубы, отказался от марихуаны и перешел на гаванские сигары, отчего сделался еще нелепее, и женился на Консуэло, совсем молоденькой девушке в белом. Ее темные волосы и вишневые губки осчастливили Хереса, а в старости он написал мемуары о Дионисио Виво, которые, несмотря на неточности, довольно часто включаются в разные сборники. Он умер мудрым и уважаемым человеком. Дочери вышли замуж за богачей, сыновья окончили Гарвардскую школу бизнеса и приводили отца в пример: мол, честность и усердный труд всегда вознаграждаются. Они платили ежегодные взносы в Клуб сталелитейных промышленников и Консервативную партию и говорили, что род их ведет начало от испанских аристократов.

Увидев, что Хереса нет, Дионисио вернулся к себе. Из комнаты Хереса он уже видел, что сегодня за погода, но по привычке подошел и к своему окну. Внизу в окружении большой своры собак стоял человек с мешком через плечо; гость коротко махнул рукой.

Несколько озадаченный, поскольку прежде никогда этого человека не видел, Дионисио спустился по лестнице. Незнакомец выглядел пришельцем из лесной глухомани: сандалии из автомобильных покрышек, штаны, доходившие до середины икр, скроены из звериных шкур, и рубашка от частых стирок в речной воде совершенно вылиняла; в руке обвязанный проволокой древний испанский мушкет, на голове – соломенное сомбреро с обтрепанными полями, на запястье браслет из зубов каймана.

Выйдя из дома, Дионисио направился к гостю и протянул руку – пришлось задирать голову, чтобы заглянуть незнакомцу в лицо. Тот был невероятно высок, худощав и производил впечатление человека, способного сутками обходиться без сна и потом даже не вспомнить, что неплохо бы отдохнуть. Пожилой, если учесть его образ жизни, но в свои лет пятьдесят семь выглядел не старше тридцати, разве что седина с голубым отливом. Человек почтительно, однако без подобострастия пожал Дионисио руку. Тот ощутил в ладони покалывание, будто муравьи покусали.

– Дон Педро, – представился незнакомец. Дионисио удивился – он понятия не имел, что в Кочадебахо де лос Гатос Педро пользовался таким уважением, что все, не задумываясь, обращались к нему «дон». – Это мои собаки, – продолжил он. Потом как бы пояснил: – Я охотник. Вернее, был им прежде.

Дионисио взглянул на толкавшихся псин: шелудивые полукровки с умными глазками завиляли хвостами. Он потянулся приласкать собак, и те, надеясь на угощение, лизнули ему руку. Вдруг Дионисио выпрямился:

– Что-то с ними не так. Не пойму что.

Педро с гордостью улыбнулся:

– Они выведены от собаки Аурелио – вы с ним уже встречались. Они не лают. Никогда не брешут и не скулят, как другие псы. И потому, сеньор, лучше их для охоты нет; правда, мне сейчас редко приходится охотиться, больше для развлечения, чем для пропитания. Держу их, потому что человеку следует помнить, зачем он появился на свете.

Услышав имя Аурелио, Дионисио насторожился. Он вспомнил низенького пожилого индейца аймара с косичкой, что изъяснялся руническими загадками и дал повозиться со своими кошками.

– Аурелио? – переспросил он.

– Аурелио просил передать подарок, напомнить о трех опасностях и сказать, что вы скоро увидитесь. Он приносит извинения, дела не позволили ему прибыть лично. – Педро помолчал и прибавил: – Я все равно хотел прогуляться, потому и направился сюда.

– Прогулки бывают покороче, как правило, чем от Кочадебахо де лос Гатос до Ипасуэно, – заметил Дионисио. – Несколько дней, наверное, шли?

– Я умею ходить быстро и не уставать. Я был охотником. Я охотник.

– Что за три опасности? – спросил Дионисио. В тот раз он увлекся возней с ягуарами и плохо помнил, что говорил Аурелио.

Педро приложил три пальца к виску, собираясь с мыслями.

– Первая в том, что вы думаете, будто все вам известно, вторая – вы из-за этого ничего не поймете, и третья – смерть может появиться не там, где ее ждут.

Дионисио ошибочно решил, что первые две опасности касаются его крупного недостатка – интеллектуальной заносчивости. Он слегка разозлился, как бывает, если критика почти попала в точку. Третья опасность показалась ему каким-то суеверным мистицизмом, который зрелые общества уже переросли.

– Полагаю, вы тоже колдун? – с легким пренебрежением спросил он.

Педро ответил не рисуясь, очень искренне:

– Я умею становиться речным богом на рыбном празднике и знаю заклинания для исцеления недугов. Правда, в основном у животных.

Они взглянули друг на друга с выражением отцов, которые терпеливо смотрят на сыновей, зная, что придет время, когда те вырастут и не будут несмышленышами, а затем Педро осторожно снял с плеча мешок и мягко опустил на землю.

– Это от Аурелио, он считает, для такого подарка есть все основания.

Мешок шевелился – в нем было что-то живое; Дионисио развязал горловину и заглянул внутрь. Он просто растаял, увидев двух крохотных котят ягуара с громадными ушками и усами. Один крепко спал, а другой взглянул на Дионисио и беззвучно мяукнул.

– Кис-кис, – сказал Дионисио и сунул в мешок руку.

Котенок мягко прихватил ее когтями – оцарапаешься, если уберешь. Потом звереныш подтянул ладонь к себе, чуть куснул, лизнул и отпустил.

– Мне нравятся эти кошки, – озабоченно сказал Дионисио, – но они еще совсем маленькие, нельзя отнимать их от матери. Помрут у меня.

– Это необычные кошки, сеньор. Будете им матерью. Вот увидите, их даже кормить не придется. Они едят только ради удовольствия и все же растут. Станут черными и очень большими; вы бы таких знали, если б' хоть раз побывали в моем городе. Это кошки из Кочаде-бахо де лос Гатос.

– Да, я о них слышал, но не верю в эти россказни. Если «ИНДЕРЕНА»[39]39
  «Институт развития и восстановления природных ресурсов» Министерства сельского хозяйства Колумбии.


[Закрыть] прознает, что я держу двух ягуаров, которых охраняет закон, у меня будут большие неприятности. Аурелио мне подсуропил тюрьму и штраф. Я не могу принять такой подарок.

Педро снова улыбнулся:

– В «ИНДЕРЕНА» славные люди, но это – домашние кошки из Кочадебахо де лос Гатос. Никто ничего не узнает, а если узнает, ничего не сможет вам предъявить. Вы потом поймете, эти кошки сами себя охраняют.

Дионисио вынул котят из мешка и положил себе на плечи. Он ощутил тепло тугих брюшков и острые коготки – детеныши вцепились в рубашку, чтобы не свалиться.

– Передайте Аурелио, что я благодарю от всего сердца, но не понимаю, почему он их мне подарил.

– Он хочет, чтобы люди знали, кто вы такой, а с ними узнают все. Теперь мне пора.

Охотник протянул руку, и Дионисио снова ощутил в ладони покалыванье, точно муравьи покусали. Он поспешно сунул руку в карман и направился в дом, а котята дергали его за волосы и кусали за уши. Дон Педро созвал собак и пустился в обратный путь. Дионисио посмотрел в окно, как он удаляется, опустил котят на пол и попытался соблазнить их козьим молоком. Котята молока не захотели и перевернули миску. Весь день он пробовал чем-нибудь их накормить и уже боялся, что они умрут с голоду, но потом, обнаружив раскрытую дверцу холодильника и повсюду обрывки золотинки, понял, что кошки слопали весь шоколад, который он держал для утоления Аникиной страсти. Он все еще рассчитывал, что они будут вместе.

Охотник Педро тем временем колдовал. Злые чары он использовал только против зла, но все равно порой беспокоился. Нужно быть очень мощным чародеем, чтобы чары не обернулись против тебя самого, а то закончишь, как некий Конго из Асунсьона, который призвал беды на голову отца и умер сам, сожранный язвами.

В котомке Педро лежал кувшин с костями черепов черной собаки и черной кошки, сера с горных вулканических полей, прах из могилы нехорошего священника, соль, тарантул и листья сумаха, ядовитого плюща. Он перебросил этот сильнодействующий сбор для сглаза через забор усадьбы Экобандодо и направился в Кочадебахо де лос Гатос. Вот и славно: вскоре на Заправилу обрушатся всевозможные злосчастья.

46. Чрево Пачамамы

– Все переменилось, – сказала Бархатная Луиза.

На первом этаже борделя мадам Розы наступало время, когда все разом начинают блевать, за исключением тех мужчин, что неуклюже танцуют со шлюхами, стараясь прикрыть вздувшиеся ширинки. Из проигрывателя неслась сентиментальная мелодия эквадорского болеро, а в уголке плакал Розарио – болеро, чича и славная компания переполнили чашу чувств.

Наверху, лежа в объятиях Бархатной Луизы, Дионисио сказал:

– Да, все переменилось, и мне кажется, я схожу с ума.

– Может, у нее были веские причины, – ответила Луиза. – Часто бывает, долго не знаешь истинных причин, а порой и вообще никогда. Ты думаешь, раз она ушла, значит, с тобой что-то не так. Потому и мучаешься.

– Конечно, со мной что-то не так, – ответил Дионисио, положив голову Луизе на роскошное темное плечо. – Со мной это вечно. Думаю, что все прекрасно, все сделал абсолютно правильно, а потом вдруг небо рушится, и я во мраке. – Он взглянул на распятие на стене и продолжил: – Значит, со мной что-то не так, настолько, что ни у кого не хватает духу мне сказать. Ты-то хоть скажешь, Луиза?

Гладя волосы на его груди, Луиза нетерпеливо вздохнула и поцокала языком – так чернокожие обычно выражают неодобрение.

– Тебя любят все, кроме тебя самого, – сказала она. – Вот и все, что с тобой не так.

– Да я ни на что не гожусь. Учусь ненавидеть себя и чувствую, что тронулся умом. Знаешь, проснусь ночью, а подушка насквозь мокрая от слез. И снится сплошной ужас: хочу Анике отомстить, режу ее на кусочки, насилую, вышибаю ей зубы, просыпаюсь мокрый от пота, словно мул, колотит всего. Утром прихожу в класс раньше учеников, стою на кафедре и чувствую – сейчас опять заплачу. Домой вернусь – мечусь, как угорелый, пока замертво не падаю; за рулем – не вижу, куда еду, как-нибудь точно с обрыва грохнусь. И что мне делать, когда окончательно свихнусь?

Луиза прочла ужас в его глазах и проникновенно сказала:

– Дио, ты просто приходи сюда и разговаривай со мной. Я здесь такого наслушалась! Многим, кто приходит в бордель, постель совсем не нужна. Они хотят выплакаться и поговорить. Я не против, это входит в обслуживание.

Лицо Дионисио растерянно вытянулось.

– И мне постель не нужна, – сказал он. – Но ты не думай, я заплачу. Мне просто хочется обнимать тебя и чувствовать твое тепло. Мне тогда не так плохо.

Потом в баре Дионисио распростерся на столе среди пустых стаканов. Он выпил достаточно, ощущение утраты притупилось, он был на грани оцепенения.

В бар вошел здоровяк Симон Эстесо, явно искавший неприятностей. За остановившийся взгляд и перекошенный ножевым шрамом рот его прозвали Мордоворотом.

Мордоворот посвятил себя культу собственной дури; он был из тех, кто цепляется к типам еще здоровее и задирает их, пока не получит по физиономии, а потом бахвалится победой в драках, хотя каждому ясно, что хвастун проиграл по всем статьям.

Мордоворот слышал истории про Дионисио и его неуязвимость; он даже не удосужился найти повод прицепиться.

– Говорят, ты назвал меня сукиным сыном? – заорал он, хватаясь за табурет.

Потенциальная жертва абсолютно равнодушно приподняла голову, мутно глянув сквозь пьяную дымку. Слова у нее выговаривались нечетко:

– Зачем говорить? Все и так знают.

Мордоворот испустил безумный вопль и грохнул Дионисио табуреткой по спине. Потрясенный бордель замер в ожидании. Пару секунд не происходило ничего. Дионисио поднялся и мрачно уставился на Мордоворота. Сдерживая гнев, как человек, которого необъяснимо предали, Дионисио процедил:

– Сукин ты сын, отец твой – осел, а сам ты – мул, потому что мать твоя – кобыла, которая каждому давала на себе покататься!

Даже Мордоворот растерялся и не знал, что предпринять. Мадам Роза уже собралась вмешаться, пусть разбираются на улице, но тут Дионисио отшвырнул стол и двинулся на Мордоворота.

Последовала самая грандиозная, пожалуй, заваруха, что когда-либо случалась в борделе за пределами столицы. Кажется, несколько человек пытались оттащить Дионисио, но тот оседлал Мордоворота и лупил кулаком в пол, в ослеплении ярости считая, что колотит противника по голове. Многим не терпелось посмотреть, как Мордоворот получит по заслугам, и они оттаскивали тех, кто оттаскивал Дионисио. Пошли тычки локтями, потом замелькали кулаки. Переворачивались столы, крушились об головы стулья. Комнаты наверху опустели – клиенты и шлюхи разной степени одетости спустились глянуть, что творится, но каким-то образом втянулись сами.

Мадам Роза величаво порхала по комнате и била бутылки об головы, чтобы поскорее уменьшить численность бойцов. Голые шлюхи, со стажем и молоденькие, таскали воителей за волосы и пинали в промежность, крестьяне размахивали ружьями и палили в потолок, пыльным дождем сыпалась штукатурка, а хитрые старички воспользовались катавасией и опустошали полки со спиртным, перекладывая бутылки в свои котомки. Тем временем Розалита выпуталась из объятий Хуанито, который пытался овладеть ею за стойкой бара, и помчалась в полицейский участок за помощью.

Когда прибыли Рамон с Агустином, побоище уже закончилось. Выброшенный в окно Мордоворот лежал на улице без чувств, а Дионисио в боевой стойке топтался посреди комнаты и во всю глотку вопрошал, кто тут желает умереть, поскольку он, Дионисио Виво, готов удружить. Мадам Роза восклицала, размахивая бутылкой:

– Ах, это было великолепно! Но кто оплатит ущерб?

Ее пышная грудь вздымалась, возбужденное лицо блестело от пота, а одно кольцо, которое она носила в ухе, чтобы походить на цыганку, превратилось в эллипс неправильной формы.

Рамон взглядом оценил переломанную мебель, лужи спиртного, груды битого стекла и тела поверженных, стонавших сквозь расквашенные рты, и отметил, что Дионисио – единственный, не считая мадам Розы, кто остался на ногах. Рамон по обыкновению поднял бровь и окликнул приятеля:

– Эй, Парменид,[40]40
  Парменид (р. ок. 540 до н. э.) – древнегреческий философ, основатель элейской школы.


[Закрыть] выйдем-ка на пару слов!

Дионисио крутанулся, собираясь атаковать, но увидел друга, и вся драчливость и злость исчезли; он бросился обнимать Рамона и разрыдался у него на груди. Тот похлопал приятеля по спине и обратился к мадам Розе, словно объясняя:

– Последнее время с ним такое частенько.

Отправив Агустина в участок, Рамон вывел Дионисио из борделя. В фургоне он предался воспоминаниям:

– А помнишь, однажды Херес вызвал нас, потому что у тебя в комнате кричали и вопили, он подумал, тебя убивают, а когда мы приехали, оказалось, вы с Аникой дрались подушками?

Дионисио почувствовал, как резко кольнуло в груди, там, где прежде царила Аника, застонал и скорчился. Рамон испуганно взглянул на плачущего друга, сообразил, что сказал не то, и решил попробовать иначе:

– Знаешь, у нас служил полицейский, который едва грамоту разбирал. Мы никак понять не могли, почему все его задержания случаются на улице Марса. А потом выяснилось, что он всех задержанных отводит на улицу Марса и там арестовывает, потому что это единственная улица в городе, название которой он мог написать в протоколе. А мы уж было сочли, что улица Марса – рассадник преступности или вроде того. А тебе известно, что Заправила почти не умеет читать и только прикидывается грамотным? Хочет, чтобы сходки выглядели, как деловые совещания, эдакие собрания членов правления, с протоколом заседания, представляешь? Ну вот, как-то раз он толкает речь, и тут ему передают записку: «У вас ширинка расстегнута». Заправила, значит, смотрит в нее и говорит: «Поступила очень серьезная записка, но из-за нехватки времени мы перенесем ее обсуждение на следующее заседание, – передает ее секретарю со словами: – Подготовьте к обсуждению на следующей неделе», – и давай дальше выступать. Тут все догадались, что он читать не умеет, теперь ему шлют писульки: «Твоя мать потаскуха, сестра – кобел, сынки без яиц, а сам ты – жирный тупой говнюк», – и он делает вид, что прочитывает и всегда отвечает: «Поступила очень важная записка, но сейчас нет времени ее обсуждать», – передает секретарю, и тот заносит ее в протокол.

Дионисио хохотал, но перед домом, куда его Рамон буквально приволок, обнял друга и отчаянно проговорил:

– Знаешь, я схожу с ума, мне долго не продержаться. Рамон вздохнул:

– Писать ей пробовал?

– Потому и понял, что тронулся.

Письма Дионисио менялись, они теперь были полны упреков и злобы, он вываливал на Анику горы обвинений, укорял в предательстве, умолял передумать. Каждое новое письмо противоречило предыдущему или его опровергало. В одном Дионисио истерически изливал горечь разбитого сердца, во втором – неистовый поток клеветы, в третьем – трактат, полный благоразумия, смирения и нежности. Первое время она отвечала, но боль от собственной лжи была нестерпимой, и Аника перестала писать. Ее молчание убедило Дионисио, что ей все безразлично, и письма его стали еще яростнее. Аника прочитывала их и убирала в чемодан, перевязав ленточками, зеленой и сиреневой.

В этих письмах она почти сразу разглядела, что Дионисио уже соскальзывает в безумие. Он и сам это понимал; некая часть его будто стояла в стороне и наблюдала. Словно подглядывала из-за кулис, насмешничала и язвила, дотошно фиксировала симптомы нравственного и интеллектуального распада, куда он погружался, точно божья десница все сильнее давила на голову, толкая в пучину.

То было его самое ужасное испытание в жизни, и в корне терзаний жила уверенность: Аника отвергла его, потому что он ее не достоин. Дионисио исписывал листы бумаги, строя путаные и бессвязные гипотезы, что же ее оттолкнуло, посылал ей, она не отвечала. Ее молчание доводило его до исступления. Закрыв лицо руками, он в отчаянии метался по дому в адовых муках, пока в изнеможении не бросался на кровать; кошки робко забирались к нему, вылизывали, успокаивали, согревая, и он забывался сном, полным кошмаров и паники, где избивал Анику, превращая ее лицо в кровавое месиво. Дионисио просыпался, колотил себя по голове и грыз костяшки пальцев, надеясь, что боль вернет рассудок и что-то объяснится.

Как-то в пустое воскресенье, через неделю после самого памятного скандала в истории борделя мадам Розы, Дионисио решил: он настолько низок, что мир станет лучше, если его покинуть. Достал веревку из машины и завязал петлю. Потом уехал в горы к утесу и, дрожа в лихорадке безумия, шел, пока не отыскал дерево на самом краю.

Погруженный в видения, почти не сознавая, что делает, он накинул петлю на шею и взобрался на дерево. Сел на ветку, дотянулся, куда смог, и привязал веревку. Некоторое время посидел, стараясь утихомирить рассудок, чтобы наверняка умереть с мыслями об Анике. И завалился вбок.

Тонкий сук был гибок, падение не переломило шею. Дионисио повис, сознание застила кровавая пелена, неестественно разбух язык во рту. Закатились глаза, Дионисио оказался в «чреве Пачамамы», там вихрился серебристый свет. Прекрасная девушка с черными волосами, водопадом ниспадавшими на спину, осыпала его упреками и выталкивала назад, а он все никак не мог разыскать Анику в «чреве Пачамамы», что полнилось гулким эхом.