Текст книги "Сеньор Виво и наркобарон"

Автор книги: Луи де Берньер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

40. Предчувствие

Менструация Аники стихала вместе с дождем. Дионисио с Аникой полегчало; во время просветов они выходили немного прогуляться. По улицам бежали бурые реки, несшие в себе традиционную причудливую добычу наводнений: дохлых кошек, одежду, обалдевших пекари, ярко-голубые рубашки. Поначалу воздух был так свеж и промыт, что от него болела грудь, но потом солнце запустило в воду свои когти, потянуло ее к себе и рассеяло в пар, отчего все покрылось каплями, а из трещин нахально высунулась тончайшая плесень. Кусачие комары исчезли, их сменила одурманивающая влажность, от которой пот выступал из всех пор, стоило только шевельнуться, и потому единственным убежищем стало море, где только и можно было сносно жить, по шею погрузившись в воду.

Дионисио с Аникой взяли напрокат мотоцикл, в залог оставив золотой перстень, первоначально подаренный в 1530 году королем Португалии графу Помпейо Ксавьеру де Эстремадуре за службу наемником и с тех пор передававшийся в семье Coca по наследству. Они намеревались осмотреть большой испанский замок, построенный африканскими рабами, которые, получив свободу, стали прародителями нации, но эта монолитная громадина угнетала: только подумать, что веками происходило за ее стенами. И пара покатила дальше по дорожной пыли, а на обочине то и дело мелькали разукрашенные памятные знаки, отмечавшие место автокатастроф, с дагерротипами покойных и увядшими цветами. Дионисио и Аника проскакивали мимо пожилых крестьянок с удрученными мулами, которых донимали слепни и поклажа из неопознанной растительности, мимо беленных известкой домишек с необщительными кошками и нелюбознательными детьми, мимо коз с дьявольскими глазами и гранатовых деревьев, увешанных запыленными плодами.

Аника замечала, как море переливается разными оттенками ее любимой бирюзы, и через каждые полкилометра требовала остановиться, чтобы сделать снимки. Дионисио ей позировал: на одной фотографии демонстрировал бицепсы, на другой косил глазами, на третьей плотоядно ухмылялся, сунув в шорты банан, а на голову водрузив ананас. Через несколько лет он будет рассматривать эти фотофафии, поражаясь, как пережил времена невинной чистоты, далекие, точно войны за независимость, и столь же неповторимые. Это чувство всегда сопровождалось опустошающей тоской, «saudade»,[36]36
  Грусть, печаль (исп.).


[Закрыть] которое он так старался ухватить в своей музыке.

Аника постоянно таскала Дионисио на прогулки по Новой Севилье искать следы индейской культуры, которые там встречались чаще, чем в индейских селениях. Дионисио купил Анике простенькие бусы, потому что она не позволяла покупать дорогое; Аника и так чувствовала себя виноватой и не делала ответного презента, потому что он бы стал прощальным подарком.

Выйдя из лавки, они увидели, как по городу проносят мумию святого, но так и не выяснили, кто он такой, поскольку процессию охватил истерический пыл, и все старались коснуться почерневшей, на вид неопрятной ступни, надеясь, что на них снизойдет благодать чудес, что совершались не часто, но зато с чувством юмора; говорят, однажды святой не смог вернуть прокаженному сожранные недугом пальцы, но сделал так, что больной проснулся на помойке, где провел ночь, и обнаружил у себя на груди пару новехоньких перчаток из тисненой кожи. Отвратительного мертвеца с безумным оскалом пожелтевших зубов, с кожей дохлой коровы и пучками рыжеватых волос нелепо украсили свежими белыми гвоздиками, которые ежедневно доставлялись самолетом из столицы по заказу и на деньги религиозных последователей; они покупали цветы у той самой компании, что приобретет дурную славу, расстреляв забастовку рабочих, не желавших умирать от пестицидов, которые незаконно поставляли беспринципные западногерманские корпорации. Неизвестно, исцелил ли святой хоть одного рабочего или, может, кого воскресил, но на сей раз его блистательнейшее чудо состояло в том, что он устроил небывалую в Новой Севилье дорожную пробку и показал Дионисио маленькую девочку с цветами в волосах. Дионисио решил, что на днях попросит Анику выйти за него, чтобы у них появились точно такие дочурки.

Они все время катались на мотоцикле – идеальный способ охладиться на жаре, когда предметы словно колеблются в воздухе, а на пастбищах возникают миражи замка Новой Севильи. Идеально для Аники: она клала голову Дионисио на плечо и целовала в шею, запоминала его запах и контуры его живота. Идеально для Дионисио: видя по бокам ее неотразимые длинные ноги, такие гладкие и загорелые, он снимал руку с руля и гладил их. Оборачиваясь, он видел ее волосы, что развевались в потоке воздуха, ее зеленую рубашку, небрежно завязанную под грудью, громадную сережку, бело-зеленые полосатые шорты. Глаза Аники были закрыты, словно она грезила, и Дионисио ощущал радость и ужас человека, в ком белым вьюнком распускаются надежды, которые так же легко сломать, как этот нежный цветок.

Как-то раз, вернувшись в пансион поздно вечером, они сфотографировали друг друга на балконе; оба улыбались, глядя в объектив, потом Аника повалилась поперек кровати, а Дионисио, не входя в комнату, стоял и смотрел на нее. На мгновенье их взгляды встретились, и обоим стало странно и неуютно: точно оба пытаются понять, что за человек перед ним. Два незнакомца оценивают друг друга, угадывают, что у другого на уме. Анике казалось, она презренная тварь, а Дионисио думал, что такой чистый человек, несомненно, сохранит верность до гробовой доски, и как же плохо нужно с ней обращаться, чтобы она собрала вещи и ушла. Внезапно он сказал:

– Я себя чувствую очень несчастным.

Удивившись, испугавшись – вдруг ему что-то известно, – Аника села на кровати и спросила:

– Отчего?

– Потому что не хочу возвращаться в этот сраный город на эту долбаную работу, потому что боюсь, ты уедешь в университет и меня бросишь. – Дионисио отвернулся, чтобы она не увидела, как повлажнели его глаза, и привалился к косяку.

Аника не отрывала глаз от пола – боялась, что человек, который телепатически общается с животными, прочтет и ее мысли, узнает то, в чем она не хотела признаться даже себе. Она боялась Дионисио так же сильно, как бандитских угроз, – она видела его ветхозаветную ярость и знала, что та смертоноснее пуль. Она ненавидела себя за то, что прикидывается невинной овечкой.

– Милый, с чего ты взял, что я тебя брошу?

Дионисио засунул руки в карманы, поежился и уткнул подбородок в грудь. Две слезинки предвестницами больших слез тихонько скатились по его щекам.

– Потому что чувствую себя таким несчастным.

41. Танец огня (3)

Когда Лазаро одолели мощные потоки с водопадами выше по течению, он бросил каноэ и пошел пешком. В пышной чаще леса очень пригодилось бы мачете, но руки превратились в звериные лапы – суставы будто втянуло в ладони, на них теперь болтались бесполезные култышки с остатками ногтей; нож удержать нечем. Он пробирался сквозь заросли, отводя ветки с шипами, с острыми листьями, и бесчувственность тела, бывшая проклятием, стала благом. Лазаро не чувствовал ни жалящих москитов, ни кусачих муравьев, ни колючих шипов и шел все время туда, где садится солнце, порой невидимое сквозь листву, и где перед затуманенным надвигающейся слепотой взором изредка мелькали холодные горные вершины.

Порезы на босых ногах превращались в язвы, сочились гноем и зловонной слизью, но он не слышал их гнилостного запаха. Пальцы на ступнях отвалились, вместо них торчали иголками ломавшиеся то и дело кости, но Лазаро не чувствовал боли, только замечал, что продвигаться все труднее. На солнцепеке на руках и ногах вздувались волдыри, и он их видел, но не чувствовал, а по вечерам, перед заходом солнца, зажав во рту или в культях палочку, выковыривал личинок из ран.

Ко времени, когда воздух сделался тоньше, ночи холоднее, а растительность вокруг поредела, Лазаро уже умирал. Обложенное гнойниками горло не давало дышать, и при каждом вдохе он заходился надрывным кашлем с придушенным свистом. Когда он вслух молился или припоминал нежные слова, что говорил Раймунде и детишкам, голос звучал клекотом стервятника, а губы не шевелились из-за наростов, бугров на языке и в гортани и прожженного язвой свища в нёбе. Ослепленный светом, от которого не спрятаться, шатаясь и давясь холодеющим воздухом, он ковылял по открытым пространствам предгорий; рассудок окутался мраком подступающей смерти, и голодный, заживо гниющий Лазаро убаюкивал себя, погружаясь в долгий прекрасный сон.

Он опять очутился в лесу, опять впервые встретился с Раймундой. Она выходила из реки, и он видел ее грудь пятнадцатилетней девочки, такую округлую и упругую, сморщенные от прохлады темные соски, с которых каплями стекала вода. Она улыбалась и держала в руке паку – эту рыбу ловят, стоя совсем неподвижно в реке, и хватают, когда проплывет мимо. Из каноэ он крикнул ей: «Приветик, девушка, не для меня ли эта рыбка?»

«Ага, получишь после дождичка в четверг!» – засмеялась она. У нее были темно-карие глаза, ожерелье ракушек на нитке. Она так шаловливо слизывала воду с губ, а когда смеялась, открывались невероятно белые зубы.

Он был силен и красив, в каноэ полно рыбы, тетра и пираруку, и она поняла, что он замечательный рыбак. «А эта не для меня ли?» – спросила она, показав на самую крупную рыбу. «Конечно, бери, – ответил он, – только в обмен на поцелуй».

Лазаро вспоминал, как они в первый раз дарили друг другу свои тела на песчаной отмели, а наверху стремглав носились зимородки. Как оба задохнулись от изумленного восторга, как идеально совпадали в плавном движении, как поняли, что созданы друг для друга. Они заснули на песке, и река бросала на них блики, а потом барахтались и брызгались, пока не спохватились, что уже почти ночь, рыбы совсем не наловили, и вокруг порхали колибри.

Он вспоминал свой восторг при рождении маленькой Терезы, совершенного чудо-ребенка, она почти не плакала, а плавать научилась раньше, чем стоять на ножках. Порой Тереза путала его с матерью, искала грудь, и тогда, чтоб ее успокоить, он давал ей пососать палец.

Лазаро припомнил, как сынок Альфонсито, впервые увидев жабу пипу, тыкал в нее пальчиком, точно безмолвно спрашивая: «Папа, почему она плоская?» – совсем еще кроха, а уже знал, что жабам полагается быть жирными и большими. Лазаро объяснил малышу, что эта такая жаба, тонкая, как лист камыша, и «sapo»[37]37
  Жаба (исп.).


[Закрыть] стало первым словом, которое попытался произнести Альфонсито.

«Я теперь безобразнее жабы, – думал Лазаро и плакал в своем забытьи. – Я уже и не мужчина, – говорил он себе, – у меня выросли груди, а яйца отсохли. Человеческого только волосы на голове и остались. Раймунда, ведь я был прекрасен, как ты, и ты любила меня». И он снова оказывался в постели с Раймундой, в избушке на сваях, которую они вместе строили, крепя лианами к деревьям, а за окном шел дождь, кричали обезьяны-ревуны, вдали красным огнем, украденным у богов, светились во мраке глаза кайманов, и дельфины пели друг другу песню, когда начинался прилив.

42. Жертвоприношение

Дионисио без устали разыскивал на побережье укромные местечки. Он ловко и уверенно карабкался вверх-вниз по каменистым склонам – как все, кто вырос в сьерре и детство провел на фантастическом приволье. Ему удалось отыскать два прохода с утеса к маленькой бухте, куда они приплывали на лодке.

На вершине утеса, посреди некогда прекрасного, ухоженного сада, теперь заброшенного и превратившегося в дикие заросли, Дионисио обнаружил старый колодец; у сохранившейся изгороди громоздилась куча ломких костей – иссеченных непогодой ослиных челюстей. Зловещее зрелище; лишь много времени спустя, после объяснений Педро, Дионисио вспомнит эти кости и поймет, что видел следы обряда сантерии.

Берег покрывала блестящая белая галька – ее столетиями таскало откуда-то неторопливое прибрежное течение. В утесе образовалась пещера, метра четыре в глубину; вход прикрывали два массивных камня, под ними плескалась вода. Поначалу Аника ныла, что тяжело спускаться по устрашающему обрыву, да еще Дионисио, с легкостью преодолев спуск, подтрунивал над Аникиным робким продвижением. Но когда она спустилась, ее привели в восторг и утес, и пещера, что напоминала чрево самой Пачамамы.

Они разделись догола – нет ничего свободнее, восхитительнее и сладостнее, чем поплавать нагишом в теплой воде, а потом сохнуть на солнышке. Невероятная, безудержная радость пробудилась в них.

Дионисио вышел из моря, точно Посейдон, увешанный водорослями и зачарованный песнями нереид, запрыгал по камушкам и увидел раскинувшуюся в забытьи обнаженную Анику. Мягкие рыжеватые волосы блестели на солнце, беззащитно бледнела грудь, губы шевелились во сне – ей грезилось все, о чем она так и не сумеет ему сказать.

Дионисио благоговейно лег рядом, дал солнцу высушить соль, и жар, пропитав тело, принес с собой возбуждение. Дионисио приподнялся на локте, склонился и поцеловал возлюбленную, рукой блуждая по нежным склонам и равнинам ее тела. Во сне она крепко сжала его руку, и обоих затрясло от желания. Не сговариваясь, Дионисио и полусонная Аника схватили подстилки и нырнули в «чрево Пачамамы».

Поглощенные нежным слиянием тел, они смаковали каждое движение и касание, и глаза Аники распахнулись: она поняла, что зачала его ребенка. Ее затопили радость и печаль; радость – в ней навсегда останется частичка любимого, печаль – оттягивать расставание больше нельзя.

Ни слова не говоря, Дионисио с Аникой лежали, крепко обнявшись, и вдруг Аника заметила, что они не одни. В бухте появилась шлюпка, груженная корзинами с омарами, а ближе к берегу по горло в воде стоял потешный человечек с лысой, как коленка, головой и наблюдал за ними.

Дионисио поднялся и, как был голый, вышел из пещеры. Помахал соглядатаю и крикнул:

– Привет, человече! Скажи, какие возникают чувства, когда видишь величайшее из восьми чудес света?

Лицо плешивого любосластца смешно перекосилось от испуга, он пристыженно отвернулся и поплыл к лодке, а Дионисио вернулся к Анике и сказал:

– Мне жаль тех, кто нас не видел. Тот мужик – единственный счастливчик!

По дороге домой Анике вдруг очень захотелось шоколада – желание, которое она будет испытывать всю беременность. Дионисио остановил мотоцикл перед лавкой с покосившимися хворостяными стенами и издевательской вывеской «Харродз».[38]38
  Сеть дорогих лондонских магазинов.


[Закрыть] Растаявший шоколад превратился в липкую коричневую жижу, и Аника с жадностью слизала его с золотинки, которую потом свернула и спрятала, намереваясь положить в шкатулку, где всю жизнь будут храниться памятки о Дионисио.

За ужином в ресторане Аника пыталась поделиться сокровенным, будто могла склонить Дионисио к своим убеждениям и избавить от безысходности, которую материалист испытывает перед лицом трагедии. Она говорила, что верит: покойная мать следит за ее жизнью, руководит ею, чтобы всегда все выходило хорошо. Говорила, что есть разница между роком, провидением и судьбой, что провидение может одолеть рок и привести жизнь к предначертанному судьбой. Аника помолчала, ожидая реакции, но Дионисио хотелось говорить лишь о том, как смешно они застукали лысого, который подглядывал. Аника сдалась и умолкла, грустно размышляя о том, что придется сказать дома, и хватит ли у нее сил пережить время, пока провидение станет одолевать рок.

У Аники не хватило духу заговорить сразу, и потому она отправилась делать набросок колоколенки небольшой церкви, размышляя при этом, куда же подевался Господь, отчего молчит, почему так бессилен и нерадив, почему не устраивает счастья на земле. Дионисио догадался, где искать подругу, и принес ей инжиру. Не дождавшись от боженьки-морфиниста интереса или заботы, Аника закончила набросок, и они с Дионисио пошли гулять – бродили по холмистым переулкам, сквозь заколоченные окна смотрели в заброшенные дома, полюбовались огромными осиными гнездами и зашли в маленький грязный бар. Они впитывали напоследок аромат замусоренного городка с его непостоянными прелестями и бестолковым духом наживы.

Когда вечером Дионисио вышел из душа, Аника, откинувшись на спинку кровати, в задумчивости сидела на импровизированном двуспальном ложе.

– Милый, я несчастна, – бесцветно произнесла она.

Дионисио, надевая брюки, застыл, не до конца просунув ногу в штанину.

– Прости, о чем ты?

Аника прикусила губу и пустилась в безнадежное предприятие по исполнению задуманного без вранья:

– Просто я несчастна.

Дионисио отчетливо понял, о чем она, поскольку его уже терзали ясные, прозрачные, как горная вода, предчувствия, от которых он так и не смог избавиться.

– То есть ты бросаешь меня, любимая, – Дионисио опустился на кровать рядом с Аникой и, улыбнувшись, заглянул в ее загнанные, встревоженные глаза.

– Я не вижу другого выхода. Ничего не поделаешь. Сердце оборвалось, в душу вполз безотчетный ужас.

Какое-то время Дионисио сидел оглушенный, потом опустил голову и очень тихо спросил:

– Скажи, что я сделал не так?

Аника обняла его за шею:

– Ты здесь ни при чем. Все дело во мне.

У Дионисио под ложечкой взорвалась и медленно расползлась тошнотворная парализующая пустота. Оба не помнили, сколько времени просидели так – молча, мысли бессвязно скачут, ни на чем не сосредоточишься. Потом Дионисио обхватил живот руками и стал раскачиваться взад-вперед, в ужасе отчетливо припоминая, как прежде в моменты страшного горя судорогой сводило мышцы, перехватывало дыхание и, скрючившись, давясь и хватая воздух ртом, он лежал на полу и молил безразличного Бога, в которого не верил, смилостивиться и ниспослать ему смерть. Он застонал – чудно, будто стонет кто-то другой, – закрыл лицо руками, и, наконец, горячие слезы потекли сквозь побелевшие пальцы. Аника его обняла, и он говорил, говорил, говорил. Во всех подробностях он поведал свою печальную историю: за что ни возьмется, все начинается добрым знаком, а заканчивается катастрофой; глубоко внутри он чувствует себя полнейшим неудачником; вся его показная мужская удаль и интеллектуальное превосходство – постыдный обман, и однажды, поняв это, он пытался покончить с собой; он знал, когда-нибудь этот день настанет, ничего не осталось, никогда ничего не будет, даже золото в его руках превращается в труху.

– Ты плачешь не по мне, – мягко сказала Аника. – Ты скорбишь по жизни.

Дионисио взглянул на нее заплаканными глазами и ответил:

– Вот видишь, Зубастик, меня снедает жалость к самому себе.

Отстраненно, еще не осознав мучительного горя поступка, что ей пришлось совершить, Аника потянулась к Дионисио и поцеловала его.

– Иуда, – сказал он.

– Ты был моим возлюбленным, – проговорила Аника. – Ты – лучший мужчина в моей жизни.

Он взглянул на нее с таким леденящим душу божественным гневом, что Аника опустила голову и, давясь рыданиями, вымолвила:

– Не надо, Дио… Я не виновата…

– Кто убивает любовь, хуже подонков, торгующих наркотиками, – с горечью произнес Дионисио.

– Не хуже, милый, – прошептала Аника, – такой же.

Повисло ледяное молчание, а потом они с отчаянной страстью набросились друг на друга, обуреваемые тем особым пронзительным вожделением, что неизбежно возникает, если думаешь – это происходит в последний раз, и плоть, соприкасаясь, словно таинственно раскаляется добела. Полагая, что Аника принимает таблетки, Дионисио лелеял отчаянную надежду: может, они не сработают, может, рок с ним сговорится, любимая забеременеет и ей придется остаться.

43. Танец огня (4)

Когда Педро с Мисаэлем нашли Лазаро, над тем уже кружили кондоры. Приятели ходили в деревню акауатеков в сьерре, где обменивали овощи с анден Кочадебахо де лос Гатос на горных овец, и теперь возвращались домой с караваном мулов и диким бычком, которого заарканили на скалах. Бычок яростно сражался, но Педро захлестнул ему ноги веревкой и свалил упрямца, пошептал ему в уши тайные словечки, и тот наконец понял, что попал в надежные руки и отныне будет наслаждаться жизнью в обществе очаровательных телок из Кочадебахо де лос Гатос.

– Это еще что такое? – воскликнул Мисаэль, когда на берегу ручья они наткнулись на нечто вроде мертвого монаха. Педро нагнулся и сдернул капюшон. Отпрянув, пробормотал яростную молитву Ишу, чтобы тот прекратил злобствовать и бросил свои подлые шутки.

То, что они увидели под густой шапкой белых волос, нисколько не напоминало человеческое лицо. Толстенные кожные складки, большие бесформенные уши, вместо носа – сочившаяся кровавой слизью дыра, где кишмя кишели мухи и личинки. В застывших открытых глазах, подернутых белесой пленкой, стояла смерть. Всего ужаснее выглядели рыхлые и гниющие наросты и бугры, а в провале бывшего рта виднелся обложенный налетом язык в кровоточащих язвах и трещинах. Лицо корчилось и подергивалось.

Лазаро очнулся ото сна о Раймунде и увидел человека в звериных шкурах, пожилого, но сильного и гибкого, с мушкетом в руке. Поведя глазами, рассмотрел другого крепкого старика – мускулы, как у крестьянина, мачете на поясе. Лазаро подумал, что умер, и ангелы предлагают ему выбрать себе образ для загробной жизни. Он поднял культю, показал на Педро и проговорил:

– Вот этот.

Мисаэль обернулся к Педро:

– Говорит, точно кондор клекочет.

– Нужно прикончить горемыку, все равно не жилец, – сказал Педро. – Это гораздо милосерднее.

Поняв, что не умер, Лазаро шевельнулся и взмолился:

– Убейте меня.

Педро достал заряд из патронташа, закинул пулю и забил пыжом в стволе древнего мушкета. Потом опустился на колени рядом с жалким существом и проговорил:

– Прошу твоего позволения, дружище, и прощения. Пусть Емайя примет тебя в свои объятья, а Бабалу-Ай исцелит на небесах.

Лазаро уже не мог кивать, он с трудом чуть наклонил голову в знак согласия, и по щекам у него заструились счастливые слезы. Педро поднял мушкет и приставил дуло к его лбу.

Но тут одна из собак охотника подошла и обнюхала калеку. Поскуливая, сука принялась лизать болячки на ногах несчастного. Мисаэль удержал приятеля за руку:

– Слушай, старина, если даже собака его пожалела, неужто мы хуже? Может, Аурелио его сумеет вылечить?

Педро опустил мушкет и задумался. Потом спросил:

– Идти можешь?

– Нет, – прошептал Лазаро.

– Ладно, погрузим на мула. У нас есть великий бабалаво, большой кудесник, он знает больше нашего. Отвезем тебя к нему. Согласен?

У Лазаро не было сил спорить, не было сил хотеть смерти и настаивать, чтобы убили; он снова шевельнул головой, и мужчины, поставив рядом пару мулов, подвесили между ними гамак. Прежде чем уложить страдальца, они выбрали червей и личинок из ран, нагрели воды и вымыли его. Мисаэль достал склянку с маслом, отлил на тряпочку и протер несчастному трещины и язвы. Оглядев безволосое тело, женские груди и сморщенный член, он спросил:

– Не серчай, приятель, но ты кто – мужик или баба?

– Был мужиком, теперь – никто. Тварь. Слон, лев, рыба, стервятник. Неведомое Господу создание.

– Ничего, бог даст, опять мужиком станешь.

Мисаэль сжег промасленную тряпочку, потом они с Педро облачили Лазаро в сутану и уложили в приготовленную люльку.

В Кочадебахо де лос Гатос Аурелио почувствовал – что-то надвигается; он глотнул айауаски, и дух его превратился в орла. Аурелио парил в вышине, поглядывал на птичек, на вискач и морских свинок, но подавлял инстинкт хищника и летел дальше. Он летел над пещерами, где в нишах скорчились древние индейские мумии, парил над местом, где некогда Пачакамак задумал построить дворец, а потом орлиный глаз разглядел караван во главе с Педро и Мисаэлем: Мисаэль верхом, а Педро, как всегда, пеший. Увидев, что за груз везут два мула, Аурелио осмотрел с высоты Лазаро. Индеец хотел быть во всеоружии, когда караван прибудет в город. Потом он полетел дальше к лесу, покружил над другим своим домом, где жил с женой Кармен, чье настоящее имя Матарау, и где похоронена дочка Парланчина. С орлиной зоркостью отметив, где найти нужные травы и кору деревьев, Аурелио вернулся в Кочадебахо де лос Гатос. Оттуда он ровным шагом пустился в путь, но добрался к дому в лесу быстрее, чем добежала бы, не останавливаясь, дикая кошка. Затем опять вернулся в город и к прибытию каравана был в полной готовности.

Педро владел искусством не торопясь за короткий срок пешком покрывать огромные расстояния, но Мисаэль так не умел, и к тому же больному и скотине требовалось время, чтобы привыкнуть к высоте.

Они забирались все выше и выше, проходили холодными плоскогорьями, миновали мертвые ущелья, пробирались через горные потоки, и останавливаться приходилось все чаще, потому что Лазаро задыхался. Страшно хрипя, он с трудом втягивал разреженный воздух, и Педро понимал, что несчастный может умереть от удушья. Ночью он влил в Лазаро столько чичи, что тот просто отключился.

Педро прокалил на огне нож и подошел к оцепенелому страдальцу. Откинув капюшон, нащупал на горле место для разреза. Прижал кончик ножа, и воздух тотчас наполнило зловоние горелого мяса. Раздвинув края раны, Педро вставил в горло широкую короткую трубку из бамбука. Теперь Лазаро дышалось легче, даже стали подживать язвы в горле. У Мисаэля не хватило духу наблюдать за операцией, и он, дав мулам сена, стелил постели в грязной хижинке, куда индейцы пустили их на ночь, и жарил на ужин кукурузу.

Они провели три дня среди голубых люпинов, ниже снегов, приучая Лазаро к высоте; в него впихивали клубни, что спасают от снежной слепоты, его заставляли жевать комочки коки и для поддержания сил глотать куски чанкаки. И все равно Лазаро страшно мучила горная болезнь, глаза вылезали из орбит, и беспрестанно стучал в голове молот, пока они не миновали границу снегов и не начали спуск к Кочадебахо де лос Гатос. О Лазаро заботились чуть ли не впервые в жизни, и когда путники вошли в город, у больного уже начали заживать чудовищные язвы.