Текст книги "Роскошь изгнания"

Автор книги: Луи Басс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

– Как я понимаю, там, внизу, был ваш сын?

– Что вы говорите? – рассеянно переспросил я, в этот момент бродя по воображаемым улицам. – А, да.

– Есть некоторое сходство.

Я искоса взглянул на Вернона, не уверенный, что он имеет в виду.

– Люди тоже так говорят. А как у вас, Вернон? Есть дети?

Вернон притворился, что не услышал вопроса, и продолжал с сосредоточенным видом шарить по карте, отыскивая последнюю улицу в своем списке.

– Ага! Вот она! – Подавшись вперед, он обвел аккуратным кружочком точку на карте и покачал головой. – И вы действительно верите, что мемуары спрятаны в этом самом месте, что вот сейчас они могут находиться там?

Однако от меня не так-то легко было отделаться. Во мне пробудился старый интерес к частной жизни Вернона. Отложив маркер, я откинулся в скрипучем кресле.

– Так как, есть или нет?

– Что?

– Дети.

За все время нашего знакомства я впервые видел, чтобы Вернон выглядел таким растерянным.

– Нет, Клод. – Он вызывающим жестом одернул жилет на животе. – Нет у меня детей.

– То есть вы не были женаты?

– О, я был женат. Кажется, сто лет назад. В сороковые годы. Жена ушла от меня.

Он замолчал, и я напрасно ждал, что он добавит еще что-нибудь.

– И почему она ушла?

– Узнала о моей измене.

От изумления я не сразу нашелся, что сказать. На улице по-прежнему было ветрено, небо открывалось и закрывалось, как огромное медленное око маяка, погружая все в дремотное состояние.

– Ну и ну, Вернон! – проговорил я наконец. – Кто б мог подумать?! Значит, была другая женщина?

– Да, – выдохнул Вернон, не сводя с меня глаз, – но не женщина.

Это был миг прозрения, подобный тому, когда я предположил, что в деле Гилберта имел место инцест. Так и тут все вдруг обрело смысл и предстало в новом свете: франтоватость Вернона, его мягкий голос, аккуратные движения, печать одиночества. Мне вспомнился день, когда появилась коробка с книгами. Увидев курьера на мотоцикле, с грохотом промчавшегося мимо магазина, Вернон пробормотал, глядя в окно, что-то о варваре, которого древние приняли бы за бога. Я ошибочно расценил эти слова, как неприятие стариком современного мира. Я не услышал в них тоски, восхищения юностью и мужской силой.

– Надеюсь, я не разочаровал вас, Клод.

– Нет-нет, Вернон, ничуть! Простите меня. Я просто задумался… – Я сидел, постукивая кончиком маркера по карте. – Вы гей…

– Никогда не считал это слово подходящим. Для нового поколения оно, может, и подходит. Но в мое время наше состояние имело мало чего общего с веселостью.[6]6
  В английском языке слова «гомосексуалист» и «веселый» пишутся и звучат одинаково – gay.


[Закрыть]

Я сочувственно кивнул, но подумал, что нынешние гомосексуалисты точно так же возразили бы против его терминологии. Это и впрямь больше нельзя было характеризовать как «состояние». Я мысленно повторял слово «гей», словно оно имело некий скрытый смысл.

– Боже милостивый!

– Что такое, Клод?

Не отвечая, я бросился шарить в ящиках стола.

– Где она, где? Знаю, она должна быть где-то здесь. Ах да, вот она! Ну-ка, взгляните. Что вы скажете об этом лице?

Увидев открытку, которую я протянул ему, Вернон улыбнулся.

– Оно уже столько раз было описано. Чаще всего его характеризовали как детское или ангельское.

– А вот я предпочел бы сказать по-другому. Лицо гермафродита, как, не слишком? Или даже женоподобное?

Вернон поднял бровь.

– Что ж, пожалуй.

Он вернул мне открытку, и я секунду вглядывался в чувственное лицо с тонкими чертами и огромными глазами, обрамленное по-женски длинными локонами.

– Как там было написано в письме Гилберта? – Я возвел глаза к потолку и процитировал по памяти: «Этого джентльмена зовут Шелли, и он тоже Поэт, о котором мы однажды еще услышим. Б. описал его как самого большого красавца, которого когда-либо встречал».

– Ну и что?

– Разве не видите? – вскричал я, вскакивая на ноги и стукнув кулаком по столу. – Ну как же! Вот он, ключ к разгадке тайны!

Вернон строго взглянул на меня:

– Вы не в своем уме, Клод, если полагаете…

– Послушайте, сегодня утром я пытался разобраться, почему мемуары были сожжены. Очевидно, что в жизни Байрона, в том, что нам известно о ней, нет причины для этого. Но мы, конечно, не знаем настоящей причины: мемуары были сожжены как раз для того, чтобы скрыть ее.

– То есть Байрон и Шелли были любовниками? Это и была при…

– Вернон, когда вы признались, что были геем, я не слишком удивился. Такие вещи, как их ни скрывай, все равно проявляются. Даже спустя столетия.

– Пожалуй, это весьма возможно.

В комнату вновь ворвалось солнце.

– Больше чем возможно. Вам только и нужно сделать, что открыть глаза и увидеть: все на это указывает – Байрон, этот сенсуалист, настолько пресыщен, что готов нарушить табу, пойти на инцест, чтобы пощекотать себе нервы. Всегда ходили непроверенные слухи относительно того, что он выкидывал в Греции. Затем Шелли, шокировавший своим атеизмом и защитой свободной любви. Их восхищение друг другом в платоническом смысле скандально знаменито. Так что…

– Так что вы надеетесь, что мифические мемуары, когда вы найдете их, изумят мир. Нет, Клод, в самом деле я все же думаю, что вы несколько увлеклись.

Я со вздохом упал в кресло.

– Вернон, ну зачем вам нужно быть всегда таким занудой? Что должно произойти, чтобы вы взволновались?

– Я взволнован.

– Оно и видно.

– Вы не понимаете. – Вернон протяжно вздохнул, словно успокаивая себя. – Я взволнован. Причем с тех самых пор, как вы нашли письма. Я нахожу вашу теорию о Байроне и Шелли даже еще более волнующей.

– Почему же в таком случае я не вижу ни единого, черт возьми, признака взволнованности?

Он мгновение смотрел на меня поверх сложенных ладоней.

– Особенность моей натуры заставила меня научиться скрывать истинные чувства, – спокойно сказал он, постукивая себя по подбородку. – Возможно, к несчастью для меня… Так или иначе, теперь это происходит у меня непроизвольно, даже когда в этом нет необходимости.

Слушая его, я вспомнил, как он раньше назвал себя: «старая гвардия, бывший рыцарь плаща и кинжала». И весь день та фраза преследовала меня, словно прилипчивая мелодия или ускользающий ключ к кроссворду.

В тот вечер к ужину никто не пришел. Кристофер, наверно, отправился куда-нибудь с Кэролайн. Росс с головой погрузился в новую книгу. Одному Богу известно, где могла быть Фрэн. Нам с Элен лень было готовить на себя одних, и мы отправились в Гринвич, в ресторан, съесть бифштекс.

В ресторане, когда мы там появились, было пусто, что по понедельникам случалось нередко. Официант зажег свечу на нашем столике, словно для того, чтобы мрачный пустой зал вокруг стал еще мрачней. В ожидании, пока принесут заказ, я пересказал Элен, что произошло за день. Она с живейшим интересом выслушала историю об увлечении нашего сына Кэролайн. Поскольку Вернона она никогда не видела, разоблачение его гомосексуальности ее захватило куда меньше.

– Что ж, – беспечно сказала она, поднося к губам бокал, – это лишний раз подтверждает: чужая душа – потемки.

– Нет, все же любопытно, не правда ли, как сексуальная ориентация человека может служить ключом к личности в целом. Это я почувствовал в отношении Гилберта, и вот теперь – Вернон. Знание какой-то одной детали накладывает отпечаток на все остальное. Хотя, если взять бедного старого Вернона, сильней всего меня поразило то, что он все свои сознательные годы ведет двойную жизнь.

– Как, полагаю, большинство геев его поколения, бедняжки. – Элен подняла бокал. – За шестидесятые!

– За шестидесятые! Но можешь представить, о ком еще я подумал в связи с этой идеей? О Байроне.

– О, поясни.

– Он и Шелли, понимаешь! Стоит подойти к ним с этим ключом, и все становится на место, точно так же как с Верноном. Вот причина, по которой мемуары были сожжены.

– Возможно, ты прав, милый. – Она сказала это таким нежным голосом, что я почувствовал себя стариком, впавшим в маразм.

– Тебя это все не слишком-то волнует, Элен, да?

– Я понимаю, что это важно, но, как ты, бредить какой-то книгой, я бы так не смогла. Чем скорей ты найдешь проклятые мемуары, тем лучше, это все, что я могу сказать.

– Почему я единственный, кто воспринимает это серьезно? Господи! да это может перевернуть вверх дном весь мир английской литературы, а ты сочувственно успокаиваешь меня и уговариваешь не слишком увлекаться. – Я, улыбаясь, поднял бокал. – А что до Вернона, то он убежден, что все это… – рука моя замерла, не донеся бокал до рта, – … подделка.

– Клод?

– Вернон, – тихо проговорил я. – Вернон. Что ж я такой тупой?

– О чем это ты?

– Я должен был сообразить, что Пройдоха Дейв никогда бы не смог придумать подобное.

– Кто такой этот Пройдоха Дейв и что все это значит?

Элен еще улыбалась, но я, ставя бокал на стол, чувствовал, как дрожит моя рука от ярости и ужаса, рожденных внезапным подозрением.

– Пройдоха Дейв – это тот, кто принес мне коробку с книгами, с чего все и началось. Даже если у него хватило воображения придумать подобную махинацию, он все равно не стал бы пробовать в его-то возрасте коробками толкать мне всякую макулатуру. Да и в любом случае я знаю его много лет, и он ни разу не пытался надуть меня. Он просто мелкая сошка для такого крупного дела.

– Значит?

В этот момент принесли наши бифштексы. Я молча смотрел, как официант расставляет тарелки; в голове у меня был полный сумбур.

– Вернон всегда имел зуб на меня, – сказал я, когда официант ушел и мы снова остались одни. – То, что я стал владельцем его магазина, было для него невероятным унижением. В его глазах я – всего-навсего малокультурный грабитель. У него одного есть и мотив, и глубокие знания, чтобы попытаться провернуть такую аферу.

– Но я думала, что именно он все время старался убедить тебя в том, что письма поддельные.

– И всякий раз, как он это делает, я с ним спорю. Всякий раз, когда он убеждает меня не верить, я в итоге верю немного больше. Неужели не понимаешь? Для него, ублюдка, самая что ни на есть изысканная ирония в том, чтобы убеждать меня не верить и посмеиваться про себя. Знаешь, что он сказал сегодня?

– Продолжай.

– Он сказал, что мошенники проявили удивительную изобретательность, что с их стороны это буквально искусство. Затем закатил чуть ли не целую речь, доказывая мне это, так что я попался на удочку.

– Клод, я все-таки считаю, что ты рассуждаешь слишком уж по-макиавеллиевски.

– Нет, все точно сходится. Для него это была бы идеальная месть. Он всегда насмехался над моим увлечением Байроном. Он даже вставил в письма шифрованные куски, воспользовавшись своим маленьким хобби, чтобы заинтриговать меня. И как он сказал об этом: это свидетельствует о том, что мошенник обладает развитым воображением.

– Думаю, ты делаешь слишком поспешные выводы. Судя по тому, что ты мне до сих пор говорил о нем, это довольно милый пожилой человек. Думаю, тебе стоит принять на веру его слова, пока нет доказательств обратного.

– Может быть, ты и права.

Мы закончили ужинать молча. Я был ошеломлен возможностью предательства. Я угрюмо вонзал нож в свой бифштекс, вспоминая все перипетии наших с Верноном отношений, изнемогая от подозрений. Чтобы с таким коварством заманивать в ловушку человека, с которым находишься в тесных отношениях, и при этом все время изображать дружеские, сердечные чувства, нужно ненавидеть его до такой степени, что мне трудно было это представить. Конечно же, только того, что я стал владельцем его магазина и порой, может быть, вел себя с ним бесцеремонно, было недостаточно для подобного чувства горечи и двуличного поведения. Он, должно быть, повредился умом.

Но потом я вдруг понял, что все это просто нелепо; Вернон вне подозрений. Болен я. Как иначе объяснить, что я мог заподозрить культурного старого человека в таком злодейском умысле? Появление невероятных писем, совпавшее с концом моей карьеры антиквара, губительно повлияло на мой разум. Его поразили паранойя и одержимость. Впрочем, что ни говори, Вернон странный человек. Груды книг, годами пылившихся в комнате наверху, – это вряд ли свидетельствует о нормальности. Всякое могло произойти с разумом человека из презренного племени геев, который состарился в своей пришедшей в упадок букинистической лавке…

К концу ужина я начал ненавидеть по очереди и Вернона, и себя.

– Не думай о нем, Клод, – сказала Элен, отодвигая тарелку. – Только изведешь себя понапрасну. В любом случае убеждать себя в чем-то, не имея на то доказательств, – это несправедливо.

– Ты совершенно права, – сказал я, стараясь держаться бодро. – Это все, наверно, просто мое нездоровое воображение. Слишком многое поставлено на карту, понимаешь? Поговорим о чем-нибудь другом.

– Ты прав, знаешь, то, что ты рассказал о Кристофере, куда интересней. Что собой представляет эта Кэролайн?

Я налил себе еще вина.

– Обожает читать, но это главным образом от застенчивости, а еще она, наверно, девственница.

Элен засмеялась.

– Неужели! Откуда тебе это известно?

– Мужской инстинкт, – ответил я дурашливо. – Просто чувствую.

– Ах ты, негодник, ха-ха-ха.

Я достал сигареты, предложил и ей.

– Как бы там ни было, думаю, она прекрасная пара для Кристофера. Как ты смотришь на то, чтобы стать бабушкой, моя старушка?

Элен мягко улыбнулась и сказала неожиданно серьезно:

– Не могу дождаться, когда это случится.

Мгновение мы молча смотрели друг на друга, держа в пальцах так и не зажженные сигареты. Только сейчас я заметил официанта, маячившего в глубине зала, и подумал, сколько, должно быть, он видел пар, юных и немолодых, которые приходили сюда и сидели молча, потому что им нечего было сказать друг другу. Кроме той паузы после разговора о Верноне, все остальное время мы с Элен, как пришли, болтали и смеялись. К своему удивлению, я сообразил, что она, как в прежние славные времена, все еще способна заставить меня забыть о тревогах. Кроме ее лица, ничего сейчас не стояло у меня перед глазами, все улетучилось.

– Много времени пролетело, да, Элен?

– Много чего?

– Времени. С тех пор, как мы с тобой вместе.

Мы улыбнулись друг другу. Не отрывая от меня взгляда, Элен наклонилась к свече, чтобы прикурить сигарету. Неожиданно меня охватило такое острое желание, какого я не испытывал к ней уже несколько лет. Она на долгое мгновение застыла в этой позе над пламенем свечи, словно вдыхала аромат цветка, продолжая смотреть мне в глаза сквозь колышущееся свечение. Потом выпрямилась, и над столом осталась висеть арка сигаретного дыма.

– Когда Фрэн в конце концов покинет дом, у нас будет много таких вечеров, много. Только ты и я, вдвоем. Я с нетерпением жду этого.

Моя жена ничего не сказала и, когда я стал прикуривать, мгновенно отвела глаза.

– Что?

– Я просто думала, – ответила она, – о Кристофере, что он как раз пошел на первое свидание с Кэролайн. Это напомнило мне о нас в давние времена.

В давние времена красота Элен была способна менять окружающее. Она никогда не теряла своего очарования в автобусе или дешевом кафе. Скорее наоборот, это они подпадали под ее чары и возвышались над обыденностью. Несколько недель после первого свидания – бессонные ночи от счастья. Мы оба знали, что хотим всю жизнь провести вместе.

– Мы были счастливы тогда, правда? В те давние дни.

Я смотрел на нее теперь, освещенную мягким светом свечи, и внезапно меня вновь обдало волной той давней любви и счастья. К ощущению приятной сытости, шуму вина в крови добавилось желание, острое, как в юности.

– Да. Мы были тогда счастливы.

Мы оба поняли, что произошло. Не произнося больше ни слова, расплатились и вышли. По дороге домой я остановился под желтой моросью уличного фонаря и обнял ее. Я уж и забыл, когда в последний раз целовался на улице. Ее язык, по-девичьи неуверенный, стеснялся проявить смелость, маняще трепеща.

Рука в руке, мы словно плыли к дому.

– Мне до сих пор не верится, что мы действительно живем в этом доме. Слишком он велик.

Когда она заговорила, я понял, что она тоже перенеслась чувствами в прошлое.

– Возможно, для тебя он слишком велик. Но я не смог бы переехать куда-то еще, во всяком случае не сейчас. Мне бы не хватало моего кабинета.

Мы сразу поднялись в спальню и разделись. Бросились в постель и принялись ласкать друг друга. Но постепенно ощущение безмятежного счастья уходило, отступая перед глухим отчаянием. Наконец наступил момент, когда мы, не говоря ни слова, одновременно отодвинулись друг от друга. Былая магия ритуала умерла.

Какое-то время мы лежали в полумраке в мучительной немоте, наступающей после осечки. Такого прежде с нами никогда не случалось. Долгое время секс для меня был не более чем ночными упражнениями, обязанностью, исполнять которую мне не составляло труда. И вот, когда неожиданно нахлынули ностальгия и любовь, я оплошал. Магия пропала бесследно. Она умерла много лет назад. Все, что осталось, – это два тела средних лет, лежащие в спальне, отяжелевшие и изнемогшие, внутренне опустошенные. Как увязший в сомнениях святой отец, который в конце концов потерпел поражение в борьбе за веру, я вдруг почувствовал себя богооставленным прахом, и ничем больше.

Мы продолжали лежать молча. Окно было распахнуто, и из парка доносился шум деревьев. Подняв голову, я увидел, как они гладят ветвями бледное небо, словно успокаивая или утешая. Скользили облака, бесстрастные небесные странники. Шевелились шторы на окнах, колеблемые тихим темным ветром, напоенным сладостными ароматами весны. У перекрестка за парком вспыхнули красные задние огни машины, как глаза дьявола, и скрылись в ночи. Все в тот момент казалось полно тайны и смысла. Все, кроме двух тел на кровати, принадлежащих миру мертвой материи, исторгнутые из мира духовного.

– Ты больше не любишь меня, да, Клод?

Я не мог нанести ей последний удар.

– Не болтай глупостей. Просто я слишком много выпил. Конечно люблю.

– Нет, не любишь. Знаешь, когда я впервые это почувствовала?

Я молчал.

– В тот год, когда Кристофер поступил в университет. В моей жизни образовалась такая пустота, но ты этого даже не заметил, просто продолжал заниматься своими делами, будто ничего не произошло.

Что-то сжалось во мне, может, потому, что я узнал в ее боли свою боль – от ощущения внезапной пустоты жизни, которую невозможно заполнить никакими отношениями между супругами. Я все так же лежал молча.

– В конце концов, разве ты можешь меня любить? Или вообще кто-нибудь? Какую-то здоровенную толстую бабу?

– Ой, заткнись! К чертовой матери! Избавь меня от своей никчемной патетики.

Я резко отвернулся к стене и, потрясенный, закрыл глаза.

Через несколько минут я поймал себя на том, что думаю о Гилберте: все признаки подделки были налицо, но я не стал углубляться, отбросил их прочь. То же самое и предательство Вернона – потребовались бы века, чтобы допустить такую возможность. Второй раз за день меня охватили ярость и ужас сомнения. Даже тишина показалась глуше.

– Элен?

– Что?

По голосу я понял, что она плачет.

– Ты когда-нибудь изменяла мне?

– Какое это имеет значение?

Деревья качались на фоне бледного неба. В тот момент я чувствовал, что, окажись это правдой, я лишился бы единственного своего утешения.

– Имеет, и большое.

Рука Элен ощупью нашла в темном тепле постели мою руку и сжала ее.

– Это уже кое-что.

8

Наутро после размолвок все в доме бывало пронизано своей особой атмосферой, столь же явно ощутимой, как по воскресеньям, хотя и противоположной. Над столом висит клеклое облако обиды. В хрусте кукурузных хлопьев звучит осуждение. Притупившаяся горечь и боль, как дым, рассеиваются лишь к концу дня. Может быть, каждый раз остается едва уловимый след ненависти, как след дыма, постепенно осаждаясь желтой копотью на стенах.

Это ощущение разбудило меня раньше, чем обычно по таким дням. В последние два раза я так и не смог больше заснуть. Поэтому я спустился вниз, встал на кухне в своей всегдашней позе у застекленной двери в сад, закурил и смотрел, как светает. Бледный свет постепенно становился определенней и уверенней. Так и чувства привязанности и доверия – будут возвращаться постепенно, пока не запылают, подобно поднявшемуся солнцу.

Когда жена сошла наконец вниз, вид у нее был более несчастный, чем всегда в таких случаях. Вместо того чтобы присоединиться к ней за столом, я продолжал стоять, глядя в сад и слушая, как за спиной негромко возится Элен, готовя завтрак, – тихая симфония отчуждения и боли. Я знал, что она ждет, чтобы я заговорил, считая меня виноватым перед ней и потому ответственным за восстановление отношений.

Вошла Фрэн, но я даже не повернул головы. Наша дочь немедленно уловила напряженность, висящую в воздухе. Тихим голосом поздоровалась. Несколько робких, приглушенных звуков, и она исчезла. Мгновение спустя Элен тоже поднялась наверх – одеться. Только тогда, словно убрали нацеленное мне в спину ружье, я ощутил, как у меня напряжены все мышцы.

Доказательство более чем убедительное. Наша вчерашняя вспышка ностальгии была обманчивым проблеском зари, призванной лишь подчеркнуть мрак ночи. На самом деле это, наверно, было началом конца.

Продолжая размышлять над этим, я услышал шаги Элен на лестнице. Прислушался: пойдет ли она прямо на улицу или заглянет в кухню? Шаги прозвучали по коридору, приближаясь, и замерли, как я предположил, на пороге кухни. Последовала пауза. Я так напрягся, что заболели мышцы.

– Надеюсь, ты гордишься собой.

Она напрасно ждала ответа. Затем ее шаги зазвучали снова, удалясь по коридору. Хлопнула входная дверь. После неимоверного напряжения меня охватила такая же неимоверная слабость. С трудом волоча ноги, я отошел от двери в сад и повалился на стул.

Меня затопила тишина больших комнат. Пустота дома была схожа с зияющей пустотой спортивной площадки, когда идут уроки. Впервые за все время женатой жизни я чувствовал себя совершенно одиноким. Однако я недолго сидел так – всегда моим ответом на подобное настроение было действие. Как только я заметил, что начинаю погружаться в скорбные размышления, я поднялся наверх и оделся.

Первое, что я сделал, приехав в город, это заказал билет на авиарейс до Неаполя на следующую неделю. С того момента, как я нашел письма, прошло уже пять дней, и я уже начал подозревать, что Вернон использует своих друзей в Британском музее как предлог, чтобы по какой-то причине задержать меня здесь. Во всяком случае, установление подлинности писем, даже если все дело было в этом, не имело значения: подлинные письма с таким же успехом могли быть использованы в качестве приманки, чтобы навести на поддельные мемуары. Все зависело от того, что я найду в Неаполе. Смотря на дело таким образом, я не мог понять, почему позволяю Вернону так долго держать меня в Лондоне.

Заказав билет, я десять минут спустя уже был в магазине и, направляясь наверх, пригласил Вернона подняться и выпить со мной. В офисе я усердно угощал его виски, надеясь, что он как-нибудь проговорится. Он говорил свободней, чем прежде: о том, как трудно было быть гомосексуалистом во время войны, о смерти родителей и как он решил продолжать заниматься книжным магазином в основном из уважения к отцу. Конечно, ни к чему хорошему это не привело, поскольку ценности прошлого ушли в небытие. Мир отвернулся от литературы. Теперь ценилось другое: быть, как я, ловким и без совести.

Вернон не делал секрета из своего возмущения и боли, и это помогло мне восстановить доверие к нему. Так прошло около часа, и я понял, что невольно открыл шлюзы и теперь предстоит выдержать поток так долго сдерживавшихся откровений о его гомосексуализме. Вернона было не удержать, как это часто бывает со старыми и одинокими людьми. Он был настолько искренен, что мне становилось все трудней подозревать его в чем-то.

Одна его фраза застряла в моем сознании, словно стрела в бальзовом дереве. Когда мы разговаривали о тайнах, шифрах и войне, я спросил Вернона, не считает ли он совпадением то, что очень высокая доля британцев-изменников были гомосексуалистами. Он долго сидел молча и совершенно неподвижно, и я подумал, что могу отбросить все подозрения на его счет. Наконец он закинул ногу на ногу, что, как я теперь понимал, было умышленно экстравагантным в его поведении, мягко свел у подбородка поднятые ладони и проговорил:

– Предательство – ужасная вещь.

Когда тем вечером Элен вернулась домой, я стоял почти в той же позе, в какой она оставила меня утром, – опершись на косяк застекленной двери и наблюдая, как гаснет в саду дневной свет. Не поворачивая головы, все так же молча и неподвижно я слушал, как приближаются ее шаги по коридору, готовый повторить утреннее представление. Шаги приблизились к кухне, но не замерли у порога, а застучали по кафелю пола. Меня охватил сумасшедший страх, что она хочет наброситься на меня. Сознавая, что в этой позе я полностью беззащитен, я резко повернулся, чтобы встретить нападение.

– Клод! – Элен бросилась мне на шею, выронив сумочку; карандаш для ресниц и несколько монет покатились по полу. – Какой страшный день!

Я был застигнут врасплох и не сразу ответил на ее объятие.

– Что такое? Что случилось?

– Да то, что мы не разговаривали сегодня утром. Я с тех пор не могу прийти в себя. Это было ужасно, Клод. – Элен опустила голову мне на плечо и закрыла глаза. – Обещай, что мы не будем больше так ссориться.

Я смотрел поверх ее плеча, медленно покачивая головой.

– Ты как ребенок.

– Да? – Она крепче обняла меня, беспомощно уткнувшись в плечо, так что мне захотелось оттолкнуть ее. – Может, и так. Просто пообещай.

– Как я могу что-то обещать? Никто не может сказать, что случится завтра.

– Ты прав. Никто не может. – Мгновение спустя она со вздохом отпустила меня и нагнулась за сумочкой. Я подобрал монеты и карандаш и вручил ей.

– Я сегодня ездил в магазин. Хотелось проверить, смогу ли я заставить Вернона проговориться и выдать себя.

– И он проговорился?

– Нет. Он был доброжелателен, как никогда. В каком-то смысле это только все усложняет. Он ведь мог притворяться, а я принимал его откровения за чистую монету.

Элен сунула под кран электрический чайник, включила воду и сказала под шум струи:

– Даже если он подделал письма, разве это обязательно означает, что он предал вашу дружбу? – Шум воды оборвался. Элен вернулась к кухонному столу. Голос у нее уже был обычный, словно между нами ничего не произошло. – Я хочу сказать, что его хорошее отношение к тебе может быть совершенно искренним. Он мог действовать под давлением обстоятельств, которых тебе не понять.

– Предательство есть предательство, – ответил я без выражения.

Элен включила чайник. Подплыла ко мне, безмятежная, как лебедь, и взяла мои ладони в свои. Я подумал: почувствовала ли она, как они дрожат?

– Он никогда по-настоящему не желал тебе зла. – Ее голос ласково обволакивал меня, печальный и мягкий, как сумерки за окном. Я напряженно вслушивался в слова, словно расшифровывая их смысл. – Попробуй думать о людях лучше. Не верю я, что они настолько плохие.

– Не соглашусь. В мире разлито бесконечное зло. Людям, подобным Вернону, кажется, что я поступил с ними несправедливо. Собственная боль служит для них оправданием.

Элен отпустила мои руки и чуть заметно пожала плечами. Потом отошла приготовить чай.

– Росс собирается прийти вечером, – небрежно бросила она.

– Да?

– Ну, он заглянул сегодня ко мне в бутербродную за сэндвичем, и я подумала, что стоит его пригласить.

– Понимаю.

Элен сосредоточенно, словно это был нитроглицерин, налила в чашку кипяток. Но не обернулась ко мне, просто стояла, не сводя глаз с пара, поднимавшегося над чашкой, и вертела чайную ложечку в пухлых пальцах. Я подлетел к ней, сильно стиснул ее плечи и развернул к себе.

– Клод! Больно!

– Что ты пытаешься сказать, Элен?

– Не понимаю, что ты имеешь в виду! Отпусти!

– Прекрасно понимаешь, черт побери. Прошлой ночью я задал тебе вопрос, но ты не ответила мне прямо.

– Какой вопрос?

– Ты когда-нибудь мне…

В этот момент, когда мы стояли, тяжело дыша и глядя друг другу в глаза, раздался звонок в дверь. Элен отвратительно хихикнула.

– Спасение пришло в последний миг!

Я еще сильней стиснул ее руки, заставив ее сморщиться от боли.

– Почему бы тебе не собраться с мужеством и просто признаться?

С этими словами я оттолкнул ее. Гримаса боли на ее лице сменилась выражением ярости.

– Много ж тебе понадобилось времени, чтобы спросить, а? Все эти годы ты настолько не замечал меня, что тебя это просто не интересовало.

Она неожиданно успокоилась. Как всегда, когда в дверь звонили, она машинально подняла руки поправить прическу. Мгновение спустя она уже шла открывать, явно окончательно овладев собой.

Мне стоило гораздо больших трудов изобразить спокойствие. В голове шумело, не хватало воздуху. Я быстро подошел к кухонному столу и принялся готовить ужин, пока не появились Элен и Росс.

Они вошли, но дальше все было не по-заведенному. Как правило, они оба сидели за столом, пока я занимался готовкой. Сейчас села только Элен. Росс же подошел ко мне, облокотился о стол и, наблюдая, как я шинкую морковку, лук и перец, пытался отвлечь меня разговором о моих поисках мемуаров Байрона – предмет, о котором он до сих пор если и упоминал, то лишь с едва прикрытым скепсисом.

Поскольку я отделывался только односложными ответами, Росс в конце концов бросил попытки разговорить меня и занял свое всегдашнее место за столом рядом с Элен. Я слышал за спиной его голос:

– Клод Вулдридж, торговец антиквариатом и светский человек, сегодня не слишком разговорчив.

С широкой улыбкой, имевшейся у меня про запас для деловых переговоров, я обернулся и посмотрел на него. Росс сидел небрежно развалясь, как чемпион после легкого первого раунда, когда он просто прощупывал противника: ноги широко расставлены, руки закинуты за спинку стула. Клетчатая рубашка на его широком торсе выглядела так, будто ее нарочно долго пачкали и мяли, чтобы продемонстрировать презрение к условностям порядочного общества. Верхние пуговички были расстегнуты, открывая густые заросли на груди, которые почти смыкались с бородой и словно заключили союз с кустистыми бровями в издевке над сверкающей лысиной. Глубоко сидящие глазки были мутней, чем всегда, а нос – чуть красней: видимо, Росс уже успел порядком глотнуть виски.

– Как обходишься без денег, Росс?

Его встречная улыбка дрогнула, уголки губ слегка опустились.

– Прекрасно, – холодно ответил он.

– Значит, не за подаянием пришел?

Воскресная улыбка исчезла бесследно, превратившись в зловещую горизонталь. Элен не пришлось задействовать свои паранормальные способности, чтобы почувствовать: сейчас произойдет что-то неприятное. Ни слова не говоря, она резко встала – сосновый стул с визгом отъехал по кафелю – и вышла.

Еще секунду после ее ухода на кухне висело молчание. Потом Росс прервал его голосом едким, как кислое яблоко: