Текст книги "Роскошь изгнания"

Автор книги: Луи Басс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

12

Я мгновенно сделался знаменитостью.

Сначала я стал относительно хорошо известен в квартале, где жил Паоло, потому что взял за привычку каждый вечер подвозить его до дому. Едва мы появлялись, все местные дети бросали свои игры и облепляли машину, чтобы прокатиться до дома Паоло. Похоже, им это ничуть не надоедало. Сбегаясь к машине, чумазая стая вопила: «Scrittore! Scrittore!» – ибо прозвище, которым наградил меня Бруно, не только прилипло ко мне, но и стало известно всей улице. За засиженными мухами окнами появлялось несколько взрослых лиц, чтобы посмотреть на веселье детей. Родители Паоло часто выходили на балкон, чтобы позвать меня на чашку кофе, но я всегда отказывался, ссылаясь на необходимость работать.

Это принесло мне известность. Но потом, вскоре после того как я в первый раз подвез Паоло домой, позвонила молодая женщина, Симонетта, которая видела, как я ехал по городу с Каслригом (с того первого выезда он требовал, чтобы я всюду брал его с собой), и изъявила желание посетить меня. Оказалось, что она работала в местной газете.

Сначала я довольно резко отказал ей, сам не зная почему. Только положив трубку, я, продолжая стоять у телефона, понял, что мною руководила болезненная застенчивость одинокого человека. Теперь, когда у меня был мой зверинец и друг в лице тринадцатилетнего мальчишки, остальной мир мне стал не нужен. Поняв это, я тут же подумал, как был бы счастлив Паоло, если бы обо мне написали в газете. Десять минут спустя я перезвонил Симонетте и согласился на интервью при условии, что газета опубликует мое фото вместе с Паоло.

Мы с ним ждали на балконе, когда назавтра она приехала на неизменном здесь «фиате». Даже издалека мы увидели, что, когда она вышла из машины и направилась к воротам, ее слегка поразило то, что предстало ее глазам. Что было вполне объяснимо, поскольку к этому времени я вовсе перестал заниматься домом.

Во-первых, прошли две бурные грозы, и потоки воды совместно с последовавшей невероятной жарой изменили мой сад до неузнаваемости. Пышно разрослись всевозможные экзотические растения, некоторые – очень красиво. Новая поросль была такой высоты, что моим грациозным пальмам, казалось, приходится прилагать немалые усилия, чтобы держать свои вершины над вздымающимися зелеными волнами, а приземистый «морган» стал совершенно не виден с дороги. Сам дом теперь как будто не только рассыпался, но и тонул, подобно фантастическому каменному кораблю, в море зелени. Я не мог пересилить лень и безразличие и выйти на изнуряющую жару, чтобы расчистить эти джунгли, к тому же это никого не волновало, кроме меня, так что я просто оставил все как есть.

Потом я обнаружил, что оба моих барочных фонтана, такие роскошные, требуют небольшого ремонта и ухода, чтобы нормально работать, поэтому я махнул на них рукой и выключил. Очень скоро вода в них стала темно-зеленой, и, словно по волшебству, их чаши заполнились дохлыми жуками-рогачами, водомерками, лягушками и изумительнейшими крупными лилиями. У поднимающихся из этого мутного горохового супа стеблей фонтана вид был довольно траурный и заброшенный, но каким-то образом и более благородный. От стоячей воды шел сильный, успокаивающий запах гниения, который вовсе не казался мне неприятным. Он напоминал мне запах, который, бывало, частенько шел от Темзы в черте Гринвича. Во всяком случае, он привлекал в мой сад стрекоз. Они были крупней английских и даже более яркие, и я мог часами любоваться с балкона тем, как они стрелой бросаются вперед, зависают в воздухе и снова бросаются, пока не начинало казаться, что они выписывают в воздухе экзотические знаки какого-то послания, предназначенного мне.

Картину завершала пара молодых павлинов, за несколько дней до этого доставленная моим поставщиком, которым я позволил свободно расхаживать по саду; их сине-зеленое оперение маняще мерцало, подчеркивая его заброшенность, их скорбный крик – пустоту в доме.

Добавьте ко всему этому постепенное разрушение самого дома, которое длилось не один век до моего появления в нем, проявлявшееся в трещинах на штукатурке, ржавчине кованых балюстрад, осыпающейся лепнине и отслаивающейся зеленой краске на ставнях, и получите некоторое представление о величественном, внушающем благоговение распаде, среди которого я нашел уединение. Не удивительно, что Симонетта несколько растерялась.

Ей вряд ли было больше двадцати, и, несмотря на невысокий рост и смуглую кожу, она чем-то напомнила мне Фрэн. Возможно, в любой девушке ее возраста я увидел бы сходство со своей дочерью. Что поразило меня, когда я распахнул перед ней ворота, это что я, впервые со времен своих двадцати, вновь почувствовал себя холостым и свободным.

Я медленно, походкой гуляющих павлинов, направился обратно к дому, держа за руку Каслрига. Моя необщительность частично объяснялась желанием произвести впечатление, но главным образом тем, что я стеснялся и нервничал. Паоло и Симонетта следовали чуть сзади. Присутствие девушки как будто усилило жару и пульсирующий электрический звон цикад. Ящерицы на раскаленном от солнца капоте «моргана» смотрели, словно в ступоре.

Войдя в дом, Симонетта потребовала, чтобы ее провели по всем комнатам, отвечая по пути на ее вопросы. В ее голосе слышалась нотка, какой мне давненько не приходилось слышать, особенно у такой юной девушки. Может, подумал я, ей просто дом понравился.

В спальне она с восхищением посмотрела на мое ложе с балдахином и с бесцеремонностью своей нации спросила, неужели я сплю на нем один.

– Разумеется, – ответил я.

С высокомерным видом я вышел из спальни, предоставив им следовать за мной, но дыхание у меня перехватило, а сердце трепыхалось, как муха, попавшая в варенье.

После экскурсии по дому Симонетта и Паоло собрали моих любимцев на балконе для группового снимка. Я изобразил перед объективом любезную улыбку.

– Нет, нет, – сказала Симонетта. – Не улыбайтесь. Так вы не произведете впечатления. Постарайтесь изобразить настоящего англичанина.

Я припомнил знаменитое байроновское «выражение лица», которое он напускал всякий раз, когда позировал художнику. Поднял подбородок, опустил уголки губ и устремил надменный взгляд на Неаполь.

– Прекрасно! – крикнула Симонетта и принялась щелкать затвором фотоаппарата.

Когда она сфотографировала нас в разных частях дома, Паоло объявил, что непременно должен вернуться на работу, и, не успел я сообразить, что происходит, мы с Симонеттой остались на балконе одни. Мгновение она смотрела на меня со странным сочувствием.

– Надеюсь, вы не будете возражать, – мягко сказала она, – если я вас спрошу, что с вами, синьор?

– Что вы имеете в виду?

– Все те таблетки в спальне… – Я промолчал, стыдясь этих свидетельств смерти и возраста. – Простите. Мне не следовало спрашивать.

– Не беспокойтесь. Пустяки. Ничего серьезного.

– А, понимаю. – В ее взгляде по-прежнему читалось участие – я ее явно не убедил.

Чтобы скрыть смущение, я сходил за минеральной водой, мы не спеша пили и покуривали. Симонетта курила изящно и, пуская дым, поднимала острый подбородок.

– Значит, вы тут живете совершенно один?

– Да. Недавно разошелся с женой.

– Поэтому вы покинули Англию?

Я пожал плечами, стараясь подражать ее спокойствию.

– Отчасти.

Мгновение я стоял, любуясь ее профилем; она смотрела на город. Казалось, кровь кипит у меня в жилах, но лицо Симонетты, когда она повернулась ко мне, было безмятежно.

– Вы выбрали красивое место, синьор. – Она посмотрела мне прямо в глаза. – Оно прекрасно вам подходит.

Когда я наклонился к ней, чтобы поцеловать, легкий ветер с залива поднял прядку ее волос. Поцелуй длился мгновение. Прохладный кончик ее языка пробежал по моему быстрей язычка ящерицы, и я тут же оторвался от нее.

– Простите, – я уставился в пол, чтобы откашляться, но потом понял, что не могу поднять глаз. – Думаю, вам лучше уйти.

– О'кей. – Она вновь была беззаботна и невозмутима. – Как скажете.

Я в отчаянии следил за тем, как она собирает свои вещи. Потом проводил ее, смущенный, молчаливый, до машины. Присутствие Элен ощущалось сильней, чем обычно. Это абсурдно, но я чувствовал вину за тот мимолетный поцелуй на балконе, словно еще был женатым человеком, над которым довлеет не столько страх, сколько долг.

Прежде чем тронуться, Симонетта опустила боковое стекло и улыбнулась мне.

– Не беспокойтесь. Думаю, я напишу очень благожелательную статью о вас, Scrittore.

Вновь оставшись один, я вернулся на балкон. День был совершенно безветренный. Солнце ползло по тихому морю. Зной, казалось, звенел у меня в ушах. В первый раз я понял, до какой степени дом с его заросшим, запущенным садом, его жалким великолепием, его помпезной атмосферой пустоты и отчаяния – символ моей души.

Статья вышла в должное время и создала мне репутацию местного героя, эксцентричного англичанина, живущего на холме. Я неожиданно обнаружил, что чуть ли не все знают меня. Я не ожидал, что статья возымеет такие последствия, но думаю, тысячи неаполитанцев и без того обращали внимание на меня, разъезжавшего в своей английской машине с шимпанзе, сидящим рядом со мной, и бульдогом на заднем сиденье. Мой дом скоро стал популярным у туристов. Люди парами или небольшими группами приезжали на холм и выстраивались вдоль ограды, словно перед разрушающимся Букингемским дворцом на материке. Постоянно кто-нибудь торчал у ограды, прижавшись к ржавым прутьям, глазея на виллу и сад. Взрослые, держа детей на плечах, становились на цыпочки, все тянулись, пытаясь разглядеть через заросли моих гуляющих павлинов, шимпанзе или самое невероятное из них существо – миллионера-затворника. Несомненно, все они использовали таинственного чужестранца, чтобы сочинять собственные небылицы в соответствии с тем, что подсказывало им воображение, изображая его или великаном-людоедом, или заколдованным принцем. По сути, молчаливая фигура, беспрерывно курящая на балконе или скользящая в темноте за высокими окнами, как призрак из более славного прошлого палаццо, не вызывала в них неприязни. Откуда им было знать, как они усугубляют во мне чувство одиночества и безысходного отчаяния.

В следующий раз, когда я увидел родителей Паоло, я решился пригласить их к себе на ужин. Они, похоже, с удовольствием приняли предложение и крикнули с балкона, что с радостью придут. Я убедился, что дети, которые, пока мы разговаривали, набились в машину, крепко держатся, и медленно тронулся с места.

Пригласив родителей Паоло, я тут же пожалел об этом. Мысль, что придется принимать кого-то у себя, лишила меня покоя, к тому же не было желания заниматься готовкой. Хотя в прежние времена, в Англии, мне обычно нравилось готовить, с тех пор как я приехал в Италию, я столовался исключительно где-нибудь вне дома. И причиной тому была не лень и даже не депрессия. По правде говоря, я боялся готовить, потому что знал: это напомнит о том, как дома я после работы стоял на кухне и резал овощи и прочее и болтал с Элен в ожидании Росса.

На другой день мои гости появились точно в назначенное время на довольно прилично выглядевшем «альфа-ромео», который, подозреваю, принадлежал одному из клиентов Бруно. Самому ему судьбой было предназначено скорей лежать под машиной, чем ездить в ней. Мы с Каслригом спустились открыть им ворота. Я надеялся, что шимпанзе поможет преодолеть обоюдную скованность хозяина и гостей, чего я делать и не умел, и боялся. С этой целью я нацепил на Каслрига манжеты и бабочку.

Замысел удался, и все мои гости смеялись, пока я вел его по заросшей дорожке к воротам. Прежде чем мы сели за стол, я предложил Анне показать дом, который поразил ее, хотя она сказала, что можно было бы уделять ему немного больше внимания. Паоло, желая показать, что уже видел весь дом, сказал, что к нему, такому, как он есть, быстро привыкаешь и мне в нем очень удобно жить. Бруно заявил, что для одинокого человека дом прекрасно содержится.

Мы ужинали в парадном зале, распахнув затянутые москитной сеткой высокие окна, чтобы впустить пьянящий вечерний воздух. Анна и Паоло казались немного напряженными, но Бруно почувствовал себя совершенно свободно после первых нескольких стаканов вина. Я спросил его, как идут дела.

– Не так чтобы плохо, – ответил он в своей медлительной манере. – Надоело, конечно, но… – тут он пожал плечами со смиренным видом, типичным для южной Италии, чьи жители полны крестьянского стоицизма, – но что поделаешь? Человек должен работать. Даже вам, Scrittore, приходится работать, на свой лад.

Строго говоря, то, чем я занимался, нельзя было назвать работой, но я не стал возражать.

– Паоло, сиди прямо! – сделала Анна замечание сыну, который наклонился над тарелкой и повернул голову набок, слушая наш разговор.

– Ну, мама, пожалуйста!

– Не трогайте его, синьора! – вмешался я, возможно, зря. – В этом доме не обращают внимания на манеры. Ведут себя свободно. Вон, посмотрите на Каслрига! Он даже не пользуется ножом и вилкой!

Каслриг, услышав свое имя, загукал и принялся подскакивать на стуле.

– Кассири – обезьяна, – довольно резко, по моему мнению, ответила Анна. – Паоло нужно научиться быть человеком. Бруно, можешь ты что-нибудь сделать со своим сыном?

Бруно принял серьезный вид и на мгновение задумался.

– Раз это свободный дом, он и должен чувствовать себя свободно. Везде свои обычаи. Ему надо научиться приспосабливаться. Горбись, Паоло! Только дома не делай этого на глазах у матери, вот и все.

– Соломоново решение! – быстро сказал я, увидев, что Анна снова готова наброситься на Паоло. Бруно важно кивнул, принимая комплимент, а я поспешил наклониться к Анне. – Еще салата, Анна?

Некоторое время Паоло продолжал дуться. Я жалел его. Несколько недель он старательно изображал передо мной, какой он уже большой, и вот все уничтожено одним вероломным ударом. Матери могут быть ужасны.

К концу вечера я стал испытывать неприязнь к Анне. Хотя она прислушивалась к Бруно, я чувствовал, что это лишь для вида, потому что сейчас они не одни. Он был слишком мягок, чтобы в собственном доме справляться с такой волевой женой.

Слегка сюрреальную атмосферу ужину придавал Перси, который делал круги над столом. К этому времени крылья у него достаточно отросли, хотя он, видимо, еще быстро уставал и потому мог продержаться в воздухе не больше минуты. Но он не только сообщал нашему застолью сюрреальность, но еще и держал меня в постоянном страхе: мне рисовалась кошмарная картина, как он гадит на голову Анне, протягивающей тарелку с просьбой положить ей того или другого.

После десерта она сказала, что Паоло пора спать, и для бедного парня это было последней каплей. Бруно и я запротестовали, но она была непреклонна. В конце концов я уговорил ее позволить Бруно остаться допить со мной еще несколько припасенных бутылок вина. Она может ехать с Паоло, а для ее мужа я потом вызову такси.

Когда они уехали, мы с Бруно, сбросив пиджаки, устроились на балконе, попивая вино и болтая. По ту сторону сетки в теплом воздухе садов кишели москиты, летучие мыши и ночные мотыльки. С неравными перерывами от одного из фонтанов доносился лягушачий хор. Дальше, внизу, вдоль берега залива мягко мерцала и переливалась дуга огней, гудящая, как огромный генератор.

Я чувствовал легкость на душе, какую, уж думал, не смогу никогда испытать, почти роскошную легкость. Бруно был откровенен и доброжелателен. Он никогда не изменял жене, торжественно признался Бруно, – из любви к ней, но еще больше из любви к детям. Он жил для них.

– Они бросят тебя в беде! – сказал я, ощущая, как во мне поднимается пьяный гнев. – Как пить дать. С детьми всегда так.

– Только не мой Паоло! – ответил Бруно с обидой. – Он скорей умрет, чем опозорит меня.

– Неужели? Как это все по-итальянски.

– У тебя есть семья, Scrittore?

– Была, но больше ее нет. Моя жена сбежала с моим лучшим другом.

– Ты убил его? – спросил Бруно, будто это само собой разумелось.

– Конечно. Картофелечисткой. Послушай, почему бы не пойти искупаться?

– Потому что уже давно ночь, это во-первых. Да и в любом случае в бухте нельзя купаться. Грязно.

– Тогда покажи, где можно. Мы поедем на моей машине. Можешь сесть за руль, если хочешь.

Бруно не смог устоять. Мы оставили моих любимцев по своим углам, бросили в багажник «моргана» пару полотенец и несколько минут спустя уже мчались на север по прибрежному шоссе. Бруно доехал до северной оконечности знаменитого залива, резко свернул на боковую дорогу и остановился у моря.

– Ты действительно хочешь купаться?

– Конечно, – сказал я и начал расстегивать рубаху.

– Я всегда знал, что англичане ненормальные.

Мы разделись, осторожно доковыляли до последних камней и нырнули. Как только вода сомкнулась надо мной, я совершенно протрезвел.

Какое-то время мы развлекались тем, чем обычно развлекаются в таких случаях: бегали наперегонки по берегу, несколько раз нырнули, поспорили, кто ныряет лучше, и, чтобы разрешить спор, опять, поднимая брызги, прыгали в воду, покуда я не сдался.

– Давай спокойно поплаваем, – задыхаясь, предложил я, – чтобы отдохнуть.

Мы легли на спину и медленно поплыли по дрожащей лунной дорожке, чуть шевеля руками, словно отгоняя воображаемую рыбу. Море было тихим. Справа от нас сиял огнями Неаполь, дальше темнел громадный силуэт объятого сном вулкана.

– Все-таки это была не такая уж сумасшедшая идея, – немного погодя сказал Бруно. Плывя на спине, он с ленивой грацией настоящего атлета сделал несколько гребков, как мельница крыльями. – Хорошо поплавать ночью.

– Да, это было весело. Спасибо, что согласился.

– Я получил удовольствие… Эй, а ты когда-нибудь плавал под водой?

– Нет, никогда.

– Хочешь попробовать? Могу научить. У меня есть пара аквалангов.

– Это было бы замечательно. А лодка у тебя есть?

– Нет. Была когда-то, маленький ялик, но когда пошли дети, я не мог позволить себе держать ее. Просто ныряю с берега.

– Подойдет. Я не привередлив.

Бруно рассмеялся:

– Я заметил! Для богача у тебя очень легкий характер. – Он нырнул, как дельфин, и не появлялся, казалось, вечность. Я уже начал думать, что он утонул, как он вынырнул рядом со мной в туче брызг, блестя торсом в лунном свете. – Тогда в субботу и отправимся.

Поразительно, насколько может меняться настроение. (Музыка – поразительная вещь!) Впервые после того, как я покинул Англию, я испытал чувство беззаботной легкости, однако стоило мне расстаться с Бруно, как оно сменилось глубочайшим отчаянием.

В ту ночь я так и не ложился. Сидел на балконе и смотрел на спящий город, куря и прихлебывая джин. Дружбы с Бруно никогда не будет достаточно. Пустота, которая все поглотила, когда я жил дома, с легкостью пожрет и подобные банальные отношения.

Минут через двадцать после того, как встало солнце, я, словно пробуждаясь от транса, заметил окружающий мир. Воздух был еще прохладен, но в нем уже ощущалось напряженное ожидание надвигающейся жары. Я встал, расправляя одеревеневшее тело, еще слегка пьяный, и поднял москитную сетку, затягивавшую балкон. Облокотившись о перила, окинул взглядом неспокойное море, торжественные, подернутые дымкой холмы.

Неожиданно я услышал какой-то шум так близко у себя над головой, что поспешил пригнуться. Темная тень промелькнула над плечом. Выпрямившись, я понял, что это Перси. Он пролетел мимо меня и полетел дальше, над городом. Он явно отвык летать, потому что вскоре сел отдохнуть на телевизионную антенну на крыше.

Когда я понял, что произошло, меня пронзила невыносимая боль. Я принялся прыгать, выкрикивая его имя, махать руками, как ненормальный, надеясь, что он просто пробует летать и вернется, но он не обращал на меня внимания. Он снова поднялся в воздух и полетел сначала неровно, но потом набрал высоту и обрел уверенность, полетел прочь – над хаосом Неаполя на юг, в Африку.

Я смотрел ему вслед, пока он не превратился в точку на фоне голубой дымки холмов. Когда он исчез из глаз, я подумал, что потерял его навсегда, но тут снова увидел его. Он возвращался дважды или трижды, пока не исчез окончательно, растворился в слоистой дымке. На этот раз было ясно, что это все, но я еще долго стоял, всматриваясь туда, где он мелькнул напоследок. Очередной знак, который было легко понять.

13

Неаполь обезлюдел. Улицы и бары опустели, многие магазины закрылись. Стоял август, и большинство горожан уехали в отпуск. Отвозя Паоло домой и проезжая приморским бульваром, я видел, как отплывал один из последних битком набитых паромов – гудящий белый дворец, такой огромный, что он казался недвижным на воде. Но с причала доносились крики, и канаты толщиной в руку, извиваясь змеей, разбивали спокойную гладь моря – левиафан двигался. Словно затем, чтобы сделать еще ощутимей пустоту, остающуюся на берегу, корабль издал долгий мрачный рев, который смыл все остальные звуки, трижды прокатился эхом по заливу и смолк.

Только распоследние бедняки оставались на этот месяц в городе. Хотя дела в гараже шли вяло, Бруно не мог позволить себе уехать. По улицам бродили немногочисленные туристы, но их было слишком мало, чтобы атмосфера в гараже оживилась. В этот период туристы не жаловали Неаполь, ожесточенно соперничающий с Венецией, Флоренцией и Римом в их привлечении.

Здесь, в огромных руинах на вершине холма, даже мои любимцы вели себя необычно тихо. Может, на них подействовал вирус запустения, распространяемый городом, а может, что более вероятно, причиной тому была жара, ставшая вовсе невыносимой. Я приспособился работать в предрассветные часы и спать, когда наступало самое пекло. Трелони несколько недель почти не двигался, разве только с наступлением темноты. Он лежал, вытянувшись на прохладном мраморном полу, положив голову на лапы и часами глядя в никуда. Моя снисходительность к его обжорству привела к тому, что он так растолстел, что я боялся, как бы в такую жару его не хватил удар. Время от времени он вставал и брел к фонтанам, чтобы, не обращая внимания на мои предостережения, искупаться в грязной зеленой воде, которая теперь загнивала еще быстрей. Даже привычный к жаре Каслриг стал необычно вялым и с кислой физиономией бродил по дому или исчезал в разросшихся вокруг дома джунглях, чтобы проспать там до вечера.

Перси не появлялся. Каждый день, просыпаясь в конце дня, я выходил на балкон и вглядывался в синее палящее небо, вопреки всему надеясь увидеть его, летящего с юга ко мне над городскими антеннами. Что-то подсказывало мне, что однажды он вернется домой, прежде чем придет конец.

Теперь, по прошествии времени, меня настигло и не отпускало мучительное видение: моя семья каким-то образом узнала, где я скрываюсь. Даже сейчас они, возможно, еще искали меня, следуя указаниям, содержащимся в моей прежней жизни. В любой момент кто-то из них мог позвонить в ворота моего палаццо. Я держался за эту мысль, словно их появление могло как-то спасти меня, но знал, что это просто гипноз отчаяния.

Неаполь был безлюден. В нем властвовала та же горячая пустота, что поселяется в школе на период летних каникул. Невозможно было представить, что когда-нибудь в нем вновь забурлит жизнь. Как будто печать, которую наложило на меня мое изгнание, легла и на весь город. Источник этой странной атмосферы, царившей в городе, находился здесь, среди холмов, возвышавшихся над заливом, где, казалось, все днем было погружено в сон: спали Трелони, растянувшись на мраморном полу, Каслриг, калачиком свернувшись под пальмой, летучие мыши, вися вниз головой на потолочной лепнине разрушающейся столовой на нижнем этаже. Прячась в этих руинах, защищенных от внешнего мира разросшимся садом, я наконец начал понимать, что я такое; и я тоже спал, лежал целыми днями, погруженный в дрему, как великан-людоед, скованный чарами сна.

После нашего ночного купания Бруно доказал, что держит слово, и научил меня нырять. Мы погрузили принадлежности для подводного плавания в багажник «моргана», и он отвез меня в относительно уединенную бухточку к югу от города. По дороге он рассказал об опасностях, подстерегающих меня под водой, – неполадки с аквалангом, кессонная болезнь, паника, клаустрофобия, необъяснимое чувство эйфории, возникающее на определенных глубинах и могущее заставить тебя с радостью утонуть, – и научил языку знаков, при помощи которых объясняются под водой.

Первое же погружение наполнило меня странным восторгом. Едва оказавшись под водой, я сразу почувствовал себя как дома. Лениво плавая на мелководье, в ровных столбах света, идущих с поверхности, в безмолвии, нарушаемом лишь шумом моего дыхания и пузырьков стравливаемого воздуха, я начал забывать о том, что постоянно угнетало меня. Я видел перед собой только колышущиеся водоросли, неуклюжих лангуст, стайки рыбешек, одновременно бросающихся в сторону, словно под действием невидимого магнита. Скоро я забыл о необходимости быть осторожным и потерял ощущение времени, меня неодолимо повлекло на глубину. Я подал знак Бруно и стал погружаться.

Метрах на пятнадцати морская жизнь стала скудней, скала больше, и я почувствовал, что наконец-то окончательно освободился от всего. Плывя там, охваченный эйфорией смерти, я почувствовал прикосновение к плечу, медленно повернул голову и увидел Бруно, который следовал за мной и знаками показывал, что нужно выплывать на поверхность. Мы поднимались неспешно, на определенных глубинах делали остановки, держась за скалы, и Бруно отмерял время по своим часам.

Когда мы наконец вырвались на поверхность к шуму и свету, я вынул изо рта загубник и спросил, что случилось, почему он велел подниматься.

– Ты погрузился на пятьдесят метров, Scrittore! С ума, должно быть, сошел!

– Это почему же?

– Никто в первый раз не погружается на пятьдесят метров. В твоем возрасте вообще нельзя погружаться на такую-то глубину.

– Ну и что, мы же в порядке, все обошлось?

– Обошлось на этот раз. Но у меня не было с собой таблиц декомпрессии, так что пришлось действовать наугад. Мы можем заболеть кессонной болезнью. – Он покачал головой. – Я хотел, чтобы мы поныряли на мелком месте, ты, ненормальный англичанин.

– Извини.

Мы выбрались на берег и сели на песке, не снимая с себя снаряжения, ожидая предсказанного колотья в ушах. Бруно не злился на меня, хотя имел на это полное право. Он просто не стал говорить, чем все могло кончиться. Я не сразу осознал, что он рисковал жизнью, последовав за мной и вытащив на поверхность.

– Я не понимал по-настоящему, что делаю, Бруно. Прошу прощения.

– Ладно, пустяки. Подводное плавание всегда опасно. Тем не менее ни к чему подвергать себя ненужному риску.

Он должен был сказать хотя бы это, а ведь, в отличие от меня, у него было много причин, чтобы продолжать жить. Благодарение Богу, все обошлось, и мы поехали домой, став еще бóльшими друзьями, радуясь, что избежали опасности.

Двумя днями позже я под вечер заехал за ним и, не выходя из «моргана», посигналил. Прибежали только двое детей в надежде прокатиться. Остальных увезли из города. Несколько секунд спустя на балконе, приглаживая рукой взъерошенные волосы, появился Бруно, одетый в жилетку и шорты. Он явно спал, пережидая жару.

– Scrittore! – крикнул он мне. – Что случилось?

– Хочу отвезти тебя к себе! У меня для тебя сюрприз!

– О Боже, – пробормотал он и крикнул мне вниз: – Надеюсь, это не какой-нибудь дорогой подарок.

– Есть лишь один способ узнать это!

Качая головой, Бруно пошел одеться.

Конечно же, это был именно дорогой подарок. Я велел людям, которые доставили катер, оставить его прямо на прицепе среди цветущей растительности. Увидев его, Бруно тут же спросил:

– Это ты приготовил для меня?

– Точно.

– Чепуха! Я, конечно, не могу принять такой подарок.

– Нет, можешь. Ты на днях спас мне жизнь, и я хочу отблагодарить тебя. Во всяком случае, не такой он и дорогой.

Мы разговаривали, стоя у катера, и Бруно, хмурясь, смотрел на его сияющую приборную доску, крутые белые обводы и подвесной мотор, самый большой из имевшихся в продаже.

– Тебе меня не обмануть, – сказал Бруно. – Я знаю, сколько стоят такие лодки. Обойдусь и без нее.

– Не обойдешься. Подумай, какая это будет радость для Паоло.

Последний довод заставил его на мгновение задуматься, прежде чем снова отказаться. Но лишь предложив, что катер останется в моей собственности, а он будет просто капитаном, чтобы возить меня, когда мне захочется выйти в море, я заставил его принять подарок.

Когда на другой день мы вывели его в залив, я был поражен. Катер был из тех, что с воем несутся на головокружительной скорости, взбрыкивая и взлетая на волнах. Все их видели, но невозможно и представить, каково это – мчаться на таком катере, пока сам не попробуешь. Приходится крепко держаться, чтобы тебя не выбросило назад, через мотор. Потом этот встречный ветер, рев, запах соли, прохладные брызги, постоянно обдающие вас. Когда он поворачивает, то поднимает завесу воды чуть ли не в двадцать футов высотой и заставляет душу уйти в пятки. Я окрестил его «Ариэль».

Катер изменил нашу жизнь. Паоло каждую свободную минуту проводил возле него, наводя глянец и проверяя управление. Мы с Бруно брали Паоло с собой всякий раз, когда удавалось отправиться понырять. За какой-то час мы с ревом долетали до Капри и становились объектом зависти отдыхающих на пляже. Даже Анна с радостью выходила спокойно покататься с нами в те редкие случаи, когда ей удавалось освободиться от домашних обязанностей. Она с напряженным видом сидела на пассажирском месте в своей широкополой соломенной шляпе, ни дать ни взять англичанка-гувернантка, которую катают на лодке по Серпентину.[11]11
  Озеро в лондонском Гайд-парке.


[Закрыть] Постепенно она стала чувствовать себя свободней в моем присутствии и, как результат, теперь не церемонилась с мужем, делая ему замечания, если наша скорость превышала черепашью, предупреждая его о малейшей возможной опасности, и вообще не оставляла сомнений, кто верховодит в их семье.

А еще я постоянно приглашал коллег Бруно по гаражу отправиться с нами понырять, когда им захочется. Это все был народ молодой, горячий, которому нравилось производить впечатление на девушек, катаясь на «Ариэле». Они очень мне нравились. Это были занятные ребята, и они отвлекали меня от черных мыслей. Но все же мне с ними было не радостно, потому что я знал, что в сущности у Бруно больше общего с ними, чем со мной.

Какое-то время все казались счастливыми. Я получал удовольствие от катера, пикников, ныряния. Хорошо было оказаться вне дома, где я постоянно прислушивался, не раздастся ли звонок в ворота. Бруно, хотя и пытался это отрицать, наслаждался катером, а Паоло почти только о нем и говорил.

Когда однажды вечером он принес мне последний на тот день каппуччино, я ожидал, что он заведет неизменный разговор о катере. Когда мы поплывем в следующий раз? Не нужно ли ему сперва пойти и навести блеск на хромированные детали? Нельзя ли будет его приятелю соседу поехать с нами? Вместо этого он подал мне кофе, облокотился о перила балкона и уставился на темнеющий залив.