Текст книги "Страстная неделя"

Автор книги: Луи Арагон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 47 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

– Не туда едете! Кобленц-то, он в другой стороне!^{17}

* * *

Дом номер восемь по улице Мишодьер, построенный в минувшем веке на месте бывшей гостиницы «У двух мостов», был разделён на отдельные квартиры, и до 1813 года господин Жерико снимал здесь весь бельэтаж – квартиру в глубине двора и оба крыла, где жил некогда господин д'Арменонвиль. Хотя бельэтаж, где скончалась в 1801 году супруга господина Жерико, его Луиза, был достаточно просторен, отцу Теодора он казался одинокой холостяцкой квартирой. Объяснялось это тем, что большую часть времени господин Жерико прожил здесь один, без сына, отданного в пансион. А с тех пор, как домой вернулся Теодор, совсем, по-видимому, помешавшийся на живописи, две комнаты пришлось отвести для его занятий; да ещё когда этому желторотому юнцу припала охота писать свои махины, он взял и нанял себе помещение на бульваре Монмартр-комнату за лавкой… было это как раз в то время, когда генералов Мале и Лагори расстреляли у стены Гренельской казармы. Между прочим, Лагори в возрасте Теодора тоже служил в мушкетёрах… А кстати, в их доме на улице Мишодьер почти все комнаты были парадные.

Проехав дом, Теодор повернул обратно, осадил коня и заглянул во двор поверх высокой арки ворот. С седла он мог видеть лишь каменные наличники окон жёлтой гостиной. Кто-то живёт здесь теперь? Как-то выглядит их жёлтая гостиная, высокая комната с внутренними ставнями? Во времена Жерико там были белые панели, тяжёлая мебель грушевого и красного дерева. Вытянутая в длину гостиная соединяла оба крыла и выходила окнами во двор и в глубину сада. Теодор представил себе, как за оконными стёклами клонятся деревья, идущие к северу до самого бульвара, и вспомнил, что в это время года их корявые чёрные пальцы особенно чётко вырисовываются на фоне белесого неба. В южном крыле имелось два этажа… и окно комнаты Тео, куда взбирались по внутренней лестнице, выходило на конюшни дома номер четыре. Обогнув дом номер шесть, они вплотную подходили к дому Жерико. Раздвинув голубые занавески, Тео мог видеть из окна своей комнаты денник, смотрел, как конюхи убирают навоз, как выводят коней и как, очутившись во дворе, кони вздымаются на дыбы. Правда, была видна лишь часть картины, потому что кусок двора заслонял дом номер шесть особняк Лонгвилей.

Возможно, то обстоятельство, что сын за неимением настоящей мастерской уходил из дому рисовать, и побудило господина Жоржа Жерико принять некое решение. Было это как раз в те дни, когда французы жили под гнётом мрачных слухов о неудачном походе в Россию, а незадолго перед этим были расстреляны Мале и Лагори. Тео возвращался после верховой езды только к самому обеду, вваливался в комнаты, как был, в сапогах, потный, едва успев вымыть руки и пригладить непокорные кудри. Вечно этот мальчишка наследит на ковре.

– Мадемуазель Мелани, снимите с мальчика сапоги. Садись, голубчик, садись поудобнее…

Мадемуазель Мелани жила у Жерико в экономках, и, без сомнения, это при её благосклонном участии хозяин избежал хлопот, связанных с вступлением во второй брак. В 1813 году ей стукнуло сорок: только она и вносила нотку серьёзности и представляла религиозное начало в семействе господина Жерико – степенная и внушительная, в длинном чёрном платье с высокой талией, спадавшем тяжёлыми негнущимися складками до самого пола, с большим гофрированным воротником, белыми манжетками, в крохотном кружевном чепчике на гладко прилизанных волосах, разделённых прямым пробором.

Теодор не удержался: ударом шенкеля он повернул Трика во двор. Здесь воспоминания его ожили, стали чётче, яснее. Прошло ведь только два года, а казалось – прошла целая жизнь. Как прекрасно расположил зодчий по фасаду оконные проёмы…

Ему припомнился один тогдашний разговор с отцом. Вообще-то сыновья обычно плохо знают своих отцов. Мог ли вообразить тогда Теодор, что если его престарелый родитель усаживал сына именно в их большое кресло, а не в какое-нибудь другое, то лишь потому, что в таком ракурсе ему, старику, был одновременно виден и этот красивый малый (господин Жерико – старший до сих пор не переставал удивляться, как это он произвёл на свет божий такого молодца), и портрет Луизы, кисти Буайи, его покойной Луизы, у которой были такие же огромные мечтательные глаза, как у сына, и которая скончалась в 1801 году вот здесь, в соседней комнате. Отец был бы весьма не прочь узнать о сыне что-нибудь сверх того, что сообщал о себе он сам. У такого красавца наверняка есть что порассказать… но на сей счёт Тео молчал как убитый.

Тогдашний их разговор… Начать с того, что разглагольствовал только Жерико-старший. Он стоял перед сыном в своём обычном костюме красновато-бурого цвета, откинув голову, как будто желая прибавить себе росту (отец был ниже Тео), подбородок он уткнул в высокий белый галстук, длинный нос – единственное, что унаследовал от него сын, – делал его похожим на этакого испанца, обширную лысину прикрывала лишь прядь волос, спущенная на лоб, – старик, к всеобщему удивлению, отказывался носить парик.

– В смутные времена, ты понимаешь, сынок, что я подразумеваю под смутными временами, а? Так вот, в смутные времена деньги имеют тенденцию прятаться… И отсюда логически вытекает, что тот, кто имеет спешную нужду – понятно? – безотлагательную нужду, говорю я, не находит наличных, вот именно наличных. Попробуйте сбудьте что-нибудь. Но безотлагательные потребности от этого не перестают существовать…

– И даже становятся ещё более безотлагательными, – прервал отца Тео.

– Более безотлагательными. А? Что? Смеяться ты надо мной вздумал? Да-да, становятся ещё более безотлагательными… то, что предлагалось без всякой надежды на сбыт, теперь предлагается по более дешёвой цене. Однако и это никого не устраивает.

Тогда вновь снижают цену. И вот тут-то и кроется разница между теми, кто понимает современней мир, и теми, которые его не понимают… разница…

Теодор, Теодор 1815 года потихоньку рассмеялся, вспомнив родительские наставления. Он круто повернул коня и поскакал по улице Мишидьер, по направлению к бульварам. Снова зарядил дождь, хотя в небе по-прежнему переливалась радуга. Сейчас уже ничему нельзя было больше верить.

На углу улицы, выходившей на бульвар, помещались Китайские бани и та самая кофейня, о которой с дрожью в голосе отец Жерико поведал сыну как о месте сборища участников Заговора Равных. Ничего не поделаешь: этим вербным воскресеньем все наталкивало Теодора на мысль о заговорах, о военных переворотах… «Сторонники Бабёфа,^{18} приходившие сюда послушать песни, в один прекрасный день на Гренельском плацу, откуда я как раз еду… Как повернулась бы судьба мира. если бы Заговор Равных удался? Если бы к власти пришли люди вроде отца Робера Дьёдонне? Бонапарт не стал бы Наполеоном, если бы войска, взбунтовавшиеся в Гренельской казарме… не было бы побед и славы, не было бы стольких смертей». С каким наслаждением Теодор принял бы ванну сейчас, вот гут, в банях. Но по случаю воскресенья бани закрыты. Все закрыто по случаю воскресенья.

Теодор про себя чертыхнулся по адресу попон.

– Те самые люди, которые, припрятывая свои экю, способствовали иссяканию наличности, – говорил тогда отец, – и привели к понижению биржевого курса, они упорствуют и упускают, видишь ли, свой единственный шанс, в то время как другие, обладающие более тонким чутьём, более ясно разбирающиеся во всем этом механизме, понимают, что цены, столь смехотворно низкие, долго не удержатся, и, как только подвернётся случай, покупают без дальних слов. Задаром покупают, за краюху хлеба.

Само собой разумеется, что при этом рассчитывают на благоприятное развитие событий, на новое повышение цен, которое происходит по мере того, как припрятанные денежки выходят из тайников, ибо необходимо, чтобы они циркулировали.

А пока что на Итальянском бульваре циркуляции движения мешали войска, скопившиеся под высокими, ещё голыми деревьями: сюда свели кавалеристов, драгун, очевидно прибывших из казармы в предместье Пуассоньер и двигавшихся к Елисейским полям. В противоположном направлении шла пехота, возвращавшаяся в казарму предместья Тампль. Шли хмурые… Чётко печатая шаг. Довольно жиденькая толпа приветствовала бурбонские лилии нестройным возгласом: «Да здравствует король!»

Солдаты нс отвечали. Конные офицеры с саблями наголо проезжали вдоль колонн и оглядывались, идут ли ещё за ними. Войскам полагалось печатать шаг, идя вдоль садов перед особняками улицы Нев-Сент-Огюстен, опоясывающих бульвары справа, сразу же за Китайскими банями.

Там, дальше, за этим кварталом особняков и садов виднелись поля, мягко подымающиеся кверху, к Монмартрскому холму с его ветряными мельницами, и все это напоминало задний фон фламандского пейзажа… брейгелевский дальний план в дождливый день… Хватит, довольно думать о живописи!

Короче, старик Жерико утверждал тогда, что начиная с декабря – лишь только во Франции узнали о провале похода в Россию – деньги ушли как под землю. Не то чтобы для этого появились какие-нибудь новые причины. Но когда видишь на карте, где находятся французы… потом в апреле бои под Люценом… смерть Дюрока, смерть Бессьера… в октябре Лейпциг.^{19}

В тот год трудно было разобраться в непрерывном передвижении войск. Совсем не так, как во времена Аустерлица. А тут дело шло о продаже наследственного имущества после кончины законного владельца. И не важно, слухи ли, факты ли сыграли свою роль, – важно, каково было их психологическое воздействие.

– Я, – говорил отец, – не придаю этому никакого значения.

Пойми ты меня, об императоре можно думать как угодно, но эта игра затрагивает слишком крупные интересы. Ты только вообрази, что будет, если придётся перераспределять земли, пересматривать сделки? Вот почему Наполеон не может, не может потерпеть поражение…

Так-то оно так, но у наследников оказались слишком большие аппетиты, несоразмерные с общей ситуацией, или, если угодно, с распространившимися слухами, с паническими настроениями на рынке. Господин Жерико-старший предложил им сразу столь низкую цену, что сам заранее понимал: непременно откажутся. А раз так – риска никакого: если будет одержана блистательная победа, покупать не обязательно…

– Но после Лейпцига, после того, как нас предали саксонцы, как двадцать тысяч французов попали в плен, Поняговский утонул, а Макдональд откатился к Рейну. я ещё понизил цену. И так каждый день один и тот же разговор. Вести из Голландии их окончательно доконали. А теперь я купил за половину той цены, что предлагал раньше…

Старик из лукавства не сказал, что именно он купил, – эти недомолвки доставляли ему явное удовольствие. Купил же он участок земли в квартале, которому, по его мнению, предстояло блестящее будущее. На нижних уступах Монмартрского холма, почти в центре города, за кварталом Лоретт.

– Чуть подальше, чем сад Руджиери… помнишь, там есть театр марионеток?.. Так вот, у нас общая стена… И я переезжаю с улицы Мишодьер.

– На не застроенный участок? – спросил Теодор.

– Там есть кое-какие строения. Это как бы маленький поселочек с отдельными флигельками. И мастерские… Знаешь Новые Афины?

Этой фразой старик выдал себя: наличие мастерских и побудило его совершить эту, правда весьма выгодную, покупку.

Теперь уже не к чему снимать помещение где-то за лавкой. Сынок может работать при старике отце… Откровенно говоря, переселиться туда сразу не удалось. Потому что военные неудачи полезны не во всех отношениях. Первого января союзники перешли Рейн, потом вступили во Францию. Невозможно было найти людей для необходимых переделок в доме. Армия пожирала тысячи рабочих. Выходило, что отец приобрёл участок все-таки слишком рано. Так что к концу лета, когда Тео писал своего «Раненого кирасира», у него ещё не было мастерской на улице Мартир и, хотя дом был уже готов и переезд состоялся, пришлось ютиться на чердаке.

Теодор нервно ёрзал в седле, Трик ржал в спину солдатам. Оба они – и всадник и конь – не были созданы для медлительно-мечтательных прогулок, и только сегодняшние мысли вынудили Тео к этому аллюру. Вообще-то для него существовало лишь два аллюра: шаг или же сразу, даже в Париже, бешеный скок. С бульвара, где ему пришлось бы по-прежнему плестись в хвосте солдат, он свернул возле Фраскати на улицу Гранж-Бательер, дал Трику шпоры, поднял его в галоп и понёсся как вихрь; люди испуганно шарахались, торговки хватались за ручки тележек, как будто опасались, что от этой бешеной скачки разметет по тротуару их фрукты и цветы. На том же аллюре он проскакал улицу Фобур-Монмартр. Он не желал думать о живописи. Он скачкой разгонял свой позор. На галопе забывалась картина, провал. Когда он мчался по улице Сен-Жан, люди кричали ему вслед: «Сумасшедший!» Он даже не оглянулся, на всем скаку пронёсся через перекрёсток улиц Кокенар и Сен-Лазар, возле особняка Лагранжа, на всем скаку промчался мимо «Храброго петушка», потом вниз по улице мимо палисадников, садов, лавчонок и, резко свернув, прилёг на холку коня, чтобы не зацепить каской за арку ворот, и въехал во двор, сопровождаемый целой свитой бегущих сзади мальчишек.

* * *

Как и когда задел его конь при въезде в ворота молодую женщину, Теодор, пригнувшийся к холке, не заметил – он только услышал крик и успел увидеть темно-зелёный салоп с белой оторочкой, чёрную бархатную шляпку с перьями, – и вдруг что-то скользнуло где-то слева и упало на землю, будто подстреленная птичка.

Всадник соскочил с коня, поднял лежавшее на поросших травой плитах двора юное, гибкое, длинное и такое лёгкое тело, что оно казалось невесомым в сильных мужских руках. Незнакомка не открывала глаз, с её губ срывались стоны, голова бессильно клонилась набок, белокурые кудри волной упали на плечо… На крик Теодора из сторожки выбежали Батист с женой, а вокруг звонко щебетала любопытная детвора.

– Кто она? – спросил Теодор.

И привратник ответил:

– Дама, которая живёт на Рон-Пуан…

Мушкетёр бросил поводья Батисту и зашагал к дому с милой своей ношей, на полдороге он остановился и крикнул:

– Займись Три ком…

Вдруг тоненькая шейка судорожно дёрнулась среди вышитых оборок гофрированного воротника, и женщина, в забытьи прижимавшаяся щекой к груди Теодора, глубоко вздохнула, открыла глаза, с испугом уставилась на незнакомого мужчину, державшего её в объятиях, на мгновение застыла, затем забилась на руках своего похитителя и яростно заколотила кулачком по его груди.

– Сударь! Сударь! Я вас не знаю. сейчас же отпустите меня, поставьте меня на землю.

Теодор повиновался не без сожаления и, чуть помедлив, разжал объятия. Как же прелестна эта незнакомка! Тоненькая-тоненькая, почти худышка, очаровательный очерк губ, свежие краски лица, с которого ещё не сошёл золотистый детский пушок.

Но совсем иным веяло от её длинного бархатного салопа с белой оторочкой, такой же белоснежно-белой, как полоска кожи, видневшаяся над перчаткой. Ему почудилось, что он держит в своих объятиях обнажённое тело. Мушкетёр почувствовал, что он, должно быть. ужасно покраснел. Но незнакомка, очутившись на земле, пошатнулась – очевидно, у неё закружилась голова – и невольно приникла к Теодору.

– Разрешите, сударыня, предложить вам руку… Если не ошибаюсь, вы живёте рядом с майором Браком?

Знакомое имя, казалось, успокоило молодую красавицу, она смело опёрлась о локоть Теодора, но. словно тут только заметив его мушкетёрскую форму, отшатнулась и воскликнула:

– О боже, этот мундир!

– Вам не по душе моя форма? – спросил он.

– У меня, сударь, достаточно оснований не любить такие мундиры, – ответила дама, и они молча пошли вперёд.

Двор перегораживали разномастные строения; справа стояла небольшая конюшня и кухни господина Жерико. Здесь большей частью ютился бедный люд, занимавшийся разведением кроликов и кур. Сад, где похожие на скелеты деревья тянули к небу свои ещё голые ветви, был отгорожен от двора решёткой в виде длинных металлических пик, а посередине возвышался каменный фонтан с колонной в центре. Слева стояло одноэтажное здание, где собирались надстроить мастерскую для Теодора, которая, однако, пока ещё помещалась с другой стороны, на чердаке родительского дома, стоявшего напротив. В общем, это был довольно просторный, выкрашенный в белую краску флигель с черепичной крышей. Если заглянуть через стену, вдоль которой росли деревья, можно было увидеть крышу дома в деревенском стиле, длинного и низкого, а рядом, на другом флигеле, полу-скрытом огромной липой, – высокую трубу с коньком. Обогнув владения Жерико, прохожий сразу же выходил на аллею, где стояли в живописном беспорядке домики самых различных архитектурных стилей: одни одноэтажные, другие высокие, вытянутые вверх, с треугольным фронтоном или плоскими миниатюрными колоннами, одни с террасами, другие с башенками. Все это поселенье ползло вверх по правому склону холма, но не очень высоко, в отличие от уходивших к вершине полей, тогда как слева, между двух рядов деревьев, у садов, тянувшихся вплоть до улицы Сен-Лазар. спускалась вниз более или менее ухоженная аллея. На полпути находилась Рон-Пуан, где напротив жилища Фортюне Брака стоял пустовавший до последнего времени домик, что-то вроде игрушечного греческого храма, перед ним был разбит маленький садик с шарообразно подстриженными тисами.

Здесь-то и остановилась незнакомка. Молодые люди не обмолвились за дорогу ни словом, и разговор их ограничился только теми двумя фразами о мундире. Воздух дрожал от птичьего гомона.

Дождь уже несколько минут как перестал, но вокруг все было мокро. Теодор склонился перед дамой:

– Хочу надеяться, сударыня, что вы на меня не гневаетесь…

Она улыбнулась и молча кивнула ему на прощанье.

На обратном пути Теодор не мог отделаться от какого-то смутного волнения, и причиной его была не так эта женщина, краткое её пребывание в его объятиях, как то, что она сказала…

«Мундир!» Он произнёс это слово вслух и вздрогнул. Его красный доломан вдруг стал ему столь же ненавистен, как и незнакомке. А почему, в сущности? Прежде чем зайти домой, он заглянул в денник, стоявший позади их флигеля: надо же было удостовериться, что Батист привязал Трика к кольцу, вделанному в стену, и засыпал ему овса.

– А давно эта дама там поселилась? – осведомился он у Батиста.

– Дней пять-шесть, господин поручик, – отозвался Батист и вдруг спросил: – А правду говорят, что император завтра войдёт в Париж?

Батист так и не перестал величать Бонапарта императором удивляться тут было нечему. Но Теодор, скидывая свой промокший плащ, почувствовал, как под кирасой и супервестом, точно бешеное, бьётся сердце. Что тому виной: император или незнакомка? Он ничего не ответил Батисту и зашагал к дому.

* * *

По сути дела, их теперешний разговор был продолжением того, другого, что состоялся в 1813 году. Лакея отпустили по случаю праздника. Мадемуазель Мелани, в вышедшем из моды платье с неизменным воротничком, манжетами и чепчиком на макушке, старалась навести порядок, нарушенный вторжением Теодора. Теперь портрет работы Буайи висел в столовой мещанского вида, и их мебель с улицы Мишодьер казалась тут слишком громоздкой и неуместной. Откровенно говоря, они чувствовали себя гораздо свободнее в теперешнем своём жилище, чем в прежнем роскошном бельэтаже с резными лилиями и венками на панелях. Весь второй этаж был отведён под жилые комнаты, а пищу подавали снизу специальным подъёмником.

– Слава богу, малыш пришёл! Мадемуазель Мелани, снимите с него сапоги…

Но мадемуазель Мелани разбирала веточки вербы, принесённые из церкви св. Иоанна; она извинилась: ей некогда, надо пойти поставить пучок освящённой вербы к распятью в спальне Теодора. Впрочем, Теодор успел достаточно наследить на коврах, и теперь уже опасаться нечего. Отец заворчал было, но потом рассмеялся. Мадемуазель права – малыш, видно, принимает их дом за конюшню. Грязный, мокрый. Плащ, пропитанный водой как губка, бросил на банкетку в прихожей, саблю и портупею нацепил на спинку стула в столовой, каску поставил на буфет. А теперь взялся за супервест и кирасу – интересно, куда он их пристроит? Столовая скоро превратится просто в казарму! Господин Жерико не уставал любоваться сыном Луизы, который стоял перед ним в красном своём доломане, в рейтузах из чёртовой кожи, медленно хлопая длинными ресницами… Тонкие прекрасные пальцы, белоснежные руки… Слегка расставив длинные ноги, Теодор с нескрываемым удовольствием потирал ладони: он только что вымыл руки – этого он не забыл сделать, входя в дом. Он побывал на кухне, обнюхал все горшки и выслушал сообщение мадемуазель Мелани:

– Сегодня у нас цикорный салат… Доволен?

Для мадемуазель Тео был одновременно и господином Жерико номер два, и тем крошкой, которому она ещё недавно утирала нос большим в клетку платком.

– А в своей комнате ты ещё не был?

Его комната помещалась под крышей и была выгорожена из мастерской. Попросту говоря, чердак. На стенах – деревянные панели, окно угловое, выходит на север, под окном липа. Теодору пришлось бы проходить мимо своего эскиза к «Офицеру конных егерей», мимо версальских «Коней», мимо этюда для «Кирасира», мимо поясного портрета карабинера… мимо пейзажей, лошадей и снова лошадей. Нет, он не заглядывал в свою комнату. Отец поджидал его внизу. «Значит, мальчик ухитрился улизнуть из казармы, чтобы повидаться со своим стареньким папочкой. И все-таки, должен же быть у него роман… Такая стать, и к тому же молчалив как могила! А что, если какая-нибудь кокетка или светская дама его у меня похитит? Куда он отправляется в те вечера, когда по его просьбе ко мне приходят посидеть Жамар или Дедре-Дорси? Королевский мушкетёр – это вам не пустяки. Да ещё такой красавец…»

– Ты был на учении?

– Да, – ответил Теодор. – Трик немного притомился. Я поручил его Батисту, ведь он холит его и бережёт как зеницу ока.

Знаешь, какие слухи ходят в городе?

Старик моргнул несколько раз подряд. Он знал. К тому же нынче рано утром, в надежде найти Тео, к нему заходил Жамар, и чего только он не рассказывал! Чистая сорока!

– Но чему из всей этой болтовни можно верить? Все-таки французский народ не отречётся так вот просто от своего короля, от королевских лилий. Слишком многие поставили на эту карту.

Нет, ты только вообрази, что Буонапарте вернётся; это значит полный застой в делах, все повиснет в воздухе, поместья…

– Когда вернулись Бурбоны, – отозвался Теодор, – тоже легче не стало…

Отец боязливо покосился на дверь.

– Безумный мальчишка, ты говоришь как заядлый якобинец, хорошо ещё, что я тебя знаю! Так вот, хотя я ни на минуту, слышишь, ни на минуту не сомневаюсь в прочности трона, в привязанности французов к королевскому дому, мы не имеем права после всего, на что нагляделись в этой несчастной стране, не имеем права, повторяю, рисковать, слышишь? Даже в малейшей степени рисковать… рента и без того упала с начала месяца на двенадцать франков…

Теодору плевать было на ренту. Он рассеянно слушал сетования отца. Кто же она, эта женщина? Подруга госпожи Брак?.. До последнего времени домик, похожий на греческий храм, пустовал.

На столе в вазе с мифологическими фигурами работы Персье Фонтена лежали яблоки. Теодор взял яблоко и аппетитно захрустел. Жерико завтракали ровно в полдень. До тех пор можно с голоду подохнуть. О чем это распространяется папаша?

– Значит… значит… значит, надо предусмотреть любые случайности, пусть даже произойдёт самое невероятное, пусть даже вернётся Людоед. Вот оно как.

– Ого! Самое невероятное… По словам Марк-Антуана, Людоед-то уже в Фонтенбло.

– Не мели вздора. Если бы он был в Фонтенбло, все бы знали. Но я не сидел сложа руки. Я имею в виду наличный капитал. Вообрази на минуту, что произойдёт с французскими деньгами, если Буонапарте засядет в Тюильри, – вся Европа в гневе на нас урежет кредиты! Не забывай о превратностях войны: ведь вторгнись на нашу землю пруссаки или казаки, не говоря уже об англичанах, не особенно-то они будут печься о наших интересах!

– Папа, – пробормотал Теодор с набитым ртом, – по-моему, ты хочешь сообщить мне о покупке всего Монмартрского холма.

– Положи яблоко, хватит тебе жевать: в это время года фрукты никуда не годятся. Только аппетит себе отобьёшь. Что ты сказал? Ах да. На сей раз дело действительно идёт о моих капиталах. В конце концов, у меня есть сын…

– Как будто есть.

– Так вот, есть сын… Ты носить форму, которая может тебе напортить…

Теодор вздрогнул. Он уже не слушал отца. Он ощутил н своих объятиях её. светлокудрую незнакомку, и только она одна занимала его помыслы. И в её глазах его форма тоже…

– Заметь, мальчик, я в твои дела не вмешиваюсь. Когда речь шла о… о… Разве я хоть когда-нибудь допытывался у тебя, как зовут твоих любезных? А? Пока речь идёт только о неосторожных увлечениях…

– Не бойся, я не собираюсь жениться..

– Да нет, я о верховой езде говорю. И коль скоро я уговаривал тебя вступить в королевскую гвардию…

– Знаешь что. не будем об этом, – внезапно помрачнев, прервал отца Тео.

– Ты тут вовсе ни при чем, я сам…

– Но ведь я тебя и не отговаривал. Заметь, всем этим слухам я особого значения не придаю. Но если мне в один прекрасный день говорят: а знаете, кто в Гренобле? А завтра называют другой город, послезавтра – третий… Вот когда я узнал об измене Нея, не скрою, тут я призадумался. Как, по-твоему, станет такой человек изменять, не имея на то веских оснований?

Лишь только разговор уходил от живописи, Теодор… Он расхохотался, обнажив в смехе все тридцать два великолепных зуба.

– Значит, папа, если Людоед завтра будет в Тюильри…

– Тут придётся хорошенько поразмыслить. Но хоть ты – то этому, надеюсь, не веришь?

– Кто знает! Если нам не удастся удержать Мелэн. то все возможно…

– Вот что, уважаемый сынок, такие шутки неуместны для офицера королевской гвардии. Если Буонапарте… стало быть, его величество может улизнуть потихоньку? Да ведь это просто немыслимо, ты же сам понимаешь! Ещё в прошлый четверг в Палате король… Ах, до чего же он трогательно говорил!

«Я, – говорит, – трудился для блага моего народа. И может ли ждать меня, шестидесятилетнего старца, более славный конец, чем гибель при его защите…» Незабываемые слова! Его величество ни за что не оставит столицы. Скорее уж даст себя убить.

– Поживём – увидим, папа.

– Ты читал сегодня «Деба»?

– Признаться…

– А там очень, очень важные вещи. Если хочешь знать, на меня это произвело не меньшее впечатление, чем измена маршала Нея. Только, к счастью, в ином смысле, в ином смысле. Да о чем они думают, ваши начальники, почему не показывают таких статей вам, мушкетёрам? Значит, ты не читал статьи Бенжамена Констана?^{20} Куда же я девал газету? Вот она. Почитай-ка, почитай…

Номер «Журналь де Деба» был основательно скомкан, очевидно, его измяла нервическая рука Жерико-старшего. Теодор принялся читать. И впрямь статья господина Бенжамена Констана не походила на статьи тех, кто ждёт прихода Узурпатора в столицу.

– Ну как, подбавило духу? – осведомился отец, самодовольно потирая руки. – И все-таки принять меры предосторожности никогда не мешает…

Мадемуазель Мелани оправила скатерть и стала расставлять тарелки. Она неодобрительно взглянула на вазу с фруктами, где явно недоставало двух, а то и трех яблок. Господин Жерико в свою очередь посмотрел на неё. Только люди, долгое время прожившие под одной кровлей, давно привыкшие друг к другу, умеют вести столь выразительный в своём молчании диалог.

Мадемуазель Мелани пожала плечами: господин Жерико все спускает господину Теодору с рук.

– Но если Людоед все-таки вернётся, то как ни храни верность королевскому дому…

Тео пропустил эту фразу мимо ушей. Мыслью он был не здесь, а в том садике, где среди шарообразно подстриженных тисов стоит домик, похожий на маленький греческий храм. Эта женщина действительно слишком худа. Как девочка… Вдруг его внимание привлекла отцовская фраза… О чем это он бишь говорил? Когда упустишь нить разговора, потом…

– Перебежчик перебежчику рознь. Я же тебе говорю, что измена маршала Нея… тут есть о чем призадуматься. Ведь он не такой ветрогон, как супруг этой дамочки, что скрывается в доме напротив, у майора Брака…

Как, неужели Теодор не знает, что маленький домик – ну, тот греческий храм – сняла одна особа, прибывшая инкогнито… недурненькая… очень недурненькая, только, пожалуй, чересчур худощава… даже ключицы торчат… Кто она? Имя её в последнее время наделало немало шуму…

– Нет, она не приятельница Браков, а, понимаешь ли, креолка: барон Лаллеман вывез свою Каролину из Сан-Доминго… было это в самом начале века.

– Как так креолка? – воскликнул Теодор. – Да ведь она блондинка, совсем светлая.

– Уж не путаешь ли ты креолок с негритянками? Да ты разве встретил её?

И этот вопрос мушкетёр пропустил мимо ушей.

– А сколько лет Каролине?

– Да уж тридцать наверняка есть. К нам её привела, само собой разумеется, супруга генерала Лефевр-Денуэтта. У себя на улице Виктуар она побоялась держать её дольше из-за полиции, сам понимаешь… Все они друг у друга прячутся: возьми, к примеру, герцогиню Сен-Лэ, так она исчезла уже больше недели из своей квартиры на улице Артуа… Заметь, отваги барона никто не отрицает – он доказал её на поле битвы… Но зачем понадобилось ему вмешиваться в эту авантюру вместе с Лефевр Денуэттом? А с другой стороны, зачем было его величеству назначать барона префектом в Эн? Это же значит искушать дьявола. Среди командиров оказалось, будто бы случайно, слишком много приверженцев Буонапарте. Говорят, что Фуше,^{21} опять этот Фуше, сбил барона с толку… Ты знаешь, что, когда на этих днях пришли арестовывать Фуше, он перелез через стенку, явился к своей соседке герцогине, а она уже упорхнула… теперь ищи ветра в поле… Во всяком случае, Лаллеман мог бы спокойно подождать неделю, прежде чем выказывать своё молодечество.

Ведь тогда их Маленький Капрал ещё не был в Гренобле, а генерал Лаллеман и Друэ д'Эрлон уже поспешили… Говорят, маршал Сульт тоже принимал участие в заговоре… Так или иначе, король лишил его поста военного министра… Ты ведь, должно быть, знаешь всю эту историю: заговорщики решили идти на Париж, а добрались только до Компьена. Вот уже неделя, как генерал Лаллеман содержится в Лаонской тюрьме, и его ждёт военный суд, расстрел…

– Но эта дама, папа…

– Какая ещё дама? Ах да, баронесса Каролина! Её, бедняжку, можно понять. Она ведь ни в чем не виновата, но неужели ты воображаешь, что она могла оставаться в Лаонской префектуре?

Вот она и скрылась от излишней опеки тамошней полиции. В Париже человека отыщешь не сразу. Как же она, по-твоему, может вернуться к родным, когда родные её живут в Сан-Доминго? Она хотела припасть к стопам его величества. Только не так-то просто припасть к его стопам, ведь теперь ни госпожа Лефевр-Денуэтт, ни герцогиня Сен-Лэ представить её ко двору не могут. И, скажи на милость, какой это француз согласится представить жену осуждённого его величеству королю Людовику…