Текст книги "Прогулка среди могил"

Автор книги: Лоуренс Блок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Все шло на удивление гладко. Даже в Нью-Йорке, где на улицах на каждом шагу попадаются съемочные группы, снимающие натуру, одно только упоминание о кинобизнесе приводит людей в благоговейный трепет.

– Если кто-нибудь проявит к этому интерес, пусть позвонит мне, – говорил я под конец и оставлял свою фамилию и номер телефона. – Свое имя они могут не сообщать. Если пожелают, смогут остаться безымянными.

Элейн вернулась как раз в тот момент, когда я заканчивал свою речь, обращенную к женщине из следственной бригады по сексуальным преступлениям Манхэттена. Когда я положил трубку, Элейн спросила:

– И как ты собираешься отвечать на все эти звонки к тебе в отель? Тебя же никогда там не бывает.

– Дежурный мне передаст.

– И что дальше? Они же не захотят сообщать ни свое имя, ни номер телефона. Послушай, давай им мой номер. Я почти все время дома, а если нет, то по крайней мере им ответит автоответчик с женским голосом. Я буду твоей ассистенткой. Ничего нет проще побеседовать с ними и записать имена и адреса тех, кто захочет их сообщить. Чем плохо?

– Ничем, – сказал я. – А ты уверена, что хочешь этим заняться?

– Конечно.

– Ну и прекрасно. Только что я говорил с манхэттенской бригадой. Перед этим звонил в Бронкс. Бруклин и Куинс я оставил напоследок, потому что они действовали именно там. Я хотел сначала набить руку, прежде чем туда звонить.

– Ну и как, набил? Я не хочу совать нос не в свое дело, но не лучше ли будет, если звонить буду я? Ты говорил тактично и участливо, как только мог, но мне кажется, когда мужчина говорит об изнасиловании, всегда может возникнуть подозрение, что он получает от этого удовольствие.

– Понимаю.

– То есть стоит тебе сказать про фильм, как женщина улавливает подтекст: опять наши несчастья станут предметом очередного мыльного сериала, играющего на низменных чувствах. А если это буду говорить я, то подсознательно это будет выглядеть так, словно я действую от имени Национальной организации женщин.

– Ты права. Мне кажется, все сошло довольно благополучно, особенно в Манхэттене, но чувствовалось какое-то сопротивление.

– Ты говорил замечательно, дорогой. Но можно я попробую?

Сначала мы прорепетировали все от начала до конца, чтобы она не сбилась, а потом я позвонил в бригаду по сексуальным преступлениям прокуратуры Куинса и передал ей трубку. Она говорила почти десять минут – серьезно, гладко и профессионально. Когда она закончила, мне захотелось аплодировать.

– Как по-твоему? – спросила она. – Не слишком откровенно?

– По-моему, ты была само совершенство.

– Правда?

– Ага. Просто удивительно, какая ты, оказывается, ужасная врунья.

– Знаю. Когда я слушала тебя, то все думала: он же такой честный, где он научился так врать?

– Хороший полицейский не может не врать, – сказал я. – Ему все время приходится играть роль, изображать то, что хочет видеть человек, с которым он имеет дело. А для частного детектива это еще важнее, потому что он все время пытается добыть информацию, на которую не имеет законного права. Так что, если я действительно умею врать, можешь считать это моим профессиональным качеством.

– И моим тоже, – сказала она. – Если подумать, я тоже постоянно что-то изображаю. Такая уж у меня работа.

– Между прочим, вчера вечером у тебя это получилось особенно удачно.

Она только посмотрела на меня.

– Но утомительное это дело, правда? Врать.

– Ты хочешь выйти из игры?

– Да ты что, я только вхожу во вкус. Что там еще осталось – Бруклин и Стейтен-Айленд[16]16
  Стейтен-Айленд (иначе – Ричмонд) – район Нью-Йорка, расположенный на острове по другую сторону Гудзона и занятый в основном портовыми сооружениями и складами.


[Закрыть]?

– Стейтен-Айленд нам ни к чему.

– Почему? Там что, преступники сексом не занимаются?

– Сексом там занимаются как раз только преступники.

– Ха-ха.

– Нет, может быть, там и есть бригада по сексуальным преступлениям, не знаю, хотя преступность у них по сравнению с другими районами ничтожная. Но не могу представить себе, чтобы наша троица тащилась на своем фургоне по мосту Веррацано, чтобы совершить изнасилование и убийство.

– Значит, мне осталось сделать только один звонок?

– Ну, видишь ли, – сказал я, – такие следственные бригады есть и в местных полицейских управлениях, и еще во многих участках бывают специальные следователи по этим делам. Ты можешь просто просить дежурного соединить тебя с нужным человеком. Я мог бы составить список, но не знаю, сколько у тебя на это есть времени.

Она сделала мне глазки и игриво промурлыкала:

– Если у тебя есть деньги, милый, то у меня есть время.

– В самом деле, не вижу, почему бы тебе не получать за это деньги. Надо будет сказать Кхари, что я включил тебя в платежную ведомость.

– Да брось ты, – сказала она. – Стоит мне найти какое-то занятие по душе, как кто-то сует мне за это деньги. Нет, серьезно, я не хочу, чтобы мне платили. Когда все будет позади, просто пригласи меня куда-нибудь на роскошный ужин, ладно?

– Как скажешь.

– А потом, – добавила она, – можешь сунуть мне сотенную на такси.

8

Я подождал, пока она закончит очаровывать какого-то чиновника в прокуратуре Бруклина, а потом оставил ей список людей, которым надо позвонить, и отправился в библиотеку. Помогать Элейн не было необходимости – казалось, она просто рождена для этого.

В библиотеке я снова взялся за то, чем занимался накануне утром, – продолжал просматривать комплект «Нью-Йорк Таймс» за шесть месяцев, снятый на микрофильм. Я не искал публикаций о похищениях, потому что это вполне могло фигурировать и не как похищение. Вероятно, они время от времени хватали кого-нибудь на улице так, что никто этого не видел или, по крайней мере, не сообщал в полицию. Меня интересовали жертвы, которых находили мертвыми в парках или на безлюдных улицах, особенно те, у кого на теле остались следы истязаний и изнасилования. И в первую очередь – расчлененные трупы.

Трудность заключалась в том, что такие подробности редко попадают в газеты. Как правило, полиция старается не разглашать конкретные сведения об увечьях, чтобы избавить себя от лишнего труда – от ложных признаний, от попыток подражать преступникам, от самозваных очевидцев. Газеты, со своей стороны, стараются оберегать публику от наиболее откровенных подробностей. К тому времени, когда сообщение доходит до читателя, по нему трудно определить, что именно произошло.

Несколько лет назад один сексуальный маньяк убивал мальчиков в Нижнем Ист-Сайде. Он заманивал их на крыши, резал ножом или душил, а потом отрезал и уносил их члены. Это продолжалось довольно долго, и полицейские, занимавшиеся его делом, дали ему прозвище – Чарли-Обрезальщик. Естественно, репортеры называли его так же – но не в печати. Ни одна нью-йоркская газета и подумать не могла о том, чтобы сообщить читателям такую подробность, и упоминать это прозвище тоже было нельзя, иначе читатель сразу сообразил бы, что именно тот отрезал. Поэтому его никак не называли и писали только, что убийца уродовал своих жертв, а это могло означать что угодно, начиная от ритуального вспарывания живота и кончая неудачной стрижкой.

Однако я все же надеялся, что в наши дни газеты могут оказаться не столь сдержанными.

* * *

Скоро я приноровился и стал довольно быстро просматривать неделю за неделей. Всю газету читать было незачем – вполне хватало раздела городских новостей, куда попадает вся уголовная хроника. Больше всего времени отнимало то, что всегда происходит со мной в библиотеке, – я постоянно отвлекаюсь, увидев что-то интересное, но не имеющее отношения к тому, за чем я пришел. К счастью, в «Таймс» не печатают комиксов, иначе мне пришлось бы бороться с искушением углубиться в их шестимесячную подборку.

Когда я выходил из библиотеки, у меня в блокноте было записано с полдюжины возможных кандидатов. Одна жертва показалась мне особенно вероятной. Студентка бухгалтерского отделения Бруклинского колледжа исчезла и через три дня была обнаружена каким-то любителем природы на Гринвудском кладбище. Там говорилось, что она подверглась сексуальным истязаниям и увечьям, – похоже было, что кто-то поработал над ней ножом. Осмотр места находки показал, что ее убили где-то еще, а потом бросили на кладбище. А в деле Мари Готскинд полиция тоже пришла к выводу, что она была уже мертва, когда убийцы выбросили ее тело на поле для гольфа в Форест-парке.

* * *

Около шести я вернулся к себе в отель. Мне сообщили, что звонили Элейн и оба Кхари, и еще было три записки, где говорилось, что звонил Ти-Джей.

Первой я позвонил Элейн, и она рассказала, что обзвонила всех.

– Под конец я уже и сама чуть ли не начала верить в свою легенду, – сказала она. – Все думала про себя: «Это, конечно, интересно, но еще интереснее будет, когда мы снимем свой фильм». Жаль, что никакого фильма не будет.

– Я думаю, кто-нибудь его уже снял.

– Интересно, позвонят мне или нет.

Потом я дозвонился Кинену Кхари. Он хотел знать, как идут дела. Я сказал, что мне удалось наметить несколько линий расследования, но скоро получить результаты я не рассчитываю.

– Но вы полагаете, что есть шанс? – спросил он.

– Определенно есть.

– Хорошо, – сказал он. – Послушайте, я вот почему позвонил. Я на несколько дней уезжаю за границу по делам. Мне надо побывать в Европе. Улетаю завтра из аэропорта Кеннеди, а вернусь в четверг или пятницу. Если что-нибудь выяснится, сразу звоните моему брату. У вас ведь есть его телефон?

Его телефон был записан на бумажке, которая лежала у меня перед глазами, и, поговорив с Киненом, я позвонил ему. Питер ответил мне каким-то сонным голосом, и я извинился, что разбудил его.

– Ничего, – сказал он. – Хорошо, что вы позвонили. Я смотрел баскетбол и задремал перед телевизором. Терпеть этого не могу, потом у меня всегда шея болит. Я звонил, чтобы спросить, не будете ли вы на собрании сегодня вечером.

– Думаю, что буду. Буду.

– Ну, тогда – что, если я заеду за вами и мы пойдем вместе? По субботам вечером я обычно хожу на собрания в Челси, там есть одна симпатичная маленькая группа, она собирается в восемь часов в испанской церкви на Девятнадцатой.

– По-моему, я там не был.

– Она немного в стороне. Когда я только бросил, то ходил на процедуры неподалеку от этого места и каждую субботу бывал там. Теперь я заглядываю туда довольно редко, но раз у меня машина и все такое, вы же знаете, что я езжу на «тойоте» Франсины...

– Да.

– Так что, может, я подберу вас у входа в ваш отель около половины восьмого? Годится?

Я сказал, что годится, и, когда я вышел из отеля в семь тридцать, машина уже стояла у входа. Я был рад, что не придется идти пешком. С обеда то и дело начинал моросить дождь, а сейчас он разошелся вовсю.

По дороге на собрание мы говорили о спорте. У бейсбольных команд вот уже месяц как начались весенние тренировки, и через несколько недель должен был открыться сезон. В этом году бейсбол пока не вызывал у меня особого интереса, хотя я, скорее всего, не останусь равнодушным, когда начнутся игры. Но пока что большая часть новостей касалась торговли из-за контрактов – кто-то из игроков обижался, что его оценили в 83 миллиона долларов в год, хотя он считал, что стоит больше. Не знаю, возможно, он и стоит больше, а возможно, и все они стоят больше, только из-за этих дрязг мне становится как-то наплевать, кто выиграет, а кто проиграет.

– По-моему, Дэррил наконец в форме, – сказал Питер. – В последние две недели бросок у него, как у катапульты.

– И теперь он, как назло, играет не за нас.

– Так всегда бывает, правда? Сколько лет мы ждали, пока он наконец разыграется, а теперь увидим его в форме «Доджеров».

Мы поставили машину на стоянку на Двадцатой, обошли квартал и подошли к церкви. Это была церковь пятидесятников, службы там шли и по-испански, и по-английски. Собрание было устроено в подвале, пришло на него человек сорок. Кое-кого я встречал на собраниях где-то еще, а Пит то и дело с кем-нибудь здоровался, и один человек сказал, что давно его не видел. Пит ответил, что ходил на другие собрания.

Порядки здесь были такие, какие редко можно встретить в Нью-Йорке. После того как первый выступающий рассказал свою историю, все разделились на небольшие группы, по семь-десять человек, и каждая расселась вокруг стола. Столов было пять – один для новичков, один для общей дискуссии, один для беседы о Двенадцати Ступенях, и я не помню для чего еще. Мы с Питом оказались за столом для общей дискуссии, где люди обычно говорят о том, что происходит в данный момент в их жизни и как им удается не сорваться. Мне это нравится больше, чем обсуждение какой-то определенной темы или философской подоплеки программы.

Одна женщина недавно начала работать консультантом по алкоголизму и рассказала, что ей уже не так интересно ходить на собрания после того, как занимается теми же проблемами весь рабочий день. «Все путается», – сказала она. Какой-то мужчина рассказывал, как он только что получил положительный анализ на ВИЧ-вирус и что по этому поводу предпринимает. Я говорил о беспорядочном характере своей работы – то густо, то пусто – и о том, что, когда подолгу не подворачивается никакого дела, у меня чешутся руки что-нибудь сделать, а когда появляется работа, я чересчур увлекаюсь.

– Когда я пил, соблюдать равновесие было легче, – сказал я. – Но теперь это для меня невозможно. А собрания помогают.

Пит тоже заговорил, когда до него дошла очередь, но большей частью только комментировал то, что говорили другие. О себе он почти ничего не сказал.

В десять часов мы все встали в круг, взялись за руки и прочитали молитву. На улице дождь стал меньше. Мы дошли до «тойоты», и Пит спросил, не хочу ли я есть. Я почувствовал, что голоден. Пообедать я не успел, только съел кусок пиццы по дороге домой из библиотеки.

– Вы любите ближневосточную кухню, Мэтт? Не то, чем торгуют в уличных киосках, а настоящую? В Гринвич-Виллидж есть одно место, где очень прилично кормят.

Я сказал, что это звучит неплохо.

– Или знаете, что мы можем сделать? Поехать в наши места, где мы когда-то жили. Если только за последнее время Атлантик-авеню вам не опротивела, ведь вы столько времени там проводите.

– Но ведь это довольно далеко?

– Да у нас же есть машина, верно? А раз есть машина, надо пользоваться.

Мы поехали через Бруклинский мост Я подумал, какой он красивый в дождь, а Пит сказал:

– Я очень люблю этот мост. На днях читал, как понемногу разрушаются все мосты. Их нельзя оставлять как есть, надо за ними следить, и город этим занимается, но недостаточно.

– Денег на это не хватает.

– Но почему? Столько лет город мог позволить себе все что угодно, а теперь постоянно ни на что не хватает денег. Почему это, вы не знаете?

Я мотнул головой.

– Думаю, это не только в Нью-Йорке. Везде одно и то же.

– Да? Потому что я вижу только Нью-Йорк, и мне •кажется, что город ветшает. Как это называется? Инфраструктура. Правильно я сказал?

– Да.

– Инфраструктура разрушается. В прошлом месяце опять прорвало водопроводную магистраль. Дело в том, что вся система старая и изношенная. Разве вы слышали лет десять-двадцать назад, чтобы прорывало магистраль? Вы что-нибудь подобное можете вспомнить?

– Нет, но это не значит, что такого не случалось. Много чего случалось, только я об этом не знал.

– Ну, пожалуй, вы правы. У меня это тоже бывает. Много чего случается, чего я не замечаю.

Ресторан, который он выбрал, находится на Корт-стрит, за полквартала от Атлантик-авеню. По его совету я заказал себе на закуску пирог со шпинатом, который, как он меня заверил, ничуть не похож на ту «спанакопиту», которую подают в греческих кофейнях. Он оказался прав. Главное блюдо – запеканка из дробленых пшеничных зерен и обжаренного рубленого мяса с луком – тоже оказалось отличным, но порция была слишком большая, так что я не смог ее доесть.

– Можете взять с собой, – сказал Пит. – Вам нравится это заведение? Особой роскоши здесь нет, но кормят замечательно.

– Удивительно, что оно еще открыто так поздно, – сказал я.

– Сегодня же суббота. Они будут работать до полуночи, а может, и позже. – Он откинулся на спинку стула. – Теперь еще кое-что напоследок, чтобы все было как положено. Вы когда-нибудь пробовали арак?

– Это что-то вроде узо?

– Немного похоже. Некоторая разница есть, но в общем вроде того. Вам нравится узо[17]17
  Греческий ликер с запахом аниса.


[Закрыть]?

– Не сказал бы. На углу Девятой авеню и Пятьдесят Седьмой был один бар, который назывался «Антарес и Спиро», там подавали греческие блюда...

– Еще бы, при таком названии.

– Иногда я заглядывал туда после того, как всю ночь пил бурбон в «Джимми Армстронге», чтобы напоследок выпить стаканчик-другой узо.

– Узо после бурбона?

– Для пищеварения, – объяснил я. – Чтобы желудок не расстроился.

– Так, наверное, можно на всю жизнь его расстроить. – Он поймал взгляд официанта и сделал ему знак принести еще кофе. – Тут на днях мне очень захотелось выпить.

– Но вы удержались?

– Да.

– Это самое главное, Пит. Когда хочется – это нормально. Ведь вам уже не раз хотелось выпить с тех пор, как вы бросили, да?

– Да, – ответил он. Подошел официант и наполнил наши чашки. Когда он отошел, Пит сказал: – Но тут я в первый раз подумал об этом всерьез.

– Всерьез?

– Да. Действительно всерьез. Еще как.

– Но вы этого не сделали?

– Нет, – сказал он, глядя в свою чашку. – Но вот чего я чуть-чуть не сделал – так это чуть не нанюхался.

– Наркотика?

Он кивнул.

– Смэка[18]18
  Смэк – жаргонное название опия или героина.


[Закрыть]. Вы когда-нибудь имели дело с героином?

– Никогда.

– И даже ни разу не пробовали?

– И даже ни разу не думал об этом. И никогда не был знаком ни с кем, кто принимал бы наркотики, даже в те времена, когда пил. Если не считать тех, кого мне приходилось арестовывать.

– Тогда смэк принимало только всякое отребье.

– Я так всегда и думал.

Он мягко улыбнулся.

– Наверное, вы все-таки были знакомы с людьми, которые его принимали. Только не знали об этом.

– Возможно.

– Мне он всегда нравился, – сказал он. – Я никогда не кололся. Только нюхал. Боялся иглы, и слава Богу – иначе я, должно быть, давно бы умер от СПИДа. Вы же знаете, необязательно колоться, чтобы втянуться.

– Знаю.

– Раза два я перебрал, и это меня напугало. Завязать мне помогло спиртное, ну, а остальное вы знаете. Зелье я бросил сам, а вот чтобы бросить пить, пришлось ложиться в больницу. Так что больше всего неприятностей доставил мне алкоголь, но в душе я наркоман не меньше, чем пьяница.

Пит отпил глоток кофе.

– И штука в том, – продолжал он, – что город выглядит совсем иначе, когда глядишь на него глазами наркомана. Понимаете, вот вы были полицейским и все такое, вы всякого повидали, но если мы с вами пройдем по улице, я увижу больше торговцев, чем вы. Я увижу их, они увидят меня, мы сразу узнаем друг друга Куда бы я ни пошел в этом городе, не пройдет и пяти минут, как найдется человек, который рад будет продать мне дозу.

– Ну и что? Я весь день хожу мимо баров и вы тоже. Разве это не то же самое?

– Может быть. Только в последнее время меня как-то особенно тянет на героин.

– Никто не говорил, что это будет легко, Пит.

– Сначала было легко. Теперь стало труднее.

Когда мы уже сидели в машине, он снова заговорил об этом.

– Я все думаю – а стоит ли оно того? Или иду на собрание и размышляю: а кто вообще эти люди? Откуда они такие берутся? Вся эта чушь про то, чтобы довериться Высшей Силе и тогда начнется не жизнь, а малина... Вы в это верите?

– Насчет малины? Не совсем.

– Больше похоже на бутерброд с дерьмом, чем на малину. Нет, вы в Бога верите?

– Все зависит от того, когда вы меня об этом спросите.

– Ну, сейчас. Я же сейчас вас спрашиваю. Вы в Бога верите?

Я ответил не сразу, и он сказал:

– Ладно, не важно. Я не имею права допытываться. Простите.

– Нет, я просто не знал, как вам ответить. Я думаю, мне так скверно потому, что я не считаю этот вопрос важным.

– По-вашему, не важно, есть Бог или нет?

– Ну, что это меняет? И в том и в другим случае нужно как-то прожить день. Есть Бог или нет, я все равно алкоголик, который не может позволить себе выпить. Что это меняет?

– Но вся их программа держится на Высшей Силе.

– Да, но она срабатывает независимо от того, есть Высшая Сила или нет и верю я в нее или нет.

– Как же вы можете доверяться и подчинять свою волю тому, во что не верите?

– А я просто плыву по течению. Не пытаюсь управлять событиями. Поступаю по обстановке и предоставляю всему идти так, как Богу угодно.

– Независимо от того, существует Он или нет.

– Правильно.

– Не знаю, – сказал он, немного подумав. – Я вырос верующим. Ходил в приходскую школу, усвоил все, чему там учили. И никогда не подвергал этого сомнению. Когда я бросил пить, мне сказали, что надо довериться Высшей Силе, – ладно, пожалуйста. А потом, когда эти сукины дети вернули Франси, изрубленную на кусочки, я и подумал: что же это за Бог, который допускает такие вещи?

– Всякое случается в жизни.

– Вы не знали ее, старина. Она была, действительно прекрасная женщина. Ласковая, порядочная, добрая. Просто замечательная. Рядом с ней хотелось тоже стать лучше. И больше того – казалось, что сможешь это сделать. – Он притормозил перед светофором, где горел красный свет, взглянул налево, потом направо и проехал перекресток. – Один раз вот так напоролся на штраф. Глубокая ночь, я останавливаюсь, в обе стороны на километр ни одной машины, какой идиот будет стоять и ждать зеленого? А этот чертов полицейский притаился с выключенными фарами за полквартала от перекрестка. Ну и оштрафовал меня.

– На этот раз, кажется, обошлось.

– Как будто да. Кинен время от времени нюхает смэк. Не знаю, известно вам это или нет.

– Откуда это могло быть мне известно?

– Я так и думал. Может, раз в месяц, а может, реже. Это он так оттягивается – идет в джаз-клуб и в уборной нюхает, чтобы лучше воспринимать музыку. А Франси он ничего не говорил. Он был уверен, что ей это не понравится, и не хотел ронять себя в ее глазах.

– Но она знала, что он им торгует?

– Это другое дело. Это бизнес, это его занятие. И потом он не собирался торговать им всю жизнь. Несколько лет – и все, такой был у него план.

– У всех такой план.

– Понимаю, что вы хотите сказать. Но так или иначе, ее это не особо беспокоило. Это его дела, это другой мир, который ее не касался. Но он не хотел, чтобы она знала, что он сам иногда нюхает – Он помолчал несколько секунд, а потом сказал: – Вчера он нанюхался. Я его спросил напрямик, но он стал отпираться. Только поймите, старина, разве наркомана обманешь, когда речь идет о зелье? Человек явно под кайфом, а клянется, что нет. Наверное, потому, что я завязал и пить бросил, он не хотел вводить меня в искушение, но не надо считать меня таким уж дураком, верно?

– Вам неприятно, что он может себе это позволить, а вы нет?

– Неприятно? Конечно, чертовски неприятно, а как же. Завтра он летит в Европу.

– Он мне говорил.

– Вроде у него там какая-то сделка наклевывается, можно сорвать хороший куш. Прекрасный способ угодить за решетку – заключать сделку наобум. А если не за решетку, то что-нибудь похуже.

– Вы за него беспокоитесь?

– Господи, – ответил он. – Я за всех нас беспокоюсь.

* * *

На мосту, который ведет в Манхэттен, он сказал:

– Когда я был мальчишкой, я любил мосты. Даже собирал их фотографии. Мой старик решил, что я должен стать архитектором.

– Мне кажется, вы еще можете им стать.

Он рассмеялся.

– Что же мне, снова пойти учиться? Нет, понимаете, мне самому никогда этого не хотелось. У меня не было желания строить мосты. Я просто любил на них смотреть. Если мне когда-нибудь вздумается послать все к черту, я прыгну с Бруклинского моста. Вот будет номер, если на полпути передумаешь, правда?

– Я как-то слышал на собрании, как один человек рассказывал про себя. Он был пьян до потери сознания и пришел в себя на одном из мостов, по-моему, как раз на этом, – стоял по ту сторону перил, одна нога в воздухе.

– Серьезно?

– По-моему, он говорил серьезно. И совершенно не помнил, как туда попал. Просто раз – и стоит там, одной рукой держится за перила и ногу свесил. Потом перелез обратно через перила и отправился домой.

– И должно быть, еще выпил.

– Наверное. Но представьте себе, что он очухался бы на пять секунд позже.

– То есть уже после того, как сделал шаг? Ужасное чувство, правда? Одно хорошо – продолжалось бы это недолго. О, черт, надо было перестроиться в другой ряд. Ну ничего, сделаем крюк в несколько кварталов. К тому же мне здесь нравится. Вы часто здесь бываете, Мэтт?

Мы ехали мимо морского порта на Саут-стрит, по недавно перестроенному району вокруг рыбного рынка.

– Был прошлым летом, – ответил я. – Мы полдня гуляли здесь с моей девушкой, ходили по магазинам и пообедали в ресторане.

– Тут все выглядит немного по-пижонски, но мне нравится. Только не летом. Знаете, когда здесь лучше всего? Вот в такую ночь, когда холодно и пусто, и дождик моросит. Тогда здесь действительно красиво. – Он рассмеялся. – Вот что значит быть безнадежным наркоманом. Покажите ему Эдемский сад, и он потребует, чтобы там было темно, холодно и неуютно. И чтобы он был там один.

* * *

Когда мы подъехали к моему отелю, он сказал:

– Спасибо, Мэтт.

– За что? Я все равно пошел бы на собрание. Это я должен сказать вам спасибо, что подвезли.

– Ну, так спасибо за компанию. Но прежде чем вы уйдете, хочу задать один вопрос – весь вечер собирался. Вот это дело Кинена. Как вы думаете, много у вас шансов чего-то добиться?

– Я ведь не просто делаю вид, что работаю.

– Нет, я понимаю, что вы стараетесь, как можете. Мне интересно – как вы считаете, есть шансы, что дело выгорит?

– Шансы есть, – ответил я. – Но не знаю, насколько хорошие. Начинать-то мне пришлось почти с нуля.

– Это я понимаю. На мой взгляд, просто с нуля. Но, конечно, вы, как профессионал, все видите иначе.

– Видите ли, Пит, я тут предпринял кое-какие действия, и многое зависит от того, что из этого выйдет. К тому же есть еще одна важная вещь – как они будут действовать дальше, а этого мы предвидеть не можем. По-вашему, я оптимист? Смотря когда вы меня об этом спросите.

– То же самое, что и с вашей Высшей Силой, а? Но знаете, что я хочу вам сказать? Если вы придете к выводу, что это безнадежно, не сразу говорите брату, ладно? Продержитесь еще неделю-другую. Чтобы он знал, что сделано все возможное.

Я ничего не ответил.

– Я хочу сказать...

– Я знаю, что вы хотите сказать. Только можно было мне этого и не говорить. Я всегда был упрям, как козел. Когда уж я за что-то взялся, мне чертовски трудно отступиться. По правде говоря, я думаю, что если мне что-то и удается, то именно поэтому. Не потому, что я такой уж гениальный. Я просто вцепляюсь мертвой хваткой, как бульдог, и трясу, пока чего-нибудь не вытрясу.

– И рано или поздно вытрясаете? Я знаю, раньше говорили, что убийство никогда никому не сходит с рук.

– Разве так говорили? Теперь больше не говорят. Теперь убийства то и дело сходят с рук. – Я вышел из машины, но потом нагнулся к окну и добавил: – То есть в каком-то смысле сходят. А в другом смысле – нет. Честно говоря, я думаю, что на самом деле ничего никому с рук не сходит.