Текст книги "Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена"

Глава XXI

– Интересно знать, что это за шум и беготня у них наверху, – проговорил мой отец, обращаясь после полуторачасового молчания к дяде Тоби, – который, надо вам сказать, сидел по другую сторону камина, покуривая все время свою трубку в немом созерцании новой пары красовавшихся на нем черных плисовых штанов. – Что у них там творится, братец? – сказал мой отец. – Мы едва можем слышать друг друга.

– Я думаю, – отвечал дядя Тоби, вынимая при этих словах изо рта трубку и ударяя два-три раза головкой о ноготь большого пальца левой руки, – я думаю… – сказал он. – Но, чтобы вы правильно поняли мысли дяди Тоби об этом предмете, вас надо сперва немного познакомить с его характером, контуры которого я вам сейчас набросаю, после чего разговор между ним и моим отцом может благополучно продолжаться.

– Скажите, как назывался человек, – я пишу так торопливо, что мне некогда рыться в памяти или в книгах, – впервые сделавший наблюдение, «что погода и климат у нас крайне непостоянны»? Кто бы он ни был, а наблюдение его совершенно правильно. – Но вывод из него, а именно «что этому обстоятельству обязаны мы таким разнообразием странных и чудных характеров», – принадлежит не ему; – он сделан был другим человеком, по крайней мере, лет полтораста спустя… Далее, что этот богатый склад самобытного материала является истинной и естественной причиной огромного превосходства наших комедий над французскими и всеми вообще, которые были или могли быть написаны на континенте, – это открытие произведено было лишь в середине царствования короля Вильгельма, – когда великий Драйден (если не ошибаюсь) счастливо напал на него в одном из своих длинных предисловий. Правда, в конце царствования королевы Анны великий Аддисон взял его под свое покровительство и полнее истолковал публике в двух-трех номерах своего «Зрителя»; но само открытие принадлежало не ему. – Затем, в-четвертых и в-последних, наблюдение, что вышеотмеченная странная беспорядочность нашего климата, порождающая такую странную беспорядочность наших характеров, – в некотором роде нас вознаграждает, давая нам материал для веселого развлечения, когда погода не позволяет выходить из дому, – это наблюдение мое собственное, – оно было произведено мной в дождливую погоду сегодня, 26 марта 1759 года, между девятью и десятью часами утра.

Таким-то образом, – таким-то образом, мои сотрудники и товарищи на великом поле нашего просвещения, жатва которого зреет на наших глазах, – таким-то образом, медленными шагами случайного приращения, наши физические, метафизические, физиологические, полемические, навигационные, математические, энигматические, технические, биографические, драматические, химические и акушерские знания, с пятьюдесятью другими их отраслями (большинство которых, подобно перечисленным, кончается на ический), в течение двух с лишним последних столетий постепенно всползали на ту ????[57]57.
  Вершину (греч.).


[Закрыть] своего совершенства, от которой, если позволительно судить но их успехам за последние семь лет, мы, наверно, уже недалеко.

Когда мы ее достигнем, то, надо надеяться, положен будет конец всякому писанию, – а прекращение писания положит конец всякому чтению: – что со временем, – как война рождает бедность, а бедность – мир, – должно положить конец всякого рода наукам; а потом – нам придется начинать все сначала; или, другими словами, мы окажемся на том самом месте, с которого двинулись в путь.

– Счастливое, трижды счастливое время! Я бы только желал, чтобы эпоха моего зачатия (а также образ и способ его) была немного иной, – или чтобы ее можно было без какого-либо неудобства для моего отца или моей матери отсрочить на двадцать – двадцать пять лет, когда перед писателями, надо Думать, откроются некоторые перспективы в литературном мире.

Но я забыл о моем дяде Тоби, которому пришлось все это время вытряхивать золу из своей курительной трубки.

Склад его души был особенного рода, делающего честь нашей атмосфере; я без всякого колебания отнес бы его к числу первоклассных ее продуктов, если бы в нем не проступало слишком много ярко выраженных черт фамильного сходства, показывавших, что своеобразие его характера было обусловлено больше кровью, нежели ветром или водой, или какими-либо их видоизменениями и сочетаниями. В связи с этим меня часто удивляло, почему отец мой, не без основания подмечая некоторые странности в моем поведении, когда я был маленьким, – ни разу не попытался дать им такое объяснение; ведь все без исключения семейство Шенди состояло из чудаков; – я имею в виду его мужскую часть, – ибо женские его представительницы были вовсе лишены характера, – за исключением, однако, моей двоюродной тетки Дины, которая, лет шестьдесят тому назад, вышла замуж за кучера и прижила от него ребенка; по этому поводу отец мой, в согласии со своей гипотезой об именах, не раз говорил: пусть она поблагодарит своих крестных папаш и мамаш.

Может показаться очень странным, – а ведь загадывать загадки читателю отнюдь не в моих интересах, и я не намерен заставлять его ломать себе голову над тем, как могло случиться, что подобное событие и через столько лет не потеряло своей силы и способно было нарушать мир и сердечное согласие, царившие во всех других отношениях между моим отцом и дядей Тоби. Казалось, что несчастье это, разразившись над нашей семьей, вскоре истощит и исчерпает свои силы – как это обыкновенно и бывает. – Но у нас никогда ничего не делалось, как у других людей. Может быть, в то самое время, когда это стряслось, у нас было какое-нибудь другое несчастье; но так как несчастья ниспосылаются для нашего блага, а названное несчастье не принесло семье Шенди решительно ничего хорошего, то оно, возможно, притаилось в ожидании благоприятной минуты и обстоятельств, которые предоставили бы ему случай сослужить свою службу. – – – Заметьте, что я тут ровно ничего не решаю. – – Мой метод всегда заключается в том, чтобы указывать любознательным питателям различные пути исследования, по которым они могли бы добраться до истоков затрагиваемых мной событий; – не педантически, подобно школьному учителю, и не в решительной манере Тацита, который так мудрит, что сбивает с толку и себя и читателя, – но с услужливой скромностью человека, поставившего себе единую цель – помогать пытливым умам. – Для них я пишу, – и они будут читать меня, – если мыслимо предположить, что чтение подобных книг удержится очень долго, – до скончания века.

Итак, вопрос, почему этот повод для огорчений не потерял своей силы для моего отца и дяди, я оставляю нерешенным. Но как и в каком направлении он действовал, обратившись в причину размолвок между ними, это я могу объяснить с большой точностью. Вот как было дело.

Мой дядя, Тоби Шенди, мадам, был джентльмен, который, наряду с добродетелями, обычно свойственными человеку безукоризненной прямоты и честности, – обладал еще, и притом в высочайшей степени, одной, редко, а то и вовсе не помещаемой в списке добродетелей: то была крайняя, беспримерная природная стыдливость: – впрочем, слово природная будет тут подходящим по той причине, что я не вправе предрешать вопрос, о котором вскоре пойдет речь, а именно: была ли эта стыдливость природной или приобретенной. – Но каким бы путем она ни досталась дяде Тоби, это все же была стыдливость в самом истинном смысле; притом, мадам, не в отношении слов, ибо, к несчастью, он располагал крайне ограниченным их запасом, – но в делах; и этого рода стыдливость была ему присуща в такой степени, она поднималась в нем до такой высоты, что почти равнялась, если только это возможно, стыдливости женщины: той женской взыскательности, мадам, той внутренней опрятности ума и воображения, свойственной вашему полу, которая внушает нам такое глубокое почтение к нему.

Вы, может быть, подумаете, мадам, что дядя Тоби почерпнул эту стыдливость из ее источника; – что он провел большую часть своей жизни в общении с вашим полом и что основательное знание женщин и неудержимое подражание столь прекрасным образцам – создали в нем эту привлекательную черту характера.

Я бы желал, чтобы так оно и было, а однако, за исключением своей невестки, жены моего отца и моей матери, – дядя Тоби едва ли обменялся с прекрасным полом тремя словами за три года. Нет, он приобрел это качество, мадам, благодаря удару. – – Удару! – Да, мадам, он им обязан был удару камнем, сорванным ядром с бруствера одного горнверка при осаде Намюра[58]58.
  Осада Намюра – эпизод из войн Англии с Францией, которые велись в конце XVII и в начале XVIII в. за гегемонию в Европе. Намюр, крепость во Фландрии (нынешняя Бельгия), был взят англичанами и их союзниками – голландцами 27 мая 1795 г.


[Закрыть] и угодившим прямо в пах дяде Тоби. Каким образом удар камнем мог оказать такое действие? О, это длинная и любопытная история, мадам; – но если бы я вздумал вам ее излагать, то весь рассказ мой начал бы спотыкаться на все четыре ноги, – Я ее сохраняю в качестве эпизода на будущее, и каждое относящееся до нее обстоятельство будет в надлежащем месте добросовестно вам изложено. – А до тех пор я не вправе останавливаться на ней подробнее или сказать что-нибудь еще сверх уже сказанного, а именно – что дядя Тоби был джентльмен беспримерной стыдливости, которая еще как бы утончалась и обострялась неугасаемым жаром скромной семейной гордости, – и оба эти чувства были так сильны в нем, что он не мог без величайшего волнения слышать какие-либо разговоры о приключении с тетей Диной. Малейшего намека на него бывало достаточно, чтобы кровь бросилась ему в лицо, – когда мой отец распространялся на эту тему в случайном обществе, что ему часто приходилось делать для пояснения своей гипотезы, – эта злосчастная порча одной из прекраснейших веток нашей семьи была как нож в сердце дяди Тоби с его преувеличенным чувством чести и стыдливостью: часто он в невообразимом смятении отводил моего отца в сторону, журил его и говорил, что готов отдать ему все на свете, только бы он оставил эту историю в Покое.

Отец мой, я уверен, питал к дяде Тоби самую неподдельно нежную любовь, какая бывала когда-нибудь у одного брата к другому, и, чтобы успокоить сердце дяди Тоби в этом или в другом отношении, охотно сделал бы все, что один брат может разумно потребовать со стороны другого. Но исполнить эту просьбу было выше его сил.

– – Отец мой, как я вам сказал, был в полном смысле слова философ, – теоретик, – систематик; и приключение с тетей Диной было фактом столь же важным для него, как обратный ход планет для Коперника. Отклонения Венеры от своей орбиты укрепили Коперникову систему, названную так по его имени, а отклонения тети Дины от своей орбиты оказали такую же услугу укреплению системы моего отца, которая, надеюсь, отныне в его честь всегда будет называться Шендиевой системой.

Во всяком случае, другое семейное бесчестье вызвало бы у отца моего, насколько мне известно, такое же острое чувство стыда, как и у других людей, – и ни он, ни, полагаю, Коперник не предали бы огласке подмеченные ими странности и не привлекли бы к ним ничьего внимания, если бы не считали себя обязанными сделать это из уважения к истине. – Amicus Plato[59]59.
  Платон – мне друг (лат.).


[Закрыть], – говорил обыкновенно мой отец, толкуя свою цитату, слово за словом, дяде Тоби, – amicus Plato (то есть Дина была моей теткой), sed magis amica veritas[60]60.
  Но еще больший друг мне истина (лат.).


[Закрыть] – – (но истина моя сестра).

Это несходство характеров моего отца и дяди было источником множества стычек между братьями. Один из них терпеть не мог, чтобы при нем рассказывали об этом семейном позоре, – – – а другой не пропускал почти ни одного дня без того, чтобы так или иначе не намекнуть на него.

– Ради бога, – восклицал дядя Тоби, – и ради меня и ради всех нас, дорогой братец Шенди, – оставьте вы в покое эту историю с нашей теткой и не тревожьте ее праха; – – как можете вы, – – – как можете вы быть таким бесчувственным и безжалостным к доброй славе нашей семьи? – – Что такое для гипотезы слава семьи, – отвечал обыкновенно мой отец, – – И даже, если уж на то пошло, – что такое самая жизнь семьи? – – – Жизнь семьи! – восклицал тогда дядя Тоби, откидываясь на спинку кресла и поднимая вверх руки, глаза и одну ногу. – – Да, жизнь, – повторял мой отец, отстаивая свое утверждение. – – Сколько тысяч таких жизней ежегодно терпят крушение (по крайней мере, во всех цивилизованных странах) – – и ставятся ни во что, ценятся не больше, чем воздух, – при состязании в гипотезах. – На мой бесхитростный взгляд, – отвечал дядя Тоби, – каждый такой случай есть прямое убийство, кто бы его ни совершил. – – Вот в этом-то и состоит ваша ошибка, – возражал мой отец, – ибо in foro scientiae[61]61.
  Перед судом науки (лат.).


[Закрыть] не существует никаких убийств, есть только смерть, братец.

На это дядя Тоби, махнув рукой на всякие иные аргументы, насвистывал только полдюжины тактов Лиллибуллиро[62]62.
  Лиллибуллиро – припев к сатирической балладе, сочиненной в 1688 г. Томасом Вортоном, одним из лидеров партии вигов, по случаю назначения наместником Ирландии католика Тирконнеля, задачей которого было реорганизовать расположенную там армию, заменив в ней англичан (протестантов) католиками – ирландцами. Король Иаков II рассчитывал создать таким образом силу, на которую он мог бы опираться в борьбе за утверждение абсолютизма в Англии, и тем сделал свое мероприятие вдвойне ненавистным для англичан. – Баллада Вортона, положенная на музыку известным композитором Перселом, который воспользовался мотивом старинной ирландской детской песенки, приобрела в Англии, особенно в английской армии, широкую популярность и была у всех на устах во время низложения и изгнания короля Иакова II в конце 1688 г.; насвистывание дядей Тоби «Лиллибуллиро» – очень меткий штрих для характеристики ветерана войн Вильгельма Оранского, сменившего на английском престоле Иакова II. – Бессмысленное слово «лиллибуллиро» было, говорят, паролем ирландских повстанцев в 1641 г.


[Закрыть]. – – Надо вам сказать, что это был обычный канал, через который испарялось его возбуждение, когда что-нибудь возмущало или поражало его, – в особенности же, когда высказывалось суждение, которое он считал верхом нелепости.

Так как ни один из наших логиков или их комментаторов, насколько я могу припомнить, не счел нужным дать название этому особенному аргументу, – я беру здесь на себя смелость сделать это сам, по двум соображениям. Во-первых, чтобы, во избежание всякой путаницы в спорах, его всегда можно было так же ясно отличить от всех других аргументов, вроде argumentum ad verecundiam, ex absurdo, ex fortiori[63]63.
  Довод к совестливости, приведение к нелепости, необходимость признать сильнейший довод (лат.).


[Закрыть] и любого другого аргумента, – и, во-вторых, чтобы дети детей моих могли сказать, когда голова моя будет покоиться в могиле, – что голова их ученого дедушки работала некогда столь же плодотворно, как и головы других людей, что он придумал и великодушно внес в сокровищницу Ars logica[64]64.
  Искусство логики (лат.).


[Закрыть] название для одного из самых неопровержимых аргументов в науке. Когда целью спора бывает скорее привести к молчанию, чем убедить, то они могут прибавить, если им угодно, – и для одного из лучших аргументов.

Итак, я настоящим строго приказываю и повелеваю, чтобы аргумент этот известен был под отличительным наименованием argumentum fistulatorium[65]65.
  Свистательный довод (лат.).


[Закрыть] и никак не иначе – и чтобы он ставился отныне в ряд с argumentum baculinum[66]66.
  Палочный довод (лат.).


[Закрыть] и argumentum ad crumenam[67]67.
  Довод при помощи кошелька (лат.).


[Закрыть] и всегда трактовался в одной главе с ними.

Что касается argumentum tripodium[68]68.
  Довод таганом (лат.).


[Закрыть], который употребляется исключительно женщинами против мужчин, и argumentum ad rem[69]69.
  Вещественный довод (лат.).


[Закрыть], которым, напротив, пользуются только мужчины против женщин, – то так как их обоих по совести довольно для одной лекции, – и так как, вдобавок, один из них является лучшим ответом на другой, – пусть они тоже будут обособлены и излагаются отдельно.