Текст книги "СЕБАСТЬЯН, или Неодолимые страсти"

Автор книги: Лоренс Даррелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Они торопливо сбросили с себя одежду, и она кучей легла на пол, словно ее принесло ветром, потом медленно, нерешительно они разомкнули объятия и переместились в теплую постель, где некоторое время лежали едва дыша, словно только что разделенные близнецы. Им казалось, что с каждым поцелуем они будут неуклонно приближаться к краю могилы. Он вспомнил о письме, в котором говорилось, что «ничего нельзя прибавить или отнять от существующего целого, иначе внутри него начнутся преобразования». Констанс впилась зубами в его губы, и он почувствовал, как сладостно прикасаться к ее нежным бокам и выгнутой спине.

Тем не менее, несмотря на накал страсти, в их ласках главной была спокойная осознанная чувственность, которую дано знать лишь счастливцам, ощущающим себя соединенными в тантрическом браке. Они были честны друг с другом, и им не требовались похотливые игры, чтобы разжечь желание. Объятья сплелись, и они оказались словно в сети.

Из-за того, что Аффад сильно похудел, Констанс прониклась к нему жалостью и принесла из кухни шоколад – чтобы накормить его и подсластить дремотные поцелуи; а так как он казался слабее ее, то она взяла власть в свои руки, возбужденная тем, что может своим прелестным телом довести его до изнеможения. Она наслаждалась, чувствуя, что владеет им, и он не мешал ей – притворяясь, чтобы поберечь силы, таким, каким ей хотелось его видеть. Но едва ее страсть немного ослабела, он неожиданно перевернул ее на спину, словно черепаху, и вошел в нее с нерастраченными силами – вновь завоеватель, долгожданный завоеватель. Но откуда у него взялись силы? Как бы то ни было, он знал, что она ждала этого и представляла, как это должно быть. Потом они лежали, тесно прижавшись друг к другу, будто борцы на ковре, но неподвижно и не разнимая губ, в самой настоящей луже пота, однако гордые друг другом, как львы, и смирные, как игрушки!

По обыкновению негромко зазвонил телефон, и сонная Констанс сердито подняла голову.

– Вот дура! Забыла отключить!

Ей не хотелось покидать ни с чем не сравнимые объятия Аффада, чтобы ответить на деловой звонок Шварца или чей-нибудь еще. Откинувшись назад, она помедлила, рассчитывая, что невидимый человек, поверив в ее отсутствие, положит трубку. Не тут-то было. Телефон требовательно звонил и звонил, пока Констанс не сползла с кровати и, не желая просыпаться, чуть ли не на ощупь двинулась в его сторону – но когда она взяла трубку, то услышала мертвую тишину. Два раза успела она произнести: «Алло, алло», – прежде чем Мнемидис (ибо это был он) с довольной улыбкой положил трубку, узнав голос своего врача и мучителя. Значит, она дома, а не на дежурстве, как предполагал Шварц! До чего же замечательно все складывается, причем без усилий с его стороны: просто обстоятельства подчиняются его желанию! Тем временем рассерженная Констанс стояла, склонившись над телефоном и раздумывая, отключать его или не отключать – совесть врача укоряла ее за постыдное желание. На телефоне была прилеплена бумажная полоска с цитатой из известного философа. Все еще не проснувшись окончательно, она прочитала ее, продолжая прислушиваться к своим противоречивым желаниям. «Всего можно добиться смирением, и смирения тоже, даже когда положением владеет энтропия, а место правды заняла ее противоположность. Даже энтропия в качестве абсолютной очевидности способна, предоставленная себе, меняться и возрождаться. Феникс – не миф!»

Уф! Констанс чувствовала, что наэлектризована, и пришла в ярость, обнаружив бессовестно заснувшего в ее отсутствие Аффада! Вот каков твой мужчина! Но, сказать по правде, она сама засыпала на ходу, поэтому, обняв его, тотчас погрузилась в сон, и их сердца забились в одном ритме. Когда Аффад проснулся, то не мог сообразить, сколько времени продолжалось его блаженство, вот только Констанс лежала рядом с широко открытыми глазами.

– Что случилось? – шепотом спросил он. – Я разбудил тебя? Я храпел?

Она покачала головой и ответила тоже шепотом:

– Я проснулась, потому что мне в голову пришла идея, прекрасная идея, кстати вполне выполнимая, если только у тебя нет планов на ближайшее время. Почему бы нам не уехать на несколько месяцев, чтобы по-настоящему узнать друг друга, – если, естественно, в твоем распоряжении есть несколько месяцев? Зачем транжирить бесценные дни? У меня масса отгулов. В Провансе уже нет немцев. Там есть старый дом, в котором мы можем жить, правда, нет здешних удобств, но он уютный и расположен в красивом месте рядом с Авиньоном…

– Как странно, ведь я собирался предложить примерно то же самое, даже получил разрешение воспользоваться домом Галена. Ты права, не стоит сидеть и ждать, когда время настигнет нас. Мы должны быть смелыми, как люди, у которых впереди целая вечность. Возможно, на этот раз мне все же удастся…

Констанс закрыла ему рот ладонью. Из-за многих и почти неодолимых обстоятельств, мешающих их любви, ей не хватало смелости думать о том, что она может забеременеть от него. Нет, им надо двигаться потихоньку, как слепым, которые, постукивая белыми палками, находят свой путь. Как ни странно, но ее пугал даже собственный восторг. Кажется, она даже могла бы решиться и произнести: «Je t'aime!»[73]73
  Я тебя люблю (фр.).


[Закрыть] – хотя для нее эти слова всегда представляли непознанную территорию чувств. Но ведь любой человек, пока жив, ждет этого с нетерпением и отчаянием. Любой человек!

Они опять заснули и очнулись, с трудом выбираясь из сна, уже довольно поздно, и вдруг на него напала горячка – это случилось внезапно, и Констанс тотчас определила злую малярию. Поначалу ее испугало столь жестокое проявление болезни, ведь Аффада трясло и крутило так, что он почти не мог говорить, до того сильно у него стучали зубы.

– Я подхватил малярию в пустыне – они там, как дураки, пытались вырастить рис, и теперь малярийный комар уже добрался до ворот Александрии!

Температура у него подскочила чуть не под потолок, зато пульс упал до пола. Он едва не терял сознание, но в его взгляде не было страха, так как он знал, что рано или поздно это закончится. Его глаза горели яростью, отвращением к себе, потому что ему до смерти хотелось вновь соединиться с нею. Потом он стал мучительно потеть. Констанс нашла толстый махровый халат с капюшоном – они утащили его из отеля, где Аффад снимал номер в прошлый раз, когда был в Женеве. Идеальная вещь для такого случая, хотя Констанс пришлось потрудиться, прежде чем она натянула на него халат, ведь он и секунды не мог удержаться на ногах из-за приступов дрожи, бросавших его на четвереньки. Мгновенная перемена была пугающей, потому что его скрутило и он буквально посерел. Злая малярия известна своими непредсказуемыми температурными скачками. Однако теперь было не до любви; Аффаду предстояло еще помучиться, пока малярия не оставит его в покое. Констанс укрыла его одеялами, после чего он послушно повернулся лицом к стенке и, не переставая дрожать, задремал с такой высокой температурой, что горел как в огне. Она даже не стала мерить ему температуру, чтобы не испугаться! Конечно же, не обошлось и без лекарств, но они должны были подействовать лишь к утру. И тогда он будет как выжатый лимон… Проклятье!

«Проклятье» еще и потому, что опять зазвонил телефон. В трубке она услыхала нарочито спокойный голос Шварца, словно он старался скрыть волнение или страх.

– Я везде пытался отыскать тебя, потому что твой подопечный сбежал. Да, Мнемидис!

Констанс надолго задумалась.

– Подкачала наша охрана? Что с Пьером?

– Мнемидис довольно жестоко ранил его большим ножом, который взял в кухне. Но он, точно, сбежал, потому что звонил своему врачу из Александрии и пришел в восторг от новостей. Тебе ведь известно, что его друзья пытались получить документы, чтобы увезти его в Каир? Ну, так швейцарцы пошли им навстречу, и теперь Мнемидису ничто не мешает встретиться с египтянами и на частном самолете улететь домой – самолет ждет в аэропорту. Поэтому не стоит особенно тревожиться из-за его побега, но я все же переехал в отель и попросил плотника поменять замок во входной двери у себя дома. Полагаю, тебе надо поступить так же. По крайней мере, пока ситуация не прояснится. Александрийский доктор обещал, что даст мне знать, как только Мнемидис окажется под их опекой, чтобы они могли сопроводить его в Каир. Только этого нам не хватало! Надеюсь, ты не жалеешь, что ты настаивала на лечении? Нет? Ну, хорошо. Во всяком случае, Констанс, не надо рисковать. Сейчас он где-то в городе, и никто не знает, где именно. Короче говоря… Пожалуйста, будь qui-vive,[74]74
  Настороже (фр.).


[Закрыть] ладно?

– Ладно, – не очень уверенно отозвалась Констанс.

Глава шестая
Последний путь

Мнемидис извлек максимум из своей свободы и был в восторге от великолепного костюма, в котором его никто не мог узнать, хотя для монахини он был крупноват. Теперь он наслаждался неведомой ему прежде красотой старого города. Что до fete votive, то праздник показался Мнемидису до того трогательным и невинным, что он чуть не расплакался. Зрелище было впечатляющим. Он от души смеялся над весьма удачными шутками, ни на йоту не выходившими за рамки приличий. А вот визгливые голоса Панча и Джуди, на которые с восторгом откликались дети, приводили его в ужас. Когда-то в Каире к нему подошел маленький мальчик лет десяти, наверняка бедуин, и потом его не смогли найти… Мнемидис тяжело закашлялся. Пора было двигаться дальше. Он ждал вечера, но пока еще не выяснил, где находится нужный ему дом. Но на автобусной станции всегда продают карты города. Там еще есть список главных магистралей, где сказано, как их найти. Довольно долго Мнемидис провозился с картой, пытаясь определить собственное местонахождение, и в конце концов понял, что находится напротив нужной улицы. Оказалось, что у него еще много времени. Он догадался заранее позвонить в отель двум своим каирским приятелям и уже знал об отличном результате их хлопот, о том, что нужные документы получены и частный самолет поджидает в аэропорту. Мнемидис был вне себя от радости, однако попросил разрешения немного задержаться в городе, мол, у него есть кое-какие дела, и предложил встретиться около самолета попозже вечером, примерно в обеденное время или еще позже… Все это было сказано на отличном арабском с уверенным гортанным произношением. «Кстати, – сказал доктор, – не ввязывайтесь ни во что противозаконное, иначе вас запрут тут навсегда, и мы не сможем ничего сделать. Имейте это в виду!» Мнемидис ответил со смешком, что обязательно будет иметь это в виду.

Не желая спешить, Мнемидис назначил встречу в аэропорту на девять часов, чтобы улететь в двенадцать, предоставив египтянину позаботиться о деталях и попросив принести ему одежду, мужскую одежду. О своем теперешнем наряде он умолчал, потому что в глубине души не доверял никому. Свобода и неизвестное никому место пребывания усиливали его позицию и позволяли диктовать условия. Остальное зависело от него самого. Решив, что день приятный и теплый, он медленно пошел по женевским улицам, с удовольствием напевая себе под нос.

Совершая экскурсию, Мнемидис побывал в более бедной части города, в нищих кварталах, где было много maisons closes,[75]75
  Публичные дома (фр.).


[Закрыть] много экзотических кафе и отживавших свой век отелей, не говоря уж о кинотеатрах, в которых крутили порнографические фильмы. Единственное, что не изменилось, не поддалось войне, – это порнография; ее не то что не уменьшилось, а стало даже больше. Она была необходима для несчастного человеческого эго, чтобы уменьшить силу, которая несравнимо могущественнее него, – единственную не поддающуюся контролю силу, известную человеку: стоит ее подавить, и она прорывается в символах, жестокости, мечтах, безумии… Мнемидис замедлил шаг, чтобы получить удовольствие от картины в целом. Несколько жалких проституток уже появились на улице, так как кинотеатры могли предложить им добычу. Он замешкался у входа, глядя на рекламу и привлекая любопытные и удивленные взгляды своим монашеским одеянием. До чего же великолепные названия были у фильмов, выражавшие старые, как жизнь, желания и мечты бедняков, раскрывавшие их сущность во всей ее слабости. Мнемидис фыркнул точь-в-точь как обезьяна!

На улице Делабр[76]76
  Delabre – обветшалая (фр.).


[Закрыть] находились «Queue de Beton», или «Бетонный член», дальше «Plein Le Cul», или «Срамные губы», «Les Enculées», или «Затраханный». Лучшего и желать нельзя! Мнемидис с трудом заставил себя оторваться. И сделал он это с большим сожалением, ему очень хотелось часок посмотреть на порнографические кривляния в кино – это помогло бы сконцентрировать внимание. В таких фильмах он мог максимально прочувствовать сочность мучимой человеческой плоти. Стоило ему подумать об этом, и его словно обдало огнем. Однако войти в кинотеатр ему мешала одежда, не стоило привлекать к себе лишнее внимание. Но до чего же приятно было думать о том, что, если все пойдет как надо – а почему бы и нет? – уже сегодня вечером он покинет страну своего несправедливого пленения! Его это безмерно радовало, и он даже чуть не допустил ошибку и не закурил, так как успел купить пачку сигарет. Однако ему удалось сдержать неожиданный порыв. Миновав кинотеатр, Мнемидис направился дальше по тихой улице в сторону парка. Ждать оставалось недолго, и его наполняла радость при мысли, что удача не покинет его.

Видимо, безумцы – это люди, не имеющие своего «я», так как они помещают себя в других, в объекты своего внимания. Они во власти неизвестности. Например, в ту минуту одна половина мозга Мнемидиса понятия не имела о том, что он сделает под влиянием другой половины. Сладостная неизвестность!

Подобно величайшим мистикам, он подошел к подсознательному пониманию природы как чего-то, существующего в полной disponibilité,[77]77
  Здесь: доступность (фр.).


[Закрыть] зависимости, или нерешительности! Он был джокером в колоде, он был одинаково готов на дьявольское преступление и на божественное блаженство. Все зависело от того, как ложились кости или поворачивалось колесо. Более того, Мнемидис сам это понимал и не думал о результате – ни о счастье, ни о боли человеческого существа. Он знал лишь электрические разряды – подобно двигателю, который влечет корабль в порт назначения – ему не терпелось вновь познать мистику преступления!

Такое поддается лечению не более, чем первородный грех. Обычно Мнемидис заставлял себя избавляться от ненужных эмоций, встряхнувшись, точно пес, вот и теперь он вдруг задумался о том, не упустил ли он какую-нибудь маленькую деталь в своем мысленном построении… какое-нибудь крошечное звено. Однако ему было несносно думать об этом и о возможных последствиях, и он запер свой разум, словно закрыл железную дверь. Губы скривила безжалостная усмешка. Наконец-то он шагал по улице, которую искал, и остановился перед тем самым домом, в который намеревался войти в полной уверенности, что все продумано и ему удастся примерно наказать швейцарскую медицину в качестве последнего «прости». К тому же, силы небесные, дверь была распахнута, так как Констанс выбежала в ближайшую аптеку за жаропонижающим для своего заболевшего любовника. Она намеревалась тотчас вернуться, поэтому оставила дверь открытой. С глубоким удовлетворением Мнемидис следил за черной тенью монахини, которая, словно аллегорическая летучая мышь, с дьявольской осторожностью скользила вверх по лестнице – будто ей предстояло помочь больному или выслушать исповедь человека in extremis.[78]78
  При смерти (лат.).


[Закрыть] Увидев открытую дверь в квартиру, Мнемидис причмокнул. Он вошел внутрь, постоял, оглядываясь кругом, словно запоминая расположение вещей, но на самом деле прислушиваясь к биению своего сердца и спрашивая себя, что делать дальше. Из комнаты рядом донесся легкий шорох, и Мнемидис решительно толкнул дверь – открыл ее, тоже настежь! От восторга у него подпрыгнуло сердце, потому что на кровати он сразу же увидел человека, закутанного в махровый халат, да еще с капюшоном на голове. Человек лежал, повернувшись лицом к стене и спиной к нему, а по тому, как он что-то шептал и дрожал всем телом, Мнемидис сразу же сообразил, что его будущая жертва в горячке, возможно даже в бреду. Удивительно, что она одна, больная, лежит в затененной комнате. Может быть, в квартире есть кто-нибудь еще? Не тратя времени даром, Мнемидис быстро обошел другие комнаты и с облегчением убедился, что нигде нет ни души. Ничего лучше и представить было нельзя. «Я же тебе говорил!» – тихо произнес он и, подобно сластолюбцу, тяжело дыша приблизился в своей жертве.

Ему повезло, что предстояло иметь дело с неподвижным человеком, а не с таким, который стал бы оказывать сопротивление, драться, уворачиваться. Человек в белом лежал, словно на столе хирурга в ожидании операции; и в невероятной простоте исполнения задуманного Мнемидис усмотрел благосклонность высших сил. Что ж, так тому и быть! Сконцентрировавшись, он бросился вперед и, положив одну руку на плечо жертве, другой взялся за работу с таким проворством, какого сам не ожидал от себя. Жертва не вскрикнула, не застонала, не дернулась. Лишь вздохнула, словно от удовольствия, и глотнула – словно прошелестел ветерок. Имея такие немыслимо острые ножи, можно было и не применять силу, однако Мнемидис не хотел оставить жертве ни одного шанса, так что поработал он на славу. Consummation est![79]79
  Конец, смерть, осуществление цели (лат.).


[Закрыть] Ему показалось, что с его плеч мгновенно свалилась непосильная тяжесть. Сознание очистилось, словно из мешка высыпали содержимое. Он даже повеселел, ощутив душевный подъем. Тем не менее, он не забыл аккуратно вытереть ножи о холодеющее плечо трупа, а потом на цыпочках пересек комнату. В гостиной стоял письменный стол, а на нем рамка с фотографией его мучительницы, которая выглядела на ней красивой и умной. Довольно долго Мнемидис простоял с довольным видом, не сводя с нее взгляда и мрачно улыбаясь. Сюда, под фотографию, он положил пропавшее письмо, из-за которого она поднимала столько шума в последние несколько недель. Когда-то, совсем молодым, он некоторое время учился у фокусника и перенял от него кое-какие трюки – в частности, умел с профессиональной легкостью делать так, что вещи по его желанию исчезали и появлялись вновь. Вот и теперь он решил оставить письмо – в качестве прощального презрительного жеста! Покинул квартиру он так же тихо, как вошел в нее, с едва слышным щелчком захлопнув за собой дверь, – как раз закрытая дверь и удивила Констанс, когда она через четверть часа вернулась из аптеки. Это было неприятно, потому что она не взяла с собой ключ, а в дверь стучать не хотела, чтобы не будить больного. Пришлось спуститься вниз и позвонить консьержке, у которой она одолжила запасной ключ. Когда Констанс наконец оказалась в своей квартире, ее поразило, что дверь в спальню открыта, и она застыла перед ней с лекарствами в руках. Почти тотчас неестественно тихая комната и неподвижный Аффад пробудили в ней безотчетный ужас. Не сводя глаз с кровати, она подошла поближе и увидела кровавые пятна на простыне и на халате. У Констанс перехватило дыхание, и лекарства посыпались из рук на пол. Она один раз позвала Аффада, второй – на сей раз громче и требовательнее, испуганная его неподвижностью. Она увидела высунувшуюся из рукава тонкую руку, скрюченную смертью, словно лапа птицы, и бросилась искать пульс, не позволяя себе отвлечься ни на что другое. Задыхаясь, она сдернула простыню и, распахнув халат, испустила вопль ужаса, когда до нее дошел смысл происшедшего, завладевший всеми ее чувствами. Как же это случилось? Снимая с Аффада халат, она почувствовала, как разбежавшиеся мысли и воспоминания вновь соединились, сосредоточившись на жуткой реальности – ранах на теле Аффада! Когда-то ей рассказывали о том, как разворачивают египетскую мумию, чтобы получить бесценную съедобную плоть, которая питает душу гностика, – только тут она обратила внимание, что Аффада кололи через халат даже после его смерти. Кто мог колоть мертвое тело, завернутое для похорон? Констанс ничего не понимала! Ну, конечно же, Аффад рассказывал ей. Белый махровый халат был тот самый, который она залила кровью, когда они с Аффадом впервые соединились. Они украли его из отеля как своего рода любовный талисман. Когда Констанс развернула тело и убедилась в бесполезности медицинской помощи, ей показалось, что она теряет сознание; сил хватило лишь на то, чтобы вызвать «скорую», набрать четырехзначный номер, четыре цифры «скорой помощи». Констанс не узнала своего голоса, когда разговаривала с оператором, это был чужой голос, просивший позвать доктора Шварца. И она потеряла сознание. В таком состоянии ее и нашли.

То ли упав на кровать, то ли вскарабкавшись на нее, Констанс как будто оцепенела рядом с Аффадом, и скоро это оцепенение постигнет многих (по принципу кругов на воде от брошенного камня), потому что неожиданный уход Аффада был столь же невероятным для всех, сколь непостижимым для нее. Однако вскоре она догадалась, что смерть ее возлюбленного дело рук одного из самых «интересных» ее пациентов. Потрясение было столь велико, что она не могла собраться с мыслями, и это больше всего напугало Шварца, когда он наконец приехал, хотя он и не стал открывать свой черный кожаный саквояж с лекарствами. Гораздо полезнее для нее было заплакать, дать выход чувствам, а не сидеть в растерянности с сухими глазами и пятнами крови на юбке. Отказываясь что-либо понимать, она всматривалась в лицо Аффада, который уже ничего не мог ей сказать, пыталась проникнуть в глубины его разума, одолев твердую оболочку. Все, о чем они говорили, теперь припомнилось ей, захватив даже самые дальние уголки сознания. Ей ни до кого не было дела, не хотелось ни с кем разговаривать, она почти потеряла дар речи. Мысленно она проговорила что-то вроде: «Вот и наступило будущее! Отныне жизнь перестанет быть пустой растратой дыхания!» Однако сам факт его смерти все еще слепил ее – словно она подошла вплотную к огню и не пожелала прикрыть глаза. Значит, невозможно принять смерть сердца – значит, таково было условие первоначального договора? Оглушительной стала тишина, в которой им теперь предстояло беседовать друг с другом!

Тем временем жизнь, ее механическая часть, продолжалась, словно поставленное на сцене землетрясение – сначала приехала «скорая помощь» с дежурным доктором, потом, почти сразу, явился дрожащий Шварц. Он действовал стереотипно, разве что уверенно, так как ему была знакома квартира – из бара под окном он достал бутылку водки. От дозы огненного напитка, которую он предложил ей, она хотела отказаться, но потом выпила, и водка полилась внутрь, как горючее в топку, неся с собой жар без радости и утешения. Тем не менее.

Врач внимательно осмотрел раны, прежде чем позволил переложить тело на носилки. «Удивительно, как мало крови, – прошептал он, словно говоря с самим собой. – Если учесть…»

Что учесть, Констанс не поняла. Потом она увидела, как один из пришедших нашел нож, соотносившийся с ранами Аффада. Нож аккуратно завернули в газету, чтобы отдать коронеру. Еще одно приношение Мнемидиса.

– Допивай до дна, – твердо произнес Шварц, – и посиди спокойно пару минут.

Неожиданно он разозлился на Констанс, хотя в его злости не было ничего рационального. Он даже мог бы закатить ей пощечину. Вот что происходит, когда вмешиваешься в судьбу другого человека, – Шварц не произнес это вслух, но он так думал.

– Он сказал мне, – вдруг заговорила Констанс, – что завещал свое тело клинике. Так и сказал: «Мне приятно думать, что я буду разрезан на куски, как ананас. В конце концов, меня создали на конвейере именно для этого». Смешно.

Шварцу пришлось не по душе то, как Констанс засмеялась нелепой шутке, поэтому он сел рядом с ней и обнял ее за плечи.

Надо было заполнить несколько документов, а так как Шварц был мастером в этих делах, то он быстро справился со своей задачей, не переставая разговаривать с врачом. Тем временем санитары подняли носилки и понесли в ожидавшую «скорую помощь», захлопнув дверь квартиры. Когда врачи обменялись прощальным рукопожатием, Шварц уже в целом представлял, как произошло убийство. На другой день он нашел на автоответчике послание египетского врача и узнал, что все замечательно, Мнемидис вовремя явился в аэропорт и готов лететь в Каир. Что было делать? Задерживать Мнемидиса не имело смысла. Ну, опять признают его сумасшедшим и запрут в больнице – и что дальше?