Текст книги "СЕБАСТЬЯН, или Неодолимые страсти"

Автор книги: Лоренс Даррелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Вновь ясное утро

Создатель явил,

На благо Его не жалейте вы сил,

Забыв о проблемах

И глупых дилеммах.

Прожил я немало и весен и зим,

Счастливый я пес, признаюсь. А засим,

Топчите росу по утрам, и почаще,

Чтоб жизнь вам казалась все слаще и слаще.

– Что на самом деле мучает вас, так это теологические придирки, которые не имеют ничего общего с вашей книгой, поскольку она не plaidoyer[68]68
  Защитительная речь (фр.).


[Закрыть] и не молитва. Но если вы будете постоянно демонстрировать всем свое несчастное эго, то постарайтесь не совершить ошибку, выпустив на волю опрометчивых ид. Помните, что маг и заклинатель должен быть достоин своих яиц!

– Отлично сказано! Превосходно сказано!

– А теперь, Обри, вернемся к главному. Это не менее важно, чем распятие лорда Галена руками миссис Гилкрист и ее девочек – зрелище великого драматического и символического значения. Удивительно, с какой скромностью, не ропща, он принял свою судьбу; на самом деле, он выбрал свою судьбу, но было уже очень поздно, около трех часов, когда разные реальности начинают смешиваться, то есть наступило время, которое китайцы определяют как границу между днем и ночью, между определенностью и неопределенностью. К нашей двери подошла юная и совершенно голая особа, не потерявшая пьяного достоинства, и громким голосом сообщила: «Внизу стоит еврейский джентльмен. Он хочет, чтобы его распяли, и спрашивает, не сделаете ли вы ему такое одолжение?» Все, естественно, выразили желание угодить джентльмену, потому что были расположены творить добро, – но как это сделать? К счастью для Галена, гвоздей не нашлось. Но где был он сам? Некоторое время его никто не видел, и все думали, что он ушел или спит в укромном уголке. А он разделся и заперся в шкафу со швабрами и помойными ведрами и оттуда объявил о своем решении искупить грехи еврейского народа, и стал терпеливо, с улыбкой ждать, когда его распнут. Вышеупомянутая девушка, подготовив аудиторию, отперла его и стала водить из комнаты в комнату – а он тем временем стыдливо и несколько плутовато улыбался, но был пьян до смерти, до комы, до седьмого неба непонимания. У него туманилось сознание, он устал и не знал, где находится. К тому же он был совсем голым, разве что девушка держала его за старый итонский галстук, когда вела за собой, как Ганди вел козу по рукоплещущему базару. Точно так же мог бы вести своих нагулянных овец с толстыми задами турецкий мясник, вызывая этим зрелищем обильное слюноотделение у покупателей. У нас тоже обильно выделялась слюна, но кое-чего не хватало – например, креста. Мы не знали, что миссис Гилкрист не в первый раз организовывала распятие, доставляя удовольствие клиенту, – но мы предполагали, что это будет извращение, возможно, своего рода специальное обслуживание. Гален выглядел до наивности счастливым, так что вряд ли он был извращенцем, мечтавшим о раскаленных щипцах и доске, утыканной гвоздями. Проходя по комнатам, он с безобидным блаженством вертел головой из стороны в сторону, и нельзя было не восхититься им и не пожелать ему удачи в его маленьком приключении.

В сопровождении толпы любопытствующих девушка с вызывающим видом переходила из одного салона в другой, двигаясь в сторону обнесенной стеной высокой веранды, которую миссис Гилкрист называет «ютом». В этом брачном чертоге, посередине, стоит огромная двуспальная кровать под массивным средневековым балдахином и больше нет никакой мебели. Наверно, тут, в этой громадной кровати, юная миссис Гилкрист уступила чарам давно ушедшего в мир иной майора, которого она выдавала за своего последнего, покойного мужа. Во всяком случае, именно эта кровать должна была стать местом распятия лорда Галена: два массивных столба в изголовье годились для предполагаемого действа – это было лучше, чем крест, хотя и не очень удобно для ног. Тем временем девушки с криками, песнями и пожеланиями удачи принялись привязывать раскинутые в стороны руки Галена к столбам, тогда как Гален, не без юмора склонив голову набок, подобно измученному Иисусу Христу, вдруг заговорил: «Я лишь хотел быть хорошим, благочестивым и послушным, – скромно признался он. – Я был готов ждать Господа, чтобы он отметил меня. Мои дорогие, это сработало. Это сработало, и вот я здесь! – Он попытался воздеть руки к небу, забыв, что они привязаны, но это его не обескуражило. – Посол в Бангалоре явился мне в одеждах khit-magar, или мажордома. Он спросил: «Почему вы не отказываетесь от залитого кровью христианства? Снимите фартук мясника, так сказать, забудьте о благочестивой чепухе, перестаньте быть заложником респектабельности, уйдите от тех, кто пьет кровь и ест плоть, мучаясь комплексом разрухи. Бац! Трах! Плюх! Будьте самим собой даже в комиксе! Мой дорогой Гален, откажитесь от мерзкого монотеизма, который привел к отделению человека от природы и освободил в нем первобытного разорителя. Возьмите в свое сердце беспомощность, безобидность, что есть настоящий буддизм. Пусть медитация формирует ваши чувства, а дыхание станет мотором мысли!»»

Посреди тамошнего шумного балагана Гален умудрялся выглядеть Иисусом Распятым кисти Мантеньи[69]69
  Андреа Мантенья (1431–1506) – итальянский живописец. Его искусство с героическим пафосом утверждает силу и достоинство человека.


[Закрыть] – сходство было бы полным, если бы не дурацкое благодушие, которое он проявлял, когда кто-то тыкал его в ребра. Любая девица, проходя мимо, могла схватиться за старый итонский галстук и, потянув за него, произнести «динь-динь!» – подражая трамваю. Или крикнуть: «У него, говорят, ямочки на попе, как у французского писателя!» Однако между подобными инцидентами лорд Гален продолжал говорить, повторяя за своим буддистом, – во всяком случае, так можно было подумать: «Безвинно, безвредно, беззаботно, бесшумно, бесполезно, безнадежно, бесштанно, бесформенно, беззвучно, безупречно…»

В эту минуту на сцене появилась сама миссис Гилкрист, завернутая в розовый шелк и белые меха, и заскользила по комнате, напоминая дикую птицу, которая летит очень низко, почти касаясь когтями поверхности озера. Она привлекла к себе внимание несомненным величием и укоризной во взоре. Громко хлопнув в ладоши, она воскликнула: «Дети мои! Дети мои! Что тут происходит? Почему бы не поторопиться? Как насчет истребления еврейского господина?» С этими словами она ласково потрепала Галена по подбородку, отчего у него вырвался короткий смешок, хотя на лице появился едва заметный страх – он не имел ни малейшего представления о том, какое значение вкладывает в это слово миссис Гилкрист. Однако для девиц в этом не было тайны. Тотчас же появились спрятанные за спинами тюбики с губной помадой самых разных оттенков – они были похожи на маленькие красные расщелинки тысячи жаждущих любви левреток. Столпившись вокруг лорда Галена, девушки наклонились над ним и принялись сосредоточенно его раскрашивать, покрывая все доступные места великого мужа цветочками, надписями, паутинками, сердечками, стрелами, а также менее известными граффити, например гениталиями других представителей животного царства, знаменитых своей похотливостью. Это был почтенный обряд поклонения плодородию, исполненный почти без пререканий, тогда как восторженный Гален, все еще с привязанными руками, сохранял спокойствие, первый раз в жизни чувствуя себя достойно оцененным, любимым и понятым. Правда, время от времени его одолевала усталость, и он повисал на столбах. А потом произошла катастрофа.

Чтобы разрисовать спину, ягодицы, не говоря уж о ногах лорда Гале на, юные дамы миссис Гилкрист полезли на кровать, и это привело к беде. Тяжелый балдахин раскачался, неожиданно упал с рамы и повлек за собой столб – к счастью, лорд Гален каким-то образом увернулся и избежал удара по голове. Тем не менее, одна рука у него все еще оставалась привязанной, хотя теперь он беспомощно лежал на полу. На его теле не осталось ни дюйма, не испытавшего на себе художественного энтузиазма девиц, и Гален походил на татуированного воина-маори, готовящегося к битве, или африканского вождя, собирающегося отправлять колдовской обряд. Естественно, началась веселая паника с пиханьем, синяками и царапинами, а когда стало ясно, что часть кровати стоит крепко, девушки опять поспешили к лорду Галену и стали помогать ему сойти с креста, гладя его, что-то мурлыча и не давая испугаться. Но он все же испугался, правда не сильно, так как виски умертвил его чувства. Распятого и уничтоженного, его перетащили на ближайший диван и уложили, словно соблюдая некую церемонию, а потом забросали подушками, оставив на свободе лишь чудовищно расписанную голову, – будто американские индейцы похоронили тотемный столб. Но под подушками было уютно и тепло, и к Галену вернулось хорошее настроение, ибо он не потерял уверенности, что восстанет на третий день, по крайней мере, так ему обещала миссис Гилкрист. «Поспите немного, дорогой», – предложила она. Однако обстоятельства сложились иначе.

В эту минуту с видом ангелов-мстителей появились двое, и тут как по волшебству буря стихла, подчиняясь судьбоносному жесту. Одним из пришедших оказался Феликс Чатто, побелевший от изумления, возмущения и ярости. Он размахивал аккуратно свернутым, лондонским зонтом – подходящим символом неодобрения. Потом высоко поднял зонт, наверное, так Зевс нес свой трезубец, а святой – скипетр. И закричал, немного задыхаясь от волнения: «Немедленно прекратите!» Скорее всего, эти слова относились в первую очередь к лорду Галену, но прозвучали достаточно громко, чтобы их услышали все, кто находился в комнате. Вторым из вновь прибывших, как ни странно, оказался сконфуженный Шварц, чувствовавший себя явно не в своей тарелке. Он стоял с несчастным видом и размахивал желудочным зондом – его ввело в заблуждение состояние Галена₅ который все еще пребывал в легкой эйфории, несмотря на свою ужасающую раскраску. Феликс метался в ярости, его чувство que dira-t-on[70]70
  Что обо мне скажут (фр.).


[Закрыть] нарастало день за днем по мере того, как до него доходили слухи о культурных изысканиях Галена. «Вся Женева смеется над вами!» – крикнул он и ударил лежавшего дядю зонтиком, однако удар пришелся по подушке, издавшей довольный звук. У Галена изменилось лицо – скажем, исказилось – и это было заметно, несмотря на раскраску. До него, так или иначе, дошло, что он в унизительном положении, поэтому он решил взять верх, используя тактику нападения. «Вот уж не думал, Феликс, встретить тебя в таком месте», – глухо произнес он. И злой Феликс прошипел в ответ: «А вы сами? Я-то пришел за вами и привез врача и «скорую помощь». На сей раз вас прочистят раз и навсегда в лучшей больнице Женевы!» Лорд Гален пожал плечами и поднял руки, нижняя губа у него подрагивала, и на минуту всем показалось, что он вот-вот заплачет. «Ты строго судишь меня, – проговорил он, дернув головой. – В конце концов, после всего, через что я прошел, ты судишь меня слишком строго».

Все еще размахивавший зонтом Феликс сказал: «Кто-то должен действовать. Последний месяц был кошмарным. На каждом шагу я натыкаюсь на ваших комитетчиков, которые спрашивают о вас, или, еще хуже, сообщают мне о вашем поведении – в высшей степени неприятные новости, должен заметить».

«Феликс, но ведь это из-за них я решился на такое. Если бы ты знал, через что я прошел – мой милый мальчик, это же настоящий американский роман, честное слово! Боже мой! Какой разгул насилия, вульгарности и мерзости. Я едва верил собственным глазам. И каждый – «краеугольный камень»! Нет, Феликс, это коммунизм, это католицизм, вот так-то. А теперь я собираюсь установить шкалу приемлемости Галена и посмотреть, как это скушают Объединенные Нации. Боже мой, до чего я устал!» Он как будто начал кое-что понимать. И только тут до него дошло, что он весь в помаде. Он не мог оторвать от себя взгляда и едва слышно посмеивался – смеяться тише было невозможно. «Ладно, если я должен, то должен», – проговорил он и вытянул перед собой руки.

Какое-то время никто не мог решить, во что его одеть перед выходом из владений миссис Гилкрист; а потом появились два интерна с носилками, заботливо завернули Галена в простыни, положили на носилки и накрыли сверху одеялом. Девушки ласково попрощались с ним, и миссис Гилкрист подарила ему легкий воздушный поцелуй. На этом закончились для Галена поиски культуры.

Воцарилась тишина. Взгляды мужчин вновь устремились на спящего, который ни разу не пошевелился, пока Сатклифф приглушенно повествовал о его похождениях. Разбудила Галена тишина, но он легко перешел от сна к бодрствованию. Разве что поднял голову и спросил:

– Вы говорили обо мне? Правильно, я это чувствовал. – Он с наслаждением зевнул и продолжал: – В первый раз чувствую себя по-настоящему отдохнувшим и совершенно здоровым. Отдыхать, лежа на ваших ногах, лучшее лекарство – надеюсь, я вам ничего не повредил? Нет? Отлично! – Гален и вправду сделался по-прежнему экспансивным, компанейским. Он поднялся, одернул пиджак и пригладил волосы. – Сегодня вечером я представлю свои рекомендации центральному комитету, вот тогда поглядим!

Он взял портфель с «краеугольными камнями» культуры и вышел из палаты. В автомобиле его ждал суровый Феликс с поджатыми губами, намеренный отвезти родственника в контору и убедиться в том, что он не сбежал.

– Боюсь, – произнес Сатклифф, – что это конец Галена – эрудита и культурного диктатора. От Тоби я слышал, что его партия готовит вотум недоверия и этот чудовищный осел Гулливер хочет предать его и свергнуть с престола. Гулливер принадлежит к тому типу мужчин, которые верховодят в пабе и лихо кричат: «Вперед!» Представляется он бывшим морским офицером, а на самом деле служил в военно-воздушных силах и быстренько приземлился в Международном валютном фонде. Жуткие слова – «морально неустойчив» (горяч?). Во всяком случае, Гален для него легкая добыча, и я предчувствую худшее.

– Вчера вечером я прочитал еще кое-что из ваших черновиков; любопытно и кое-где напоминает меня. Как бы это сказать? Вам отлично известно, что в соседней комнате постоянно что-то происходит, и вы спрашиваете себя: что это может быть? Но никогда не попадаете в точку. Скажем так, в вашей версии нашей книги – события, в моей – отсутствие событий.

Сатклифф уныло кивнул.

– Вы правы. А все потому, что вы реально существуете. Я же всего-навсего выдумка, живущая по доверенности, которую можно поворачивать, как воспоминание, в любую сторону. Я реален, пока это необходимо. Мое существование условно. Вы сами понимаете, наши книги зависимы друг от друга, но не связаны друг с другом.

– Привет!

– Привет!

– В Библии сказано, что все мы создания Его.

– И Иов говорил, что надо рачительно относиться к своему бессмертию.

Задумавшись, Блэнфорд долго смотрел на свое создание, после чего сказал:

– Знаю, я обрек вас на нелегкую жизнь – ужасный брак, столько мучений. Но мы оба наконец-то движемся к апофеозу, вы – как толстый печальный оракул, я – как переживший войну калека, у которого один путь – в преисподнюю. Больше никакой любви, никакого яблочного пирога на небесах. Жизнь продолжится как фантазия – ну и, конечно же, многие из нас должны умереть. Об этом не следует забывать. Но вам, по крайней мере, не придется все это пережить, потому что вы ограничены литературным умиранием. Тем не менее, результат может оказаться трогательным или поучительным, или тем и другим вместе. Я буду рад в конце концов выпустить вас на свободу, мой Старик из Моря!

– Вы хотите сказать, что скоро эта ужасная и благословенная война, которая мешала нам думать о себе – или хотя бы за себя – закончится и мы опять будем предоставлены самим себе? Зимние квартиры для Десятого легиона и Неприкосновенный Запас!

– Я влюблен в Констанс, – вдруг выпалил Блэнфорд, словно школьник, у которого внезапно начался понос.

Во взгляде Сатклиффа появились недоумение и насмешка.

– Enfin![71]71
  Наконец (фр.).


[Закрыть] – сказал он. – Такого нет в тексте! Вот уж не ожидал! Может быть, это неправда? Вам ведь очень нравится выискивать чужие самообманы…

– Подите вы к черту! – воскликнул Блэнфорд, прекрасно понимая, что чертыхнулся к месту.

– Вы спутали меня с Месье, – ответил толстяк. – Так?

– Так!

Сатклифф снисходительно хохотнул и с упреком погрозил пальцем своему соавтору.

– Вам ведь известно, что Аффад вернулся?

Блэнфорду это было неизвестно. Но тут в дверь постучали, и вошел Кейд.

– Вы звонили, сэр? – спросил он.

– Нет, Кейд. Не звонил.

Слуга выглядел удивленным и расстроенным.

– Но кто-то же звонил, – произнес он, уверенный в своей правоте, прежде чем повернуться и скрыться за дверью.

– А где Аффад? Почему он не подает признаков жизни? – спросил Блэнфорд.

Сатклифф, чинивший карандаш, пожал плечами.

– Откуда мне знать? Я еще не забыл его с Констанс романтических потрясений и не смел упомянуть о нем, чтобы не расстроить ее.

– Полагаю, – раздраженно проговорил Блэнфорд, – что мы все ведем себя, как компания старых дев, и в результате попросту потворствуем ее эго – несчастному эго, насколько я понимаю!

Сатклифф поглядел на него с иронической улыбкой.

– Скажите пожалуйста! Какие душевные муки! Я думаю, пусть Аффад сам, когда объявится, разберется в своих делах.

На другой день Аффад неожиданно появился в старом баре «Навигация» – правда, днем Констанс бывала там очень редко, обычно она освобождалась вечером. Но как раз в этот день она прошлась пешком до бара, чтобы перехватить Сатклиффа и рассказать ему о Трэш – а ее уговорили немного посидеть и выпить вместе со всеми.

Подъехал автомобиль, и у Констанс упало сердце – она всем своим существом почувствовала опасность – знакомая фигура появилась за стеклянной двери, когда послышался звон колокольчика, а потом дверь распахнулась. На пороге стоял Аффад, который как будто отсутствовал несколько столетий, хотя прошло всего несколько месяцев. Первым побуждением Констанс было отвернуться, может быть, даже сбежать, но она повела себя совсем по-другому. Она встала и пошла навстречу Аффаду с приветливой улыбкой на губах, перехватив его, когда он еще не успел войти в зал, и поцеловала, то есть, можно сказать, вложила цветок в дуло ружья.

– Мы разговариваем или нет? Я забыла, – как ни в чем не бывало, произнесла Констанс. Это прозвучало вызывающе, даже нагловато, о чем она тотчас пожалела, едва заметила, как похудел и побледнел Аффад, как неуверенно он держится.

– Конечно же, разговариваем, – ответил он тихо, тоже как ни в чем не бывало. – Я должен поблагодарить тебя, вот только не знаю, как.

Они позволили вовлечь себя в общий разговор – неожиданное появление Аффада привлекло к нему всеобщее внимание. Всем хотелось узнать, как он жил, где был, и некоторое время были слышны только преувеличенно громкие приветствия. Аффад взял стакан с пивом и сел за столик рядом с Констанс, чтобы перемолвиться парой слов с Тоби и Райдером, пока Блэнфорд с язвительной и в то же время сочувственной усмешкой следил из своего угла за выражением лица Констанс. Мука, которую она испытала, расставшись с Аффадом, а еще больше то, что она доверила ему как лучшему другу, бередили сердце Блэнфорда, отчего стародавняя привязанность к ней стала еще крепче. Настолько крепче, что он даже не ревновал ее к Аффаду, чьей дружбой дорожил в равной степени: словно они все трое пребывали на равном расстоянии друг от друга. Однако любовников разъединяло взаимное непонимание, хотя, сидя рядом с Аффадом, Констанс молча улыбалась, несмотря на то что у нее ныло сердце, так как она не могла придумать способа залатать дыру в их отношениях и заодно залечить рану, причиненную тем же взаимонепониманием. До чего же все-таки мужчины невыносимы!

Были и другие причины, прибавлявшие ей мучений, наперекор которым она старалась казаться уверенной в себе и решительной. Она ругала себя за это, ей было не по себе из-за подобного проявления ребячества, однако Аффад как будто ничего не замечал, даже ее новой прически. Неужели ему не нравится? Она перехватила его быстрый взгляд в зеркале, и ей пришло в голову, что, возможно, он счел ее слишком замысловатой, слишком женственной?… Наконец, решив, видимо, что взаимные приветствия исчерпали себя, он поднялся со стула и обратился к Констанс:

– Если не возражаешь, мне бы хотелось пару минут поговорить с тобой. Надо кое о чем рассказать и кое о чем спросить.

Аффад выглядел непривычно бледным и неуверенным в себе. («Отлично!» – мстительно подумала Констанс.)

Они вместе вышли на залитую солнцем улицу, и, так как день обещал быть пригожим, Аффад предложил оставить автомобиль и прогуляться по набережной, на что Констанс тотчас согласилась.

Правда, согласилась не без тревоги, потому что тоже чувствовала себя не в своей тарелке. Довольно долго они шли молча, в конце концов согласовав ритм своих шагов, и Аффад успел привести мысли в порядок.

– Ты знаешь, ты должна знать, ты должна была понять, что я решил больше никогда не говорить с тобой – для этого, естественно, были причины (которые кажутся тебе глупыми). Поэтому, вернувшись в Женеву, я поехал сразу в дом на озере, собираясь как можно реже бывать в городе. Но я увидел, что ты сделала с моим сыном, – благодаря науке, которую считаю весьма ограниченной, – и не мог не приехать, не мог не сказать тебе спасибо за твой чудесный талант.

Он обнял ее за плечи. Повернувшись друг к другу лицом, они молча крепко обнялись, словно испугались утонуть и это могло их спасти, но им обоим было трудно дышать, и они не произносили ни слова. Констанс заметила рядом скамейку, и, вырвавшись из объятий Аффада, все еще прерывисто дыша, вдруг поняла, что ее обуревают несовместимые чувства.

– Уф! – воскликнула она, то ли плача, то ли печально смеясь, и закрыла лицо руками. Аффад подошел и нежно погладил ее по голове. (Возможно, ему все-таки понравилась ее новая прическа?) Между прочим, когда они обнялись, он уловил аромат новых духов, который почему-то насторожил его и показался неприятным. Он сам не понял, почему!

– Мы наказаны за то, что позволили себе влюбиться. Наказаны за то, что это произошло слишком поздно. – Он проговорил это, чтобы прервать паузу и скрыть свои чувства, – он забыл, как страстно желал ее. Пальцами он ощущал исходившее от нее, словно электрический ток, желание – и перестал винить себя. – Мы считали себя очень умными, умнее всех.

– Ты все еще не уверен в себе?

– Скорее, не уверен в тебе. Я думал, ты лучше понимаешь, как опасно вмешиваться в систему, которую не знаешь и которая уже давно движется в заданном направлении. Можно потерять руку, глаз, жизнь. Наверно, я плохо объяснил, чего мы добиваемся, и ты решила, будто я состою в примитивном клубе самоубийц, а потому, будучи пылкой женщиной, навоображала невесть что – мол, как я могу любить тебя и покорно ждать смерти от неведомой руки в выбранное другими людьми время? Разве я не прав?

– Прав, – неохотно подтвердила Констанс. – Полагаю, ты понимаешь, что женщина может так чувствовать. Я и вправду глубоко разочарована в твоем мужестве. Меня по-дурацки обвинили в том, будто я перехватила письмо, даже украла его – а я даже не представляю, что стала бы с ним делать. Поначалу мне пришло на ум, почему бы, из чистой вредности, не уничтожить его и не посмотреть, что будет. Конечно же, ни о какой опасности я не думала, потому что в глубине души не принимала все это всерьез – ты говорил, что откажешься, постараешься выйти из… что я могла думать? Ну, я и взяла письмо, чтобы, пока тебя нет, прийти к какому-то решению, и для сохранности положила его в книгу. Но получилось так, что один человек, безумный человек, взял книгу, и письмо попросту исчезло. Боже мой, я виновата в недомыслии, в злости. Теперь мы стараемся его вернуть, хотя бы узнать, что с ним сделал больной.

– У тебя холодные руки. – Аффад сел рядом с Констанс и взял ее руки в свои. – Я виноват не меньше тебя, но не из-за письма, а из-за того, что не сумел объяснить, какая между нами преграда и с чем тебе надо смириться, чтобы мы могли любить друг друга. Ты права, я размышлял о выходе из клуба, когда вернусь домой, но в общем-то понимал, что это невозможно. Стоило нам расстаться, и я убедился в этом. Ну как я мог это сделать – ведь была бы поломана вся система, скомпрометирована наша цель. Я стал бы предателем!

– Предателем! – с иронией повторила Констанс, и он сжал ее руки.

– Да. Да. Я знаю, что ты считаешь это ребячеством, но есть человек, который стоит за мной, и есть человек, который стоит впереди меня. Я – звено в цепочке. Наши амбиции в некоем безумном смысле совершенно научны, если иметь в виду точное значение этого неправильно употребляемого слова. Мы задействуем цепную реакцию, которая, как нам кажется, противостоит законам энтропии – необратимый процесс всегда ведет к смерти, уничтожению, рассеиванию… Конечно же, это в высшей степени амбициозно. Но, понимаешь, тут нет романтического стремления к смерти… – Он пристально смотрел на нее несколько мгновений, потом вздохнул. – Боже мой! Кажется, ты начинаешь понимать. А я боялся, что этого никогда не случится – ведь речь идет о неотъемлемой части нашей любви: секс всего лишь цемент, склеивающий двойной образ, который мы представляем реальности, когда делим оргазм, когда дышим в одном ритме. Что говорит тебе старина Макс? Наверняка, что-то в этом роде. Верно?

– Да. Я как раз думала о нем.

– Человек, который идет следом за мной, представляет прошлое, а тот, который идет впереди, – будущее. Я между этими двумя полюсами, Там и Теперь. А еще я чувствую, что живу в тебе, как ты живешь во мне – s'il vous plaît![72]72
  Здесь: вот так-то! (фр.).


[Закрыть]

Констанс была счастлива, что не надо лгать и сопротивляться его нежности – хотя, конечно же, «негодяй» заслуживал наказания…

– У меня еще остались сомнения, но я сдаюсь. Мне лишь жаль, что так нехорошо получилось с письмом. Это все, что мне сегодня и сейчас необходимо знать?

– В общем, да. Надо привести в порядок дела, но это не самое главное. Главное – принять послание о смерти и передать его дальше. Как ты думаешь, зачем создаются всякие общества и ассоциации? Они становятся резервуарами энергии и мысли, если хочешь, движущих сил.

– Понятно.

– Я чувствую, что без этого знания передаю очень слабый сигнал. Как грязная свеча зажигания! – Он прижался к ней. – Господи! Я так счастлив, что, кажется, могу потерять сознание!

– Не надо! Давай лучше, я накормлю тебя ланчем. А то от своих египетских крайностей действительно потеряешь сознание. Нет, серьезно – ты очень похудел. Почему?

– Много времени пробыл в пустыне, а на жаре не очень-то поешь. Еще я думал, что потерял твое уважение. Мне было очень нехорошо, и тогда я понял, что по-настоящему люблю тебя, как никого никогда не любил – это могло умалить то, что мы нечаянно обрели! Не хочу, чтобы ты слишком возомнила о себе, поэтому не буду продолжать. Но ведь это очевидно. На самом деле, мне хотелось, чтобы ты позаботилась о малыше, – чтобы вы сблизились, как ты говоришь, дышали одним йоговским дыханием. Это как кольцо дыма, которое ты выдыхаешь, когда куришь, – идеальное и самодостаточное. Констанс, почему ты не запрещаешь мне говорить?

Куда там! Это же был елей на сердце!

Им ничего не оставалось, как заключить друг друга в страстные объятия, что они и сделали, не замечая любопытных взглядов прохожих. Так они просидели довольно долго, пока Констанс не предложила пойти к ней, однако Аффад даже не пошевелился – к удивлению Констанс, он был не в состоянии подняться и идти.

– Ты подумай о мороженом, – проговорила она, – это поможет!

Однако прошло еще некоторое время, прежде чем они вновь зашагали по набережной. День был великолепным, солнечным, и они гуляли по скверам, в которых уже подходили к концу приготовления к fete votive. Кое-где стояли палатки, в которых торговали всякими карнавальными игрушками и ленточками, пластмассовыми лодками и куклами. Сцепив мизинцы, они шли мимо. Мысленно Констанс говорила себе: «До чего же чудесно, когда тебя любят всю от макушки до пяток, до кончиков ногтей». В баре они заказали бутылку шампанского и выпили его, словно это был нектар. Ужасно, подумала Констанс, любовь в самом деле маниакальное состояние.

С медицинской точки зрения их можно было признать невменяемыми. Она вспомнила, как когда-то давно он сказал: «Констанс! Давай влюбимся и нарожаем кучу детишек!» И сразу же ей пришли на ум слова Макса: «У любой женщины может быть только один любимый мужчина, и у любого мужчины может быть только одна любимая женщина. Отсюда все беды, потому что в жизни такие встречи редкость – все ждут принцессу или принца из сказки. Люди рождаются, чтобы жить парами, как голуби или кобры. Но мы нарушили цикл, стали есть мясо и узнали вкус крови, а потом появились сахар, соль, алкоголь, и мы потеряли связь с вечностью!» Ей стало интересно, что сказал бы Макс о гностических взглядах и обязательствах Аффада. Наверно, ничего, ведь настоящие йоги знают час своей смерти и им не нужны искусственные напоминания, чтобы превратить уход из этого мира в сознательный акт.

– Тебя что-то печалит? – спросил Аффад.

– Нет, ничего, просто время уходит, а оно стало вдвойне драгоценным после нашего разговора о смерти. Глупо и нелепо заранее принимать ее, когда, возможно, судьба уготовила нам умереть через пять минут. Вдруг тебя задавит такси?

– Ты права. Мы непременно заплатим за чудо наших чувств! Боже мой, до чего же приятно вновь видеть тебя, чувствовать тебя, отзываться на твои чувства! Природа – великий стратег, но с таким даже ей не справиться.

– Мне не по душе такие возвышенные люди, как мы с тобой. Просто терпеть не могу таких людей.

– Знаю. И наши эротические беседы мешают настоящему сексу. Почему бы нам не замолчать и не заняться делом? У меня, кажется, начинается анорексия – сексоанорексия. Если мы в ближайшее время не окажемся в одной постели, меня разобьет паралич. Меня хватит удар, и я потеряю сознание. Остерегайся Нарцисса!

Они подошли к ее дому и стали подниматься рука об руку по лестнице, возвысившись с помощью плохого шампанского, которое пили в баре, до уровня ниспровержения, но и немного испуганные, углубленные в себя, заранее потрясенные предстоящим первым соединением после столь долгого перерыва. Особенно испуганным выглядел Аффад. В квартире было идеально чисто; поработав на славу, уборщица, уходя, задернула шторы, так что они вошли в полутемную комнату. И застыли на месте едва дыша, со страхом глядя друг на друга и в то же время уже ничего не скрывая.

– Себастьян! – шепнула Констанс, скорее сама себе, чем ему, но он услышал, взял ее за руки и ласковым движением подтолкнул через порог к знакомой заветной кровати, отраженной с трех сторон в высоких зеркалах, и кожа у них светилась в приглушенных лучах солнца, проникавших в окно.

Влюбленные, думала она, принадлежат к исчезающему виду и нуждаются в защите; возможно, им место в заповедниках, где обитают забытые, пережившие свое время виды и где запрещена охота? Но разве может быть счастье, равное этому? Это же блаженство, когда тебя целует твой мужчина, когда вы соединяетесь с ним в любви! Тут нет места расточительству, надо быть бережливой – в опасной игре, действительно опасной, потому что один из партнеров может измениться, еще не успев выйти из нее. Множество людей, возможно большинство, приближаются к концу жизни, ограниченной критерием полезности, и обнаруживают, что двери счастья заперты, недоступны для них, но не по их вине – им просто не повезло.