Текст книги "СЕБАСТЬЯН, или Неодолимые страсти"

Автор книги: Лоренс Даррелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Тем не менее, сама Констанс была настроена радостно и оптимистично. Полностью погрузившись в свои мысли, она управляла автомобилем на редкость плохо, особенно когда ехала по городу и парковалась. Однако опоздала она ненамного, и ей было приятно видеть, какое облегчение испытал Шварц при ее появлении, кстати, не менее приятно, пришлось ей признаться самой себе, было видеть очевидное восхищение коллег. Новая прическа произвела впечатление – и это тоже оказалось приятно. Стоило ей перехватить Шварца, как она взволнованно поведала ему о случившемся. Он удивленно, но с удовольствием присвистнул.

– Вот это прорыв! Может быть, твой первоначальный диагноз правильный, и это histoire de biberon![32]32
  Здесь: младенческая травма (фр.).


[Закрыть] Большая удача, если он сможет еще раз пройти по тому же пути, как электрик, который ищет, где оборвался провод… Ты счастливица, Констанс! Мне не пришлось наблюдать такие мощные очистительные перемены, черт меня подери! Однако важнее всего сейчас, чтобы мальчик опять не замкнулся – надеюсь, он не остановится, пока полностью не изживет травму. Если это случится завтра, когда угодно, пожалуйста, позвони мне. Я хочу быть в курсе.

К своему удивлению, да и некоторому разочарованию, Констанс сама чуть не расплакалась, однако ей удалось сдержать слезы, правда, пришлось высморкаться. Плохая реклама для уверенного в себе ученого, с горечью сказала себе Констанс.

Шварц сделал круг по залу и опять приблизился к Констанс, держа в руке неизменный стакан с виски.

– Кстати, – проговорил он, – я совсем забыл. Мне стало трудно прикрывать тебя, бесконечные телефонные звонки – нет, это не Аффад, это принц постоянно спрашивает, где ты и скоро ли вернешься. Я сказал, что у тебя по меньшей мере двухмесячный отпуск по болезни и ты уехала из Швейцарии. Правильно?

Констанс стало обидно, что звонил не Аффад, но она быстро справилась со своими чувствами.

– Конечно. Я никому ничего не должна. Я ведь свободна, правда?

– Они там беспокоятся насчет письма, посланного Аффаду на адрес Красного Креста и полученного тобой. Не знаю, что это может означать, но голос у принца был весьма озабоченный. Он спрашивал, не уничтожила ли ты письмо, не распечатала ли его и, вообще, что ты с ним сделала. Что мне отвечать?

Констанс почувствовала, что краснеет. У Шварца было любопытство в глазах, хотя насчет Аффада она не очень с ним откровенничала.

– Если принц позвонит, пожалуйста, передайте ему самый теплый привет и скажите, что письмо, которое он ищет, попало в руки глупого слуги Обри Блэнфорда и я взяла его, рассчитывая увидеть Аффада до его отъезда. Однако мы не встретились, и письмо осталось у меня. Оно ждет его, если только он не хочет, чтобы я переслала его в Египет. Но ведь он сам говорил, что скоро вернется, так что я спрятала его в надежном месте до его приезда и…

Вдруг Констанс почувствовала, как у нее в жилах стынет кровь, и поднесла руку к щеке.

– Старик очень беспокоится, – проговорил Шварц. – Он боится, что ты уничтожила его с досады или распечатала, и, не дай Бог, теперь тебе известно его содержание… Что это такое, черт его подери? Любовное послание? – Он умолк, обратив внимание на ее испуганное лицо. – Констанс! – вскрикнул он.

– Вы сказали, что Мнемидис смотрел книги у меня на полке? – спросила она.

Шварц развел руками с выражением удивления и покорности на лице.

– Ты же дала ему разрешение пользоваться книгами, или нет?

Констанс кивнула, так как и впрямь говорила, что он может взять любую книгу, хотя на ее собственных полках стояли в основном учебники, словари и справочники. На самом деле она имела в виду совсем неплохую больничную библиотеку, в которой было много романов и другой неспециальной литературы.

– Я говорил тебе, что он забрал много твоих книг, – явно сердясь, сказал Шварц, – но он получил от тебя разрешение.

Констанс кивнула. Она забыла о каком бы то ни было разговоре на эту тему.

– Библия, – произнесла она. – Библия! Письмо Аффада я положила в Библию!

Она сильно побледнела, и Шварц испугался.

– Ну и что? Ты можешь хоть сейчас взять его у Мнемидиса. Не съел же он его, в конце концов!

Оставалось только надеяться на лучшее; в то же время ее привела в ярость мысль, что весь сыр-бор разгорелся из-за какого-то письма – хотя, конечно же, ей было известно (пусть даже она не верила в это), что именно заключалось в письме. Час смерти – неужели так важно это знать?

– Позвони в клинику, узнай, когда дежурит Пьер, и попроси его забрать книгу. Мнемидис еще какое-то время пробудет под действием сильных успокоительных. Ему это до того понравилось, что он попросил еще разок избавить его от самого себя.

Шварц прав. Пьер непременно достанет проклятое письмо, если его попросить. Все так, но столь велико было волнение и нетерпение Констанс, что она выскользнула в холл отеля и отыскала телефон. Позвонив в секретариат клиники, она попросила посмотреть, когда дежурит Пьер. К сожалению, его смена начиналась лишь в восемь утра; что же до больного, то он спал, и его маленькая палата была заперта, поэтому напрасно было просить кого-то другого в такой час искать письмо. Самое разумное подождать, когда придет Пьер. Так или иначе, но Констанс не могла успокоиться. Она говорила себе, что нет причин, которые могли бы помешать найти письмо. И все-таки… пропажа странным образом выбила ее из колеи.

Речи показались Констанс скучными и бесконечно затянутыми, поэтому она обрадовалась, когда прием подошел к концу, можно было попрощаться с сияющим Шварцем и, усевшись за руль автомобиля, возвратиться в свое уединенное жилище на берегу озера. Приехала она поздно одновременно ощущая раскаяние и торжество – в странном состоянии, связанном с исчезновением письма Аффада и очевидным продвижением в работе с ребенком. И то и другое было неотделимо от Аффада-старшего, так что он приснился ей ночью, и утром она встала расстроенная.

Взглянув на маленький будильник, Констанс спустилась вниз, села в автомобиль и отправилась в auberge,[33]33
  Таверна (фр.).


[Закрыть] чтобы позвонить Пьеру, чей рабочий день начинался в восемь часов утра. Ей пришлось подождать, пока его отыскали, а когда он подошел к телефону, у него был очень удивленный голос и он никак не мог сообразить, что ей надо в такую рань. Однако он внимательно выслушал ее и подтвердил, что Мнемидис взял книги, среди которых были Платон и Шпенглер. Но особенно тот обрадовался маленькой Библии, потому что (как он сказал) ему надо кое-что проверить.

– C'est un drôle de coco celui-la![34]34
  Какой забавный тип! (фр.).


[Закрыть] – со смешком признался великан и добавил, что все книги в тумбочке рядом с кроватью Мнемидиса и с ними ничего не случится.

– Пожалуйста, – попросила Констанс, – сделайте мне одолжение, найдите Библию. В ней должно быть письмо на имя мсье Аффада. Оно из Египта. Если вы найдете его, я немедленно приеду.

Пьер обещал проверить, нет ли письма, а Констанс стала ждать. Прошло довольно много времени, но это понятно, ведь в том крыле, где находился Мнемидис было много дверей, которые приходилось по очереди отпирать, а потом запирать.

Письма в книге не оказалось!

Не было смысла повторять: «Вы уверены? Вы совершенно уверены?» Пьер почувствовал по ее тону, что это письмо очень важное, и встревожился.

– Я просмотрел все книги, бумаги и папки. Заглянул в саквояж, чтобы удостовериться, нет ли его там. Потом я обошел всю палату, проверил на полках, даже в душе посмотрел… везде, доктор, везде где только можно!

Констанс закрыла глаза и мысленно обвела взглядом свой кабинет и альков с книжными полками. Неужели письмо выпало из Библии, когда Мнемидис вытаскивал книги? Констанс позвонила своей секретарше и спросила, не находила ли та письмо в ее отсутствие, но ответ был отрицательным. Куда оно, черт подери, могло подеваться? Может быть, Мнемидис порвал его и бросил в корзину для бумаг? У Констанс упало сердце при мысли о том, какие сложные поиски ей предстоят, чтобы убедиться в этом. Потом она отругала себя за нервотрепку из-за какой-то ерунды. Конечно же, все образуется. Может быть, Мнемидис, когда проснется, прольет свет на происшедшее. Самое лучшее – спокойно подождать, и пусть все идет своим чередом. Не высказанные вслух, но страстные речи несколько смягчили напряжение, правда ненадолго. Констанс поглядела на часы. Оставалось еще время, чтобы заняться своими делами и поспеть вовремя (если она поспешит) на дежурство к маленькому Аффаду, которое заканчивалось обедом. Приехав в клинику, Констанс испугала сонного Шварца, который не привык поздно ложиться и расплачивался за нарушение режима несколькими днями апатии и усталости.

– Что это с тобой? – мрачно спросил он.

– Проклятое письмо Аффада, – ответила Констанс. – Оно пропало. Исчезло. Я положила его в Библию, которую решил изучить Мнемидис и теперь всю в заметках держит возле своей кровати. Я позвонила Пьеру, попросила полистать Библию. Письма нет!

С явным раздражением Констанс прочесала, так сказать, свой кабинет в надежде отыскать письмо. Напрасно. В общем-то, Мнемидис взял не так уж много книг, всего полдюжины. Но, естественно, среди них была Библия.

Констанс отправилась в центральную больницу, в дальнее серое здание, где содержались опасные пациенты, и перехватила Пьера, когда тот уже собирался уходить. Вместе они поднялись наверх, отперли и вновь заперли множество дверей, прежде чем подошли к маленькой палате, где Мнемидис провел большую часть своей необычной жизни. Все книги были на месте, ни одна не пропала, здесь же находились его собственные бумаги, письма и вырезки из газет – в нескольких папках. В Библии оказалось множество карандашных заметок, словно ее он читал с особым вниманием. Может быть, ради новых воплощений?

– А саквояж? – спросила Констанс.

– Саквояж у него, – ответил Пьер. – Но я осмотрел его. Там ничего нет!

– Ничего! – вздохнув, повторила Констанс.

Она села на ближайший стул и на минуту глубоко задумалась. Оставалось надеяться на то, что Мнемидис сам предложит решение проблемы, когда появится возможность его спросить, – однако до этого еще дней десять как минимум. Надо набраться терпения и ждать до тех пор, пока Мнемидис не сказал свое слово.

– Пьер, прошу прощения за беспокойство. Но как только он очнется, дайте мне знать, чтобы я могла поговорить с ним. Он ведь доверяет вам после того смешного эпизода с часами!

Рот великана-«малабара» медленно растянулся в добродушной улыбке, и он кивнул головой.

Констанс рассчитала, что ей хватит времени заглянуть в свою квартиру, прежде чем ехать в шато: она хотела взять кое-что из вещей, чтобы чувствовать себя удобно в доме на озере. Пока она рылась в ящиках комода, зазвонил телефон. Это был Сатклифф. Он обрадовался и удивился, застав ее дома, хотя в его голосе звучало недовольство из-за того, что она исчезла, не оставив даже записки.

– Ах! Вот и вы! – проговорил он с наигранной веселостью. – Может быть, сделаете мне одолжение и скажете, какого черта вы исчезли, никого не предупредив? Все спрашивают о вас. У меня есть право знать – или нет?

Констанс объяснила, что ей было необходимо отдохнуть, коренным образом поменяв образ жизни, – короче говоря, она призналась, где была и что делала, прежде взяв с него обещание молчать.

– Собственно, мне надо знать, что ответить принцу, – проговорил Сатклифф. – Вся кутерьма из-за письма, адресованного Аффаду. У него создалось впечатление, будто вы хотите воспользоваться удобным случаем и вмешаться.

– То есть как?

– Ну, например, спрятать письмо или потерять его. Я будто слышу, как он говорит Аффаду: «Знаете, стоит вмешаться женщине, и все летит в тартарары». Прошу вас, ради вашего и моего спокойствия, отдайте мне это проклятое письмо, а я положу его куда надо и отправлю в Египет.

– Письмо пропало!

Сатклифф присвистнул, но не сказал ни слова. Молчал он довольно долго.

– Там, наверное, не поверят.

– Но это правда.

– Даже я с трудом верю. Поклянитесь!

– Клянусь! Провалиться мне на этом месте!

– Там подумают, что вы вмешиваетесь в… ну, в то, что они считают предназначением Аффада. Полагаю, вам известно, в чем смысл письма, ведь оно, если так можно выразиться, сигнал смерти, и что оно означает с точки зрения гностических мероприятий. О Боже!

– Да, я знаю, хотя мне плевать на все их мумбо-юмбо и тайные общества. Дурацкая извращенная философия.

– Упрямства вам не занимать, – сердито отозвался Сатклифф. – В конце концов, метафизическая проблема реально существует. Как повернуть вспять волну духовной энтропии? И жертвы тоже реальные. Аффад не один такой, кто-то был до него и кто-то будет после него, он – часть традиции, которая соотносится непосредственно с самой смертью. А теперь старик будет думать, будто вы недопустимым образом вмешались не в свое дело. Наверно, он решит, что вы вскрыли письмо или уничтожили его. Вам известно, что в нем?

– Нет. Клянусь!

Воцарилось долгое молчание, во время которого Констанс слышала, как Сатклифф тихо насвистывает – это был знак наивысшего замешательства и раздражения.

– Все это звучит просто по-детски, – не выдержала Констанс. – И египтянин тоже хорош. Почему бы ему не взять копию в центральном комитете или еще у кого-нибудь? Это не первое и не последнее потерявшееся письмо.

– Не может он.

– Даже принц?

– Наверно, даже принц!

С нарастающим недовольством, вызванным нелепым ребяческим поведением египтян, Констанс поведала Сатклиффу подробности происшедшего, прибавив, что, возможно, проблема разрешится, когда Мнемидис очнется от своего искусственного сна. Сатклифф вздохнул.

– Ладно, постараюсь представить это дело в благоприятном свете, хотя предвижу скептическое отношение насчет ваших добрых намерений. Видимо, им кажется, что вы играете с ними.

– Если так, то я готова сама с ними поговорить. Уверена, мне легко удастся их переубедить.

Однако Констанс не хотелось торопить события, пока оставалась надежда на Мнемидиса. А вдруг безумец попросту спрятал письмо – скажем, за батареей? Так-то так, но ведь они искали везде, даже в таких местах!

– Мне нужно ехать на работу, – сказала Констанс. – Шварц в курсе того, где я, если вдруг понадоблюсь.

Странно, что не было произнесено ни слова насчет возвращения Аффада в Женеву: но Констанс не хотелось проявлять излишнее любопытство, так что она села в автомобиль и отправилась в шато.

В доме, очевидно, никого не было, кроме швейцарки, и Констанс пришлось довольно долго звонить, прежде чем дверь открыли. Няня сияла и улыбалась, хотя тотчас приложила палец к губам.

– Ш-ш-ш! Он спит. Но, боже мой, какая перемена! Я едва узнала его сегодня. Констанс, он открыл глаза, он смотрит! У него глубокий живой взгляд.

Она негромко хлопнула в ладоши, после чего вместе с Констанс поднялась по лестнице и вошла в предоставленную им элегантную гостиную, где Констанс сняла пальто и поставила саквояж на стул, продолжая слушать отчет своей помощницы.

– При мне мальчик не плакал – увы, все перемены исключительно ваша заслуга! Но все равно он совсем другой сегодня, и лицо у него теперь открытое, как цветок. И он улыбается! Это так ново для него, что он не знает, как с собой справиться. Не слушайте меня. Пойдите и немного посидите рядом с ним.

Молчать больше не требовалось, так как ребенок проснулся и, лежа в своей кроватке, оглядывался кругом, сгибая и разгибая пальчики, словно собирался что-то ими делать.

Констанс наклонилась, поцеловала маленького Аффада и взяла его на руки, только когда это началось снова – когда он опять заплакал, правда, не так сильно и более осознанно. Потом, устав от плача, он начал зевать, но при этом пристально смотрел на нее, касался ее волос и чуть не засовывал ей в рот палец. Но плакать все же продолжал. Словно наступил конец света, конец жизни на земле. Констанс еще раз взяла его на руки и принялась убаюкивать, защищая его от всего на свете своими объятиями. Она чувствовала, что он изо всех сил старается найти себя. Может быть, плача, ему было легче возвращаться к себе здоровому! Вот и в этот день, как в те многие недели, что еще были впереди, очистительный плач был единственным плодотворным диалогом между мальчиком и Констанс. Однако и плач тоже менялся, он не был все время одинаковым. Случались дни, когда ребенок злился или хмурился, но очень медленно, как пробивающиеся сквозь тучи солнечные лучи, появлялись признаки спокойного, даже радостного состояния. Это было заметно по его новому лицу – глаза теперь играли ту роль, какая им предназначена, были выразительными, любопытными и даже иногда проказливыми! Время от времени, плача, ребенок позволял Констанс легко коснуться пальцем своего носа, подбородка, лба. Но он ни разу не прекратил плакать, пока у него оставались силы, пока он не исчерпывал их до конца, пока его не одолевала усталость.

Постепенно, шаг за шагом, Констанс буквально на цыпочках продвигалась по неисследованному пространству детской души, казалось, что она уже подбирается к проблеме, остановившей психическое развитие мальчика. Новым было и то, что маленький Аффад подсознательно стал помогать ей. Он перестал напрягаться, как это было с ним прежде, он как будто набирался от нее сил, признавая свою слабость.

Но случалось и по-другому: например, иногда он становился агрессивным: то как будто пытался выколоть ей глаза, то грубо засовывал пальцы ей в рот, но все заканчивалось беспомощными слезами, словно злое побуждение истощалось само собой. В его агрессии Констанс «читала» нежелание подчиняться пока еще не очень решительным призывам разума и здоровья. Переставая плакать, он лежал у нее на коленях зачарованный, задумчивый, прислушиваясь к ее пению. Бывало, он вновь, но уже осторожно касался ее рта и размазывал вокруг него свою слюну, словно исполняя какой-то ведомый ему одному ритуал. А то лежал неподвижно, словно младенец, издавая непонятные и тихие звуки, что-то вроде «да-да-ва-ва». Однажды он коснулся губами ее щеки, неожиданно признавшись таким образом в своей привязанности, но сразу же как будто раскаялся в этом и вновь, отвернувшись от нее, погрузился в апатию и безразличие. Тем не менее, его глаза теперь были открыты, и он мог смотреть на внешний мир за окном спальни или детской или, например, на медленно раскрывавшееся, словно китайский веер, озеро во время дневной прогулки по набережной. Бабушка говорила, что по ночам он все еще оставался беспокойным, но периоды хорошего настроения стали долгими, а жесты и движения производили впечатление осознанных. Хотя Констанс понимала, что процесс выздоровления будет долгим, все-таки он начался, и направление было задано правильно – это напоминало корабль, идущий верно выбранным курсом. После первых успехов она почувствовала, как на нее навалилась невероятная усталость, причиной которой стала ее профессия. Какой смысл в психическом восстановлении такого рода, если больного нельзя оставить без компетентной помощи? Кто заменит ее, кто будет с такой же любовью и теплотой обращаться с маленьким роботом, если ей придется его покинуть? Сейчас ее вполне удовлетворяли имеющиеся положительные результаты, но у нее уже появлялись мысли о будущем, она начинала понимать, что предвещало прошлое! Как было бы прекрасно провести ночь с мужчиной, вместо того чтобы сидеть тут словно привязанная, не смея пошевелиться, не имея права на легкий, незамысловатый, живительный флирт. В этом заключалась ужасающая слабость слишком серьезного восприятия жизни. Что делать? Один раз она попыталась сбросить оковы собственной сентиментальности, когда напилась на вечеринке с коктейлями и не устояла перед чарами милого молодого коллеги. Все равно что пытаться зажечь сырую солому. Ей было стыдно не только из-за его неумелости, но и из-за собственной неудачи. Аффад правильно говорил, что секс явление психическое, а тело всего лишь резервуар ощущений. С этой точки зрения, любовь не терпит компромиссов, и человек падает в ее стихию, как в разноцветный прибой!

Но если по глупости Констанс и поздравляла себя с все большим успехом в лечении, то ее самомнение было уничтожено в зародыше малозначительным, в сущности, инцидентом, который, тем не менее, продемонстрировал, насколько сложными и непонятными могут быть ассоциативные связи, провоцирующие и определяющие наше поведение. По крайней мере, именно это прозвучало в замечании старой дамы, когда они однажды как всегда медленно ехали вокруг озера. Старая дама, несмотря на свою молчаливость, была на редкость наблюдательной.

– Вы сегодня не надушены! – произнесла она, обратив на Констанс взгляд черных, как у оперной певицы, глаз.

– Наверно, потому что я сегодня плавала в озере – но я душилась, правда запах совсем слабый. Неужели обычно бывает сильнее?

Старая дама улыбнулась и покачала головой.

– Нет. Просто это духи моей дочери – Лили.

– «Jamais de la Vie»?[35]35
  Никогда в жизни (фр.).


[Закрыть]

– «Jamais de la Vie»!

Констанс была ошеломлена, огорошена, но довольна как профессионал – не исключено, что именно благодаря духам ей удалось расшевелить ребенка, так быстро завоевать его. И слезы… Она задумалась о прежнем диагнозе в свете новых знаний. Ей повезло, когда она выбрала для себя новые духи, когда изменила прическу, изменила свою внешность, ведь она действовала наугад. Неужели это и есть ключ? Констанс повернулась, чтобы взглянуть на безразличное личико ребенка, сидевшего рядом с ней в очень большом автомобиле, и задумалась. А что если все чувства и поступки людей зависят от таких ассоциативных мелочей?… Тогда это настоящие дебри ассоциаций, лабиринт откуда исходят все порывы. Кроме того, с психологической точки зрения совершенно правильно искать корни эмоций и желаний в запахе – его широкие возможности никогда еще не подвергались настоящему изучению и вряд ли будут до конца изучены. Констанс попыталась вспомнить запах Аффада, но, скорее, это был не-запах, подобный запаху пустыни, так как там, где почти не было воздуха, витал аромат винограда или гвоздики! (Ненавижу литературщину, произнесла она мысленно!)

– Скоро я покину вас, – сказала Констанс старой даме. – Рано или поздно, но надо возвращаться к другим больным. Нет, не смотрите так испуганно! Пока все идет хорошо, и Эстер справится. Кроме того, я никуда не уезжаю, и со мной всегда можно посоветоваться в случае чего. Стоит только позвонить!

Старая дама как будто успокоилась, и больше об этом не было сказано ни слова. После прогулки Констанс отнесла своего сонного пациента вверх по лестнице в детскую и посадила среди игрушек, которые начали вызывать у него интерес.

На той же неделе произошло еще одно знаменательное событие. В один прекрасный день швейцарка встретила Констанс с победным выражением лица воскликнула:

– Эврика! Сегодня он взял стакан с молоком и попробовал обойтись без моей помощи. Констанс, это настоящее чудо!

Констанс знала, что скоро покинет шато. Не поддавшийся на уговоры Мнемидис утверждал, что не видел никакого письма ни в Библии, ни в других книгах. Неужели врет? А если врет, то зачем? Но хуже всего было то, что Констанс получила от Аффада письмо с упреками, которые считала незаслуженными. Она пришла в ярость и в то же время чувствовала себя виноватой. В конце концов, подтвердив, что взяла письмо у Блэнфорда, она не подумала о том, как передать его Аффаду, – но если бы они с Аффадом встретились, как было намечено, она передала бы письмо, и все было бы нормально. А теперь ее обвиняют… Это несправедливо и неумно со стороны Аффада и остальных.

«Дорогая Констанс! Мне и в голову не могло прийти, дорогая, что ты таким чудовищным образом вмешаешься в мои дела; но хотя это мне не по душе, я понимаю тебя, ведь ты считаешь, будто все можно предотвратить, стоит только проявить решительность… Увы, это не так. Жаль, что я слишком разоткровенничался с тобой о структуре гностической веры и серьезном опыте, который проводит наша группа. В дурацком письме должно быть только число – и ничего о том, кто и как будет действовать. Это малая часть информации, которая подвигает нас на исполнение devoire[36]36
  Долг (фр.).


[Закрыть] – без этого мы как все, ничто, незаметные: вспомни о первородном грехе! Своим поступком ты как бы обрекаешь меня на смерть без отпущения грехов! Простой этот факт побуждает всерьез задуматься об одной из главнейших особенностей человеческого существования, которую никогда не изучали, обходили стороной, боялись! Люди «выдыхаются», они не умирают в прямом смысле этого слова, «заброшенные природой»! Я прошу тебя вернуть письмо. У тебя нет на него прав, а у меня есть. Не могу поверить, что ты предаешь меня таким образом, хотя ты детерминистка и бихевиористка. Ах! Как глупо! Мне очень стыдно за такой неожиданный взрыв с моей стороны, но я в самом деле огорчен и из-за себя, из-за своего salut[37]37
  Спасение (фр.).


[Закрыть] (дурацкая фраза), и из-за человека или людей, которые должны последовать за мной. Я лишь одно звено в длинной велосипедной цепи. Надеюсь, ты поймешь эти слова, как поняла бы слова любви – неужели ее больше нет? Ты забыла меня? Забыла, как мы при свече играли в карты с умирающей Долорес?»

Констанс была потрясена. Нет, она не забыла, она просто заставила себя не вспоминать, возможно, чтобы не причинять себе боль, потому что Долорес была ее лучшей подругой в детстве и потом в медицинской школе. Когда умер ее муж, музыкант, она срезала свои прекрасные волосы и бросила в гроб. Но волосы выросли снова, прекраснее прежних, да и ее единственный ребенок тоже рос и становился старше. Долорес считалась едва ли не лучшим хирургом среди своих ровесников, однако ей не повезло: оперируя, она заразилась, и спасти ее не удалось. Констанс не раз брала с собой Аффада в больницу к Долорес, и они втроем играли в карты на ночном столике. По мере того как Долорес слабела, ей становилось труднее поддерживать компанию, но они все равно по привычке, рожденной дружбой, приезжали и сидели с ней ночами. Однажды вечером умирающая женщина дала им свою косметику и сказала, что рассчитывает на них, мол, если она умрет внезапно, они должны привести ее лицо в порядок до прихода сына. Они обещали и стали как всегда играть в рамми. Долорес чувствовала себя хуже обычного, она бредила, засыпала за игрой, потом, после короткой судороги, перестала дышать. И Констанс, и Аффад с печалью и смирением восприняли этот удар судьбы. Констанс попыталась найти пульс, проверила дыхание, после чего закрыла несчастной глаза. Аффад обнял Констанс, Констанс тоже обняла его и принялась гладить его волосы, шею, уши, словно скульптор, лепила его образ из влажной глины неодолимого желания любить, чтобы победно утвердить его, воссоздать, отнять у времени. Потом, когда они рука об руку спустились вниз, чтобы вместе выпить по чашке кофе, Аффад сказал: «Тебе, верно, известно, что, присутствуя при смерти человека, при его последнем вдохе, лучше понимаешь неотделимость одного вдоха от другого. А между вдохами пространство, в котором обитаем мы, между предыдущим и последующим вдохами есть поле, или ареал, в котором время существует, а потом перестает существовать. Наше восприятие реальности сплетено дыханием, как кольчуга. В маленьком пространстве между двумя вдохами, совсем крошечном, начинается оргазм как общий синхронизированный опыт, который становится все более и более осознанным, все более и более мощным и все более и более щедрым с каждым поцелуем. Констанс, нам нельзя поступать неправильно. Любовь не может стать другой для нас! Боже, как бы мне хотелось, чтобы ты забеременела!» И она ответила: «Если ты так хочешь, так и будет!» Но этого не случилось. И теперь уже не случится. Что ж, это было реально, и никогда прежде Констанс не думала ничего такого о значении любви и ее мощи. Это лучше, чем заниматься любовью как своего рода моральным совокуплением с некими добрыми намерениями. Или совсем не заниматься! Или совсем не заниматься!

Все время я провожу в дурацких разговорах о роковом письме, и поначалу мне казалось, будто произошла ошибка. Но теперь я думаю, а принц в этом уверен, что ты решилась на coup de main,[38]38
  Смелое предприятие (фр.).


[Закрыть] чтобы меня спасти. Дорогая, в этом нет смысла. Пожалуйста, поверь мне, я знаю что говорю. Принц тоже напишет тебе, хотя он уже звонил по телефону столько раз, что мне даже стыдно. Констанс…

Она задумчиво положила письмо и на мгновение предалась воспоминаниям о том давнем времени – до чего же на самом деле это было недавно, а в сознании – словно в другой жизни! Они были одержимо привязаны друг к другу – но осталось ли это в прошлом? Констанс прислушалась, замерев, к своему дыханию, словно хотела получить от него ответ. Неужели Аффад остался в прошлом? Парадоксально, но только он сам мог ответить на этот вопрос, появившись или не появившись вновь. Они были вместе не ради удовольствия, а ради экстаза, не ради чего-то простого, а ради достижения вершины, и как раз это Констанс считала неповторимым в их любви. Их любовь не ждала одобрения, не знала границ и была равной с обеих сторон. Констанс даже в голову не приходило, что такую любовь можно пережить, потому что она была такой полной и навсегда отметила собой их обоих! Тихонько ругнувшись, Констанс попыталась вообразить, будто с ее стороны все это было прискорбной слабостью, однако она лгала себе и понимала, что лжет. Между ними встало проклятое письмо. Со смирением и печалью она собрала вещи, заперла домик у озера и поехала обратно в город.

Собственная квартира показалась Констанс мрачноватой и неприветливой, отчего она немедленно бросилась вытирать пыль и вообще наводить порядок. Пустая морозилка блистала ледяными стенками, словно нутро солнца. Потом Констанс поехала в клинику, где ее уже поджидая, гневно сверкая глазами, очень сердитый Шварц.

– Послушай, я хочу поговорить с тобой о Мнемидисе и его воровстве. Он жив-здоров, слегка не в себе, но вполне готов к новым трюкам. Констанс, мы не можем держать его у себя, что бы ты ни сказала; для этого у нас нет условий даже в самом охраняемом блоке, мы не можем следить за ним как положено. Он осужден, и его следует возвратить властям. Если ты и теперь собираешься оправдывать его паранойей, то должна ясно представлять возможные последствия. Какой смысл навлекать на себя опасность или справляться с лишними трудностями? Мы ничем не можем ему помочь и должны честно признаться в этом.

Констанс села за свой стол. – Что с письмом? Шварц вздохнул.

– Никаких следов! А ты чего ждала? Я был в этом уверен. Не исключено, конечно, что он спустил его в унитаз.

С неожиданной решимостью Констанс поднялась и взяла Шварца за плечи.

– Я чувствую, что надо работать с ним, пока мы не удостоверимся, что он не видел письма. Дайте мне месяц или два, и я верну его вам в том же виде. Но мне необходимо попытаться – ради Аффада.