Текст книги "СЕБАСТЬЯН, или Неодолимые страсти"

Автор книги: Лоренс Даррелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

– Ради Аффада, – уныло повторил Шварц. Он повернулся во вращающемся кресле и сдвинул очки на лоб. – Еще одна причина! А что нам делать с посетителями? Несколько человек уже просили о свидании с Мнемидисом, кстати среди них доктор из Александрии, который назвался его другом и лечащим врачом. В тюрьме есть соответствующие правила, они могут принять меры безопасности. В тюрьме знают, как отвечать таким людям. А у нас никаких правил. Так что, пустим к нему посетителей? Врача, делового партнера?… – Шварц был напуган, и Констанс это понимала, – Может быть, нам установить приемный день, как в тюрьме? Что ты подразумевала под «строгим режимом»? Объясни.

Они долго просидели молча, хмуро глядя друг на друга. Констанс знала, что в таком состоянии он не уступит, если только она не подольстится к нему. Это было нечестно, но…

– Пожалуйста, помогите мне, – проговорила она. – Я знаю, что всего лишь исполняю свой долг, стараясь установить правду. Это самое малое, что я могу сделать. А потом, обещаю, буду очень послушной, абсолютно послушной!

Итак, они заключили компромиссное соглашение и насчет лечения, и насчет посетителей – Констанс одержала победу над вздыхающим Шварцем.

Тем не менее письмо как в воду кануло; хотя то, как Мнемидис говорил о нем, как отвечал на вопросы, предполагало нечестную игру. Говорил он обиняками, отворачивался при этом и повторял: «От кого к кому? Насчет чего? Странное имя, наверняка египетское. Да, точно, египетское. А почему я должен был его видеть? В Библии? Там много неправды. И дат нет, невозможно установить, когда что было!»

Но от Констанс не ускользал огонек, вспыхивавший в его глазах, и другие почти незаметные намеки на возможность… Между тем, она осознавала и то, что слишком сильно хотела заполучить письмо назад, и потому могла заблуждаться. Долгий сон пошел Мнемидису на пользу, выглядел он гораздо свежее и свободнее выражал свои мысли. Но, естественно, в его мыслях не было связности – что характерно для параноиков. Констанс была начеку и внимательно следила за первыми проявлениями мании величия и мании преследования, которые указывали врачу на приближение опасности. Преследование было закодированным сигналом насилия, и Констанс надлежало не терять бдительности, чтобы не спровоцировать Мнемидиса своей настойчивостью.

Из окна палаты он следил за работавшими в больнице монахинями. Особый интерес у него вызывало то, что они принадлежали к ордену, в котором давали обет молчания, – ведь сам он говорил непрерывно, неумолчно, неустанно.

– Даже когда никого нет, я слышу, как говорю сам с собой, мне это необходимо – так уж формировался мой интеллект, чему способствовало и дорогостоящее образование. У меня захватывает дух, я теряю голос. Даже мучаюсь от головных болей. Однако есть еще и диалектическая пытка – параллельные ряды, вероятно, должны встретиться в вечности, но этого не происходит. Я знаю, потому что я уже в вечности, я там, а они не встречаются.

Глаза Мнемидиса наполнились слезами, прекрасные глаза с неистовым выражением, которым был ведом лишь один вид наслаждения – смерть! Послышался бой часов – конец очередного сеанса. Констанс сообщила Мнемидису, что его свидание с другом и врачом из Александрии назначено на следующий день, и Мнемидис кивнул, загадочно улыбнувшись и соединив руки на животе, как китайский мандарин. Однако больше ничего не произошло. Казалось, что письмо пропало навсегда. Стоило ли упрямиться и продолжать поиски?

И вот тут на сцене появился лорд Гален, давно забытый карнавальный персонаж, причем появился он настолько неожиданно, что Констанс даже не сразу вспомнила его имя.

– Дорогая Констанс, – проговорил он с упреком, – неужели вы совсем забыли меня? От вас я этого не ожидал!

Констанс ничего не оставалось, как выразить искреннее раскаяние, ведь ей нравился старый лорд Гален – стоило вспомнить его имя, и все тотчас улыбались. И вот он тут, собственной персоной, рассеянный и наивный, как прежде, со свернутой «Файнэншл тайме» под мышкой. Эта газета всегда была при нем – точно так другие не могут выйти никуда без книги стихов или романа, предполагая заглядывать в них время от времени. Лорд Гален пригласил Констанс на ланч в самый модный ресторан и размашисто подписал чек как представитель некоего международного агентства. Отвечая на ее вопрос, он сказал:

– Моя дорогая, я приехал сюда как координатор. После большой войны надо многое координировать. Меня назначили Генеральным координатором Центрального бюро координации. Я должен за всем наблюдать и все мгновенно координировать! Таким образом мы все сбережем много времени и денег.

У Констанс появилось желание спросить, какое ему самому назначено жалованье, но она промолчала. Лорд Гален разглагольствовал о предмете, о котором, видимо, имел отличное представление. Однако суть его лекции Констанс не сумела уловить. Очевидно, он научился так говорить в Америке, потому что сказал:

– Я очень доволен поездкой в Америку! – произнес он, словно вручая школьную премию. – Понавидавшись отвратительных немцев, должен сказать, что нет ничего лучше как быть евреем в Америке. Америка говорит голосом евреев, и это дорогого стоит. В конце концов, мы выиграли войну и теперь завоюем мир. Вы улыбаетесь, Констанс! Я сказал что-то смешное? Итак, я приехал в Женеву, чтобы координировать мировое еврейство. Наверно, это займет много времени, наверно, мне придется принести себя в жертву, наверно, мне урежут frais de représentation.[39]39
  Представительские расходы (фр.).


[Закрыть] Ну и что? Кстати, мне удалось выбить для Обри награду за его храбрость – Орден Британской империи. Видели бы его лицо, когда я сказал ему об этом! Он побледнел от гордости и неожиданности. Ему даже в голову не приходило ничего подобного, но я позаботился о нем. Одно словечко премьер-министру, и…

Версия Обри, у которого мгновенно испортилось настроение, когда Констанс рассказала о встрече с лордом Галеном, была совершенно другой, на грани гротеска.

– Побледнел от гордости, ничего себе, да мне стало плохо от унижения. Представьте! В один прекрасный день, без всякого предупреждения, раболепный Кейд открывает дверь и впускает чиновников в костюмах в полоску и галстуках. Среди них генеральный консул, два чиновника из консульства, Сатклифф, Тоби, лорд Гален и еще два господина, вроде бы журналисты. Представляете, как я испугался, когда они все бросились ко мне? Мне на минуту показалось, что они пришли меня кастрировать. Невинсон, консул, держал в руках Библию и коробочку, тогда как в руках у его чиновника были (одному ему известно, зачем) наградной лист и зажженная свеча. Тут у меня появилась другая гипотеза – они пришли выгонять меня. Лорд Гален произнес нелепую речь, на редкость лживую и непродуманную. Он восхвалял все, кроме моей красоты, – гражданское чувство, непоколебимое мужество под вражеским обстрелом, мой беспрецедентный подвиг, мои страдания, топ cul[40]40
  Мой зад (фр.).


[Закрыть] – все! Я лежал между простынями, как черствый сэндвич, и не возражал, пока все это лилось на меня. Унижения мне хватило, тем более что среди остальных был Райдер, шеф Сатклиффа, а ведь его жена чуть не погибла под бомбежкой в Лондоне, она потеряла руку и глаз, тогда как я… Подумать только! Потом консул откашлялся и прочитал длинное и бессвязное сообщение о моем награждении, написанное так, будто кто-то в спешке списал его утром из «Дейли миррор». Потом он пришпилил орден к моей пижаме, и в потолок полетела пробка из бутылки шампанского, как того требует обычай. Я чуть не взвыл от ярости. А под конец лорд Гален познакомил нас со своей жизненной философией, и это прозвучало примерно так: «Пришло время покупать кирпичи и известковый раствор. Вы не ошибетесь, потому что это правильно». А Тоби, который только что побывал в женевском банке, чтобы обналичить чек, спросил: «Вы заметили? Теперь банкиры особенно нежно берут друг друга за плечи, заглядывают друг другу в глаза, словно ласкают богатство друг друга, которое приравнивают к половым органам». Лорда Галена так не привечают, вот он и выглядел обиженным.

Профессиональный врач в Констанс навострил уши, так как рассуждения Обри были необычно живыми, и она поняла, что Обри стало лучше, что он в самом деле идет на поправку. Он уже мог встать на ноги и планировал на следующей неделе сделать хотя бы несколько шагов. Операции прошли на редкость удачно. Неожиданное улучшение побудило Обри вновь заняться своей книгой, «авторизованная версия» которой находилась среди разрозненных бумаг Сатклиффа, искаженной тенью нависавшего над его жизнью.

– Кстати, звонил Аффад, – проговорил он не без злости, внимательно вглядываясь в ее лицо и словно ища в нем перемены.

Констанс ответила холодно, выложив все, что ей было известно о письме, а также рассказав о своем скрытом единоборстве с Мнемидисом. Обри вздохнул и покачал головой.

– Он вернется, хотя и не сказал когда. Кстати, если уж речь зашла о скандале, то мне стало известно кое-что из ряда вон выходящее. Лорд Гален посещал maisons de tolerance[41]41
  Дома терпимости (фр.).


[Закрыть] в городе и в одном из них столкнулся с Кейдом, который вдруг заинтересовался низменной стороной жизни. Похоже, у лорда Галена трудности с эрекцией, и лондонским врачам не удалось подобрать для него действенного стимулирующего средства. Испытав все, но безуспешно, они предложили ему поехать на континент, где к этому относятся с большей серьезностью. Более того, в Женеве есть особый бордель для банкиров под названием «Le Croc»,[42]42
  Крюк (фр.).


[Закрыть] который специализируется как раз на таких отклонениях, вот его-то и облюбовал Кейд.

– Зачем это ему? Вы спрашивали?

– Спрашивал. Он чешет в затылке и долго думает, прежде чем ответить на своем противном кокни: «Приятно для разнообразия». «Приятно» он произносит, как «пириятно», а «разнообразие» – и вовсе по-дурацки. Господи, Констанс, мы все обо мне и обо мне, и я забыл сказать, как прелестно вы выглядите, ваш новый стиль бесподобен. Поцелуйте меня, пожалуйста, в знак того, что я вам небезразличен – поцелуете?

Такую галантность Обри выказал впервые, но и в объятиях Констанс не было холодности. Обри знал, что она любит его и можно просить о чем угодно. А это лучше любого лечения!

– Даже новые духи, чтобы завершить преображение! Браво!

Обри знал, что Констанс старается выстоять после потери Аффада, вновь подняться после сокрушительного удара, если так можно выразиться. Однако все это надо было произнести по-дружески, чтобы она не заподозрила «тактичного» умалчивания.

– Аффад сказал, когда приедет?

– Он сказал, что скоро, очень скоро.

– Eh bien,[43]43
  Ну что ж; ну хорошо (фр.).


[Закрыть] – произнесла Констанс, стараясь казаться безразличной.

Но на самом деле она была рада, что почти возобновила свой прежний распорядок жизни; теперь она не так часто навещала мальчика, решив перевести его любовь и привязанность на швейцарскую няню. Для этого она не забыла оставить ей флакон духов, которыми пользовалась Лили и которые должны были помочь. В тот же день ей удалось переговорить с хирургами Обри насчет его состояния, а потом, естественно, явился Феликс Чатто пропустить стаканчик вина вместе с Тоби и презренным patibulaire[44]44
  Висельник (фр.).


[Закрыть] Сатклиффом, который, как всегда, был и похож на висельника. Однако все они очень обрадовались, увидев ее опять! И она обрадовалась, вновь оказавшись среди них.

В тот же день Шварц познакомил Констанс с психиатром из Александрии, чтобы они обсудили состояние Мнемидиса. Египетскому врачу, очевидно, хотелось получить какие-нибудь медицинские сведения перед свиданием со своим бывшим пациентом и другом. Это был высокий худой мужчина с каркающей, как у вороны, речью. Безупречно одетый, он держал в руках настоящий темный хомбург.[45]45
  Мягкая фетровая шляпа с узкими немного загнутыми полями.


[Закрыть] Еще у него была трость с золотым набалдашником, которая придавала ему вид колдуна-на-отдыхе. На широченных, как лопаты, руках блестели ухоженные длинные ногти модника. Лицо было бледное, длинное, козлоподобное, с сатанинскими желтыми глазами, несколько воспаленными, словно после недавнего возлияния. Разговаривал он благодушно, однако властно, и с заговорщицкой улыбкой называл Мнемидиса «нашим другом», а к Констанс один раз обратился со словами «моя дорогая коллега», что недвусмысленно говорило о его манерах. Как оказалось, он привез Мнемидису письмо, к тому же надеялся провести с ним минут десять и уже получил на это разрешение.

– В первую очередь я хотел поставить вас в известность, что приехал договариваться об освобождении Мнемидиса под поручительство его бывшего партнера, египетского миллионера, который предоставит любые гарантии безопасности и надежную охрану во время транспортировки «нашего друга» на родную землю. Мне было бы желательно уточнить насчет юридической процедуры: какие бланки мне надо заполнить, какие документы получить.

Они обсудили это, правда, несколько сумбурно, но Констанс не сомневалась, что власти с радостью отдадут Мнемидиса под любое поручительство, лишь бы избавиться от него. И все-таки было необходимо проконсультироваться с уголовным законодательством.

– Как раз этим его партнер и занимается. Сегодня я буду все знать точно, а завтра мы начнем действовать.

– Вряд ли это будет очень быстро.

– Что ж, мы можем и подождать, если потребуется. Женева – очень интересный город, и у нас тут много друзей. Послушайте, доктор, а почему бы вам не пообедать со мной сегодня? Окажите мне честь.

Констанс немного посомневалась, но в конце концов согласилась; не исключено, что козлоликий эмиссар знаком с Аффадом и от него можно получить какую-нибудь информацию. Мысленно Констанс отругала себя за свой ответ египтянину:

– Благодарю вас, доктор, с удовольствием.

Он поднялся во весь рост и неуклюжим резким движением протянул ей руку. Почему-то у Констанс сложилось впечатление, что он смотрел на нее и говорил с ней как с человеком, о котором ему многое известно. Но, возможно, это был очередной самообман, недостойный, в первую очередь, психиатра! Тем не менее, она встретится с египтянином! Тем не менее!

Он уже сидел за угловым столиком, когда она вошла в старый ресторан «Бавария» с псевдоавстрийской мебелью и приглушенного цвета стенами, на которых висели политические карикатуры в рамках. Египтянин объяснил, что специально пришел пораньше, желая занять именно столик в углу, так как прочитал в газетах, будто в этот день открывается большая международная конференция, а ему, мол, давно известно, что творится в кафе и ресторанах в такие дни. Он был в tenue de ville[46]46
  Городском костюме (фр.).


[Закрыть] темного цвета с жемчужной булавкой, благодаря которой производил впечатление адвоката или судьи. Далеко не сразу Констанс поняла, что он не совсем трезв, отчего его речь стала более плавной, ибо в ней уже не было вороньего карканья.

– Получили свидание? – спросила Констанс, и он ответил, что у него была не совсем удовлетворившая его встреча с Мнемидисом.

– Он очень смущен вопросами, которые ему задают врачи. Путает врачей с полицейскими. Понимаете, в Египте он всегда был в привилегированном положении; наверно, вам это неизвестно, у него есть дар лекаря, помимо всего остального – менее приятного. Он знаменит и сделал состояние своему каирскому партнеру Ибрагиму. Поэтому, когда он вдруг исчезает и проводит несколько дней на базарах Каира с неизбежным результатом, на это закрывают глаза, хотя, конечно же, его хватают и сажают в тюрьму. Однажды ему посчастливилось вылечить начальника полиции от камней, от желчно-каменной болезни. Стоило ему прикоснуться к Мемлик-паше, и тот безболезненно избавился от камня, избежав таким образом операции, на которой мы все настаивали. Да будет вам известно, что Египет странная, непостижимая страна. Там иначе смотрят на мир. Нам, то есть грекам и евреям из второй столицы, из Александрии, это трудно понять, потому что многие из нас выросли в Европе и смотрят на мир вашими глазами. Но мы можем смотреть и так, как они. У нас двойное зрение. Конечно, простыми определениями тут не обойтись. В Мнемидисе вы видите человека, страдающего паранойей и наследственной эпилепсией, результатом которой стали внезапные приступы гипомании.[47]47
  Легкая степень маниакального состояния.


[Закрыть] Вчера вечером Ибрагим сказал, что он родился под знаком Овена, когда Марс и Солнце противостоят Плутону; луна в плохом соотношении со Скорпионом, плюс магнитный диссонанс между Львом и Меркурием в восьмом доме… Все зависит от того, где вам угодно искать объяснение той странной путаницы понятий, которая побуждает его к действию.

С кроткой усталой улыбкой египтянин обратил на Констанс взгляд желтых глаз и потер руки, словно что-то демонстрировал этим жестом. Пожалуй, он начинал ей нравиться, потому что, хоть и произносил слова уверенно, она ощутила в нем притягательную робость, застенчивость. Ей хотелось расспросить его об Аффаде – в конце концов, ради этого она приняла приглашение – однако проклятая гордость не позволяла задать вопрос. Ну что прикажете делать с такой женщиной?

– Полагаю, это совсем другая реальность, – сказала она.

– Совсем другая, – отозвался он, – но не менее приятная, как только вы поймете, до чего слова могут быть хитрыми. Наша так называемая научная реальность всего лишь некое допущение, подходящее для некоторых интеллектуальных упражнений, а мы осмеливаемся не верить в это, целиком и полностью не верить. Как мы можем поклясться, что у электрона нет своей сексуальной жизни?… Боже, до чего же я глуп! Правильно, что вы улыбаетесь! Но там, где правит гипотеза об индивидуальном эго с его неотъемлемыми свойствами, как в христианском мире, люди живут в состоянии бессознательного галлюцинирования. Не слишком сильно сказано?

– Нет. Эта проблема затрагивает и психиатрию.

– Доктор, не думаю, что вы правы. Или мы не понимаем друг друга. В любом случае, система Фрейда работает с гипотезой об индивидуальном эго.

– А Юнг?

– Доктрина начала распадаться у Юнга, ведь он по темпераменту неоплатоник. Но вы правы. Однако все открытия принадлежат Фрейду, и ему все почести. Если что-то не срабатывает на сто процентов, что ж, не его вина. Он останется в веках, как Ньютон. Но нам и сегодня невозможно обойтись без его гения.

– Мнемидис, когда вернется в Египет, заживет по-старому? Он получит свободу?

– Полагаю, он будет под разумным наблюдением – но кто знает? Полицейские могут превратить его в свой инструмент, направляя его деятельность в нужную им сторону: Мемлик на это вполне способен. Никому нет дела, и вам тоже, если однажды перед ланчем приличный человек придушит пару кроликов. В Индии, откуда все пошло, этот вид деятельности, естественно отвратительный, появился благодаря богине, имя которой, насколько мне помнится, Кали; убийство было, мне говорили, актом так называемого удушения.[48]48
  Здесь имеется в виду разбойник-душитель, член религиозной секты в Северной Индии.


[Закрыть]

– О Господи!

– Да. О, Господи! – сказал он, наливая себе еще вина. – В Каире много суеты, шума, огней, пыли, блох, людей, света и тьмы, так что исчезнувший человек никогда не пропадает бесследно. Даже я, когда еще практиковал, попытался применить пару методов к нашему другу – из любопытства. У него был параноидальный страх, ему казалось, что стены комнаты сужаются вокруг него. Ну вот, у меня была особая камера специально для него, в которой стены, действительно, передвигались на пять дюймов в день. Знаете, он положительно отреагировал, когда узнал, что это ему не мерещится, что это правда; камера становилась меньше за счет движения стен! Человеку комфортно с его заблуждениями, ему лишь надо, чтоб они подтвердились.

– Да, я понимаю эту диалектическую хитрость, однако никакая такая хитрость не подскажет вам правильное лечение. Дискуссии о реальности относятся к области философии, причем заранее предполагается, что философ не сошел с ума. Еще один вопрос! Вам самому нравится, что делает Мнемидис?

– Нет. Я бы упрятал его подальше. Думаю, что здоровое общество, попытавшись в течение нескольких лет его вылечить, упрятало бы его подальше. Содержание под стражей бесполезно.

– Но?…

– Но я могу быть неправ. Возможно, все справедливее, чем я представляю. Кроме того, поглядите на ужас, который начался, когда я попытался взять власть в свои руки и действовать сам – Гитлер! Вот вам иллюстрация неправильного применения силы, неправильного приложения человеческих усилий! Какой смысл в избавлении от несчастных евреев, если сохраняется монотеизм? Вот уж безумие!

– Вам надо поговорить со Шварцем.

– Я говорил. Он согласен со мной.

– Вы еврей?

– Конечно. Все мы – евреи!

В его словах появилась нечеткость, словно начало сказываться немалое количество выпитого вина, однако, как будто прочитав мысли Констанс, он сказал, успокаивая ее:

– Я говорю, как пьяный, да? Но я не пьян. Вчера по чистой случайности я принял слишком много снотворного и в результате сегодня весь день хожу сонный. Прошу прощения.

– А пить вам обязательно?

– Наверно, нет. Но попозже мне еще нужно навестить старого друга, чтобы вместе с ним выпить по стаканчику на ночь, и я должен быть в хорошей форме. Вы ведь знакомы с Сатклиффом?

– Конечно! И вы с ним знакомы?

– Еще как знакомы! Пуд соли, так сказать, вместе съели. Но довольно долго не виделись, и мне не терпится сравнить письма с самим плутом.

– С Блэнфордом вы тоже знакомы?

– Я знаю о нем от Сатклиффа – что-то там насчет их книги, которая не очень продвигается. Сатклифф говорил, что они оба попытались изложить свои версии, и книга от этого очень пострадала. Насколько мне известно, у Сатклиффа здесь работа, которую он ненавидит. Что же до «нашего друга» Мнемидиса, то он был бы счастлив вернуться домой в Каир. Сказал, что у него нервы не выдерживают допросов. Естественно, он говорил по-арабски; мол, вы кладете лекарство правды в его еду, поэтому он не ест и вечно голоден.

– О Боже! – с негодованием воскликнула Констанс. – Началось!

– Я подумал, что вам нужно знать, не исключено, что он что-то сказал.

– Нет, не сказал, хотя мне этого очень хотелось! Ужасно, когда начинается мания преследования. Это нечестно!

Ее собеседник рассмеялся.

– Вы правы. Все тихо, и слышна лишь ругань психиатров, меняющих замки на дверях! Номер вашего телефона есть в телефонной книге?

– Есть. Но я думаю, что мы можем забыть о более серьезных обстоятельствах в этом деле. Швейцарская система наказания сурова. Все еще!

– Как вы говорите, «все еще».

– Мне следует прекратить сеансы, прежде чем это обернется бедой. Конечно же, он сам может отказаться от них, но я так надеялась… Что ж, придется сказать Шварцу, что молоко скисло – это его выражение.

– Я сам все сделаю.

Констанс было неприятно думать о том, что ее заставляют забыть о многообещающей версии поиска – она уже видела, как призрачное письмо медленно теряет свойства реального. Завтра она получит назад свою Библию и попрощается с необычным безумцем, к которому у нее не осталось ни жалости, ни симпатии, так как он, по-видимому, исполнял предназначенную ему роль, ради нее он был рожден на свет. Можно сказать, что в убийстве он превзошел самого себя! Экзистенциалистская формулировка, достойная Левого берега! Того, где еврейский Вавилон строили Сартр и Лакан[49]49
  Жак Лакан (1901–1981) – основатель Парижской школы фрейдизма и структурного психоанализа.


[Закрыть] с последователями, кишевшими, как мухи на глазах умирающей лошади! У Констанс было много разногласий с Аффадом по этому поводу, его фатальная снисходительность к литературе часто приводила к всепрощению в отношении подлой риторики, по крайней мере так она считала. Свидание странного доктора и Констанс подходило к концу, а мысленное препятствие, не позволявшее Констанс назвать имя Аффада, никуда не делось. Она вздохнула, и египтянин улыбнулся.

– Наверно, вам хочется спать. В Женеве нет сиесты, в отличие от моей страны, так что стоит немного засидеться, и начинает клонить ко сну.

– Прошу прощения.

– Ну что вы!

Египтянин проводил ее до дома по тянувшейся вдоль озера аллее, тихонько беседуя с ней об их пациенте и о планах перемещения его, как он выразился, обратно в роскошную квартиру между мечетями, которая принадлежала ему прежде, до того как современная сложная ситуация изменила баланс сил. В течение недели все юридические вопросы будут улажены, и тогда придет время позаботиться о безопасном переезде пациента.

– Несомненно, как профессионал вы будете скучать по нему и сожалеть об его отсутствии с профессиональной точки зрения; однако его легко заменить кем-нибудь другим, если подумать. Почти любой премьер-министр любой европейской страны… Что же до него, то он проводит долгие часы у маленького окошка своей новой комнаты, которая выходит на кухню. Он восхищается монахинями.

– Неужели?

– Да. Орден монахинь, давших обет молчания, занимает целое крыло и готовит еду для всей больницы. В кухнях большие окна, и он видит, как они переходят с места на место, готовя еду для здешних обитателей, «как фелуки» (я цитирую), потому что у них на головах высокие накрахмаленные белые чепцы и на черных одеждах белые воротники. Я тоже постоял возле окошка и понаблюдал за ними, потому что проводил Мнемидиса в его палату с любезного позволения Пьера. У них поразительный вид, и из-за своих чепцов они напомнили мне белые лилии, а нашему другу стало любопытно, замолчали они по велению души или следуя лжи, рассыпанной по всей Библии, которую он как раз сейчас с жадностью читает. Однако он разумен и хитер, так что вряд ли кто-нибудь может определить, лжет он или не лжет – он и сам не знает. Ужасно! Может быть, это как раз и воздействует на рассудок людей вроде Ницше? Я часто задавал себе этот вопрос.

Странное замечание. Констанс не стала раскрашивать его своими умозаключениями. Но вообще-то до чего удивительные заботы у сумасшедших. Интересно, что побуждает Мнемидиса наблюдать за монахинями, работающими на кухне?

Все имеет свой смысл и свое значение. Напряженный взгляд голубых глаз Мнемидиса был устремлен вовсе не на монахинь в их живописных одеяниях, а на два больших ножа для разделки мяса, которыми монахини деловито резали выданный на день хлеб, прежде чем молча разложить его по желтым корзинкам. Мнемидис вздохнул, когда процедура подошла к концу, корзинки были поставлены на подносы и каталки и отправлены в столовую; он вздохнул, словно очнулся от совершенно захватившей его, словно заколдовавшей, мысли. Собственно, так оно и было. Весь распорядок его дня был ориентирован на появление, словно на сцене, монахинь. Кухни сразу же озарялись ярким светом. К дверям подъезжал фургон, открывалась задняя дверца, и на свет являлись высокие корзинки с длинными батонами. Их уносили в кухню, и монахини, взяв в руки два сверкающих, похожих на сабли, ножа фирмы «Упинал Стил Федерейш» (которые фирма часто дарила в ходе рекламной акции), приступали к захватывающему действу христианского жертвоприношения, разрезая тело Христово на удобные для еды ломти. Если так к этому подходить, то и Слово могло бы наконец стать плотью, как вино – кровью, но это потом. Тем временем ножи поднимались и опускались, блестя на солнце, двигались вперед и назад, что-то внушая ему на уровне перистальтики, пока он не обнаружил, что в глубокой задумчивости теребит рукой мошонку. Глубокая безучастная задумчивость. Счастье представляет собой именно такую сосредоточенность, такое подчинение далеко запрятанной внутри собственной природе. Что может быть невиннее буханки хлеба? Она наверняка не чувствует, как в нее входит нож, как он ровно режет белую плоть. Тем более «упиналы» всегда отличались особой остротой, так как изготовлялись из самой высококачественной стали. Значит, для жертвенного ножа нет стали лучше этой? Мнемидис почтительно наблюдал, не пропуская ни одной детали. Время от времени он отвлекался от своего занятия и обходил кругом письменный стол, после чего возвращался на место около окна и продолжал сосредоточенно наблюдать за не отпускавшим его зрелищем: монахини режут своего Спасителя. Дай срок…

Кое о чем Констанс знала, но не обо всем; и известие, что Мнемидис теряет терпение и готов к бунту, не на шутку ее встревожило. Хотя ужин с египтянином утомил ее и она была рада тому, что он довольно рано проводил ее домой, заснуть ей не удалось. Не помогло даже снотворное, так что она немножко почитала, а потом поднялась с кровати и отправилась варить кофе – роковое решение. Не заставила себя ждать депрессия, Констанс перестало радовать абсолютно все, что было в ее жизни, – сама жизнь, работа, профессия, будущее… Это было похоже на скольжение по песчаному склону в глубокую яму самобичевания и, что еще хуже, жалости к себе. Констанс это пришлось не по душе. Разложив пару пасьянсов на зеленом карточном столике, она почувствовала, что снотворное начинает действовать. Тогда она решила совершить подвиг и с некоторым сомнением, но все же улеглась в постель, прихватив с собой книжку. Неожиданно она сделала то, что делала очень часто, то есть взяла телефонную трубку и набрала номер, по которому узнавала время. Записанный на пленку мужской голос напоминал голос Аффада, хотя акцент был другой. Минуты две она слушала его, после чего ей стало стыдно и она положила трубку. Однако самобичевание претворилось в йогу, благодаря голосу Макса, звучавшему во сне, который помогал ей с асанами, требуя не спешить, когда она как будто принимала ту или иную позу, и на каждой стадии останавливать внимание на соотношении с ничто в сознании, отчасти усыпленном лекарством. Упражнения йоги она выполняла неуклюже и заслужила выговор от старика, однако желанная цель была достигнута, так как внимание Констанс отвлеклось от нее самой – поначалу бессонница всего лишь повышенное и больное самомнение – и она соскользнула в теплую бездну ночи, где не было больше снов. Ее мозг слишком переутомился, чтобы творить их. Больше никаких снов! Констанс спала.