Текст книги "Тайны Темплтона"

Автор книги: Лорен Грофф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

– В этом году, – объявил он, – я беру с собой на Аляску следующих аспирантов… – Здесь он замешкался и откашлялся. – Джона Бердсли и Вильгельмину Аптон.

Я так и застыла с бокалом вина у губ. Я видела, как сощурились глаза Озверелой Суки и как ее костлявые кулачки угрожающе уперлись в бока. Но, выйдя вперед, подталкиваемая дружескими тычками в спину, я увидела, как она смерила меня оценивающим взглядом – мое расплывшееся лицо, остриженную голову, жуткую одежду, – и моментально расслабилась. По этому взгляду я сразу поняла, что она мысленно окрестила меня Кувалдой, и нахмурилась. Она это заметила и послала мне гаденькую притворную улыбку.

– В этом году у нас едут два аспиранта, – продолжал речь Дуайер, – потому что в этом году мы обязательно найдем то, к чему так долго и упорно приближались!

– Ура! – закричали все, кто толпился на лужайке вокруг бассейна.

– Ура, – прошептала я в свой бокал, чувствуя слабость в коленях и дрожь во всем теле.

В день отъезда я, конечно, вырядилась как могла – в самое свое женственное шмотье. На мне было розовенькое платьице-мини, высоченные каблучищи и страшное количество косметики. Группу отъезжающих я застала на пути к стойке досмотра, где Дуайер и его супруга устроили трепетное прощание. В кои-то веки он не был одет как холостяк викторианских времен, на нем была вполне нормальная одежда и походные брюки цвета хаки, такого же цвета рубашка, застегнутая на все пуговицы, и сапоги с металлическими набойками. Правда, в этом наряде он был похож на исследователя из Географического общества. Джон Бердсли не мог сдержать усмешки, когда увидел меня, прежде чём пройти через металлодетектор. Дуайер с женой наконец-то отлепились друг от друга – вот тут-то они и увидели меня.

Дуайер чуть не грохнулся в обморок и поспешил отвести глаза от моих длинных голых ног. Женушка его мрачно насупилась. Но время поджимало, и я пошла через металлодетектор. Дуайер последовал за мной, и я уловила едва заметную нотку паники в голосе его супруги, когда она крикнула нам вслед:

– Удачи! Всего хорошего!

Полет из Сан-Франциско до Солт-Лейк-Сити был не из приятных – теснота эконом-класса, убогие арахисовые орешки в пакетике и какая-то жалкая содовая с лаймом. Но во время перелета от Юты до Аляски, когда мы с Джоном сидели, уткнувшись каждый в свою книжку, к нам подошла стюардесса и сказала, что в первом классе есть одно свободное место. Это Праймус Дуайер очаровал ее настолько, что она согласилась предложить пустующее место одному из нас. Мы с Джоном скинулись на пальцах, я выиграла и перешла в соседний салон. Праймус Дуайер расслаблялся у занавешенного иллюминатора, я же опустилась в удобное креслице и стала смотреть кино.

Где-то на полпути он похлопал меня по плечу и предложил мне шоколадного печенья – осторожненько так предложил, как зверушке в зоопарке. Я поставила фильм на паузу, мы разговорились. Говорили о нашем проекте; если вкратце, то вот о чем – какая замечательная версия, что исконные жители Северной Америки пришли в нее из Сибири через Берингов пролив. Задачей нашего проекта было установить время этого переселения, учитывая имеющиеся открытия, – следы пребывания людей на Аляске, как показали раскопки, относились к периоду за тридцать три тысячи лет до нашей эры, хотя остатки наиболее древних поселений на Аляске датировались всего четырнадцатью тысячами лет до нашей эры. Мы сошлись во мнении, что это расхождение во времени представляет собой большую загадку. Праймус Дуайер с ребятами из Гарварда раскопал древнее поселение близ Кейп-Эспенберга, датируемое примерно двадцатью пятью тысячами лет до нашей эры. И если бы нам теперь удалось обнаружить следы человеческого существования, относящиеся к еще более раннему периоду, это стало бы поистине великим открытием.

К тому времени когда мы сменили тему на более легкую, и я и доктор уже водили какой-то невразумительный хоровод – проще говоря, флиртовали. У нас была уйма времени, но приходилось шептаться: все вокруг спали, даже стюардесса на откидном сиденьице – как будто всех усыпили. На лице собеседника я обнаружила очаровательные ямочки и была крайне удивлена. Как я не замечала их прежде? Ямочки – моя слабость! Теперь я больше не видела лоснящегося красного носа и отсутствия подбородка. Я была очарована. Считала, конечно, весь разговор невинным – вплоть до момента, когда он вдруг скользнул рукой мне под юбку. Я удивленно приподняла бровь.

У меня было два варианта. Первый – очень вежливо переложить его руку на подлокотник и продолжить беседу. Мы бы остались друзьями, а моя карьера осенью резко пошла бы вверх. Второй вариант – вернуть на место бровь, пойти запереться в просторной туалетной комнате (первый класс как-никак!) и подождать, когда в дверь поскребутся. Тогда бы мы шаловливо хихикали и шушукались, а у платьица моего розовенького подол бы задрался вверх, его брюки скользнули бы вниз, а потом вдруг в самом разгаре всех этих проказ я бы увидела на его лице совершенно серьезное выражение, и поцелуй, последовавший за этим, не был бы уже ни легкомысленным, ни глупым. В тесноте туалетной кабинки, где отовсюду раздавалось жужжание двигателя, а за дверью мирно сопели бизнесмены, я бы увидела выражение, какое меньше всего ожидала бы увидеть именно на этом лице, и поняла бы, что начинаю безудержно и неуклонно лететь в пропасть…

Тут Кларисса меня прервала и приглушенным голосом объявила:

– Ну и дура же ты, Вилли Аптон. Большая толстая дура.

Какое-то время мы обе молчали. Наверное, думали об одном и том же – о том, что не так уж, видимо, и несвойственно для меня принимать откровенно неверные решения. Во-первых, меня всегда тянуло к солидным дядечкам. В колледже у нас был преподаватель фотографического дела, лысеющий пьяница. В проявочной, когда я однажды стояла там в сумрачном свете красной лампы, склонясь над кюветой, где начало вырисовываться лицо старушки, которую я щелкнула в тот день на улице, этот преподаватель подошел ко мне сзади и положил руки мне на живот. Такие вот обжимания длились потом два семестра, пока он не уволился. Во-вторых, я питала заметную слабость ко всякого рода шутам. Меня тянуло к мальчишкам, кого понесло учиться на клоуна в какой-нибудь цирковой колледж, к таким, кто любит повеселить публику. То есть мужчины, способные рассмешить меня, казались мне сексуально более привлекательными. А однажды во время какой-то вечеринки (я тогда уже несколько месяцев как решила завязать с мужиками) мне приспичило обжиматься в ванной с девчонкой (другую девчонку я еще умудрилась затащить потом к себе домой). Так я обнаружила в себе склонность к бисексуальности.

Итак, я рассказала Клариссе про то, как весь салон спал словно заколдованный, когда мы с Праймусом вышли из туалетной комнаты. Как после этого между нами не возникло никакой неловкости или смущения, как он, едва усевшись на свое место, взял меня за руку и вырубился, и спал с открытым ртом, будто ребенок. И как всю дорогу потом был нежен со мной – и от Анкориджа до Ноума, от Ноума до Кейп-Эспенберга, и от Кейп-Эспенберга в «лендровере» до самого-самого конца пути. Везде, где нам приходилось ждать, он покупал мне кофе, и я то и дело ловила на себе его голодный и томный взгляд.

И это еще раз повторилось. Еще, еще и еще. Почти каждую ночь – в моей отдельной палатке, в застегнутом от холода спальном мешке. Даже когда из-за холода я не могла помыться.

Это напоминало мне род безумия. Да еще в таком невозможном месте, где все время на небе солнце. Нас окружали тысячи перелетных птиц, вносивших жизнь в унылый и вместе с тем величественный пейзаж. Раскопки продвигались успешно. Атмосфера сложилась дружеская, ребята из Гарварда оказались хорошие, кормежка просто отличная – один из гарвардских аспирантов до того, как посвятить себя науке, трудился где-то шеф-поваром. Работали мы на измор, так что в конце долгого трудового дня особенно хотелось нежности от кого-то. А этот кто-то весьма изменился – загорел, окреп, отрастил щетину на слабеньком подбородке – словом, возмужал. Перемену эту заметила не только я. Мачообразный гей из числа аспирантов даже начал звать нашего Праймуса не иначе как «доктор Умереть-Не-Встать». Сама я тоже очень похудела и прокалилась на солнце дочерна. А главное, похорошела. Ну и, конечно, учитывая то, что в тундре даже самое маленькое траханье не может остаться незамеченным, вся наша группа неизбежно была в курсе происходящего. Все гарвардские ребята были лично знакомы с женой Праймуса – она не раз ездила в эти же экспедиции, – вот и старались, обращаясь ко мне, отводить взгляд.

Когда в положенный сроку меня не пришли месячные, я нисколько не забеспокоилась, подумав: «Чего волноваться? Так часто бывает. Перемена климата, другое питание».

В следующий раз месячные опять не пришли, меня начало тошнить.

Как раз в то самое время мы обнаружили наконечник копья, а на следующий день – мумифицированные мерзлотой человеческие останки. Наш специалист по костям буквально плясал от радости – по одним только зубам он почти наверняка определил: останки имеют сибирское происхождение. А Джон, наш ботаник, сказал: семена, найденные в желудке, принадлежат растению, исчезнувшему двадцать две тысячи лет назад. Начальник гарвардской группы запросил самолет.

Мы ждали на взлетной полосе, чтобы попрощаться с ним, перед тем как он отбудет в Ноум, потом в Анкоридж, а уже оттуда в университет зафиксировать открытие, и просто слонялись, играя в слова.

Наконец сквозь шум ветра мы услышали гул приближающегося самолета. Вскоре он выплыл из-за горизонта, пошел на посадку и коснулся земли. Винты еще вращались, когда из него выскочил подозрительно бледный пилот и, обогнув машину, бросился открывать дверцу со стороны пассажира.

На землю спрыгнула… Озверелая Сука собственной персоной.

Спрыгнула и потащила костлявую задницу прямиком ко мне. К тому моменту милашка Праймус уже убрал руку с моего плеча и вообще отошел. А его женушка, сняв перчатку и засучив рукав никак не вязавшейся с погодой мохнатой шубки, закатила мне звонкую оплеуху. Челюсть у меня отвисла, а любительница сюрпризов, настигнув и ухватив муженька, поволокла его в сторону, что-то остервенело шепча.

Я смотрела им вслед, щека у меня горела. Гарвардские ребята и Джон стояли оцепенев.

А на меня нашло помутнение. Я бросилась к самолету… Распахнув дверцу, я плюхнулась за штурвал, как-то умудрилась включить двигатель и погнала крылатую машину на Праймуса и его Суку. Дуайер обернулся, глаза его в ужасе округлились, и он метнулся в сторону, утаскивая за собой жену.

Представьте себе разогнавшийся по тундре самолет с вращающимися винтами, готовый к взлету. Две крошечные человеческие фигурки, держась за руки, пытаются спастись бегством, а самолет преследует их и все норовит взять в сторону более хлипкой фигурки в меховой шубе… Пилот, набравшись нечеловеческой смелости, каким-то непостижимым образом запрыгивает на ходу в кабину и в последнюю секунду меняет направление движения машины. Взглянув мне в лицо, он молча поднимает самолет в воздух.

И везет меня в Ноум. По его признанию, он боялся, как бы я не натворила чего похуже. Из Ноума я добралась на самолете до Фэйрбэнкса, а из Фэйрбэнкса до Сан-Франциско. И все на денежки Дуайеровой жены – в черной сумочке от Гуччи, оставшейся лежать на пассажирском сиденье, я нашла кредитную карту, еще хранившую тепло ее рук. А в кабине пахло ее духами.

Когда я приземлилась в Сан-Франциско, меня колотило. Я едва передвигала ноги. Багажа у меня, конечно, не было, и я взяла такси до Стэнфорда. Меня встречали выстроившиеся вдоль обочин почетным караулом пальмы и залитые солнцем дома. Я вспотела в своем аляскинском облачении, пока загружала в машину все необходимое. И сразу же отправилась в путь. Я уже черт знает сколько времени не спала, все время плакала и гнала большую часть дороги на скорости девяносто миль в час. Остановилась я только раз – заправиться и принять душ. Тогда же переоделась в футболку и шорты. Я уже проехала Эри, а еще ничего не ела и почти ничего не видела перед собой. Лишь иногда мне мерещился на переднем сиденье Праймус Дуайер – загорелый, красивый, при полном экспедиционном снаряжении. Он ничего не говорил, улыбался. А я, еще не отойдя от бешенства, делала вид, что не замечаю его.

В Темплтон я приехала ночью перед рассветом и припарковалась у почты, где моя машина так и стояла на момент телефонного разговора с Клариссой. Я очень боялась, что мать услышит, как я подъехала, и выскочит мне навстречу с топором. Я таращилась на наш дом целый час или больше и все собиралась с силами, чтобы войти.

Далее я рассказала Клариссе о мертвом чудовище. О том, как я дотрагивалась до него и как это прикосновение всколыхнуло во мне какие-то смутные чувства, заставив ощутить бесконечность черной глубины озера. Смерть чудовища, сказала я, стала знамением того, что все, все, все на свете раскалывается на части и летит в бездну.

Последовала долгая тягостная пауза. Я почти физически ощутила: Кларисса погрузилась в раздумье. Мой рассказ занял несколько часов, в Сан-Франциско была глубокая ночь, из трубки не доносилось ни звука. Наконец я услышала:

– Ты права. У тебя не жизнь, а полная неразбериха. С другой стороны, это не так уж плохо. Ты наконец дома. Собери себя по частям, подлечи нервы и дуй сюда, в Сан-Франциско.

– Попробую, – ответила я. – Но подожди! Видишь ли, есть еще кое-что…

– Да что же еще-то? – удивилась Кларисса.

– Да вот есть. Наша очаровательная и здравомыслящая Вивьен Аптон, представь, сдвинулась на религии…

– Знаю, – невозмутимо ответствовала Кларисса. – И что?

– Погоди… Откуда ты знаешь?

– Как откуда? Мы перезваниваемся. Это тебя дома сто лет не было, а мы общаемся.

Переварив новость, я продолжила:

– Тогда слушай. Твоя новая лучшая подруга Вивьен Аптон имела смелость сообщить мне за ужином, что вся моя предшествующая жизнь, оказывается, строилась на лжи. Ей пришлось в этом признаться, ибо Иисус Христос у нас, как известно, не приемлет лжи. Ты готова?

– Нет. А ты, я вижу, все равно собираешься сообщить мне.

– Конечно. Помнишь, мы приезжали к Ви на День благодарения и она рассказывала тебе, что я родилась от безумного секса с какими-то тремя хиппарями? Это неправда. Моим отцом является один мужчина. И он живет в Темплтоне. У него есть семья. И я знаю его, а он знает меня. И он понятия не имеет, что я его дочь. И Ви не говорила мне, кто он, но я давила, выжимала из нее по капле, пока она не дала мне подсказку. Оказывается, он ей сказал, что ведет свое происхождение от Мармадьюка Темпла по какой-то внебрачной ветви. Так что из четырех сотен мужиков определенного возраста, живущих в Темплтоне, мне надо выявить одного, который как будто приходится мне отцом.

– Но почему Ви не говорит тебе?

– Хо-о! Да она вообще запретила мне выяснять, кто он!

– Зачем ты тогда собираешься его разыскивать? – В ее голосе я уловила усмешку.

– Чтобы узнать, не наградил ли он меня какими-нибудь генетическими проблемами. И чтобы убить его потом за то, что он бросил меня, пока я росла.

Клариссу мои слова жутко развеселили. Она долго кхекала куда-то мимо трубки, потом сказала:

– Ой, Вилли, давно я так не смеялась…

– Рада, что позабавила тебя подробностями своей жизни, – ответила я.

– Ну что ты! Я не над тобой смеюсь, над Ви. Над тем, как она предпочла втирать тебе эту хипповскую версию, вместо того чтобы признаться в добропорядочности отца собственного ребенка. Чудная она все-таки…

– Чудная. И все это смешно, если не касается тебя лично. А спросить я хочу вот о чем – как мне быть? Что мне делать теперь?

– В каком смысле?

– Во всех.

Кларисса задумалась. Я слышала, как сонный Салли что-то спросил у нее и как она поспешила его успокоить: «Скоро, скоро», – и снова заговорила в трубку:

Салли совсем взбесился. Говорит, я должна спать. Он дал мне еще две минуты, потом обрежет шнур. Так что давай я тебе быстро скажу, что думаю. Насчет твоего Дуайера. Я считаю, тебе просто нужно немного подождать. То же самое касается Стэнфорда. Там, я думаю, у тебя все обойдется, потому что спать со студентками – это, между прочим, не очень хорошо, и, я уверена, чете Дуайер не нужен такой скандал. А насчет твоего отца вот что. Неужели нельзя найти способ разговорить Ви?

– Нет.

– Ну хорошо, а что она сказала? Что Мармадьюк Темпл имел внебрачного ребенка?

Я долго напрягала мозги.

– Н-нет…

– Значит, кто-то из его потомков? Вообще-то обычно такие вещи должны относиться к более поздним потомственным веткам, с моралью тогда уже было проще. К тому же поздних потомков в архивах искать легче, чем более древних. Начинай с ближайших поколений. Если ничего не найдешь, рой глубже. Думаю, надо искать среди прадедушек. Или у этого бабника Джейкоба Франклина Темпла. На него это очень похоже.

– Пожалуй, план неплохой…

– Теперь ребенок. – В голосе Клариссы я уловила печальные нотки, каких сроду у нее не слыхала. Лишь позже, проснувшись вдруг среди ночи, я припомнила ее разговор с врачом в больнице и ее бледное подергивающееся лицо, когда она вышла из кабинета. Она так и не сказала тогда, что говорил ей врач, только уже дома уткнулась в подушку и пробормотала: «Не видать мне моего ребеночка. Или он убьет меня, или мои гены убьют его». И больше ничего не объяснила.

– Ты уверена? Я имею в виду ребенка. Тест делала?

Я вспомнила, как блевала, выворачиваясь наизнанку на обочине в Небраске. И пульсацию в животе сегодня за ужином.

– Уверена.

– Тебе нужен этот ребенок?

– Не знаю, Кларисса, не знаю!.. Зачем давать жизнь еще одному человеку, когда в мире и так…

Она вздохнула:

– Перестань, Вилли, пожалей меня. Скажи мне правду – тебе нужен этот ребенок?

– Не знаю. – Сказав, я почувствовала, как он растет там внутри.

– Ну тогда и я не знаю пока, что сказать. Прости, Вилли. У меня утром встреча, а я устала. Плюс Салли. Он стоит у меня над душой, того и гляди вырвет телефон из рук.

– Ой, прости! Видишь, какая я плохая подруга! Даже не спросила, как ты. И что это на меня нашло?!

– Да я отлично. Все будет нормально, не волнуйся, – проговорила она. – Давай, детка, пока. Утро вечера мудренее. – И повесила трубку.

Глава 7
ПОЧТЕННАЯ ПРИТИБОНС

В Темплтон я приехала в давние и очень трудные времена, в 1786 году. Когда-то я была черноглазой пышногрудой красавицей, но все эти прелести увяли к моим тридцати годам, задолго до наших бедствий и путешествия в Америку. Когда-то у меня был огромный дом с большими окнами, и серебряная посуда, и тончайшее белье. У себя в городе я была уважаемой дамой, почти настоящей леди. Но все это мы потеряли и уехали из Ирландии, когда у моего капитана начались неприятности с его кораблями. Про него говорили, что он украл многие сотни у владельцев. Да разве мог сделать такое мой капитан Притибонс! Чушь какая, какая низкая, подлая клевета!

Но так или иначе, репутация его была подпорчена и мы сели на корабль, уходивший к новым землям. Бостон оказался совсем не таким, каким я себе его представляла, не просторным и светлым городом золота и роскоши, а скверной дырой, где под ногами хлюпала грязь, где коптили ужасные трубы и где несчастные ирландские мальчишки со вздутыми животами умирали от голода, как будто им не проще было сделать это дома, на родных зеленых лужайках Ирландии. Мой капитан, накачанный ромом, приходил домой за полночь, шатаясь, с карманами, опустошенными уличными девками, – гадкий душок этих потаскух я чуяла на его одежде и коже даже сквозь запах перегара и пота. И вот однажды я узнала про новое место, Темплтон, где раздавали земли чуть ли не даром, и, хоть находился он в дикой глуши, я примчалась домой и собрала вещи, а когда ночью вернулся мой капитан, опять шатаясь и без памяти, я огрела его по голове каминной кочергой. Очнулся он, мыча и издавая стоны, на спине мула, за тридцать миль от Бостона.

Путешествие по диким краям было трудным; лодочник, взявшийся переправить нас через Мохок, оказался мошенником, зато уже у Вишневой долины мой капитан наконец перестал буянить и присмирел. Мы приехали в Темплтон, и город тотчас же покорил мое сердце. Покорил своими четырьмя жалкими домишками-времянками, ужасающей грязью с валявшимися в ней свиньями и дымами, что стелились над земельными наделами, где люди корчевали пни и жгли на золу огромные вековые деревья. Первым делом мы разыскали великого Мармадьюка Темпла. Мы нашли его в крохотном домике, на месте которого потом выросли отель Шермана и таверна. Он сидел, взгромоздив на письменный стол ноги в грязных сапожищах, углубленный в свои бумаги, и от самого озера к нему тянулась длинная очередь. Но могла ли я, леди, ждать? Я пробилась вперед. Несмотря на огрубелые руки, все в порезах и занозах, совсем не походившие на руки благородного джентльмена, Мармадьюк Темпл поразил меня красотой крупных, навыкате глаз, рыжей густой шевелюрой, глубоким грудным голосом и обходительной речью настоящего квакера. Капитан Притибонс повадился потом поддразнивать меня – дескать, сердечко у меня тогда забилось, – но я быстро объяснила ему, что это не так, что этот чудесный человек просто знает, как вести себя с дамами, да для пущей убедительности закатила моему капитану в глаз, после чего он благоразумно помалкивал. Через два месяца у нас уже был домик на новехонькой Второй улице и капитан Притибонс стал сапожником, хотя отродясь не держал в руках шила. Во время строительства он пробил себе гвоздем большой палец и мне ничего не сказал. Когда я заметила, палец был красный, распухший, с гноящейся черной ранкой. Краснота стала подниматься вверх, и я поняла: дело плохо. Я побежала за Аристабулусом Маджем в аптеку. Содрав повязки, Мадж увидел, что воспаление подступает к сердцу. Выйдя от моего бедного капитана, он сказал, что тут уже ничем не поможешь. И оказался прав – через сутки капитан Притибонс оставил меня вдовой, без денег, с одной лишь никчемной сапожной лавкой, а я всего и умела, что быть настоящей леди, вести домашнее хозяйство да разгуливать по дому со связкой ключей на поясе.

И вот, просидев ночь над хладным телом, я долго думала, как мне теперь вести одинокую жизнь. Дьюк Темпл, как я знала, питался лишь тем, что умудрялся состряпать ему его слуга, – словом, обходился самой малостью, ибо слуга тот больше торчал на конюшне, сморкая сопли в рукав. В крохотном домишке Дьюка вечно было не прибрано, вечно толпился народ, таская грязь, блох, заплевывая пол. Вонь там стояла невообразимая. Поэтому, похоронив мужа на новеньком кладбище, я отправилась прямиком к Дьюку и стала протискиваться сквозь толпу. В те времена женщин в городе не было, если не считать вдовы Кроган, державшей отель «Орел», поэтому мужчины не слишком-то возражали, когда я толкала их, – скорее были рады, что к ним прикасается женщина, пусть и такая уже подвявшая, как я. Я прошагала прямиком к Дьюку. Тот сидел, склонившись над письменным столом, как мальчишка над коробком спичек, и я сказала ему: «Господин Дьюк, мой муж умер. Не далее как сегодня утром схоронила я моего капитана Притибонса».

Дьюк оторвался от карты и потер виски. «Да-да, миссис Притибонс, я слышал утром эту печальную новость, – проговорил он. – Я очень, очень соболезную вам».

И тогда я, словно меня прорвало, выложила ему все о своей жизни – и о том, как я имела дом с серебряной посудой и тончайшим бельем, и о том низком навете, и о моем теперешнем жалком положении. В конце моего печального рассказа я расплакалась и все сморкалась в носовой платок, причитая и сетуя на судьбу.

Дьюк был так тронут моей историей, что даже вскочил из-за стола. «Я сделаю все, о чем вы попросите, дорогая миссис Притибонс!» – пообещал он.

«Благодарю вас от всего сердца, мистер Темпл! – сказала я. – А прошу я вас взять меня в ваш дом вести хозяйство в отсутствие вашей очаровательной жены».

Тогда я еще, конечно, в глаза не видела свою хозяйку, однако была уверена: у такого мужчины не могло быть некрасивой жены. Представьте же мое удивление, когда я наконец увидела Элизабет Темпл! Серенький воробышек, невзрачное и покорное существо. По правде сказать, такой странной пары, как она и Дьюк, на свете еще не бывало. И хоть была я у них в доме всего лишь прислугой, а нет-нет да и задавалась вопросом, почему не взял он себе в супруги женщину более достойную, такую, чтоб и умом поострее была, и с характером.

Но в тот момент, в тот траурный для меня день, Дьюк, вняв моей просьбе, весьма даже обрадовался. «Какая блестящая идея! – сказал он, хохоча. – Прекрасно, дорогая миссис Притибонс! Я беру вас вести мое хозяйство. Когда вы сможете приступить?»

«Да прямо сейчас, – обнаглела я как сорока. – А плату обговорим за ужином».

«Вот и славно. – Он снова сел за стол. – Давненько не едал я домашней женской стряпни».

Вот так весьма неплохо устроилась я в маленьком городке на озере. Дьюк Темпл выручил меня в трудную минуту, и с тех нор я вела его хозяйство – сначала в маленьком домишке, где теперь отель Шермана, потом в огромном прекрасном особняке, в знаменитом Темпл-Мэноре, выстроенном для Дьюка большим молчаливым рабом по имени Минго.

Конечно, меня не огорчало, что. господин Дьюк слонялся, как обычный простолюдин, по пивным. Ему там и прозвище дали: Человек-Гриб, то есть в одночасье выросший из дерьма, – хотя я, слыша подобное, приходила в ярость и непременно закатывала шутнику хорошую оплеуху. А еще поговаривали о каких-то девчушках, к коим якобы Дьюк неровно дышал. Какая гнусная клевета! Служанка из «Орла». Дочка сапожника Трикси. Даже будто бы Розамунда Финни – но в те времена она была еще совсем ребенком и только позже стала бессердечной ветреной красавицей. Ну вот как пережить эдакие гадкие сплетни?! Одно утешение – коль не щадят злые языки человека, стало быть, и впрямь он велик.

А когда появилась Хетти, вот тогда, признаюсь, досталось мне хлопот. Я уж было собралась уволиться в тот день, когда Дьюк привел под мое начало трех рабов. Минго был парень хороший, хотя слабоват умишком, как я подозревала, зато рыбу удил и был умелый строитель, а главное, на меня никогда даже и не косился, не то чтобы с похотью какой пристать, – но дверь я свою тем не менее запирала, от греха подальше. И Кулачок, милый мальчонка-индеец из племени делаваров. Поначалу он принадлежал какому-то министру и его жене, у них и грамоте научился, а когда министр с женой умерли, продан был паренек с молотка. Жалела я его как родного, пока в один прекрасный день не сбежал он с каким-то заезжим миссионером. Вот уж я горевала – крепче, чем когда-то по своим так и не родившимся малюткам.

Но чернокожая нахалка Хетти была из другого теста. Так и норовила смазливая вертихвостка улизнуть на улицу. Ей лишь бы соблазнять мужчин своим круглым личиком да кроваво-красным ожерельем из шрамов, что красовались у нее на шее. Но меня-то не проведешь – я и сама была когда-то молода да хороша собой. Вот и следила я, чтоб она всегда была у меня при деле – стряпала да по хозяйству работала. И справедливости ради скажу: была она на удивление чистюля – ни одной соринки, бывалоча, не оставит. Окна у нее аж сверкали, простыней я белее не видела. Но, видимо, так и не сумела я занять ее до конца. Вскоре заметила я у нее округлость, где не должно было быть оной, и одолели меня подозрения. Ну и приняла я меры. Когда вернулась в город моя хозяйка, сама на сносях, да слезла с повозки, с дороги вся грязная, да глянула на бесстыжую девку, так сразу и вышвырнула ее вон на улицу. А я знай посмеивалась. Но Хетти была настоящая кошка – умудрилась выскочить замуж за дубильщика Джедедию Эверелла, а тот еще и разбогател впоследствии. Вот я бесилась тогда – какая-то черномазая девка, а зажила что твоя леди!

Но самым мрачным был для меня ненастный день, когда появился на свет этот ее младенчик, этот ее Губернат. Выглянула я, помнится, в окно, увидела семенящую под дождем повитуху Бледсоу и догадалась, что наступил срок Хеттиных родов. И пробрала меня злость, поэтому после чая, поменяв нашему маленькому Джейкобу пеленки и спев колыбельную песенку, я надела чепец и накидку, взяла корзину с гостинцами да побежала на озеро к дубильщику. И вошла в дом, где стоял еще запах родов, и поднялась по лестнице в спальню, и откинула с младенчика пеленки, и увидела рыжие волосы, кожу цвета спитого чая, голубенькие глазенки навыкате, один из которых маленько косил. Поставила я корзину, запеленала ребеночка, вернула его Хетти – она смотрела на меня все это время с победоносной ухмылочкой – и побежала обратно, под дождь. И скажу я вам как на духу – даже в день, когда капитан Притибонс осиротил меня, оставив вдовой на веки вечные, не испытывала я такого ужасного смятения. И хоть молю я неустанно Всевышнего ниспослать спасение грешной сей душе, только с тех пор стала я видеть Мармадьюка не как прежде, а совсем другими глазами.