Текст книги "Тайны Темплтона"

Автор книги: Лорен Грофф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

Поскольку я ценю свободу не меньше денег, то некая часть меня сожалеет об этом моем шаге, который я теперь нахожу необходимым. Но у меня есть утешение. Мисс Темпл весьма мила, и ее огромное состояние позволит мне делать все, что мне заблагорассудится. Надеюсь, с этим Вы согласны?

С величайшим уважением и наилучшими пожеланиями Шарль «de la Vallee» Лё Куа.

* * *

Эверелл-Коттедж, Темплтон 29 марта

Мсье «Лё Куа»!

Я нахожу Ваше имя весьма для Вас подходящим – «Нечто». Точнее выразиться нельзя!

Возможно, Вашей будущей жене будет небезынтересно узнать, что Вы часто (три-четыре ночи в неделю) наведываетесь в один дом, снискавший в Темплтоне дурную репутацию. Тогда она, вне всякого сомнения, отменит вашу свадьбу и Вы останетесь ни с чем, в том числе без Вашей невесты и без всех ее денег. Очень возможно также, что в Академии Споттера Вас сочтут неподходящим для Вашей нынешней должности, после того как выйдут на свет эти новости. Представляю, каким позором это будет для Вас.

Ваш друг

Синнамон Эверелл Грейвз.

Академия Споттера, Темплтон. 1 апреля

Мадам Грейвз!

Прошу прощения, но этот день мы у себя во Франции называем «днем первоапрельских шуток», и в этот день люди дурачат друг друга кто во что горазд. Могу ли я считать эту Вашу угрозу как раз такой шуткой? Весьма печально то, что Вы не располагаете никакими доказательствами. Самые словоохотливые рты можно заткнуть деньгами, и они будут молчать. Кроме того, я сомневаюсь, что моя дорогая невеста поверит Вам, поскольку Вы, судя по всему, окончательно лишились всех друзей. Когда-то вы с ней были друзьями, но теперь она больше не упоминает о Вас. Откуда такая холодность, спрашиваю себя я, если еще совсем недавно она могла говорить о Вас только с теплотой? Пока я этого еще не понял, но обязательно разберусь, в чем дело. Я не могу не удивляться, почему Вы с таким рвением преследуете меня. Может, потому, что боитесь, как бы Ваша «подруга» не была счастлива? Вы просто не желаете ей счастья? Тут можете положиться на мою помощь, ибо я намерен выяснить причину. Если Вам угодно, предлагайте варианты, которые могли бы подстегнуть мое скромное любопытство.

Ваш покорный слуга

Ш. Лё Куа.

5 апреля (черновик)

Мадам Джинджер, прошу прощения за анонимность сего послания. Небезызвестная Вам персона желает Вам зла. Это обстоятельство было предметом моих раздумий многие ночи напролет. В конце концов я осознаю, что хоть Вы и пали столь низко и за Ваши грехи предстанете перед Высшим Судом, мой христианский долг – предупредить Вас. Если пожелаете откликнуться, оставьте записку под камнем под статуей Чингачгука и его собаки на берегу Саскуиханны.

Тот, кто не желает Вам зла.

6апреля

Послушай, ты, «тот, кто не желает мне зла, но и добра тоже не желает»! Я не нуждаюсь в твоих предостережениях, кто бы ты ни был, хотя ясно, что ты женщина. Лживая изворотливая шлюха! Мне в жизни отродясь все желали только зла, и я могу позаботиться о себе сама. Ты считаешь себя христианкой – вот и молись за свою собственную душу, потому что гореть тебе в аду!

«Мадам Джинджер», как ты изволила выразиться.

* * *

Эверелл-Коттедж, 16 апреля 1862 года

У меня ушли на это недели, но я разговаривала с моим адвокатом и могу дать Вам 20 тысяч долларов самых что ни на есть законных средств – то есть все, что оставил мне после смерти отец. Если Вы явитесь ко мне домой в восемь вечера 17 апреля, я снабжу Вас быстрой лошадью и деньгами в переносном сейфе. Вы подпишете соглашение, по которому не сможете больше вернуться в Темплтон. Если Вы готовы его подписать, то сегодня же сообщите мне об этом письменно.

С.Э.Г.

Академия Споттера. 17 апреля

Эх, наконец-то Вы заговорили на понятном мне языке, мадам Грейвз!

20 тысяч долларов – это, конечно, лишь жалкая часть состояния мисс Темпл, но зато мне не придется ближайшие тридцать лет сюсюкать и выслушивать ее детский лепет. Итак, я согласен и приду к Вам сегодня. Если бы Вы только знали, мадам, какую тяжесть помогли мне сбросить с плеч!

Лё Куа.

Эверелл-Коттедж, Темплтон. 18 апреля (черновик)

Дорогая «Папа Джин Стоун»!

Вот, наконец, нам и есть о чем поговорить. Сегодня я отправила куда подальше одного из твоих лучших клиентов – мсье Лё Куа. Но в качестве компенсации посылаю к тебе мою служанку Мари-Клод. Она, возможно, в слезах – я уволила ее, а ведь на деньги, что я платила ей, она кормила семью. Быть может, ты найдешь ей применение. Она девушка прилежная и работящая, и от нее будет толк даже в таком заведении, как твое. Кроме того, она довольно мила, так что не исключено, что подойдет тебе и для каких других целей. Я бы порекомендовала платить ей 50 долларов в месяц – бедная дурочка будет считать это целым состоянием. Прими также это ореховое печенье, что я тебе посылаю. Сегодня утром у меня случился такой каприз, и я напекла – только что-то уж больно много. Вот бы нам стать друзьями, Джинджер, – я ведь очень одинока.

Эверелл-Коттедж, Темплтон. 18 апреля 1862 года

Шарлотта!

Вы презираете и осуждаете меня – прекрасно! А как Баш французский друг – не запропастился ли он куда сегодня? Он говорил мне, что на сегодня у вас назначено обсуждение со священником вашего венчания, которое должно состояться через два дня. Но увы, француз-то Ваш так и не появился. А когда Вы послали в Академию разузнать, что случилось, то оказалось, что он исчез. И сальный старый доктор Споттер не знал, куда деваться от смущения, – все вещи француза тоже исчезли. Увез с собой, вот ведь крыса! Эх, бедняжка Вы, бедняжка! Конечно, это я добралась до него. Нет, он жив, только скачет сейчас в Олбани, где пересядет на дилижанс до Бостона, где начнет потом новую жизнь. Для Вас он оставил записочку, которую я и прилагаю.

«Шарлотта, душенька, я больше не мог лицемерить. Если уж на то пошло, свою свободу я любил больше, чем Вас. В утешение Вам скажу только, что Вас я тоже любил– по-своему, в какой-то момент. Желаю Вам счастья. Шарль».

Вот видите, моя дорогая? Вас он тоже любил! Вот и хорошо. А еще лучше то, что он все-таки покинул это прибежище воров, это гадючье гнездо, коим я только и могу назвать наш отвратительный городишко Темплтон. Содом и Гоморра – разве нет? Так что, как видите, я оказала Вам любезность.

Ваш друг

Синнамон.

Эверелл-Коттедж, Темплтон. 20 ноября 1862 года

Дорогая мисс Темпл!

Осмелюсь предположить, что Вы еще помните меня, хотя не писали мне уже очень давно – с апреля, если не ошибаюсь. Сегодня до меня дошли слухи, что Вы собираетесь вернуться в Темплтон и привезти с собой Вашего «племянника». Надеюсь, Вам хорошо жилось в Манхэттене у Вашей сестры Дэйзи – жалость вот только, что она так скоропостижно скончалась вскорости после смерти своего дорогого мужа. Особенно жаль ее осиротевшего младенчика, который почему-то родился через месяц после того, как она сошла в могилу. Каково было ей, бедняжке, рожать в таком-то неудобном положении! Поистине чудо из чудес! Но Вы не извольте беспокоиться – никто здесь не знает настоящей даты ее смерти. Разве что я – я переписывалась с Вашей сестрой Маргаритой, и она случайно обмолвилась. Вашего секрета я никому не раскрою.

Бог мой, да сколько секретов мы с Вами знаем друг о друге, не так ли? Вот, к примеру сказать, как в ту злополучную апрельскую ночь полыхал чуть ли не весь Темплтон. Вы ведь помните? Ну конечно, помните. Звон колоколов, четыре пожарные бригады, добровольцы из Академии, весь город на ногах, все полки – и все равно почти вся Вторая улица выжжена дотла! От отеля «Игл» до лавки зеленщика и даже дальше пекарни Шнайдера! Выгорело все, даже то, что стояло там со времен Вашего деда! Даже, представьте, эта миленькая гостиница «Кожаный Чулок». Вообразите – оттуда вытащили потом четыре обгорелых женских скелета и один, принадлежавший юноше. И никто не признался в знакомстве с ними, кроме одной могучей женщины, купившей эту гостиницу у братьев холостяков из Йорка. Вы, конечно, спросите, почему эти несчастные не смогли спастись от пожара? Почему не проснулись среди ночи, не вскочили и не выбежали из горящего здания? Кто их знает почему!..

Город потихоньку отстраивается заново, хотя многие так и не забыли того страшного пожара. Старая матушка Гудинг нашла свою смерть в огне в своей комнатушке над шорной лавкой, где она прожила столько лет. И конечно, та же участь постигла слабоумного сына адвоката Дирка Пека, этого слюнявого дурачка, что вечно хватал себя за неприличные места в присутствии женщин. Говорят, он находился как раз в той постройке, откуда начался пожар, – некоторые даже считают его виновником бедствия, и эта новость Вас, возможно, порадует.

Кстати, о Дирке Пеке. Я по мере своих возможностей утешала этого беднягу, этого сказочно богатого адвоката. Красивый мужчина, между прочим, и, между прочим, тайно попросил моей руки, и я тайно дала согласие, только поженимся мы, когда я полностью буду свободна от траура. Мне он нравится, так что очень может быть, я оставлю его себе.

Да! Слыхали ли Вы о поимке Вашего женишка в Бостоне? Вот ведь настоящий позор – он пытался скрытно проникнуть на судно, следовавшее на Мартинику, и поймавший его французский лейтенант вспомнил его еще по тому скандалу в Нанте. Говорят, Ваш герой был сыном мсьеДе Л а Валле и, скрываясь, взял себе имя своего слуги – Лё Куа. Вот ведь какой нелепый и смешной конец.

И последнее. У меня есть пачка писем, в обладании которыми Вы, возможно, заинтересованы. У Вас же есть пачка писем, в обладании которыми заинтересована я. Так вот, не могли бы мы устроить обмен? Мы могли бы обсудить это, когда Вы вернетесь в наш очаровательный город. С нетерпением жду возможности расцеловать в щечки Вашего племянника. Он, наверное, еще пока лысенький, но я надеюсь, со временем у него отрастут такие же, как у Вас, каштановые с рыжинкой густые роскошные волосы.

С самыми теплыми пожеланиями

Синнамон Эверелл и т. д. и т. д., в скором времени Пек.

Постскриптум. Я забыла упомянуть о самом важном событии той злополучной пожарной ночи. Возможно – вернее, я даже не сомневаюсь, – что Вы знаете: Темпл-Мэнор тоже сгорел. Портреты Ваших деда, бабки и отца были спасены из огня Помроями. Но вся мебель, к несчастью, погибла. Вы не представляете, какие ужасные чувства испытываешь, когда бродишь среди пожарища, среди этих обгорелых останков. Обугленные балки, словно ребра мертвого кита, на черной земле лужи ртути, вытекшей из зеркал. Такая богатая история – и сгорела как есть за одну ночь! Я сочувствую Вашей потере.

* * *

Дом Кэпстэнов, Парк-Стрит, Манхэттен, Нью-Йорк. 1 декабря 1862 года

Синнамон!

Скажу Вам без обиняков – Вы опасная женщина. Это так, но и я не менее опасна. Ваших писем я Вам не верну. Эта пачка будет служить мне единственной защитой от Вас. Эти письма и, возможно, еще пожар, который я могла бы вызвать, если понадобится, даже отсюда. Уверена, что Вы не хотели бы потерять Эверелл-Хаус.

Ваши сплетники Вас не подвели – я действительно возвращаюсь в Темплтон. Моему племяннику лучше будет расти в моем родном городе. Но кое в чем Вы ошиблись – Вы никогда не будете целовать его щечки или дивиться его пышной рыжей шевелюре. Вы даже никогда не обмолвитесь с ним и словом. Если узнаю, что он разговаривал с Вами, то могу потерять терпение, и Вы, конечно же, понимаете, что случится тогда.

Для всего Темплтона мы просто будем знакомыми, будем держаться в разумных цивилизованных рамках. Мы никоим образом не будем соприкасаться или пересекаться, поскольку мы и впрямь принадлежим к совершенно разным социальным классам. Люди всегда, не скрывая этого, удивлялись, почему я держала двери своего дома открытыми для Вас. Вас называли интриганкой и черной вдовой – в честь паучихи, которая поедает своих самцов. Это сравнение у меня всегда вызывало только смех. Я объясняла тогда людям, почему помогаю Вам продвинуться выше в обществе – потому что Вы хороший человек. Хороший и добрый человек, говорила им я, а главное – прекрасный друг.

Прощаться не буду, так как это послание – последнее.

Шарлотта Темпл.

ВОТ КАК ВЫГЛЯДЕЛИ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ ВИЛЛИ О ЕЕ РОДОСЛОВНОЙ ПОСЛЕ ЗНАКОМСТВА С ПИСЬМАМИ СИННАМОН И ШАРЛОТТЫ

Глава 19
КАЖДЫЙ ВИДИТ В СВОЕМ СВЕТЕ

Оторвавшись от писем Синнамон и Шарлотты, я обнаружила, что вся дрожу.

Прочитав в свое время дневник Сары Франклин Темпл, я, помнится, увидела Темплтон совсем другими глазами – город представился мне тогда таким, каким был в ее времена. Теперь же, после писем Синнамон и Шарлотты, я видела только глубокую густую полночь, окутавшую мой город. Я не знала, что и подумать. Весь день, а потом еще и целую ночь напролет я читала и перечитывала эти письма. И мне казалось, что это какая-то мистификация, плод жаркой возбужденной фантазии какого-то писателя, какой-то утраченный незаконченный роман. Но от писем этих веяло старомодным ароматом розовой воды и кружевами, рассыпающимися от старости, письма сами словно бы рассыпались от времени. И какими разными были эти письма – и почерк, и даже сама бумага. У Шарлотты почерк был мелкий, изящный, уверенный, бумага тонкая, дамская. Синнамон же, напротив, писала на очень плотной добротной бумаге, а почерк ее, особенно издалека, казался витиеватым. Однако при ближайшем рассмотрении он выглядел как неуверенный и размашистый, отличался множеством помарок в наиболее трудных словах, будто автор посреди слова прерывался, чтобы свериться со словарем относительно правописания.

– Неужели эти письма настоящие? – спросила я у Комочка.

Несколько часов спустя, когда луна переползла на противоположный берег озера, я ответила сама себе.

– Да, думаю, они настоящие, – сказала я и тут же вспомнила экскурсию в пятом классе, на которую водил нас мэр и где мы тогда узнали, как Темплтон однажды сгорел дотла. «Вся Главная улица от Темпл-Мэнор до того места, где сейчас стоит пекарня Шнайдера, и дальше, до самой Церковной улицы, все это дымилось тогда обугленными руинами, – вещал своим густым оперным басом мэр и широко разводил руками. Потом, уже проникновенным голосом, прибавил: – И все же, ребята, город отстроился заново. Мы, темплтонцы, всегда поднимали свой город из пепла». И пока он рассказывал, я представляла себе те руины и десятицентовую пышку со сладкой глазурью из той самой пекарни. Это упоминание о знаменитом темплтонском пожаре меня тогда ничуть не поразило – видимо, подобного рода знания обитатели маленького городка впитывают с молоком матери.

Оторвавшись теперь от прочитанных писем и глянув за окно на темный спящий город, я увидела его на этот раз другим. У меня было ощущение, будто я освободилась от своего тела, вознеслась над крышей дома и, глянув оттуда вниз, увидела совсем другой Темплтон, в котором жизнь кипела даже в самый смутный предрассветный час. Мне казалось, я слышала, как храпят солдаты в палатках разбитого у реки лагеря, слышала шаги ночной стражи по мерзлой земле. По Главной улице волочились припозднившиеся подвыпившие гуляки – в серебристом лунном свете они напоминали каких-то копошащихся светлячков. Это была совсем другая, незнакомая мне Главная улица, такая, какой она была до знаменитого Шарлоттиного пожара, – и здания, и все постройки здесь были другие. От гостиницы «Кожаный Чулок» змейкой вилась живая очередь из мужчин; мне даже казалось, я слышу их приглушенный говор. На холме напротив пресвитерианской церкви в огромном здании на последнем этаже спали в своих кроватках мальчишки, ученики Академии. На веранде отеля «Отесага» уже вдыхали целебный утренний воздух туберкулезники. Задворки больших особняков освещались фонарями; слуги, уже на ногах в этот ранний час, выпекали хлеба на день. Город выглядел промерзшим (по-видимому, стояла зимняя пора), но жизнь в нем бурлила. Я чувствовала запах горящих дров и тающего льда, спертый чесночный дух множества людей. Это был город Синнамон и Шарлотты, город, взбудораженный событиями тех военных лет. Живи я здесь в те времена, я бы никогда не подумала, что через сто пятьдесят лет этот бурлящий, кипящий жизнью город превратится в нынешнее захолустье.

Моя мать накануне после ночной смены молча принесла мне на подносе еду, когда увидела, что я не спускаюсь к обеду. В глубокой задумчивости я смела целый кусок моей нелюбимой мясной запеканки и заметила это, только когда мать вернулась забрать поднос и усмехнулась, обнаружив, что та полностью исчезла. Я слышала, как в девять она отправилась спать и как потом дом словно ожил, заскрипев на все лады косяками и половицами, этими жалобными трехсотлетними ревматическими стонами. Очнувшись утром от моих раздумий, я с сожалением смотрела на этот современный, вылизанный к услугам туристов город, чьей слащавости не мог прикрыть даже туман, рассеивающийся от солнечного света.

Пока мать отсыпалась, я работала в саду. Мне еще требовалось переварить все, что я узнала о Синнамон и Шарлотте, и я не хотела продолжать расследование, не переговорив прежде с Ви. Еще очень многое мне предстояло осмыслить – что Генри был сыном Шарлотты, а не усыновленным ребенком одной из ее сестер; что сама Шарлотта была поджигательницей и что Синнамон убивала своих многочисленных мужей. С определенной долей уверенности я могла утверждать, что обе эти дамы были предками моего отца, но узнать это наверняка я могла только у Ви.

Над всем этим я и размышляла, пока ковырялась в огороде, собирая на грядках зеленую фасоль и сочные помидоры. Я выдирала из салата сорняки, а под широкими листьями на соседней грядке нашла пузатую малютку тыковку. Я набрала полную корзинку малины и передавила целые полчища медных японских жуков-вредителей. Когда я вернулась в дом, мать уже встала и верещала на весь дом под холодным душем. Проходя мимо столовой, я заметила во рту у игрушечной лошадки на столе письмо, которое туда засунула по своей обыкновенной рассеянности Ви. Письмо было адресовано мне.

Куда: штат Нью-Йорк, Темплтон.

Кому: Вилли Аптон.

Так вот коротко.

Почерк принадлежал Праймусу Дуайеру, на конверте – штамп Аляски.

Это я только и успела разглядеть, когда на пороге появилась моя мать, на ходу вытиравшая волосы полотенцем. Увидев меня чуть ли не в полуобморочном состоянии с письмом, зажатым в руке, она воскликнула:

– Ой! Что это ты, Вилли?

* * *

Придя в себя, я обнаружила, что сижу в кресле, а мать по другую сторону стола, хмурясь, бегло читает вскрытое ею письмо.

– Ви, это ж мне адресовано, – возмутилась я.

Она сложила письмо и повела бровью.

– Может быть. Однако я не уверена, что ты захочешь это читать.

Я только тихо охнула.

– Может, мне прочесть его вслух? – предложила она, и я лишь теперь заметила, что она рассержена. Очень рассержена, и в кои-то веки не на меня.

– Ладно, читай, – согласилась я, а она уже и так начала.

– «Вильгельмина, – прочла она отрывистым стаккато. – Я до сих пор не могу поверить тому, что произошло. Надеюсь, ты понимаешь, как я сожалею о случившемся. Бедняжка Джен все еще намеревается подать в суд, хотя вроде бы потихоньку начала отходить. Я знаю ее хорошо, так что гарантирую, что через неделю все будет в порядке. На следующей неделе еду в Фэйрбэнкс, оттуда попробую позвонить. Мы собрали огромное количество материала для опубликования нашей теории. Ты, конечно, понимаешь, что это значит! И не волнуйся – тебя обязательно включат в состав авторов. Нам вообще нужны такие хорошенькие молоденькие научные сотрудники, а то эти старые толстые профессора уже надоели. Ха! Ой, Вилли, ты не представляешь, сколько шуму мы с тобой понаделали! Надеюсь, после всего этого ты меня не возненавидела. Я-то тебя, конечно, простил – я же понимаю, что ты была в большом расстройстве, когда пыталась задавить бедняжку Джен. Сейчас мне надо уже бежать (тут, разумеется, никто не знает, что я пишу это), но я часто думаю о тебе. Нежно любящий тебя Праймус».

Я смотрела на мать, она на меня. Комочек судорожно ворочался у меня в животе. Я выхватила у Ви письмо, перечла его еще трижды и только на третий раз поняла всю его оскорбительность. Я вскочила, бросилась в ванную и там вывернула из себя наружу весь свой импровизированный овощной ленч. Когда я вышла, мать встретила меня молча, раскрыв руки для объятия, и я бросилась в них, уткнувшись лицом ей в плечо. Так мы и стояли в прихожей, я прижималась к матери, а ее крест врезался нам в животы, пока я не отодвинула его в сторону.

– Вот теперь я понимаю некоторых баб, – сказала Ви. Ну, ты понимаешь каких?

– Лесбиянок, да? – уточнила я.

– Да, их. Потому что из-за таких вот бесчувственных болванов, как твой Праймус, им больше ничего не остается.

– Да, – согласилась я, вдруг почувствовав себя очень хрупкой и уязвимой. – И знаешь, по правде говоря, мне очень хочется отгородиться от игрек-хромосом навсегда.

Мать обхватила руками мое лицо и посмотрела мне в глаза.

– Если хочешь, я могу тебе это устроить. В Сан-Франциско у меня еще остались кое-какие связи.

– О-о, это мне, считай, повезло, – ответила я, и мы обе рассмеялись.

За окном прошелестел туристский автобус. На подоконнике пересмешник попытался завести свою робкую песню. А мать смеялась, и крест у нее на груди раскачивался, как маятник, отсчитывающий мгновения жизни.

В тот вечер мы с матерью долго гуляли по Темплтону. Сумерки перешли в темноту, и окна в домах начали перемигиваться электрическим светом. Жар дня сменился приятным теплом, люди семьями выползли из домов посидеть на крылечках и на скамейках – поболтать, поесть мороженого и полюбоваться издалека умиротворяющим мельканием летающих над холмами светлячков. Туристы разбрелись и разъехались, город снова принадлежал местным жителям, вот тогда-то мы с Ви и выбрались – робко, как большеглазые антилопы, попастись на родных пастбищах.

Ви шагала со мной рядом, и ее грудь колыхалась. Я заметила, что и грудь у нее теперь трясется и что она стала сильно косолапить. Она тоже украдкой поглядывала на меня, пока мы бесцельно блуждали по знакомым до боли улицам. Мой город возвращался ко мне, постепенно проникая под кожу. Я чувствовала, как его острые края ворочаются там у меня внутри.

Чтобы не впадать в раздумья, я сказала:

– Кстати, очень мило было вчера официально познакомиться с твоим благоверным.

Мать искоса посмотрела на меня:

– Вот и отлично.

– И он, похоже, хороший человек.

– Да, хороший. Даже очень хороший.

– Это неудивительно – все-таки священник. А как это у вас случилось? На почве религии или наоборот?

– Я целый год сидела на задней скамье в церкви, – объяснила Ви. – Не верила, конечно, ни во что, а все меня туда почему-то тянуло. И вдруг как-то сразу это пришло ко мне. Вера, любовь. Просто однажды я подняла глаза и увидела сразу и то и другое – его лицо прямо излучало их.

– Любовь? Лицо излучало любовь? – Я изо всех сил старалась не скорчить рожу.

– Да.

– Слушай, но это же великолепно. Просто великолепно.

– Солнышко, только давай без издевок.

– Конечно, конечно! Только ты мне вот скажи, Вивьен Алтон, с чего это ты вдруг стала везде ходить с этим крестом? Выставляешь его напоказ – такое впечатление, что ты просто помешалась на этой вере.

– С этим? – Ви ткнула пальцем в свой крест. – Во-первых, некоторым из нас это просто нравится. Тяжелый крест на шее напоминает о том, что мы должны творить добро. Правда, Джон поначалу задумал это для дела – чтобы мы смогли насобирать побольше денег для нашего города-побратима в Кении, где мы намереваемся построить клинику. Джон хоть и называет это визуальной памяткой, но на самом деле, я думаю, это такой своеобразный пассивно-агрессивный способ усовестить людей и сподвигнуть их на пожертвования. Те, кто не относится к пастве, дают нам деньги, чтобы не чувствовать вину всякий раз при виде наших крестов. А те, кто относится к пастве, дают деньги благодаря такому вот напоминанию на груди. Что касается меня, то мне этот груз на шее очень нравится. Хорошая памятка.

– Да, просто и гениально. Безотказный этот ваш пассивно-агрессивный способ.

– Ну да, я не люблю хвастаться, но это все Джон выдумывает.

Мы уже подходили к дому, но обе почему-то замедлили шаг, словно что-то удерживало нас.

– Скажи мне вот еще что: ты спишь с ним, когда ходишь к нему ночевать? – спросила я.

Мать остановилась и посмотрела на меня. Мы уже зашли в гараж, и я вдруг покраснела, вспомнив свое недавнее приключение с Фельчером здесь.

– Нет, – ответила она. – Джон не признает секса до женитьбы. А я о женитьбе как-то не склонна думать. Так что тут у нас ничья.

– А чем же вы тогда занимаетесь, когда ты у него ночуешь?

Слегка поморщившись, она ответила:

– Только не падай в обморок. Мы подолгу молимся. Перед ужином, до ужина, перед сном. Потом надеваем пижамы, и я ложусь под одеяло, а он рядом, но поверх одеяла. Он обнимает меня, и так в обнимку мы спим всю ночь.

Сия картина вызвала у меня отвращение, и это, видимо, было заметно, потому что Ви с горьким смешком проговорила:

– Да, знаю, выглядит это, конечно, жалко и убого, но иногда я проснусь среди ночи, почувствую на себе его руки, и знаешь, как приятно становится! Уютно так. – Она нежно потрепала меня по щеке и прибавила: – Не так уж это и плохо, Вилли, поэтому не надо так сочувственно на меня смотреть. Я буду надеяться, что когда-нибудь и ты поймешь это.

– А я и так понимаю, – отозвалась я, но как-то не очень уверенно, и, вспомнив студенческие годы, прибавила: – Мне кажется, понимаю. – Заметив на лице Ви недоверие и подумав о Праймусе Дуайере, я, уже входя в дом, сказала: – Точно понимаю.

Сама я думала о Клариссе. Мне казалось, она в этот момент тоже думает обо мне, и я сразу же схватила трубку звонящего телефона.

– Господи, как я рада тебя слышать! – с ходу воскликнула я. – У тебя когда-нибудь было ощущение, будто все вокруг бушует, а ты чувствуешь, что находишься в тихом эпицентре этой бури? Как раз такой денек у меня сегодня и выдался. Ничего ужасного как будто не происходит, а как подумаю о том, как все ужасно, так прямо дрожь пробирает. Ладно, не слушай меня, гадину, я же даже не спросила, как у тебя дела. Ну так как у тебя дела?

– Дела отлично. А в эпицентре бури я каждый день. Господи, ты даже не представляешь, как мне приятно слышать твой голос! Я-то думал, ты разозлилась на меня и больше никогда не захочешь со мной разговаривать, моя королева.

Только теперь до меня наконец дошло, что голос в трубке мужской, а еще через секунду я сообразила, что разговариваю с Иезекилем Фельчером. Я, конечно, растерялась, а он после долгой паузы сказал:

– А ты сейчас не со мной говорила. Ты меня приняла за кого-то другого, так ведь?

Я хотела бросить со злости трубку, но почему-то ответила:

– Ничего, ничего, ты продолжай.

В трубке вдруг послышалась гитара и чей-то приятный мелодичный голос. Голос я узнала – Питера Лейдера. Питер пел очень душевно, у меня аж слезы на глаза навернулись. Когда пение закончилось, я попросила Фельчера:

– А позови Питера Лейдера.

В трубке что-то зашуршало, и Питер Лейдер уже не певческим, а своим обычным голосом проговорил:

– Привет, Вилли!

– Питер-Лейдер-Пудинг-Пирожок, не вздумай целоваться с девчонками и доводить их до слез, – сказала я и повесила трубку.