Текст книги "Тайны Темплтона"

Автор книги: Лорен Грофф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

Глава 20
БЕЗЫМЯНКА

Сначала было «до», потом «после».

«До» было огромным. Я бежала по траве среди деревьев, и сучки больно кололи ноги. Мое племя беззвучно пробиралось в ночи, преследуемое чем-то темным и дурным. А еще помню себя рядом с матерью – как сидели мы, склонив головы над «Королем Яковом» [5]5
  Библия короля Якова. Перевод Библии на английский язык, выполненный под патронажем короля Англии Якова I и выпущенный в 1611 г.


[Закрыть], над страницами, похожими на листы выделанной кожи, и как палец ее водил по словам, что шептала она мне в самое ухо. «И земля тогда еще не имела формы, была она просто пустотой; и бездонная тьма выступала на поверхности глубин. И Дух Божий витал над этими бескрайними водами». Эти странные чужие слова слетали с ее губ, и звуки эти были как сверкающая чешуей рыба. Вот мать гладит меня по щеке и обнимает крепкой своей рукой. А лицо отца все печальнее и печальнее.

«После» было по семь шагов в каждом направлении – коричневый земляной пол хижины, пропахшей мясом и духом человеческой плоти. Тесная грязная комнатушка, где никому не было до меня дела, где никто ни разу не прикоснулся ко мне и где кожа моя так изнывала по человеческому теплу. Темнота и сладковатый дым трубки, что курил Дэйви, его чудной приглушенный смех и дедовы травы, развешенные сушиться под потолком. Одна в этой хижине целыми днями напролет, и только звуки гудящего внизу города, невидимого, но такого живого и манящего. «После» оно было как оленья линька раз в год; дед у очага как хлопающий крыльями филин. Руки его проворными птицами снуют туда-сюда – плетут, шьют, чинят, латают. Перевернутый рожок месяца над озером. И я тоскую по синеве неба в этой хижине, которую не могу оставить. Тоскую и молчу.

А озеро полно шорохов и звуков, полно бесконечных мерцающих огней.

Между «до» и «после» была история моего деда – он плел ее как косу, прядь за прядью. Он рассказывал ее долгими вечерами у дымного костра, степенно, неторопливо, всякий раз начиная со слов: «Отцом твоим, жавороночек мой, был вождь Ункас, а матерью твоей была Кора Манро. Многие годы твоему племени угрожали колонисты, поселившиеся на западном берегу озера. У них были ружья, и твое племя вынуждено было уходить глубже в леса».

Мой дед всегда говорил, что когда-нибудь я найду своих родителей.

Была осень, когда Дэйви и мой дед ушли на запад от озера искать мою семью, чтобы провести остаток своих дней с племенем. Но везде они находили только теплые еще угли костра и запах людей в воздухе. Последний раз они опоздали всего на несколько часов, и стан уже был припорошен снегом. Все было припорошено снегом – и младенцы, насаженные на штыки, и головы их матерей с мертвыми пустыми глазницами. Были там мои отец и мать, голые к обугленные, в объятиях друг друга. Ункаса удалось узнать только по томагавку за плечами, Кору – только по отцовскому перстню с печаткой, зажатому в руке.

Дед мой чуть не лишился жизни, когда увидел их. Они с Дэйви плакали, когда копали мерзлую землю, и похоронили каждого.

А позже, когда пришла ночь, дед молился у костра за их души. И тогда я, голенькая и посиневшая от холода, с окровавленным лицом и ногами, выбежала из зарослей и бросилась к огню. В глазах моих дед узнал моего отца, и в моем щуплом детском тельце – мать. И несмотря на горе, превратившее его в камень, он чувствовал, как жизнь вновь загорается в нем. Замерзшими пальчиками я потянулась к жарившейся на вертеле ондатре и, отщипнув кусочек еще сырого мяса, затолкала его в рот. Дед бросился вытаскивать его у меня изо рта и ужаснулся, так как не мог понять, где мясо, а где язык. Во рту у меня было сплошь кровавое месиво. Я откусила себе половину языка. А было мне четыре годика.

Они вернулись в Темплтон и, не зная моего имени, временно окрестили меня Безымянкой. А я была немая и не могла сказать им свое имя. Другого имени мне так и не придумали. Из дома меня никуда не выпускали, так как женщин было мало в тех краях, а индианок и вовсе не считали там за людей. Страшно было представить, что сотворили бы даже с такой маленькой девочкой изголодавшиеся по женской плоти поселенцы, попадись я им на глаза. Так говорили дед и Дэйви, но мне тогда было невдомек, что они имели в виду, пока однажды я не узнала это на своем опыте.

А та ночь осталась у меня в памяти, хотя и какими-то обрывками – словно вспышки молний во тьме. Тот последний вечер с матерью и отцом, холодный и тихий вечер, когда мы нашли место для стоянки и начали разбивать лагерь. Я утащила у матери книжку и разглядывала ее, пока мать разговаривала с другими скво. И вдруг отец обернулся, издал боевой клич и ринулся куда-то. А потом смятение, шум, крики, лошади и люди, кровь. Какой-то поселенец повалил меня на холодную землю, я помню боль и фонтан крови на том месте, где только что была его голова, и помню отца с окровавленным томагавком, помню, как он унес меня оттуда под мышкой и подсадил повыше на дерево. А потом крик матери, отец бросился к ней, а я осталась на дереве как была, с книжкой в руке. Все полыхало вокруг, а потом наступила тишина. Долгая, нескончаемая тишина. Целую вечность сидела я на том дереве.

Когда я спустилась вниз, костер деда закружился у меня перед глазами. От запаха ондатры на вертеле меня пробила дрожь. Пока шла к костру, я выплюнула мясо, что нашла у себя во рту. Это был мой собственный язык.

Так огромный мир, в котором я доселе жила, сузился до крохотного и тесного, такого тесного, что даже самые крохотные вещи там становились огромными. Дважды в день еда, и каждая как праздник. Когда дед рассказывал истории, это было как упоительный восторг, как танцы, которые я смутно помнила, ножные танцы у костра. Моими друзьями были мухи, а братьями – собаки, и я часами глядела в окно, любуясь ползущими изменчивыми облаками и тенью, которую они отбрасывали на лес. Все эти годы сидела во мне пустота, яйцеобразная пустота и боль, и время тянулось долго, как нескончаемая ночная тьма. Я предавалась мечтам и плела корзиночки и все время смотрела на свою книгу в коричневых пятнах крови, а потом Дэйви дал мне какие-то письма и я научилась читать. Медленно, мучительно я читала о событиях, которых не могла до конца понять.

Старый чудак Дэйви был моим суженым. Я знала это всегда – слышала, как они с дедом это говорили. И он был так добр ко мне, обращался со мной бережно – только бы не посмотреть на меня лишний раз, не коснуться, особенно когда я уже выросла. Но он отдавал мне свое сердце – в похлебке, которую варил, и вместе с первым весенним цветком, трепетавшим, когда он дарил его мне. Он был мне настоящим дядюшкой, а в двенадцать лет я задумалась над тем, что такое муж. Однажды, когда Дэйви еще не вернулся с охоты, я спросила у деда, спросила знаками, как он учил меня, но он только пыхтел своей трубкой и смотрел на меня молча, пока я угрюмо не ушла в сторонку. Мне хотелось зашвырнуть куда-нибудь подальше эту его трубку, но вместо этого я ласкала за ушки щенка.

Тогда я только притворялась, что мне хорошо, но хорошо мне не было.

Я старалась держаться поближе к двери, а наружу было нельзя – накажут. Только через два года, когда мне было шесть, я осмелилась высунуть за порог ножку, даже не ножку, а только мысок. И целый год, когда дед уходил в город продавать свои корзины, а Дэйви охотился в лесах, я грела мысочки на ласковом теплом солнышке. И по ночам я еще чувствовала в пальцах это дневное тепло, и в душе моей тогда бушевала необузданная радость. Дед смотрел на меня, и я отворачивалась, и Дэйви сидел рядышком, рассказывал, курил в тепле и уюте и ничего не замечал.

Через год я осмелела и высунула за порог плечо и всю ногу целиком, подставив их ласковому ветерку. А еще через год или два я уже выходила постоять в соснах и, как пугливая олениха, прислушивалась там к каждому шороху и, только заслышав шаги Дэйви еще в полумиле от дома, бегом мчалась обратно в хижину. Когда меня спрашивали, не хочу ли я еще печеной картошки или кленового сиропа, я частенько говорила обратное, скрывая свои желания и храня эту свою маленькую ложь внутри как теплый камушек. А потом по ночам, лежа без сна, беззвучно смеялась. И неделями, искупая стыд, вела себя прилежно – убирала хижину, плела корзиночки. А затем все повторялось снова – я снова лгала, и дед внимательно смотрел на меня, и я, пристыженная, снова становилась прилежной.

На десятом году жизни я отважилась сделать двадцать шагов к озеру, которое манило меня и пело на все лады. Ветерок подгонял меня, терся о мою кожу. Упоенные букашки резвились в траве, и я любовалась их весельем. Этот огромный мир вокруг казался мне таким многообразным, а тот другой мир, в чьи тесные пределы я была заключена, душил меня и давил своей тяжестью.

В одиннадцать лет я уже ходила к озеру, босыми ногами чувствовала тепло земли, и от восторга мне хотелось плакать. А однажды я зашла прямо в воду, зашла по колено и так испугалась собственной смелости, что не делала так больше до двенадцати лет, когда все во мне вдруг изменилось, когда кожа моя кое-где начала пылать и когда Дэйви совсем перестал смотреть в мою сторону. И это ощущение чего-то огромного и необузданного все росло во мне, и долгими зимними вечерами я все пыталась представить себе, что будет, если я тихонько скользну к Дэйви под одеяло. От этих мыслей мне становилось стыдно, я ловила на себе взгляд деда и заставляла себя думать о чем-нибудь другом.

И это вот гадкое, нехорошее все росло во мне, все твердело и крепло. Однажды я украдкой взяла монетку, из тех что дед выручил за корзины, и закопала под сосной. Я снимала с себя исподнее и долго лежала и, только заслышав приближающиеся шаги, поспешно натягивала одежду.

А когда это стало совсем невыносимо, я без утайки вышла в этот большой мир и, шагая в тот день к озеру, видела, как все вокруг – и солнце, и камни, и зверушки в траве – наблюдает за мной. Я зашла в воду с головой, я видела, как волосы мои расплылись по поверхности и как пошли от них пузырящиеся круги.

В тот день, когда я так открыто вышла к озеру, я видела издали крохотные фигурки людей, двигающиеся по улицам города. Укрывшись среди придорожных валунов, я наблюдала за проходившими мимо людьми, за дамами в тугих корсетах, смешно сидевшими на лошадях, за мужчинами, скакавшими галопом и взметавшими облака пыли. Я видела мать, несшую на руках маленького сыночка, двух влюбленных, что шли по дороге, взявшись за руки, и остро чувствовала тогда, как мне самой не хватало этих прикосновений. Я полюбила их всех, полюбила людей, мне понравилось наблюдать за ними, воображать себе, что они говорят, представлять себе произносимые ими смешные бесформенные слова. Но больше мне почему-то нравились мужчины. И горбун с добрым лицом, и волосатый толстяк, и одинокий востроносый парнишка, вечно разговаривавший сам с собой, и тот великан с красными полосками на парике, оставленными шляпой.

Вернувшись домой, я почувствовала, как что-то нехорошее снова растет во мне. Перед глазами стояло лицо деда, оно было грустным, но меня это больше не пугало. Собаки радостно бросились мне навстречу, тыкались в ноги своими холодными носами. И хижина казалась теперь местом более чем никчемным и ничтожным.

Весь день просидела я над «Королем Яковом», пропуская через себя его трепещущие проникновенные слова. Слова эти были для меня как окошко, через которое я могла видеть мою мать. И, сидя вот так, с книгой в руках, я знала, что опять пойду к озеру. Опять тайком пойду к озеру и снова, раздевшись, войду в воду. Пойду, прогнав от мысленного взора укоризненное лицо деда. И мелкие рыбешки будут сновать у моих ног, и верткие угри будут клевать волоски повыше моих ступней, оплетенных водорослями, и солнечный свет будет дрожать, преломляясь в зеленоватых глубинах. И так по озеру, по его каменистому дну, я пойду в город и Там выйду на сушу к людям. Я побреду по их улицам, войду в их жилища, и люди обратят ко мне свои взоры. Женщины всплеснут руками от изумления, мужчины обнимут меня своими крепкими руками, и дети будут носиться вокруг меня, и все-все в этом городе будут останавливаться и улыбаться. Они протянут ко мне свои руки, они будут касаться меня, и я буду переходить от одного к другому, я буду трогать руками их всех, всех жителей Темплтона, и наконец-то, наконец войду в этот желанный мир людей!

Глава 21
ПОЗОР ВО СЛАВУ

Снова идти в библиотеку мне почему-то не хотелось. Всю неделю при мысли о Питере Лейдере или Зики Фельчере меня одолевало смущение, и мне не хотелось выходить из дому. Забросив свое расследование, я часами разговаривала с Клариссой. Она рассказывала мне, что Салли все больше молчит и дуется, что волчанка потихоньку отступает перед ее новым экспериментальным лечением и что у нее уже достаточно сил, чтобы взяться за работу. Я же рассказывала ей о Праймусе, о Комочке, шевелящемся внутри меня, и о своем папаше, прячущемся где-то в Темплтоне как та самая книга, которую ты разыскиваешь часами, а она лежит на виду. Так мы болтали, пока она не засыпала с трубкой или не перебивала меня, усмехнувшись:

– Вилли, милая, тебе вовсе не обязательно развлекать меня разговорами целый день. Я совсем не одинока и всегда найду чем заняться – я могу читать, спать, смотреть свои «мыльные оперы».

Я тоже читала – перечитывала письма Синнамон и Шарлотты, пока окончательно не поняла, что обе эти женщины хоть и порядочные чудачки, но никак не могли оказаться прямыми предками моего отца. Наконец, не выдержав, я спросила у матери. Крася ногти на ногах подходящим к ее баптистской вере белым лаком, она, не отрываясь от занятия, сказала мне из своего старинного плетеного кресла:

– Не останавливайся на полпути, Вилли. Копай дальше по восходящей. Сделай следующий шаг.

Это какой же? Губернат Эверелл? – Я состроила рожу. Как бы там ни расписывала Синнамон своего папашу с самой лучшей стороны, портрет его у нас в холле говорил сам за себя – производил пугающее впечатление, изображая человека жесткого и сурового. – Или Джейкоб Франклин Темпл?

– Правильно соображаешь, – проговорила мать, вставив кисточку обратно в пузырек и завинтив крышечку. – А ты копни обоих. А то ведь тебе скоро ехать к Клариссе. Да и в школе занятия начнутся уже через две недели. Я видела в Интернете, что ты, оказывается, ведешь курс обзорных занятий. Поздравляю.

Скрестив на груди руки, я стояла на пороге и смотрела на нее.

– Знаешь, Ви, все бы хорошо, если б не одна проблема. Маленькая такая проблемка – мне ребенка надо вскармливать и растить. Ты забыла?

Ви посмотрела на меня, нахмурив лоб.

– Хочешь мое мнение, Вилли? Извини, но я считаю, тебе не следует рожать этого ребенка.

Яркий солнечный свет падал на голову матери, отчего волосы ее казались жесткими как провода. Обретя наконец пропавший от возмущения дар речи, я накинулась на нее:

– Ты соображаешь, что говоришь? Ты, религиозный, верующий человек! Ты что же, выступаешь за аборты?

– Если я за что и выступаю, так это за родительскую ответственность, – сказала Ви. – Ты по всем параметрам не готова быть матерью, а еще один несчастный, наполовину нежеланный ребенок этому миру не нужен. Да, я верующий человек. – Она поднялась, вызывающе глядя на меня. – Но помимо этого, детка, я еще руководствуюсь здравым смыслом, и к тому же я медик, так что знаю, что говорю. Внутриутробный плод на первом трехмесячном сроке сам по себе нежизнеспособен, поэтому я порекомендовала бы тебе избавиться от него как можно скорее, а зачать сможешь, когда будешь к этому готова. И прости, если задела твои чувства или сказала не то, что ты ожидала от меня услышать. Просто я люблю тебя и твоего будущего ребенка, которого ты когда-нибудь родишь. А сейчас это лучший выход для всех нас.

– Вот так, да? – только и могла я воскликнуть.

Мать нахмурилась.

– Только не надо думать, Солнышко, что я сравниваю тебя с собой, когда ты родилась. У меня не было вообще ничего, и ты была для меня счастьем, светом в окошке. А у тебя есть все, я всю жизнь старалась, чтобы дать тебе все, и ты это имеешь. И рожать тебе сейчас было бы совсем некстати.

– Ну, об этом, положим, судить мне, – ответила я, по-чему-то не очень уверенно. – Мне решать, и больше никому.

– Совершенно верно. Я могу только дать тебе совет, подсказать правильный выход, а решать, конечно, тебе самой. Вот и решай и скажи, чем я могу тебе помочь.

С этими словами мать вышла из комнаты, а у меня сложилось ощущение, что вместе с ней улетучилось и какое-то напряжение. Сидя все это время дома, я боялась такого вот разговора и боялась собственного решения. Конечно, где-то в глубине души я хотела оставить себе Комочка, увидеть, как он родится, как будет беспрестанно кричать и расти потихоньку, превращаясь в человека, но ровно с такой же силой я желала, чтобы его не было внутри меня. Поэтому один шаг казался мне безответственным, неверным и нелогичным, а другой был как будто настолько правильным, что казался бесспорным и словно кричал о своей правоте, так что мне даже пришлось заткнуть уши. Выходя из комнаты, я мельком увидела себя в зеркале и ужаснулась. Вид у меня был измученный и больной.

Кое-как успокоив себя, я вышла из дому в роскошный темплтонский август с блокнотом и ручкой в руках. Я решила пока не отягощать себе голову своими проблемами, а просто заняться работой. Я подумала: вот приду домой и тогда позвоню доктору и запишусь к нему на прием. И нечего об этом лишний раз думать – все мне сделают, аккуратно, хирургически, не будет у меня внутри никаких Комочков, а будет у меня найденный папаша ну и еще разбитое сердце и разборки с бессовестным Праймусом Дуайером.

Но не всегда все складывается так, как мы предполагаем. Вот и со мной, как со сказочной героиней, по дороге в библиотеку все время что-то происходило. Останавливалась я трижды.

Сначала мне встретился роскошный красный автомобиль с открытым верхом, медленно кативший по Западному Озерному шоссе. В нем три не менее роскошные оперные дивы соревновались, кто кого перепоет. Одна громче другой, они голосили по-итальянски арию из оперы.

Звук был настолько потрясающим на этой пустынной, залитой солнцем дороге, что я остановилась и слушала с замирающим сердцем. К глазам моим подступили слезы, но потом женщины вдруг перестали петь, расхохотались и укатили. Я да одинокая симпатичная буренка остались сто-ять на пустой дороге, мечтательно пялясь одна на другую.

Потом возле загородного клуба я загляделась на каких-то загорелых людей в купальниках и плавках, толпившихся над расстеленной на земле картой. Они были похожи на воронье, слетевшееся на мертвечину, а мне почему-то вспомнилась бархатистая на ощупь шкура чудовища, и сердце защемило, и в горле встал противный комок.

Последний раз я остановилась посреди дороги, ибо вдруг поняла, что не готова войти в библиотеку, поэтому скользнула в прохладную пыльную сень музея «Франклин-Хаус». Тут я была совершенно одна, никто не заставлял покупать билетик, и я, прошмыгнув в какую-то комнатушку, уставилась в окно на озеро, раскинувшееся за зеленой лужайкой. В обитой ореховыми панелями комнате с высокими потолками стоял сумрак. Обернувшись, я поняла, что попала как раз куда надо.

С портрета над каминной полкой на меня смотрел мордатый и суровый Мармадьюк Темпл. Потом мне чудилось, он показал мне глазами на другую стену, где во всем своем суровом величии, будто бы слегка ухмыляясь, на меня смотрел с другого портрета великий романист Джейкоб Франклин Темпл.

Стояла я между этими двумя своими великими предками, отцом и сыном, и чувствовала себя словно та самая веревка, которую тянут стороны, соревнующиеся в перетягивании каната.

– Ладно, мальчики, дайте-ка мне побыть одной, – сказала я и сбежала от них.

В библиотеку я шла, надеясь укрыться там как в святилище, но старушка за столом у входа обескуражила меня с порога.

– А вашего друга Питера нет, – нахмурившись, сказала она. – Только не спрашивайте почему, я все равно не знаю.

С одной стороны, я, конечно, обрадовалась, а с другой – расстроилась, потому что рассчитывала на помощь Питера. Я прошлась между стеллажей и вернулась к старушке. Утренние события – эти певицы, эти ныряльщики и портреты в музее, – по-видимому, произвели на меня впечатление, потому что чуть ли не со слезами в голосе я сказала:

– Вы, случайно, не знаете, где я могла бы поискать какую-нибудь информацию о Джейкобе Франклине Темпле?

Старушенция вытаращилась на меня как жаба.

Я ждала в растерянности, хотя понимала, что вряд ли дождусь от нее помощи, ведь, судя по ее виду, она себе и чашки чаю заварить не могла бы.

А старушка вдруг просияла:

– Ну, это вам повезло, деточка. Перед вами один из лучших специалистов по Джейкобу Франклину Темплу.

Мы побрели в ее комнатушку, где она, посуетившись немного возле чайника, села наконец и представилась:

– Меня зовут Хэйзел Помрой, и я работаю здесь сколько себя помню. А вы кто такая будете? – спросила она, отхлебнув горячего чая, который, как выяснилось, прекрасно могла заварить.

– Вильгельмина Аптон, – вздохнула я. – Я пытаюсь выяснить, не ходил ли Джейкоб, что называется, налево и не произвел ли на свет незаконнорожденных отпрысков.

У Хэйзел глазенки на лоб полезли – такое впечатление, ей было что сказать и она с трудом сдерживалась.

– Боже правый! Так вы – Вильгельмина Аптон?! – наконец вымолвила она. – Ну надо же! Дайте-ка мне разглядеть вас хорошенько.

К этому я была привычна: все мои учителя по истории, даже в колледже, обычно трепетали от восторга при виде меня, живого потомка прославленной семьи; по этой причине они даже проявляли ко мне снисхождение на экзаменах. Вот и сейчас бабулька, прищурившись, долго разглядывала меня, после чего, качая головой, заулыбалась:

– А знаете, вы очень похожи на Мармадьюка. Эти волосы с рыжим отливом, высокий рост, твердый подбородок, румяные щеки. Просто поразительно!

– Спасибо, Хэйзел, – сказала я, но моя новая знакомая еще не закончила.

– А вот от своего дедушки Джорджа вы ничего не взяли. С волосенками у него туго было, уж я-то знаю, он ведь моим женихом был в свое время.

Я изумленно притихла, даже пылинки в солнечных лучах перестали роиться, словно тоже были поражены услышанным. Выходит, что эта Хэйзел Помрой тоже могла дать начало линии моего отца, подумала я. Что, если я ошибалась и он только показался мне паинькой? Что, если сейчас я вижу перед собой свою настоящую бабулю?

Но Хэйзел, видимо, угадав мои мысли, поспешила заметить:

– Ну конечно, деточка, не по-настоящему. Мне только шестнадцать было, когда он женился на твоей бабушке. А я была просто глупая девчонка. Он тогда вернулся из Йельского университета, и все барышни по нему сохли. Да и как же не сохнуть – докторская степень, такая фамилия, сын самого Сая Аптона да к тому же не урод. Один только разочек пригласил он меня в кафе, угостил мороженым, и я, конечно, вообразила, что он теперь на мне женится. Разболтала всем и каждому. А потом представьте, что со мной творилось, когда через неделю он сделал предложение вашей бабушке. Тут она всех барышень обставила, да как! Была она уже девица не первой молодости – двадцать восемь лет, как ни крути, и ни одного ухажера. Вы уж не обижайтесь, но страшна она была как смертный грех да еще и на десять лет его старше. Я до сих пор ума не приложу, как она умудрилась охмурить его. Правда, позже я догадалась, что он женился на ней не ради нее самой, а потому, что сам вел свое происхождение от этой распутной рабыни Хетти Эверелл и просто хотел, чтобы фамилии Эвереллов и Темплов объединились. А я, бедняжка, тогда целый месяц страдала. Мы же, когда молодые, так переживаем из-за вещей, над которыми потом в старости смеемся!

Я бы могла подумать, что Хэйзел выложила мне все это безо всякого умысла, просто по свойственной старикам привычке делиться с кем попало воспоминаниями, если бы не этот ее хитроватый взгляд. Интересно, догадалась ли она, почему я здесь? Я отвернулась.

– А вообще-то я тогда не больно расстроилась, – продолжала Хэйзел. – При всем моем уважении к усопшим должна вам сказать, что ваш дедушка был холоден как лягушка. Я знаю, что там обычно говорят про его и Фиби гибель, только считаю, что все это ерунда, не было это ни убийством, ни самоубийством – обыкновенный несчастный случай. С таким зрением, какое было у него, людям за руль вообще лучше не садиться. Я же помню, сколько раз он съезжал в придорожную канаву, когда ездил из Эверелл-Коттеджа сюда. Тут всего одна миля, и все равно каждый раз умудрялся, а мы с Рэмом только и знали, что вытаскивали его. Нет, я никогда не жалела, что он не достался мне. Прекрасно, знаете ли, жила холостячкой. – И она игриво подмигнула мне.

– Рада за вас, – сказала я и спросила: – Неужели Джордж был таким занудой, каким я его себе представляю?

Старушка заморгала.

– Нет, ну что вы, он был очень даже мил.

– Вот как?

Старушка заулыбалась и вдруг призналась:

– Да приврала я, конечно. На самом деле он был моим начальником здесь, в библиотеке. Вот уж туго мне тогда приходилось – всю работу выполняла одна.

– Могу себе вообразить. – Чашка у меня в руках остыла, и, отставив ее в сторону, я спросила: – Ну так что, мисс Помрой? Что вы можете рассказать мне о Джейкобе Франклине Темпле?

Хэйзел Помрой откинулась на спинку стула и смерила меня лукавым взглядом.

– Вильгельмина, у вас есть несколько часов?

– Зовите меня просто Вилли. У меня есть не то что несколько часов, а несколько дней.

– Очень хорошо, – сказала она. – Тогда я расскажу вам одну историю.

И вот что рассказала мне в тот день за бесконечным чаепитием Хэйзел Помрой.

Джейкоб Франклин Темпл был младшим из семерых детей, которые все умерли, кроме самого Джейкоба и его старшего брата Ричарда. К тому времени, когда Джейкоб родился, Мармадьюк уже прославился и нажил внушительное состояние. Ричард вырос и стал взрослым мужчиной, таким волосатым, что лица было не разглядеть. Их мать Элизабет была женщиной хрупкой и немощной.

Расхожий миф гласит, что Джейкоб родился в тот самый день, когда его мать приехала наконец в Темплтон из Берлингтона, чтобы остаться навсегда в знаменитом поселении, основанном ее мужем. Он появился на свет, вопя во все горло, едва она успела ступить на порог Мэнор-Хауса. Правдивость этого мифа ничем не подтверждена, если не считать того факта, что Джейкоб так и остался на всю жизнь мямлей и нытиком.

С самого начала Мармадьюк возлагал на своего любимца Джейкоба большие надежды – сам он был безродным самоучкой, жена его Элизабет умела только читать, но не писать, да и Ричард был выучен кое-как. Поэтому Мармадьюк решил сделать из Джейкоба благородного джентльмена и дать ему соответствующее образование. Когда мальчику исполнилось два года, он уже умел читать и писать свое имя. К четырем годам он болтал по-французски как настоящий француз, декламировал наизусть стихи, знал простейший счет, красиво писал и приступил к изучению латыни. Когда ему исполнилось четырнадцать, отец его к тому времени уже пять лет как лежал в могиле, и Элизабет отправила мальчика учиться в Йельский университет, как того хотел Мармадьюк.

Ясное дело, что юный возраст и большие деньги сыграли с парнем недобрую шутку. Он пьянствовал, играл в азартные игры и вел дружбу с дурной компанией. В шестнадцать лет его отправили домой, после того как он взорвал под дверью у однокашников бочонок с порохом. Друзья его успели разбежаться, а сам он спьяну бухнулся на пол прямо под ноги декану. Это был его первый позор.

Он вернулся в Темплтон, и брат помог ему устроиться на торговый флот, так как он всегда мечтал посмотреть чужие страны, собственными глазами увидеть гейш, жирафов и разные чудеса, о которых только читал в книжках. Правда, до чужих краев ему добраться так и не удалось, и, избороздив под парусом вдоль и поперек озеро Эри, он в двадцать один год уволился из флота, во второй раз снискав вместо славы позор. Тогда он подался в Манхэттен и там безо всякой ученой степени, но с помощью влиятельных связей отца попробовал себя на адвокатском поприще. В адвокатуре он тоже не преуспел – не обнаружил по этой части таланта. И это был его третий по счету позор.

В Манхэттене он влюбился в очаровательное воздушное создание по имени Софи де Ланей. Происходила она из очень влиятельной семьи и вряд ли удостоила бы его особого внимания: за ней увивались ухажеры не менее состоятельные, чем Джейкоб, но из более знатных родов, чем Темплы, которые всего лишь поколение назад выбрались из низов. Только по какой-то причине Софи вдруг согласилась выйти за него. Никто в точности не знал, что вызвало такую стремительную перемену в сердце юной дамы, но всего через восемь месяцев после свадьбы в молодой семье случилось пополнение – родилась их первая дочь, – ну а людям оставалось лишь делать выводы.

Родители Софи подарили молодой чете земли на Гудзоне, и Джейкоб попробовал заняться фермерством, но и здесь оказался бездарью и неумехой. Денег молодоженам катастрофически не хватало – земли почти не приносили прибыли, а Софи оказалась женой дорогостоящей.

И вот однажды, в разгар этого уже четвертого по счету невезения, после утомительного печального дня, когда пришлось забить коров, заболевших сибирской язвой, Джейкоб пытался забыться за книгой – подвернувшимся под руку романом Сюзанны Роусон. Внезапно вскочив, он швырнул книгу через всю комнату, вскричав: «Какая чушь! Да я могу написать лучше и всего за две недели!» Отложив в сторону рукоделие, Софи сказала ему: «Прекрасно, так сделай это!» – «И сделаю!» – ответил он в запальчивости. Слово он сдержал. Через две недели собрал семью – на тот момент у них было пока еще только четыре дочери – и принялся читать им рукопись. С затаенным дыханием они слушали его вечерами целую неделю, а когда он закончил, Софи, отбросив свое рукоделие, кинулась к мужу, восклицая: «О, я знала, что ты не окажешься неудачником! Я знала это!» Он издал книгу на собственные деньги под псевдонимом. Книга имела огромный успех, хотя в наши дни и воспринимается жалким подобием салонных романов, весьма популярных в те времена в Англии. Бледные героини с розовыми щечками, суровые великодушные лорды. Балы, менуэты, интриги, скомпрометированные младшие сестры, прощение и любовь.

Вдохновленный первым удачным опытом, Джейкоб продолжил писать и через несколько месяцев имел новую рукопись, которую издал уже под собственным именем. Новая книга раскупалась в улет, это считалось патриотичным, так как до сего времени в молодой стране издавалась только английская литература, а теперь вот появилась и своя, отечественная. Джейкоб вошел во вкус и строчил романы один за другим без остановки со скоростью, поразительной для времен, не знавших компьютерной клавиатуры или печатной машинки и предоставлявших сочинителю лишь бумагу, чернила и оточенные гусиные перья.