Текст книги "Литературная Газета 6453 ( № 10 2014)"
Автор книги: Литературка Литературная Газета
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)
Бакунин, по словам Тургенева, это Рудин, не убитый на баррикаде: «Я в Рудине представил довольно верный его портрет…» Помня об этом, присмотримся к портретной живописи Тургенева повнимательнее. Создавая образ главного персонажа, писатель запечатлел Мишеля на вполне определённой ступени развития, связанной с таким духовным формообразованием, как разорванное, несчастное сознание . Даже в имени персонажа, помимо отсылки к внешнему облику прототипа (руд[?]й – рыжий, у которого руки «велики и красны», а душа не без ржавчины ), задана некая непреодолимая двойственность – смешение красного и чёрного (намёк на принадлежность к масонской ложе). Переболев гамлетовскою болезнью внутреннего «распадения» и дисгармонии, перестав хлопотать о личном счастье (было и у него минутное «рудинское» увлечение Натальей Беер), беспокоиться о материальном благополучии и карьере, он вполне по-донкихотски начал свою борьбу с мировым злом. При этом у него отсутствовало примечательное качество русского Гамлета – «слабость воли при сознании долга» (Белинский). Поверхностные толкования увековечившего молодого Бакунина романа замешаны на мнимой глубине психоанализа, разоблачающего в Рудине то, чего в нём нет: лишнего человека, сознающего свою неполноценность неудачника. Привыкли оплёвывать Рудина как слабовольного говоруна, у которого слово будто бы расходится с делом. Между тем его жизненное призвание и состояло в том, чтобы в «музыке красно речия» выявить и запечатлеть логику своей судьбы и неуклонно следовать ей, а не своим естественным влечениям, случайным настроениям и прихотям. Рудин – ученик Покорского и как таковой – фаталист . Поэтому и в пограничной ситуации объяснения с Натальей он остаётся верным своему жизненному принципу – «покориться судьбе», вызывая негодование семнадцатилетней барышни, размечтавшейся о банальном семейном счастье, согласной и на гражданский брак с «рыцарем печального образа». Нужно заметить, что покорность судьбе (аналог гегельянской установки Бакунина на примирение с разумной действительностью ) в данном случае – не отказ от свободы, но обретение таковой, ибо предполагает отречение личности от чувственно данной реальности со всеми её сомнительными благами и прорыв в пневматосферу , в область управляющих нами эйдосов-первосмыслов, куда, между прочим, Бакунин и тянул своих несчастных друзей – русских «гамлетов», то и дело срывавшихся в депрессивные состояния тоски и апатии . Следуя логике своей судьбы, Рудин отказался от домашнего уюта, от брака и семьи, от мира сего и всего, что в мире. Бакунинская бездомность Рудина – черта «бесприютного скитальца», который пришёл к своим, и свои его не приняли , которому негде приклонить голову. Несмотря на это, он полон воодушевления и веры в осуществимость своей просветительской миссии. Помимо любви к судьбе есть в русском донкихотстве ещё одна особенность: оно ведёт войну не с «ветряными мельницами» (как сервантесовский идальго), а с конкретными, ощутимыми проявлениями мирового зла, среди которых наиболее омерзительно то, что Гегель называл «дурным государством», нацеленным на изъятие у людей свободной воли и превращение их в тупую, «бесформенную и безгласную массу». А раз так, это уже совсем не донкихотство. Тут пахнуло настоящей гражданской войной – и не с миражами. Может быть, поэтому красный Рудин «в знойный полдень 26 июня 1848 года» – свой Великий Полдень – оказывается с красным знаменем в одной руке и тупой саблей в другой на парижских баррикадах совсем даже не лишним человеком . Не будем забывать, что и Христос, помимо поучения о том, как стать свободным, принёс в мир меч . Несчастный меченосец Рудин невольно и всё-таки по-донкихотски пародирует архетипически значимый момент в осуществлении мироотрицающей миссии Иисуса, взбунтовавшегося против злого «бога истории». И ещё одна деталь: застреливший Рудина инсургент принял его за поляка. Этот последний тургеневский штрих к портрету русского «Дон Кихота революции» легко объясним всё той же оглядкой автора на Михаила Бакунина 40-х годов, ведущего своё происхождение, согласно семейной легенде, от польского короля Стефана Батория и одержимого вполне позитивной идеей освобождения Польши, ещё непрошедшего ряд «духовных самоотрицаний», которые в конце концов привели его на склоне лет к активному нигилизму .
Завершая разговор о бакунинских качествах Рудина, нельзя не сказать и о рудинских качествах молодого Бакунина. Пройдя через огонь европейских революций, пережив арест в 1849 году, два приговора к смертной казни, тюремные мытарства, ссылку на поселение в Сибирь и побег из неё, Бакунин не вернулся на круги своя. Он полностью освободился от донкихотского (рудинского) прекраснодушия , как ранее изжил в себе гамлетовское рефлектёрство , и, убив в себе Рудина, стал в известном смысле лишним человеком, причём уже не только в России, но и на Западе, в частности и в Международном товариществе рабочих (Интернационале), к которому примкнул в Лондоне и из которого был изгнан своим «старым другом» Марксом, клеветнически обвинившим его в шпионаже. Бывшие единомышленники Мишеля – московские гегельянцы – наверное, увидели бы в его жизненных неудачах последствия нового падения , духовного краха. Мы же, помня о нечаянном прозрении Герцена, скажем: угаданные Тургеневым первые зарницы нигилизма предвещали явление сверхчеловека , т.е. неведомого ни Шекспиру, ни Сервантесу героя, покончившего со всем человеческим, слишком человеческим в себе, ставшего на деле мастером своей судьбы и осознавшего «святое, великое, прекрасное значение» смерти . Таким героем для нескольких поколений русских радикалов стал Михаил Бакунин, утверждавший: «Лишь тот существует, кто сам себя самого создаёт».
Теги: Иван Тургенев , Михаил Бакунин
А попадают в поэта...
Так уж заведено: стреляют в толпу, а попадают почему-то в поэта. Вглядишься в нашу историю и с тяжёлым вздохом согласишься: да, так оно и есть. Хотя почему только в нашей истории? А что, в истории других стран мало стреляли в толпы, а попадали в поэтов...
14 марта день рождения поэта-фронтовика Фёдора Григорьевича Сухова. Нет смысла повторяться, расписывать биографию этого поэта, созданного войной. А начиналось его время так:
Провожали меня на войну,
До дороги большой провожали.
На село я прощально взглянул,
И вдруг губы мои задрожали.
Ничего б не случилось со мной,
Если б я невзначай разрыдался, -
Я прощался с родной стороной,
Сам с собою, быть может, прощался.
Фамилия соответствовала его внешности. Невысокий, тихий, суховатый. Глаза любопытные, внимательные, смотрят как-то исподтишка. Даже не смотрят – наблюдают оценивающе. Вглядываются. В них нет ни восторга, ни осуждения, а одно тихое, спокойное любопытство. Манера Фёдора говорить, слушать, смотреть до сих пор мне представляется верхом мудрости и человекоуважения.
Прошло немало времени после наших встреч. В 1992 году Фёдор покинул этот мир войн, революций и перестроек – мир любви к ближнему и в не меньшей степени ненависти.
При первом знакомстве, уже зная творчество Фёдора Сухова, я подумал: как пронзительно пишет о войне, а на фронтовика вовсе не похож. Те, кого знал я, как правило, напористые, горячие, хоть сейчас им или шашки наголо, или винтовку в руки и на передовую. А этот вроде бы самой природой создан для тихой, мирной жизни. Для созерцания. Для сочинения душевных стихов. А вместо этого:
Увидела. Припомнила. Узнала.
– Надолго ли?
– Да с месяц поживу.
– А мой Володька[?] –
И не удержала
Горючих слёз –
Упали на траву.
Ну что сказать ей?
Ничего не скажешь.
С опущенной стою я головой.
Как будто без оружия, без каски
Позорно убежал с передовой.
И в самом деле,
По весне, по маю
В черёмуховой белой тишине
Который раз домой я приезжаю,
А сын её
Всё где-то на войне…
Фёдору и мне достался один номер в гостинице, в котором прожили мы три вечера и утра. А оказались мы вместе по случаю собрания писателей в столице. Как-то вечером обсуждали происходящее, и он тихо так промолвил:
– Да, времена... А знаете, мне уже в пятидесятые годы, после смерти Сталина, нет-нет да и подумывалось: то, как ведут себя партийцы, руководство, идеологи, долго продолжаться не может. – И стал рассказывать о своём пребывании в Волгограде.
– В те годы работал я в газете. Понимаете, ставят вопрос так: надо осудить творчество Пастернака, в частности его роман "Доктор Живаго". Сам роман мало кто прочитал, но – осуждай то, чего не знаешь. Я воспротивился. Назвал Пастернака отличным поэтом, а роман его – прекрасным. Ну, на меня кинулись со всех сторон. Я на своём стою: не обсуждали роман, так как же можно его осуждать.
Упёрся я. Дело дошло до обкома партии. Вызывают туда и без дальних обиняков: ты же фронтовик, поэт, неужели тебе не понятна вся зловредность романа?
– Нормальный, – говорю, – роман.
– Ах так, клади партийный билет на стол.
– Билет этот мне в окопах вручили, – говорю, – а не в кабинетах. Вот когда не станет меня, то он вместе со мной в землю ляжет.
Рассказ Фёдора врезался мне в память. Главное, сам-то Фёдор неказистый, не похож на буйного, а гляди ты, какой кремешек. Это в те годы-то.
Время шло. Не стало Фёдора. Ушёл из жизни поэт-фронтовик, артиллерист-сорокапяточник, подвластный одной идеологии – обострённой человеческой справедливости.
Себя оплакиваю... Рано? Нет, не рано,
Ведь я давно оплакал всех своих друзей,
Всех тех, что полегли костьми на поле ратном
Под грохот огненно дышавших батарей.
И я – уже не я. Я только тень, я эхо
Бегущей по полю, гудящей колеи,
Я – память жившего когда-то человека
В моей измученной бессонницей крови…
Не так давно в интернете узнал подробности той истории.
В 1958 году в Волгоградском отделении Союза писателей СССР прошло собрание, участники которого подвергли осуждению писателя Бориса Пастернака. Фёдор Григорьевич отказался от участия в осуждении и резких оценок. Ещё не раз он вызывал своим поведением неудовольствие областного руководства, поэтому своевольного поэта решили упрятать в психиатрическую больницу. Вот как об этом событии Фёдор Сухов рассказал своему однокурснику по Литературному институту Евгению Карпову:
– Их трое пришло. Я сразу сообразил – из дурдома. Сообразил и говорю: «Товарищ доктор, нормальный я». – «В том-то и дело, – отвечает, – слишком нормальный... Читал я ваши стихи, коллеги мои тоже читали... Одним словом, мы не застали вас дома. Приедем завтра. Вы поняли меня?»
Ночным поездом Фёдор Сухов уехал в Горький. В стихотворении «Я покидаю Волгоград...» он с горечью написал:
Я покидаю двадцать лет
Не очень-то весёлой жизни.
И ещё эпизод, которого я не знал.
В 1987 году книга стихов «Красный Осёлок» была выдвинута на соискание Государственной премии РСФСР. Но Фёдор Григорьевич удивил многих своих собратьев по перу, послав в комиссию письмо с просьбой, чтобы его исключили из списка, поскольку этой премией обойдены многие достойные литераторы. Письмо не напечатали, как просил поэт, положили под сукно, а премию получил один из генералов от литературы.
Да, мужчину украшают поступки. А поступки Фёдора Сухова – это венец мужества и порядочности.
Теги: Фёдор Сухов , фронтовая поэзия
