Текст книги "Румп: Настоящая история о Румпельштильцхене (ЛП)"

Автор книги: Лисл Шуртлиф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Румп: Настоящая история о Румпельштильцхене

Перевод осуществлен для группы: http://vk.com/bookish_addicted

Оригинальное название: Rump: The True Story of Rumpelstiltskin by Liesl Shurtliff

Переводчики: inette, refuse, fouine

Редактор: Юлия Ерофеева

Твое Имя – Твоя Судьба

Моя мама назвала меня в честь коровьего крупа. Это любимая и, возможно, единственная деревенская шутка, но это неправда. По крайней мере, мы с бабулей считаем это неправдой. На самом деле, моя мама выбрала мне другое имя. Оно замечательное, но его никто не слышал, а знают все только первую часть. Худшую часть.

Мама болела, когда я появился на свет. Бабуля сказала, что у нее была высокая температура и кашель. Я появился раньше, чем должен был. Все же мама прижала меня к себе и в ухо прошептала мое имя. Никто не слышал его, кроме меня.

– Его имя? – спросила бабуля. – Назови мне его имя.

– Его зовут Румп... хааа-кхе-кхе-кхе...

Бабуля дала маме выпить что-то теплое и взяла меня из ее рук.

– Назови мне его имя, Анна. Полностью.

Но мама так и не сказала. Она вздохнула, потом выдохнула и больше не сделала ни вдоха. Никогда.

Бабушка сказала, что я потом заплакал, но я никогда в своем воображении не мог подобного представить. Все, что я слышал – тишину. Ни шороха, ни дыхания. Не трещал огонь, и даже феи затихли.

Наконец, бабуля поднимает меня и говорит:

– Румп. Его зовут Румп.

На следующее утро зазвонили колокола и по всей Горе побежали, голося, гномы: «Румп! Румп! Нового мальчика зовут Румп!».

Имя нельзя поменять, потому что в Королевстве твое имя – это не то, как тебя зовут люди. Твое имя наполнено смыслом и силой. Твое имя – твоя судьба.

Моя судьба настоящий отстой.

Начнем с того, что я перестал расти, когда мне было восемь, и был слабым ребенком. Повивальная бабка Гертруда говорит, что я такой, потому что вместо сильной матери меня кормила молоком слабая коза, но я знаю, что, на самом деле, это из-за моего имени. Ты не можешь вырасти до конца, когда у тебя нет полного имени.

Я старался не слишком много думать о своей судьбе, но только не в свой день рождения. Когда мне исполнилось двенадцать, я не мог думать ни о чем другом, сидя в шахте и мешая глину в горшке в поисках золота. Нам нужно было золото, золото, золото, но я видел только глину, глину, глину.

Кирки выбивали ритм, который раздавался по всей Горе, наполняя воздух стуком и шумом. Для меня это была песнь Горы. Тук, тук, тук. Стук, стук, стук. Румп, Румп, Румп. Во всяком случае, это была неплохая рифма.

Тук, тук, тук.

Стук, стук, стук.

Румп, Румп, Румп.

– Эй ты, Зад!

Я охнул, потому что, угрожающе ухмыляясь, ко мне приближались Фредерик и его брат Бруно, сыновья мельника. Почти мои ровесники, они были вдвое больше меня и уродливы как тролли.

– С днем рождения, Зад! У нас для тебя подарок, – Фредерик бросил в меня комок грязи. Я попытался неловко закрыться руками, но он попал точно в лицо. Меня затошнило от запаха: комок грязи был вовсе не грязью.

– Вот этот подарок подходит к твоему имени! – бросил Бруно.

Остальные покатывались со смеху.

– Оставьте его, – сказала девочка, которую звали Краснушка. Она смерила Фредерика и Бруно осуждающим взглядом, держа свою лопату на плече, как оружие. Другие дети прекратили смеяться.

– Ого, – протянул Фредерик. – Ты влюбилась в Зада?

– Это не его имя, – зарычала Краснушка.

– Тогда как его зовут? Почему он нам не скажет?

– Румп! – бездумно закричал я. – Меня зовут Румп! Все просто взорвались от хохота: я сделал именно то, чего они хотели.

– Но это не мое настоящее имя, – безнадежно пробормотал я.

– Да ну? – удивился Фредерик.

– Как думаешь, как его зовут по-настоящему? – спросил Бруно.

Фредерик сделал вид, что глубоко задумался.

– Что-то необычное... что-то особенное... Румп – коровий круп.

– Румпаша, – сказал Бруно.

Все засмеялись. Фредерик и Бруно изо всех сил держались за животы, и слезы текли у них по щекам. Они катались по земле и визжали как свиньи.

На мгновенье я им позавидовал. Казалось, им так весело кататься в пыли и смеяться. Почему я не могу делать то же самое? Почему я не могу к ним присоединиться?

Потом я вспомнил, над кем они смеялись.

Краснушка со всей силы воткнула свою лопату в землю как раз между головами двух мальчишек. Фредерик и Бруно прекратили смеяться.

– Уходите, – произнесла она.

Бруно нервно сглотнул, косясь на лопату в дюймах от своего носа. Фредерик поднялся и ухмыльнулся Краснушке.

– Конечно. Вам двоим не терпится остаться наедине.

Братья убрались, фыркая и спотыкаясь на ходу.

Я чувствовал, что Краснушка смотрит на меня, но я уставился в кастрюлю. Стряхнул подарок Фредерика и Бруно, не хотел смотреть ей в глаза.

– Тебе бы лучше отыскать сегодня хоть немного золота, – сказала Краснушка.

Я посмотрел на нее:

– Знаю. Не дурак.

Она приподняла брови. Некоторые люди считали, что я дурачок, и все из-за моего имени. А порой я думал, что они, вероятно, правы. Может быть, если у тебя только половина имени, у тебя и мозга лишь половина.

Я сосредоточил взгляд на своей кастрюле с глиной, надеясь, что Краснушка уйдет, но она стояла рядом со мной со своей лопатой, словно проверяла меня.

– Нормы ужесточаются, – сказала Краснушка. – Король...

– Да, знаю я, Краснушка.

Она взглянула на меня:

– Отлично. Тогда удачи тебе.

Краснушка потопала прочь, а я почувствовал себя хуже, чем тогда, когда Фредерик с Бруно кинули какашки мне в лицо.

Краснушка не была моим другом, но она была самой близкой из тех, кого я смог бы так назвать. Она никогда надо мной не смеялась. Иногда она вступалась за меня, и я понимал, почему. Ее имя тоже было не таким уж славным. Подобно тому, как люди смеялись над таким именем, как Румп, они боялись таких имен как Краснушка. Ведь Краснушка – это не имя. Это цвет, дьявольский красный цвет. Какую судьбу он пророчит?

Я покрутил глину в кастрюле в поисках отблеска. Наша деревня стояла на золотой Горе, хоть и было его там немного. Королевский сборщик налогов забирал его и отвозил королю. Королю Барфу. Если король Барф был доволен нашим золотом, он отправлял нам лишнюю пайку продовольствия. Если нет, мы голодали.

Вообще-то, короля Барфа зовут не король Барф. Его настоящее имя – Король Бартоломей Арчибальд Реджинальд Флейта. Отличное королевское имя. Имя с великой судьбой, конечно же. Но мне без разницы, насколько великолепно и могущественно это имя и как сильно оно влияет на тебя. Оно не произносимо. Поэтому я сократил его до короля Барфа, хоть никогда и не произношу его вслух в таком виде.

Мне в лицо прилетела фея – пятнышко из розовых волос и полупрозрачных крыльев. Я стоял смирно, пока она не села мне на руку и не принялась за поиск. Я постарался аккуратно стряхнуть ее, но она лишь махала крылышками и продолжала обыск. Она искала золото так же, как и я.

Феи одержимы золотом. Некогда они были весьма полезны в шахтах, так как могли чувствовать крупные артерии золота на расстоянии в милю глубоко в земле. Всякий раз, когда феи принимались летать вокруг определенного места на горе, шахтеры знали в каком месте им нужно копать.

Но на Горе золота было немного, поэтому феи были безобидны со своими яркими крылышками и разноцветными волосами. Но все же их укусы были куда хуже, чем укусы пчел, белок и ядовитого плюща одновременно (а я испытал на себе их все).

Фея на моей руке, наконец, решила, что золота у меня нет, и улетела. Я набрал побольше глины из жёлоба и покрутил ее в своей кастрюле. Золота нет. Только глина, глина, глина.

Тук, тук, тук.

Стук, стук, стук.

Румп, Румп, Румп.

Золота я не нашел. Мы работали до тех пор, пока солнце не село, а гном не побежал по шахтам, голося: «Работе конец! Работе конец!» – таким веселым и радостным голосом, что мне захотелось его пнуть так, чтобы он с Горы отправился в полет. Но я все же вздохнул с облегчением. Теперь я могу пойти домой и, может быть, бабуля приготовила курицу. Может быть, она расскажет мне историю, которая заставит меня не думать о моем рождении, моем имени и моей судьбе.

Я отставил свои инструменты в сторону и в одиночестве отправился по Горе через Деревню. Краснушка тоже шла одна чуть спереди от меня. Остальные жители шагали кучками, некоторые детишки вместе, а некоторые – с родителями. Кто-то нес кожаные сумки, полные золота. Те, кто нашел приличное количество золота, получал дополнительный продовольственный паек. Если кто-то находил очень приличное количество, мог оставить себе часть, чтобы продать его на рынке. Я никогда не находил достаточно, чтобы получить дополнительный паек.

Перед лицом порхали феи и щебетали мне в уши, я отмахнулся от них. Если бы только феи смогли показать мне гору золота, тогда, может быть, то, что я такой маленький, не имело бы значения. Если бы я нашел много золота, тогда, может быть, никто не стал бы смеяться надо мной и моим именем. Золото сделало бы меня более значимым.

Прялки Вертятся, Феи Бесятся

Домой зайду укрыться от дождя,

Здесь постепенно утихает боль моя.

И нет здесь дела, глуп или умен,

Каков твой рост, твое какое из имен.

Я сам придумал этот стишок.

От рифмы мне всегда становится лучше. Повивальная бабка Гертруда сказала мне, что стишки – это напрасная трата мозгов, но мне нравится, как они звучат. Когда ты произносишь слова, и их звучание совпадает, кажется, что все в мире расставлено по своим местам. И все, что ты произносишь, обретает силу и становится правдой.

Я живу в крошечном коттедже с однобокой протекающей во время дождей крышей. Но там у меня бабуля, а ей все равно как меня зовут.

Когда я зашел в дом, меня встретило тепло очага, запах хлеб и лука. Бабуля шила, сидя у огня, и не прекратила свое занятие, когда я вошел. Но она встретила меня улыбкой и прибауткой: "Вымой руки, вытри ноги, в щеку чмокай, садись, лопай".

– Расскажи, как прошел день, – сказала бабуля.

Я не стану рассказывать ей про подарок Фредерика и Бруно. Это либо расстроит ее, либо рассердит, а я не люблю видеть, как бабуля огорчается. Я решил рассказать о менее ужасном, что случилось за день.

– Я не нашел золота. Совсем, – сказал я.

– Хм, – сказала бабуля. – Здесь нечего стыдиться. В Горе осталось не так уж и много золота. Ешь свой ужин.

На тарелке лежало два тоненьких ломтика хлеба. Я проглотил один, укусив его два раза, и посмотрел на второй.

– Съедай, – сказала бабуля.

– А ты?

– Я уже поела. Набила живот, словно пугало огородное.

Я взглянул на хрупкое, иссохшееся тело бабули. У нее были узловатые руки с синими венами, проступавшими через кожу. Когда она пыталась вдеть нитку в иголку, ее пальцы дрожали. Я знал, что она не доедала, что она будет голодать, лишь бы мне досталось больше еды. Мне, мальчику, который с годами так и не вырос.

– Я не голоден, – сказал я.

– Отлично, тогда отнеси остатки курам, – сказала она.

Я уставился на хлеб. Я был так голоден. Не настолько голоден, чтобы красть кусок у бабули, но достаточно голоден, чтобы стащить еду у кур. Я взял хлеб и съел его, но не наелся.

Мне уже исполнилось двенадцать. Большинство мальчишек в двенадцать лет становятся мужчинами и начинают работать в туннелях с кирками, разыскивая большое золото. Мне же не разрешали брать в руки даже лопату. Со своим половинным именем меня считали за получеловека.

Порой мне казалось, что, если я напрягусь, то смогу вспомнить имя, которое мама прошептала мне, прежде чем умерла. Иногда я все еще слышу ее шепот. Румп... Румпус, Румпалини, Румпалиш, Румпердинк, Румпи-думпи. Я произносил вслух сотни имен. Каждое щекотало мне мозг, словно перышко, но мое истинное имя, если у меня таковое было вообще, никак на поверхность не выплывало.

– Бабуля, а что, если я никогда свое имя так и не найду?

Ее шитье на мгновение замерло в воздухе:

– Не стоит так много переживать по этому поводу, дорогой.

Она всегда так говорит, если я спрашиваю про свое имя или судьбу. Раньше я думал, она просто хочет, чтобы я был терпелив и не переживал. Я думал, она убеждает меня, что все наладится и однажды я найду свое имя и у меня будет великая судьба. Но теперь я понял, что она говорила так, потому что я никогда не найду свое настоящее имя.

– Полагаю, я останусь Румпом до конца дней своих? – сказал я.

– Ты еще слишком молод, – сказала бабуля. – У Румпа может оказаться вполне великая судьба... в конце концов. – Я увидел, как она закусила губу, чтобы не рассмеяться.

– Это не смешно, бабуля, – сказал я, хотя и сам давился от смеха. Жизнь будет мрачной и угрюмой, если я не смогу смеяться над собой.

– Все рождаются и умирают, – сказала бабуля. – Если тебе суждено остаться Румпом до самой твоей смерти, я все равно буду любить тебя не меньше.

– А как на счет того, что между? – сказал я. – На счет того, что посередине, что делает человека особенным. Как я могу прожить особенной жизнью, не имея особенного имени?

– Ты можешь начать с того, что принесешь мне немного дров, – сказала бабуля. Это был ее способ сказать о том, чтобы я перестал себя жалеть. Жизнь продолжается. Пора возвращаться к работе.

Я вышел на задний двор нашего дома и глубоко втянул в себя свежий воздух. Лето заканчивалось. Листья на деревьях из зеленых становились желтыми. Молочко, наша коза, стояла привязанной к дереву и жевала листики с куста.

– Привет, Молочко, – сказал я. Молочко проблеяла мне в ответ.

Наш осел, Ничто, привязан не был, потому что не стал бы двигаться, даже если бы загорелся его хвост.

– Привет, Ничто, – сказал я. Ничто ничего не ответил.

Мы не давали животным имен. Имя – это особенность, оно хранилось для человека, но я чувствовал, что должен их как-то звать, поэтому козу я назвал Молочком, потому что именно его она нам и давала. А осла я назвал Ничто, потому что в этом он был особенно хорош. Отец использовал его в шахтах, но я не смог заставить его что-либо делать. Так что он – Ничто, а от его имени, по сравнению с моим собственным, я чувствую себя гораздо лучше.

Я собирал дрова, а цыплята крутились у меня под ногами в ожидании жуков, выползающих из поленьев. Поленница уменьшалась на глазах. Я думал о предстоящем вскоре походе к лесорубу, когда что-то привлекло мое внимание. Из кучи торчал странной формы кусок дерева, гладкий и изогнутый. Я отшвырнул несколько поленьев в сторону и увидел спицы и веретено. Это была прялка. Я остановился в замешательстве. На Горе прялки встречались редко. Сам я знал, как они выглядят только потому, что у дочери мельника была прялка, и она могла напрясть шерсти за дополнительную плату золотом или продуктами. Иногда это было дешевле, чем одежда и пряжа, продающаяся на рынке. Но больше я ни у кого ничего подобного не видел. Что эта прялка делает в поленнице?

После того, как я отнес дрова к очагу, я спросил о прялке у бабули. Она только отмахнулась от меня и сосредоточилась на своем шитье.

– Это старье, мусор. Пойдет на дрова.

– Откуда она? – спросил я.

– Она принадлежала твоей матери.

Прялка моей матери! Осознание того, что эта вещь принадлежала ей, что она пряла на ней, вызывало чувство, что я лучше ее знаю.

– У тебя есть что-то, что она пряла?

– Нет, – голос бабули стал непроницаем. – Она продавала все, что напрядет.

– Можно я оставлю прялку? – спросил я.

– Она слишком покорежена, чтобы прясть, и принесет больше пользы, согрев нас.

– У меня не осталось ничего от мамы. Она наверняка хотела бы, чтобы у меня была какая-то ее вещь.

– Но не эта.

– Пожалуйста, бабуль, позволь мне оставить ее. Ради моего дня рождения.

Наконец, бабуля подняла на меня глаза. Я никогда раньше не говорил о своем дне рождения, но мне очень хотелось оставить прялку. Это была крошечная часть моей мамы, и если бы мы ее сожгли, от мамы совсем ничего не осталось бы.

Бабуля вздохнула.

– Держи ее от меня подальше, я не собираюсь об неё спотыкаться.

Я работал до захода солнца и уже в темноте отправился к поленнице за прялкой; внес ее в дом и поставил рядом с кроватью. Я дотронулся руками до поцарапанной и покореженной поверхности так, словно это было чистое золото. Потом крутанул колесо и удивился – оно не скрипело и шло ровно с тихим, почти музыкальным жужжанием. Несколько фей вылетели из щелей и затанцевали над ним, весело болтая тоненькими голосками. Бабуля нахмурилась и посмотрела на прялку, как если бы на ее полу разложили кучу мусора.

– Можно я попробую? – в нетерпении спросил я.

– Ты слишком мал, – ответила бабуля. – Когда немного подрастешь, тогда возможно.

Я нахмурился. Я не рос уже четыре года.

– Я могу вытянуть ноги, видишь? И у нас есть немного шерсти...

– Нет, – резко сказала бабуля, потом смягчилась, – от этого ремесла много грязи, дорогой. Даже если ты знаешь, как делать правильно, я не хотела бы, чтобы ты поранил пальцы.

– Может быть, дочка мельника...

– Включи немного разума, дитя, – оборвала меня резко бабуля. – Она решит, что ты пытаешься украсть ее дело, а мельник попытается обмануть нас, придержав наш паек. – У бабули аж лицо покраснело. Я отступил немного, пока она делала глубокий вдох, набирая побольше воздуха.

– Во всяком случае, твой отец с самого начала хотел изрубить прялку на дрова. Твоя мать не любила прясть. Она ненавидела прясть. А пряла, потому что... должна была, – бабуля прикрыла глаза и вздохнула, словно разговор о моих родителях потребовал большого количества энергии. Она никогда прежде не говорила ни о матери, ни об отце. Папа был единственным ее ребенком; он погиб в шахтах еще до того, как я родился. Бабуле, наверное, было больно об этом говорить. А еще она никогда не говорила о моей маме, я думаю, потому что не много о ней знала. Только теперь я заподозрил, что знала она куда больше, чем говорила, но по какой-то причине хотела скрыть от меня.

Поздно ночью, когда от огня в очаге остались лишь тлеющие угли, а бабуля похрапывала во сне, я вылез из кровати и сел за прялку. Положил руки на дерево. Даже в полумраке было видно, что оно старое, перекошенное и потертое от лет, проведенных под дождем, снегом и на жаре. Но все же прялка была, словно молчаливый спутник, тянущий отведенное свое время, чтобы можно было поговорить со мной, чтобы мы могли поговорить друг с другом.

"В шкафу есть шерсть, – сказал тоненький внутренний голосок. – Бабуля никогда не узнает".

Голосок казался убедительным, а меня легко было убедить. Я сходил за шерстью.

Мне нужно было хорошо вытянуться, чтобы достать до педальки. Нога толкнула ее несколько раз, вскоре колесо закрутилось в привычном ритме, словно песня, которую мне пели в колыбели.

Жух, жух, жух.

Мое сердце наполнила музыка, волнение и биение прялки делало меня больше, наполняло жизнью.

Я намотал немного шерсти на колесо, но пальцы застряли, и колесо замерло, зажимая руку в спицах. Я дернул руку, ощущая, как сдирается кожа, пока я падал на пол.

Несколько фей вылетели из трещин в камине и подлетели к колесу. Я сидел смирно, прижимая больной палец. Вокруг колеса прялки порхали феи, танцуя на веретене и спицах. А потом они направились ко мне. Они заползли мне на шею, прогарцевали по моей голове и похихикали. Голоса фей такие высокие и пронзительные, что их хохот звоном отдается в ваших ушах. Эти скряги сводили меня с ума. Единственное, почему я ценил этих фей, своим присутствием они давали мне надежду, что в Горе все еще есть золото. Но почему сейчас они приставали ко мне, когда поблизости не было ни грамма золота?

На мой нос, щекоча его, села фея. Я чихнул, феи завизжали и разлетелись на мгновение, но потом вернулись, переполненные скрипучей болтовней.

Фея с ярко-красными волосами и листовидными крылышками села на мои кровоточащие пальцы и покопалась своей маленькой ножкой в моем порезе. Я почувствовал, словно мне туда воткнули жирную иглу. Я вскрикнул от боли, но потом прикусил язык.

Бабуля перестала храпеть.

Феи подхватили кусочек шерсти с колеса прялки и, хихикая, вылетели в камин.

Тихонечко я скользнул обратно в кровать и сжал окровавленный палец под одеялом. Я слышал, как бабуля медленно подошла ко мне. Я закрыл глаза и постарался дышать глубоко. Через минуты тишины, я осторожно приоткрыл глаза и увидел, что она смотрит на колесо прялки.

– Дурость какая, – сказала она. – Более полезна эта штука в камине.

Она взялась за колесо и потащила его по полу. Мое сердце было готово выскочить из груди. Я подумал, что она и вправду бросит его в огонь, но она выпустила его из рук и вернулась в кровать. Вскоре она опять начала похрапывать.

Сердце еще долго бешено колотилось. В пальце пульсировала боль. Мне казалось, что прялка укусила меня, словно подавляя, потому что не хочет, чтобы я вращал ее. Но вокруг меня плясали феи, будто они-то уж точно хотели, чтобы я что-нибудь спрял. Я не был уверен, к кому из них мне стоит прислушаться: к феям или к прялке.