Текст книги "По живому. Сука-любовь"

Автор книги: Лилия Ким

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Федор откинулся назад и закрыл глаза руками, вздохнул. Снова сел. Взял бутылку с пивом и сделал несколько больших глотков. Поставил бутылку.

– Кто это? Почему Полина хочет быть на нее похожей? – спросил Сергей, кивнув на фото модели.

– Это… – Федор сделал глубокий вдох и вытаращил глаза. – Мартина Грошек. Супермодель. Снималась для «Пирелли». Календарь такой…

Сергей обескураженно заморгал глазами, потом сел. Сложил руки на коленях.

– А какое отношение Полина ко всему этому имеет? – спросил он, хмурясь.

Тут у Федора сделалось такое выражение лица, будто из его груди вот-вот вылезет «чужой». Он закатил глаза и напрягся так, что Сергею показалось, его гость вот-вот заорет.

Потом он выдохнул. Обмяк. Допил пиво из бутылки. Поставил ее на стол.

– Не знаю.

Сергей хлопнул себя руками по коленям.

– Чудно. Никто не знает! Волшебно! Просто круговая порука! – лицо его приняло саркастически злое выражение. – Извините, Федор. Позвольте уж полюбопытствовать. Раз вы с Полиной друзья столько лет, почему я о вас ничего не знаю? Вы гомосексуалист?

Федор встал и презрительно посмотрел на Сергея.

– Вы знаете, как умер отец Полины? – неожиданно спросил он.

– Несчастный случай на работе. Был инженером-мостостроителем. Поехал на объект и сорвался с ферм, – пожал плечами Сергей.

– Нет, – спокойно ответил Федор. – Был Новый год. Ее отца сократили. Он пришел домой. Они сели провожать старый год. И мать Полины, она была директором нашей школы, спокойно сказала ему: «А ты знаешь, что в доме нет молотка?» Он сразу не понял. Тогда она спокойно рассказала, что на него ни в чем нельзя положиться и что она живет всю жизнь с чувством, что мужчины в их семье нет. Отец Полины выслушал все это, а потом сказал: «Пойду собаку выведу, чтоб сразу после курантов не бегать». Взял собачий поводок и пошел в туалет. Полина через некоторое время в этот самый туалет захотела. Подошла. Собака сидела рядом и выла, скребла лапой дверь. Полина дернула ручку – закрыто. Постучала. Спросила: «Папа, ты там?» А там тишина. Тогда ее мать подошла и говорит: «Хватит дурака валять. Выходи, ребенку надо в туалет». Никто не ответил. Полина закричала. Мать побежала к соседям, попросила лом или что-нибудь в этом роде. Принесли. Выломали дверь и увидели, что Полинин отец повесился на собачьем поводке.

Сергей молча смотрел на Федора. Потом спросил:

– А к чему ты мне все это говоришь?

Федор провел рукой по голове, убирая волосы с лица. Некоторое время он думал, стоит ли говорить Сергею, что тот ничего, ничегошеньки не знал о своей жене, что прожил пятнадцать лет с незнакомым, совершенно чужим ему человеком.

Неожиданно Сергей произнес:

– Хочешь сказать, что я ей был чужой, да? Так я знаю.

Федор опустил глаза.

– Ладно, – пробормотал он. – Извини, что побеспокоил.

Сергей встал.

– Подожди… – сказал он. Взял фотографию Мартины Грошек со стола и отдал Федору: – На. Держи.

Федор молча сложил снимок пополам и сунул в карман куртки.

Сергей пошел за ним в коридор, чтобы закрыть дверь.

Федор сунул ноги в мягкие туфли без застежек и шнурков, нагнулся, чтобы поправить задники.

Повернулся к Сергею и сказал:

– Ты вот что…

Он хотел сказать ему, что никто не виноват. Никто. Просто так получилось. Все само собой свернулось в разрушительный смерч, пронесшийся по их жизням, и никто не виноват.

– Что? – спросил Сергей, скрестив руки на груди и широко расставив ноги.

Федор осекся.

– Ничего.

Сергей молча проводил Федора.

[+++]

Полина вернулась домой около полуночи.

Дети уже спали. Сергей по-прежнему смотрел телевизор. На появление жены он никак не отреагировал. Перед ним стояло десять пустых бутылок из-под пива.

Полина посмотрела на все это и села за стол. Взяла лист бумаги, начала что-то писать.

Сергей по-прежнему не обращал на нее никакого внимания. Будто никто и не входил в комнату, и не сидел в ней за столом, и не шуршал листами бумаги. Будто не было Полины вовсе.

Прошел час. Фильм, на который Сергей пялился немигающими, невидящими глазами, закончился. Сергей щелкнул пультом, выключил телевизор и побрел в спальню.

Полина проводила его испуганным взглядом, протянула руку, словно хотела остановить, но с ее сухих, потрескавшихся губ не сорвалось ни звука.

Она отложила ручку. Пробежала глазами написанное – три страницы нервным, неровным почерком. Потом смяла их. Вышла на балкон. Щелкнула зажигалкой и подожгла. Когда пламя начало обжигать руки – бросила листки вниз.

Вернулась. Снова села за стол. Взяла ручку.

Некоторое время тупо смотрела на лист. Потом вывела большими буквами: «ПРОСТИ».

После чего встала. Пошла в гардеробную. Взяла скамеечку-лестницу, вытащила с верхней полки самый большой чемодан. Начала укладывать в него свои вещи. Уложила, закрыла.

Вернулась в гостиную, закрыла свой ноутбук. Уложила его в сумку.

Взяла лист бумаги, на котором было написано «прости». Смяла. Бросила в урну. Взяла другой и написала:

« Ничего у нас уже не получится. Я ни о чем не жалею. Ничего объяснять не хочу. На развод подам сама. Хватит жить прошлым. Хватит делать вид, что живем.

Я сняла квартиру. Со мной все будет в порядке. С вами, я уверена, – тоже. Катю и Ромку люблю, хоть они в это и не верят.

Полина».

Полина положила ручку. Еще раз пробежала глазами свою записку. Взяла сумку с компьютером. В прихожей забрала чемодан. Выкатила его на лестничную площадку. Вынула из кармана ключи от квартиры и положила на столик в прихожей. Потом прижала пальцами штыри замка, прижала дверь к косяку, постепенно убирая пальцы. Наконец замок защелкнулся.

Как только входная дверь закрылась, отворились одновременно двери спален Сергея и Ромки. Отец и сын растерянно посмотрели друг на друга. Сергей не выдержал первым, сжал кулак, стукнул по дверному косяку, а потом махнул рукой в сторону двери:

– Дура…

После чего закрылся в спальне.

Ромка бросился к окну своей комнаты. Забрался на стол, стоявший у окна, и уставился вниз, пытаясь увидеть Полину.

Он видел, как мать подошла к такси. Водитель помог ей погрузить чемодан в багажник. После чего серая старая «Волга» с оранжевым фонариком на крыше медленно выехала из двора.

Катя сидела в своей комнате, прислонившись спиной к двери и крепко обняв собственные колени. В глазах ее блестели слезы, чтобы не заплакать, она больно прикусывала собственные губы и глубоко дышала.

[+++]

Полинино повышение фирма решила отметить в ресторане.

Борис Дмитриевич сиял от счастья, поднимая третий бокал. Он уже успел изрядно нализаться и выглядел еще более отвратительно, чем обычно.

– Позвольте поздравить вас, Полина Михайловна! Я так счастлив! Теперь, когда у нас самый красивый коммерческий директор в стране, открываются совершенно новые перспективы!

Он сделал попытку поцеловать Полину, но та вежливо остановила его, успев пожать протянутые руки.

Бывшие сотрудники Полины пытались свыкнуться с новым статусом ее подчиненных. Это давалось им тяжело, поэтому водка разливалась почти без перерывов. Еще через час банкет вошел в завершающую стадию, когда границы приличий становятся тоньше и вот-вот исчезнут совсем.

Вера Львовна, сидевшая рядом с Полиной, была порядочно пьяна и курила крепкую, неизвестно какую по счету сигарету.

– Я когда тебя увидела после развода, сразу все поняла, – неожиданно сказала она. – Мне это знакомо. До тридцати пяти отдаешь долг непонятно кому. Дети, пеленки, муж. А потом однажды смотришь на них и видишь, что они тебе все чужие. Что ты на них полжизни и здоровье угробила, а взамен ничего. И все кругом считают, будто так и нужно. Бросить их совесть не позволяет. Как же это так: женщина да семью свою бросила! Кошмар! Немыслимо! А что женщина от семьи этой своей может устать, как черт знает кто? Что ей эта семья уже поперек горла – никто не думает. Детям учиться надо, мужу работать – а ей только ведра помойные выносить да обслуживать их всех. Причем им-то и в голову не придет, что мать – тоже человек, что ей свобода нужна. Са-мо-реа-ли-зация!

– Нет! – запротестовала Полина. – Не так! Не так все было. Правда. Честное слово. По-другому было!

– Говори-говори, – усмехнулась Вера Львовна. – Хочешь, расскажу, чем ты сейчас занимаешься? Работаешь как лошадь, без выходных почти и допоздна. Причем не ради денег, а чтобы с людьми быть и что-то делать. Деньги так, сами собой, как побочный продукт такой активности сыплются. Живешь в съемной квартире, убираешь ее, когда захочешь, куришь, питаешься в бистро или вообще не ешь. Знакомишься с мужиками, водишь их к себе, а назавтра идешь следующего снимать. И ничего тебе от них, кроме траха, не надо, потому что вся душа высосана уже, а тело голодное. Что, скажешь, неправда?

Полина сглотнула.

– Вот то-то и оно, – торжествующе усмехнулась Вера Львовна.

Полина прикусила губу.

– А что дальше будет? – тихо спросила она.

– Дальше, – Вера Львовна вытащила из сумки пачку сигарет и зажигалку, прикурила, выдохнула дым. – А что раньше с мужиками случалось, которые семьи бросили в среднем возрасте и лет до пятидесяти скакали, как козлы?

– Ну… Старость начиналась, болезни, – Полина пожала плечами. – В семьи свои возвращались, наверное.

– Точно, – Вера Львовна кивнула, – прожигали жизнь без остатка и возвращались. Только там их уже не ждал никто. Дети выросли, жены замуж вышли по второму разу, а если нет – так до того озлобились, что скорее убьют, чем простят.

– И что делать? – Полина машинально улыбнулась незнакомому мужчине, который сидел в баре и с интересом смотрел в ее сторону.

– Назад идти. В ногах валяться. Прощения просить. Детям взятки давать. Шантажировать. Умолять, пока не поздно, – пожала плечами Вера Львовна.

Полина крепко сжала челюсти и резко мотнула головой:

– Не хочу.

– Ну так будешь, как я, – вздохнула Вера Львовна. – На работе ночевать, чтоб дома с ума не сходить. В пятьдесят-то вся романтика быстрого съема уже заканчивается. Любовник один есть, и слава богу. И не для секса, а так – в кино сходить, потому как ему шестьдесят пять и уже не до глупостей. Сын знать не хочет. К внуку с боем прорываюсь. Бывший муж второй раз женат. Бабушкой внук его новую жену зовет. А меня «тетя Вера». Так-то.

Сказав это, Вера Львовна тяжело вздохнула и отошла.

Полина продолжала смотреть на мужчину в баре, который все улыбался ей. Увидев, что Полина осталась одна, мужчина встал и не спеша направился к ней, продолжая улыбаться все той же масляной улыбкой.

Полина спокойно смотрела на него и тоже фальшиво улыбнулась, изображая кокетство.

Мужчина подошел к ней ближе. На вид ему было лет сорок пять. Хороший серый костюм. Волосы с проседью. Чистая рубашка, галстук. На руке дорогие часы.

– Я вас сразу заметил. Вы самая красивая девушка в этом зале, – произнес он дежурную фразу без всякого креатива.

– Да что вы, – жеманно улыбнулась Полина.

Перед глазами у нее в этот момент возникли Катя и Ромка. Пронеслись милые сценки из домашней жизни. Как дети были маленькими, как она нянчилась с ними, купала, укладывала спать.

Полина тряхнула головой, пытаясь избавиться от наваждения.

– Пить что-нибудь будете? – спросил мужчина.

– Клубничную «Маргариту», – пробормотала Полина.

– С вами все нормально? – неожиданно обеспокоился ее случайный знакомый.

Полина улыбнулась.

– Да. У меня все нормально, – отчеканила она.

– Вот и славно, – улыбнулся мужчина. – Завтра будет завтра, – и подмигнул ей.

Полина вдруг зашлась мелким пьяным смехом.

– Я поняла, – выдохнула она, не то улыбаясь, не то скалясь. – Вы дьявол, да? «Завтра будет завтра». Хорошо сказали. Прям ответ на все мои вопросы. Алхимия.

Мужчина посмотрел на нее озадаченно, будто сопоставлял – стоит ли слушать этот бред ради случайного секса с подвыпившей большегрудой блондинкой средних лет. Видимо, решил, что стоит. Склонил голову набок и клацнул зубами, страстно шепнув:

– Да, я дьявол!

Это выглядело так глупо, что Полина снова зашлась смехом, а потом вдруг со злостью сказала:

– А по-моему, так ты просто старый козел!

Встала и направилась к своему столу. Села на место. Попыталась вклиниться в разговор. Громко смеялась. Спорила. Говорила-говорила-говорила. Не глядя по сторонам, никого не замечая.

Если будущее пугает, о нем можно не думать. Но оно все равно придет.

СУКА-ЛЮБОВЬ

Иногда мне кажется, что я лишний человек в этой жизни. Особенно по утрам.

– Ну, кто? Кто ты без меня? – спрашивает муж, выходя из гардеробной, на ходу завязывая кричащий галстук в широкую красно-белую полоску.

– Никто, – соглашаюсь я, вытирая мокрое желтое яблоко о вылинявшую растянутую майку, и откусываю большой кусок.

Валера открыл рот, собравшись спорить, но сообразил – не с чем, недовольно сморщился и снова исчез в гардеробной.

Он все делает на ходу и очень энергично. Ему всегда некогда. Его все достали и не ценят. Хотя объективно оценить его заслуги перед обществом невозможно. Это я без всякой иронии. Он уполномоченный по правам человека. Всегда есть безумно благодарные ему беженцы, получившие жилье; женщины, которых он спас от злобного иностранного мужа; ветераны новейших войн, прошедшие лечение в лучших западных клиниках; русские семьи, избавленные от гонений латвийских властей; политики, которых он спас от гуманитарной катастрофы и так далее.

Я же не могу похвастаться большим количеством доброжелателей или пухлой записной книжкой. Когда компания мобильной связи предложила мне оформить скидку на пять любимых номеров, у меня едва набралось три. Оказалось, что звоню я только мужу, моему постоянному партнеру по работе – Гере, а третьим до кучи вписали Лизиного педиатра.

Лиза – это наша дочка.

Вышел муж полностью одетым, даже в ботинках. Достал новые из коробки.

– Какое сегодня число? – деловито спросил он.

– Не знаю.

Валера красноречиво закатывает глаза, вздыхает и укоризненно смотрит на меня.

– За что мне такое наказание? – вопрошает он риторически.

– Должно быть, ты в прошлой жизни сделал что-то очень плохое, – отвечаю я, жуя яблоко. Смотрю на свой телефон. – Двадцать шестое.

– Ты помнишь, что тебе двадцать седьмого к врачу? Не забудешь?

– Я помню.

– Ничего ты не помнишь. Если б я тебе сейчас не сказал, фиг бы ты вообще об этом подумала. Почему я обо всем должен думать? О деньгах, о твоей работе, о том, когда тебе идти к врачу. Мне больше делать нечего? А?

Валера бросил на меня один из своих фирменных выразительных взглядов. Я называю его: «Правда, нечем крыть?» Крыть и правда нечем.

– Не чавкай.

Кроме глобальных замечаний о том, что я ничтожество и ничего в жизни не добилась, муж делает мне еще мелкие, «по ходу пьесы».

– Ты сегодня никуда не идешь? – спросил Валера.

– Как обычно, отведу Лизу в садик, поеду встречаться с Ефимом Григорьевичем по поводу очередного объекта, насчет материалов пойду ругаться… Если успею, в спорт-клуб забегу.

– А работать ты не собираешься? – перебил меня Валера. – Золотце, ну пожалуйста, поработай хоть чуть-чуть, я тебя прошу. Знаешь, как мне надоело все на себе волочь?

– Угу, – киваю я.

– Солнце, ты могла бы значительно больше меня зарабатывать, ну честно. Тебе только надо хоть чуть-чуть себя заставить. Просто сесть и работать. «Райский сад» ты когда сдаешь?

– В конце недели.

«Райский сад» – это салон красоты «эконом-класса». Хозяйка Натэлла – беженка из Абхазии. Давным-давно, на заре своей карьеры, Валера помог ей получить гражданство и временную прописку. Энергичная тетка. Прописавшись, устроилась в элитный салон уборщицей. Теперь свой собственный открывает. Вообще сеть создать планирует. А я ей интерьер делаю. Разумеется, Валера протекцию составил.

– Дай посмотрю.

Я тащусь за Валерой на свое рабочее место возле кухни. Это большой чертежный стол, рядом компьютер, куча папок с образцами, цветовые планшетки. В общем, бардак.

– Покажи, – муж кивает на монитор.

Нехотя открываю. У мужа безупречный вкус. А у меня нет. Он был бы великим дизайнером интерьеров, одежды, машин – чего угодно. Не то что я. Валера некоторое время смотрит, склонившись к монитору и щелкая мышкой, чтобы двигать картинку. Потом выпрямляется, сунув руки в карманы, прикрывает глаза рукой, потом медленно опускает ее, оттягивая вниз кожу на лице.

– Нет, ну это нельзя так… – мрачно говорит он. Несколько секунд глубоко дышит, потом поворачивается ко мне, вытаращив от злости глаза: – Как ты вообще могла такое сделать?! Ты хоть подумала, для кого это делаешь?! Натэлла – простая деревенская баба! Выросла в горном ауле! И ходить к ней будут обычные тетки! Стричься за сто рублей и химию делать! Как думаешь, будут они вот в такое ходить? Ты вообще думаешь, что делаешь? Вот о чем ты думала, когда ставила такой свет? А такие зеркала? А фактуру? А вот это вообще что? Ты же не бутик оформляешь!

– М-м… – я замялась, глядя на свой проект.

Действительно, как мне могло прийти в голову сделать в обычной парикмахерской сложную комбинацию из зеркальных панелей, а все остальное покрыть белой грубой грунтовкой? Натэлла сказала, что ей хочется побольше зеркал, но чтоб просто и дешево. Бюджет соответственно. Ну я и думала… Все ничего не могла придумать. А потом зациклилась на этом «просто и дешево», и как-то сам собой получился интерьер, в котором абсолютно все, даже книжный шкаф без полок вместе с наваленными в него как попало книгами (н-да, опять же зачем это в парикмахерской?), закрашено простой матовой белой краской крупной фракции. Все-все: ламинатная стойка, стулья с металлическими ножками, все до последнего крючка покрашено одной кистью, как попало, с подтеками… И никаких специальных парикмахерских стоек из каталога. Узкие и длинные зеркальные полотнища от пола до потолка… «Просто и дешево», возведенное в концепцию. Да… Теперь только остается подумать, как объяснить это Натэлле. Валера прав. Невозможно.

– Я переделаю.

– Когда?! – рявкнул муж. – Тебе через два дня это сдавать!

– Возьму каталоги, наберу стандартную мебель. Функциональный минимализм. Стены под покраску, на пол плитку, самый простой свет. Все в единой цветовой гамме. Три цвета. Синий, белый, желтый.

– Синий? Белый? Ты в своем уме?! – Валере начинает «срывать резьбу». – Как можно быть настолько бестолочью?! Почему я обо всем думаю?! Я – уполномоченный по правам человека, говорю тебе, дизайнеру, какие цвета выбрать!

Я виновато опускаю глаза. Действительно. Есть определенный парадокс в происходящем.

– Значит, так, сделаешь ей, чтоб побольше красного, розового, окантовки чтоб обязательно золотые, ручки, вся эта дребедень… Как ее?

– Фурнитура.

– Да. Лепнину всякую можно, шторки дурацкие из стеклянных бус. Ну, как в техасском борделе позапрошлого века должно быть, понимаешь?

– Спасибо, – пристыженно говорю я, усаживаясь за компьютер.

– Господи, Одинцова, вот за что тебе так повезло? – спрашивает муж, но уже беззлобно, хитро и, как всегда, очень выразительно улыбаясь. Это выражение называется «Правда, я лучше всех?».

– Должно быть, я в прошлой жизни сделала что-то очень хорошее.

И разговор продолжается уже в мажорных интонациях. Валера тяжко вздыхает и таращит на меня глаза, одновременно поджимая губы, потом спрашивает.

– Это что, шутка была? Вот все у тебя так. Никакой серьезности. Почему я должен жить в цирке?

– Прости, пожалуйста, – искренне прошу я.

– За что? За то, что ты превратила мою жизнь в ад? – приподнимает брови муж с полуулыбкой, которая в любой момент может перейти в волчий оскал. – Ты же меня узурпировала без остатка! Я целыми днями занимаюсь тем, что устраиваю нашу жизнь! От тебя же никакого толку! Ты знаешь, что от тебя никакого толку?

– Угу, – киваю я и повторяю: – Прости, пожалуйста.

– Да ладно уж… – кокетливо подмигивает мне Валера.

Ему пора уходить.

У порога он оборачивается:

– Поработай сегодня. Хорошо?

– Угу, – уныло киваю я.

Тут тон мужа внезапно меняется на серьезный. Он втягивает ноздри и вытягивает шею.

– Что-то не вижу энтузиазма. Лера, если ты думаешь, что мне надо, чтобы ты чем-то по жизни занималась, – ты ошибаешься. Мне это на фиг не вперлось. Мне проще запереть тебя дома и наплевать, как ты тут и что. Вот честно! В сто раз меньше геморроя!

На этой оптимистичной ноте Валера хлопнул дверью.

Через окно кухни я увидела, как он прошел по дорожке к гаражу, раздался писк дистанционного устройства. Ворота мягко открылись. Муж сел в машину и почти мгновенно рванул с места.

– Мам! – раздался за спиной голос Лизы.

Я обернулась. Наше чудо стояло посреди кухни босиком, потирая глаза.

– С добрым утром, – говорю я, складывая руки на животе. – Ну что? Завтракать и в сад?

– Мам, а можно, я сегодня в садик не пойду? – Лиза задает свой ритуальный ежеутренний вопрос.

– Нет. Умываться, завтракать и на работу. Развиваться духовно и физически.

– Ну ма-а-ам! – начинает ныть Лиза. – Ты же все равно дома!

– Во-первых, у меня сегодня встреча, а во-вторых, даже если я дома, то все равно работаю, – строго отвечаю я.

– Зачем тебе вообще работать, если ты все делаешь через пень-колоду? – надувшись, ворчит Лиза.

– Тапки надень, ноги замерзнут, – отвечаю я, стараясь справиться с бессильной яростью.

Папа для Лизы божество. Все, что он говорит, есть истина и принимается на безоговорочную, святую веру. Нельзя сердиться на Лизу за то, что она его слова повторяет.

Сзади раздается шарканье. Лиза надела папины тапки и шкандыбает в ванную, стараясь их не потерять. Это выглядит так смешно и трогательно, что я не могу удержаться от улыбки и, резко взмахнув рукой, сбиваю чашку с края кухонного стола. Лиза оборачивается, строго глядит на лужу и осколки, затем, вздохнув, почти как папа, произносит:

– Мама, какая ж ты бестолочь… – и, качая головой, уходит в ванную.

«Почти» потому, что Валера вздыхает с легкой, трепещущей улыбкой, которая позволяет надеяться, что он просто так шутит. А Лиза повторяет его реплики с необыкновенной серьезностью. То есть она на самом деле, с детской верой считает меня бестолочью.

[+++]

Впрочем, иногда «культ папы» мне на руку. К примеру, не надо уговаривать Лизу садиться в детское автокресло и пристегиваться ремнями. «Мама наша – тот еще водитель. Если с тобой что-нибудь случится, я застрелюсь», – сказал ей как-то Валера. С тех пор наша королевна привязывает себя так тщательно, что даже проверять не надо. И никогда не просится на переднее сиденье.

До самого детского сада Лиза учит меня водить. Едем мы из пригорода, так что ее урок длится полный академический час.

– Не надо обгонять автобус по встречной, – серьезно говорит она. – Поедем за ним.

– Не опоздаем? – я послушно пристраиваюсь в хвост пригородному автобусу, который тащится как старый больной динозавр.

– Лучше немного опоздать, чем разбиться, – назидательно отвечает мне дочка.

– Логично, – соглашаюсь я.

Через пару километров автобус сворачивает к остановке, и мы наконец получаем возможность ехать с нормальной скоростью. Внезапно слева появляется и тут же нас обгоняет жемчужно-серый «Линкольн Навигатор». Я непроизвольно сворачиваю голову в его сторону. Редкая машина в наших краях. А какая красивая, какой цвет!

– Не глазей по сторонам! – тут же кричит бдительная Лиза. – Впилимся во что-нибудь!

Мое терпение начинает потихоньку давать слабину.

– Слушаюсь, ваше высочество, – говорю я, – но позвольте заметить, мэм, мы с вами едем в танке и довольно медленно. Поэтому если наш а-агромный джип во что-то и «впилится», как ты говоришь, то бедное «что-то» раскатаем в лепешку. А наша страховка покроет все убытки.

– Тебе бы только деньги тратить, – парирует Лиза.

Когда пар грозит сорвать клапана, надо хоть немного сбросить давление. У меня вырывается сварливое:

– Ну, учитывая, что за три года мы заплатили этим жлобам почти десять тысяч, будет справедливо, если и они хоть раз на наш ремонт разорятся.

Самое ужасное, что на самом деле я так не думаю!

– Не отвлекайся, веди машину, – ровным, спокойным, учительским тоном прерывает мои рассуждения Лиза.

Тут я начинаю заводиться, но знаю, что если только открою рот и позволю себе начать говорить – мгновенно дойду до состояния, в котором сама себе противна. («Не смей со мной так разговаривать! Я тебя родила, я ночей не спала, я работу себе выбрала такую, которую можно дома делать, чтобы ты с мамой росла, а не с чужой теткой!..» – Фу!) Но сдерживаться так трудно, что у меня из глаз начинают катиться слезы. Нет, нельзя себя жалеть, нельзя устраивать истерики Лизе. Она ведь не со зла. Она ребенок. Ей всего пять лет. Она повторяет за Валерой. Я для нее не авторитет. Она меня совсем не уважает. Потому что у Валеры справедливые претензии. Мне даже возразить нечего. Да, я ничтожество. Да, он заботится обо всем. Да, я вишу на его шее мельничным жерновом. Не в материальном смысле. На жизнь себе я могу заработать. И даже на хорошую жизнь. Просто я «социальный инвалид» – не чувствую других людей, не умею с ними общаться и строить отношения. Как с Натэллой. Надо было по-простому, чтоб дорого-богато, а стоит три копейки. Это же так просто! А я что? «Простота, возведенная в концепцию». Тьфу! Дура! Дура!

Слезы уже катятся по щекам градом. Правда, нечем крыть? Правда! Правда! Правда!

– Мам, не истерикуй! – недовольно одергивает меня Лиза. – Мы сейчас точно во что-нибудь врежемся!

Я прикусываю себе губы с такой силой, что чувствую во рту соленый вкус крови. Глубоко вдыхаю и начинаю медленно выдыхать, считая про себя: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять. Потом еще раз и еще. На светофоре останавливаюсь и опускаю взгляд на свои руки, чувствуя, что с ними что-то не так. Пальцы одеревенели и побелели от напряжения, с такой силой я сжимаю руль.

Наконец, последний поворот – и мы перед знакомым зеленым забором.

– Приехали, – говорю я, прикладывая тыльные стороны ледяных ладоней к опухшим глазам.

В Лизиной группе всего пять детишек и очень деятельная воспитательница. Она уделяет много внимания не только каждому ребенку, но и каждому родителю. А мне совершенно не хочется слушать ее нотации, что ребенок не должен видеть родителя неуверенным, сомневающимся или трясущимся от страха. Он, ребенок, от этого теряет чувство безопасности. Хватит с меня на сегодня учителей жизни.

– Доброе утро, Лизонька! – ласково улыбается Майя Михайловна моей дочке. – Ну что, будем сегодня ставить мировой рекорд вольным стилем?

При садике есть бассейн, и наша Лиза там первая пловчиха.

– Будем! – радостно кивает она и убегает от меня в раздевалку. – Пока, мам!

– Пока, мой сладкий, – машу я ей.

– Здравствуйте, Валерия Алексеевна, – вежливо, но очень сухо, одними уголками губ, приветствует меня Майя Михайловна, будто только заметила. – Извините, мне надо идти.

– Конечно, – киваю я. – До вечера.

– До свидания, – учтиво отвечает воспитательница.

На прошлой неделе Лиза заявила мне:

– Если бы Майя Михайловна была моей мамой, мне не надо было бы ходить в детский сад. А еще она всегда красивая, и папа мог бы везде ее с собой брать.

И это сущая правда. Нечем крыть. Нечем. Я себя ненавижу. Действительно, всегда подтянутая, аккуратная, величавая Майя Михайловна заслуживает моей «состоятельной» жизни больше, чем я сама ее заслуживаю. И она это знает. Это написано на ее надменном курносом лице.

Ее лицо далеко не единственное, где это написано. Все наши знакомые тактично и красноречиво замалчивают свое недоумение: как мог Валера, такой умный, красивый и обаятельный, жениться на мне? И сам он постоянно удивляется:

– Одинцова, ну признайся, ты, наверное, приворот на меня сделала? – говорит он в своей обычной полушутливой-полуобвинительной манере. – Ну скажи, ходила к бабке? Я лично другого объяснения не нахожу. Как я, – он делает акцент на своем «я», – мог на тебе, – он окидывает меня презрительно-жалостливым взглядом, – жениться? Не иначе, как временное помутнение рассудка, вызванное колдовством.

– Никакого колдовства, – отвечаю я, – все дело в моей необыкновенной сексуальной притягательности.

Валера хохочет.

– Ты себя в зеркало-то видела, коровища? Грудь – во! Попа – во! Бочонок такой перекатывается!

Он расставляет руки и ноги, как старый моряк, несущий под мышками пару бочонков пива, и ковыляет туда-сюда, изображая меня.

Я отставляю ногу в балетную позу, продолжая его смешить.

– А по-моему, очень грациозно! Оп! Демиплие, большой батман!

– Грациозно! – Валера изнемогает от смеха, фыркая и утирая слезы. – Такой шмат сала!

Он вышел на крыльцо курить, в доме этого не делается из-за Лизы. Я открыла створку кухонного шкафа и вынула бутылку уксусной эссенции. Набраться храбрости и выпить хотя бы полстакана. Сожжет пищевод и желудок. Всю оставшуюся жизнь буду питаться протертыми овощными супами, но пока заживет до состояния, в котором можно есть суп, от меня уже одни кости останутся. Я налила эссенции и поднесла стакан к губам. Нос и глаза обожгло кислыми парами. Представилась реакция Валеры. Он вызовет «Скорую», отправит меня в больницу, а потом позвонит кому-нибудь из своих бесчисленных знакомых, чтобы найти для меня психиатра. Вспомнились его слова: «Я никак не могу забить на тебя полностью. Просто взять и забить. Не думать – работаешь ли ты, следишь ли за своим весом, как ты общаешься со своими заказчиками, то ты им сделала, не то! Лера, я устал обо всем этом думать! Пожалей меня!» Если я выпью уксуса, муж решит, что я пыталась отравиться, а значит, у меня поехала крыша. В ушах зазвучал голос Валеры:

– Как ты могла? О чем ты думала? Ты представляешь, что это для Лизы значит? Ты хочешь, чтобы она всю жизнь прожила с душевным клеймом, что у нее мать сумасшедшая? Господи, дура, зачем ты это сделала?! Ты хоть объяснить-то можешь?

Если я расскажу ему ход своих мыслей – про умышленное нанесение вреда своей пищеварительной системе – Валера скажет только одно:

– Одинцова, ты больная. Тебе лечиться надо.

И это правда.

Нет, он меня не бросит. Он будет навещать меня в больнице, кормить с ложки, следить, приняла ли я лекарства, водить по лучшим врачам. И обвинять, обвинять, обвинять. Что я превратила его жизнь в ад, что он света белого больше не видит, что я ему досталась в наказание за грехи молодости, что, если бы не я, он был бы свободен, счастлив и занимался бы тем, чем ему хочется, а не тем, за что платят…

Пожалуй, если я действительно хочу его освободить – мне надо трагически погибнуть. И для Лизы не такая травма. Между матерью, погибшей в результате несчастного случая, и матерью – чокнутой самоубийцей есть большая разница. В первом случае люди будут ее жалеть, а во втором настороженно сторониться. Мол, от елки шишка и все такое.

[+++]

Если останусь одна в машине – утону в слезах. Кажется, мы проезжали кофейню. Попробую добраться до нее, не испортив кожаную обивку сидений фонтанами соленой воды. Сажусь за руль и, чтоб не дать себе разреветься, отыскиваю самую тупую радиостанцию, что круглые сутки крутит родную попсу. «То ли ты сошел с ума, то ли я сошла с ума…»