Текст книги "Воспоминания. Книга об отце"
Автор книги: Лидия Иванова
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Семья и в особенности дети Аничкова были монархистами и мечтали попасть в придворные круги. Но политические убеждения и аресты Евгения Васильевича этому препятствовали. Таня Аничкова сделалась талантливым скульптором, а позже и живописцем. Я с ней встречалась в Риме.
* * *
Лето, когда меня на десять дней послали гостить к Мейерхольдам, было в моей жизни очень счастливым, так как я страшно полюбила Марусю – старшую дочку Мейерхольда. Они часто жили на даче в Финляндии, кажется, в Куоккале. Сам он появлялся только на мгновения; семья же состояла из его жены Ольги Михайловны и трех девочек: Маруси, Тани, Ириши. Ирише было четыре или пять лет, но она уже решила стать балериной. Она хотела славы и чтобы ей преподносили море цветов. Когда я приехала, меня сразу направили к детям в крошечный садик с большой кучей песка посередине. Я почувствовала себя сильно оскорбленной в своем достоинстве. Маруся была младше меня на два года, ей было девять лет и я должна была водиться с этой малышкой, играть с ней, да еще с двумя бебе: выделывать из песка пирожки или шарики!.. Через четверть часа я этим занялась, забыв обо всем на свете. Марусю я обожала, считала святой и вообще идеалом. Она была добрая, великодушная, очень веселая. И страстно любила танцевать. Когда где‑нибудь устраивали детский бал, она так умоляла, чтобы ее пустили на него, что духу не было ей отказать. На следующий день она неизменно лежала с воспалением легких. Через год или два нашего знакомства ее по требованию докторов отправили в Москву, где отдали в пансион Арсеньевской гимназии (чрезвычайно строгой и педантичной). Петербург – яд для легочных заболеваний, а Москва, со своим сухим, холодным и солнечным климатом, считалась целебной. Маруся приезжала на каникулы в Петербург, но после моего отъезда из него мы больше не встречались. Я слыхала, что она умерла совсем молодой от туберкулеза.
* * *
Вера поступила на Высшие женские курсы на факультет классической филологии, и ее мэтрами были Михаил Ростовцев и Фаддей Зелинский. Ростовцев имел у себя на дому jour fixe’ы, которые часто посещали Вячеслав с Верой. Там бывало интересно и, по – видимому, весело. Вера с восхищением рассказывала нам один раз, как Ростовцев переоделся котом, нацепил себе длинный меховой хвост и ходил на четвереньках по ковру.
В эти дни появился какой‑то человек, который утверждал, что нашел способ извлекать из травы все нужное людям для питания. Голода больше не будет – провозглашал он по всему городу. Ростовцевы на свой очередной вечер пригласили всех кушать сено. Я спрашивала Веру, как это прошло, но она меня разочаровала, сказав, что сена не давали.
Что же до Зелинского, Вера задумала инсценировать и разиграть у него на семинаре маленький отрывок из какой‑то античной пьесы. Костюмы были созданы из тканей, скрепленных булавками, взятых из маминой корзины. Играли Вера и ее подруга Нахман. Они попросили Мейерхольда срежиссировать эту сценку, и Мейерхольд весело согласился. С терпением и охотой обучал их движениям, жестам и декламации. Нахман с диадемой на голове полулежала на диване. Входила Вера, одетая вестником (Вера обожала играть мужские роли), и что‑то сообщала на древнем языке (по – гречески? по – латыни?). Нахман что‑то драматически отвечала, вынимала браслет, сделанный в виде золотой змейки, накладывала его на руку и падала на подушки мертвой. Не помню, имело ли это представление успех или нет, но мы с Марусей долго передразнивали его. Одна из нас входила и говорила напыщенно: «Шурум, бурум!» Другая на диване отвечала с достоинством: «Рахат Лукум», одевала браслет и падала мертвой.
* * *
Мейерхольд ставил тогда Вагнера в Мариинском театре. Как‑то раз он провел Веру за кулисы и посадил ее на какое‑то место, находившееся прямо над сценой, откуда она видела все действие как бы на дне колодца. Она мне на следующий день рассказывала об этом, как об огромном для нее событии. Так она видела оперу «Лоэнгрин», содержание которой я узнала от нее в то утро.
Помню, как Мейерхольд говорил за столом о своей работе при постановке «Тристана» [20]20
Премьера «Тристана и Изольды» состоялась 30 октября 1909 г. Дирижер – Э. Ф. Направник, художник – кн. А. К. Шервашидзе. Генеральная репетиция 28 октября. Репетиции начались в первых числах ноября 1908 г. См. статью Мейерхольда «К постановке ”Тристана и Изольды“ на Мариинском театре 30 октября 1909 г.» в сб. О театре(СПб, 1913), перепечатанную в первой книге двухтомного собрания его статей, писем и т. д. (М., 1968), с. 143–161.
[Закрыть] . Он жаловался на обычную жестикуляцию певцов и уморительно передразнивал их. Он хвалился своей выдумкой. Он велел сделать декорации такие сложные, неудобные и опасные для малейшего движения, что несчастные певцы должны были стоять неподвижно, как тумбы, из опасения сломать себе ногу. Актеры были очень рассержены, а режиссер потирал руки от удовольствия: он добился постановки, какой хотел. Мейерхольд пригласил нас всех – старых и малых – на генеральную репетицию.
* * *
У меня были две подруги – Саша и Таня Черносвитовы, племянницы А. Н. Чеботаревской, которые очень долго жили в Париже и говорили по – французски в совершенстве. Вера задумала сделать детское театральное представление на французском языке, дав нам главные роли и сама занимаясь режиссурой. Мы разыграли «Esther» Расина с приложением фарса «Maître Pathelin» [21]21
«La Farce de maître Pierre Pathelin» – анонимный французский фарс XV века (ок. 1470 г.). Имя адвоката Патлена стало нарицательным для обозначения плута, мошенника
[Закрыть] . Текста фарса у Веры не было, она только помнила его содержание по урокам литературы в Женеве. Она мне рассказала его и предложила мне написать своими словами фарс, распределив все по сценам и наметив разговоры. Мы не учили наизусть мой текст. Он служил канвой, по которой разыгрывали пьесу, а когда наступил вечер спектакля, мы так разошлись, что стали многое импровизировать. На спектакле присутствовал Мейерхольд, который отнесся к нашему драматическому представлению с полным пренебрежением, но пришел в энтузиазм от «Maître Pathelin», считая его проявлением commedia dell’arte и находя, что эта постановка дает ему интересные идеи.
* * *
Этот спектакль для Веры был как бы упражнением, подготовкой к осуществлению ее мечты о целостном театральном действии, о создании «Башенного театра». Выбор пьесы долго обсуждали. Была избрана пьеса Кальдерона «Поклонение Кресту». План постановки создавался месяцами, и предприятие привлекало к себе интерес все большего и большего числа талантов, нас окружающих. В заключение ткани из корзины моей мамы попали в руки Судейкина, который создал из них декорации и костюмы, а на последние репетиции явился Мейерхольд и стал всем управлять. Вера играла Эусебио, главного героя, как всегда выбрав мужскую роль и вложив в нее всю душу. Даже мне дали роль, правда, небольшую и комическую: я играла Менгу. Было страшно весело. Публики, казалось, было больше, чем могла вместить тесная комната, да еще с отгороженной частью для сцены. Это благодаря какому‑то фокусу Мейерхольда. О Башенном театре писали [22]22
См. рецензию Е. А. Зноско – Боровского («Башенный театр») в «Аполлоне», № 8, 1910, с. 31–36. Премьера «Поклонения Кресту» (в переводе Бальмонта) состоялась на Башне 19 апреля 1910 г., художник – С. Ю. Судейкин. Среди «актеров» были Кузмин, Княжнин, Пяст. Фотография спектакля помещена в первой книге собр. соч. Мейерхольда (М., 1968), с. 177. См. «Башенный театр» в книге воспоминаний Пяста Встречи (М., 1929), с. 166–180, где он пишет: «Изобилие материй пленило Судейкина; наворотивши вороха тканей, он создал настоящий пир для взора» (с. 172).
[Закрыть] , а у моего отца есть стихи «Хоромное действо», описывающие этот вечер:
Лидии Ивановой
Менга, с честию вчера
Ты носила свой повойник!
А прекрасная сестра
Впрямь была святой разбойник.
Помню сжатые уста,
Злость и гибкость леопарда
И склоненья у Креста…
Страшен был бандит Рихардо!
Лестницу он уволок
Чрез партер, с осанкой важной.
Курсио, отец, был строг,
Черноокий и отважный.
В шлеме был нелеп и мил
Наш Октавио. И злобен
Дон – Лисардо, – только хил.
Фра – Альберто – преподобен.
В яму Хиль спустил осла;
С Тирсо Хиля ты тузила.
Круглолица и смугла,
Юлия изобразила
Гордость девы молодой,
Страсть монахини мятежной.
В залу мерной чередой
Долетал подсказ прилежный.
Кто шатром волшебным свил
Алый холст, червоный, черный?
В черной шапочке ходил
Мэтр Судейкин по уборной.
Мейерхольд, кляня, моля,
Прядал, лют, как Петр Великий
При оснастке корабля,
Вездесущий, многоликий.
То не балаган, – чудес,
Менга, то была палата!
Сцену складками завес
Закрывали арапчата…
Так вакхический приход,
Для искусства без урона,
В девятьсот десятый год
Правил действо Кальдерона [23]23
«Хоромное действо», Нежная Тайна, III, 54–55. Много позже, в семидесятые годы, в Риме, Лидия Вячеславовна начала писать оперу на испанский текст Кальдероновой драмы. Партитуру она окончила за несколько месяцев до смерти. Это произведение принадлежит к главным ее музыкальным композициям.
[Закрыть] .
Гораздо позже, а именно в Риме в 1925 г., я встретила Мейерхольда еще раз. Это было большой неожиданной радостью, к которой я вернусь во второй, римской части.
* * *
У нас было полушуточно принято выражение «аудиенция». – «Вячеслав Иванович, NN просит назначить ему аудиенцию». NN приходил, они с Вячеславом удалялись вдвоем и долго беседовали наедине. На Башне я больше не боялась Вячеслава, как бывало в Женеве, но все же простоты в наших отношениях не было, и я сильно робела при нем [24]24
В своем дневнике 1909 г. Вячеслав записывает 16 августа: «Я был еще в постели, когда вбежала вернувшаяся из Царского Лидюша. Она немного выросла, смотрит умно; глаза очень косо поставлены, скулы очень велики, она не красива, но оригинальна и мила, хотя еще неловка от эгоизма, детского и моего, моего же атавизма и неравновесия между робостью и отвагой, материальной косностью и оживленною неожиданною предприимчивостью талантливой натуры» (II, 790). 23 августа: «Лидия маленькая разбудила меня, по моей просьбе, скрипкой. Нужно было ехать в тюрьму. Я предчувствовал тяжелое. В самом деле, в свидании было отказано. На месяц Аничков наказан» (II, 794).
[Закрыть] . Однако случилось раз, что у меня возникла проблема, сильно меня смущавшая, которую мне не удавалось одной разрешить. В гимназии как‑то одна девочка отвела меня с подругой в сторону и говорит:
– Слушайте! Бог всемогущий?»
Мы в ответ:
– Да.
– А может ли он создать такой камень, какого он сам не сумел бы поднять?
Мы не смогли ответить. Я пришла домой, и этот вопрос меня все больше и больше беспокоил. Настолько, что я набралась храбрости и как‑то, улучив момент, сказала Вячеславу:
– Можно ли мне иметь у тебя аудиенцию?
Вячеслав отнесся к моей просьбе с ласковым уважением и крайней вежливостью. Условился со мной о времени. Он всегда обращался с уважением и вежливостью со всеми, даже маленькими детьми.
В сильном волнении я явилась в назначенный час в комнату Вячеслава. Он любезно принял меня, предложил мне сесть в важное черное кресло (Ренессанс) и спросил, в чем дело. Выслушав внимательно вопрос гимназистки, он сразу дал ответ, по моему мнению, достойный Соломона.
– Бог не только может, он уже создал такой камень. Это есть человек с его свободной волей.
После этого Вячеслав подробно начал объяснять мне, что значит свободная воля, и я ушла от него счастливая и с легкой душой.
Осмелев, я позже еще раз попросила у него аудиенцию и была так же ласково и внимательно принята. На этот раз мой вопрос был чисто умственный, то есть не задевавший меня внутренне, как при первой аудиенции. Среди многих разговоров за нашим столом меня заинтересовало утверждение – «La propriété, c’est le vol» [25]25
Собственность – это воровство. (Выражение Прудона).
[Закрыть] . Я спросила Вячеслава, что это означает. Он мне дал подробное историческое объяснение. Мы расстались друзьями, но этот разговор на меня сильного впечатления не произвел, да и не мог. Изречение «la propriété c’est le vol» меня глубоко не затрагивало, а быть может, и его тоже.
* * *
Вячеслав работал много и регулярно. Отправив всех гостей, он ложился в постель и писал до восхода солнца. Естественно, что его утро начиналось иной раз в два часа дня. Он курил не переставая в буквальном смысле слова: иной раз выкуривалось до 80 папирос в день. Правда, Вячеславу помогали его гости. Комната, где он находился, всегда была наполнена густым дымом. Как‑то раз он отправился на извозчике (на санях, дело было зимой) на Высшие женские курсы, где он читал лекции по греческой литературе [26]26
В письме С. Л. Франку от 3 июня 1947 г. Вяч. Иванов сообщал: «/…/ а с конца 1904 года основался в Петербурге, где между прочим (1910–1912) преподавал историю греческой литературы на Раевских Женских Курсах» (цит. по автографу в фонде Франка, Бахметьевский архив Колумбийского ун – та; «Переписка С. Л. Франка с Вяч. Ивановым», «Мосты», № 10, 1963, с. 363).
[Закрыть] . Чтобы закурить, он зажег спичку и для защиты от ветра сунул ее в раздвинутую коробку, не заметив, что спички в коробке направлены головками вверх. Коробка вспыхнула, пламя охватило половину его бороды. В этот день курсистки напрасно ждали: их профессор сидел у цирюльника и с тех пор бороды больше не носил. О «самосожженной бороде» было много шуток [27]27
См. экспромт, подписанный «граф А. Толстой», в журн. «Черное и белое», № 2 (март), 1912, с. 14:
ЭПИГРАММА НА В. ИВАНОВАУ поэта Вячеслава Иванова отнеосторожного обращения с огнемвспыхнула и сгорела борода.(Из слухов)Огнем палил сердца донынеИ, строя огнестолпный храм,Был Саламандрою ЧеллиниИ не сгорал ни разу сам.Но только отблеск этот медныйЧела и лика впалых щекБыл знак таинственный и вредныйТому, кто тайно души жег.Но как Самсон погиб от власа —Твоя погибель крылась где?Вокруг полуночного часаВ самосгоревшей бороде. Эпизод с В. Ивановым отражен также в неоконченном романе А. Н. Толстого «Егор Абозов» (1915).
[Закрыть] .
А вот еще вспоминается забавный эпизод. Приходит домой Костя, ликующий, возбужденный. Великий князь Константин Константинович посетил в это утро первый кадетский корпус.
– Я с ним лично разговаривал, – объявляет Костя.
Великий князь Константин Константинович был поэтом (печатал свои стихи под инициалами K. P.), и некоторые его стихи пользовались огромной популярностью. На дворе были выстроены шеренгами все кадеты. Обходя их ряды, Великий князь остановился перед Костей.
– Шварсалон, поэт Вячеслав Иванов твой отчим?
– Так точно, Ваше Императорское Высочество.
– Ты читал его произведения?
– Так точно, Ваше Императорское Высочество.
– И понял их?
– Так точно, Ваше Императорское Высочество.
– Ну, значит, ты умнее меня, я ничего не понял.
* * *
Летом 1911 года была снята дача в Силламягах (Эстония). Дача стояла посреди чудной рощи недалеко от моря. Когда я туда приехала из Жданей (имение Аничковых), я застала на классическом дачном балконе сидящих за самоваром Вячеслава с еще неизвестным мне гостем. Это был Гершензон, который жил тоже на даче недалеко от нас и часто заходил к Вячеславу. Думаю, что это было началом их прочной дружбы. На даче было уютно и семейно. Приехала также и Матреша со своим котом Флёкиным. В поселке рядом жила целая группа москвичей, профессоров университета – помню имена историка Петрушевского и адвоката Ордынского. Все они после обеда собирались на площадке, где устраивали игру в городки. Вячеслав тоже к ним ходил и участвовал в игре [28]28
Ср. письмо В. Иванова к С. Л. Франку от 3 июня 1947 г.: «А помните ли Вы, как в Силламягах мы играли в городки с покойным Гершензоном и с Петрушевским?» («Мосты», № 10, 1963, с. 365). Силламяги (Силламяэ) – дачный поселок в Эстонской губернии, на берегу Финского залива, в пятнадцати километрах от Нарвы (ныне город в Эстонской ССР).
[Закрыть] . Было весело, и игра затягивалась до темноты.
* * *
Наступает весна 1912 года. Мне скоро минет 16 лет. И вдруг Вячеслав ко мне обращается и приглашает к себе в комнату на башню, чтобы со мною поговорить. Мы проходим через маленькую левую боковую комнату. В ней сидит Вера и робко смотрит, как мы удаляемся. Я опять сажусь в важное черное кресло и слышу невероятные вещи.
Вячеслав и Вера любят друг друга и решили соединить свою судьбу и всю жизнь. Это не есть измена маме. Для Вячеслава Вера есть продолжение мамы, как бы дар, которые ему посылает мама. Будет ребенок. А ребенок всегда создает новую жизнь, новый свет.
Принимаю ли я то, что Вячеслав мне говорит? Если да, я буду с ними. Если для меня это неприемлемо, мне будет устроена самостоятельная жизнь: если я хочу, вместе с Марусей.
То, что я услышала, переворачивало весь внутренний мир, в котором я жила. Для Вячеслава Вера – продолжение мамы! Вот они оба, робкие, полные волнения, ждут словно приговора от какого‑то подростка. И я должна быть судьей? Принять что они говорят? Но, может быть, это будет измена матери? Я предам ее? Минута была острой… Сердце исполнилось любовью, и я решила:
– Я с вами.
Вячеслав сказал:
– Что бы ни случилось дальше в нашей жизни, я этого момента не забуду.
Мы вышли в соседнюю комнату, где ждала Вера.
– Она с нами, – сказал Вячеслав.
Несколько дней спустя мы уехали втроем – Вячеслав, Вера и я, – во Францию и поселились в Neuvecelle, около Эвиана, на озере Леман.
III. ЭВИАН. РИМ. МОСКВА
Башенный период кончился. Наступила совершенно новая пора жизни. У меня было ощущение, точно рассеялись та туча и тот морок, которые висели над нами в Петербурге даже и в радостные минуты. Точно наступило утро.
Не только мое отношение к Вячеславу стало иным, но он сам сделался совсем другим: простым, полным юмора, лирическим, беспомощным. Я долго не могла опомниться от удивления, что вот сижу за столом с совсем простым человеком, с другом, товарищем, с которым можно говорить и об умном и о всяком вздоре, который всем интересуется во всех подробностях, с которым можно даже играть. Я стала писать музыку на его стихи и одну балладу мы сочинили совместно. Я написала мелодию для первой строфы песни, спела ему и заказала стихи в форме баллады, в которых говорилось бы о лесе, волках и луне. Он обрадовался (он всегда любил, когда ему заказывали стихи) и написал «Уход царя».
Вошел, – и царь челом поник.
Запел, – и пир умолк.
Исчез… – «Царя позвал двойник», —
Смущенный слышен толк.
Догнать певца
Царь шлет гонца…
В долине воет волк.
Царевых вежд дрема бежит;
Он бродит, сам не свой:
Неотразимо ворожит
Напев, еще живой…
Вся дебрь ясна:
Стоит луна
За сетью плющевой.
Что вещий загадал напев,
Пленительно – уныл?
Кто растерзал, как лютый лев,
Чем прежде счастлив был?..
В душе, без слов,
Заветный зов, —
А он забыл, забыл…
И царь пошел на смутный зов,
Тайком покинул двор.
Широкошумных голосов
Взманил зыбучий хор.
И все родней —
О ней, о ней! —
Поет дремучий бор.
И день угас; и в плеске волн,
Где лунною игрой
Спит, убаюкан, легкий челн, —
Чья песнь звенит порой?
Челнок плывет,
Она зовет
За острой той горой.
На бреге том – мечта иль явь? —
Чертога гость, певец:
Он знает путь! – и к брегу вплавь
Кидается пловец…
Где омут синь,
Там сеть закинь —
И выловишь венец [29]29
III, 20–21
[Закрыть] .
Первая строфа соответствовала моей мелодии. Я пыталась сочинить музыку на остальные строфы, решив дать всей балладе форму канона, но замысел превышал мои композиторские технические возможности того времени: баллада осталась неоконченной. В то же лето я написала песню на слова Вячеслава – «Амалфея». Мы шуточно основали совместное творческое содружество с девизом: «Лапа об лапу». На нашем гербе изображался куб, называемый основой, на нем стояла лира, а по бокам два кота подавали друг другу лапы. Кот был тотемом нашей семьи [30]30
Лидия Вячеславовна сочиняла музыку с четырехлетнего возраста. Некоторые вещи, написанные, когда она была еще подростком, и сейчас исполняются в концертах, например «Амалфея». В Эвиане создавался сборник «Нежная тайна».
[Закрыть] .
Вспоминаются мне Вячеслав и Вера идущими по дороге. Они возвращаются с прогулки. Как всегда, каждый вечер – они были у Мадонны: в крошечной часовне на берегу озера. Там же бил маленький ключ. Почему‑то, глядя на них, сердце сжимается: солнце закатывается, они идут тихие, покорные, хрупкие. За них как‑то страшно, их жалко.
КАПЕЛЛА
Сердце, сердце, ты мир несешь,
и еще есть в тебе место, еще
есть место – для Бога.
Л. Зиновьева – Аннибал. «Тени Сна».
У замка, над озером, ключ и капелла Мадонны:
Туда на закате приходим с тобой богомольно.
Цветы полевые вплетешь ты в решетку оконца;
Испить ключевой – дотянусь до студеной криницы.
На камне сидим перед славой вечернего солнца:
Не больно глазам, и покорному сердцу не больно.
Над ласковой гладью промчатся пугливые птицы —
То чайки, то ласточки. Смолкнут недолгие звоны:
То Angelus дальний… И мнится: у милой гробницы
Мы побыли вновь, и родная прошла, нашептала
Нам Ave – и с нею молились уста мимовольно;
С улыбкой склонилась, улыбкой двоих сочетала…
Но мглою прозрачной лесные подернуты склоны;
Звезда разгорелась; как розовый пепел – дорога
Меж темных деревьев… Обителей светлых не мало
В просторе Господнем; и в сердце простора – для Бога [31]31
III, 15.
[Закрыть] .
В это лето в Эвиане родился мой брат.
– А ты, какое ты хотела бы дать ему имя? – спрашивает меня Вячеслав.
– Одно из трех – Димитрий, Алексей или Александр.
– Алексей и Димитрий, понимаю. Но почему Александр?
– Мне кажется, что это имя талантливое, обещающее.
Брат был назван Димитрием.
Нас посетила в «Villa des bosquets», как назывался (и называется до сих пор) домик, где мы жили, А. Н. Чеботаревская. Она заехала по делу. Издавался роман Madame Bovaryв ее переводе под редакцией Вячеслава. Когда дело шло о редакции перевода, Вячеслав обыкновенно спокойно, не желая думать о сроках, назначенных издателем, брал сначала текст оригинала, с любовью в него вчитывался, затем брал поданный ему перевод и начинал не торопясь его перечитывать, переделывать, перерабатывать во всех тонкостях, так что от первоначального текста не оставалось камня на камне. Это обычно вызывало бурные реакции переводчика и нередко кончалось серьезной ссорой. Вячеслав не обращал на это внимания: ему прежде всего важно было спасти художественное произведение.
На этот раз дело шло о стиле Флобера. Они с Александрой Николаевной засели работать вдвоем на многие часы; потом стали слышаться отчаянные крики, рыдания; из окна наверху стали вылетать какие‑то предметы. Переводчица была в ярости, и ссора разразилась, но, слава Богу, не на всю жизнь. После этого в России было много дружественных встреч, но о Мадам Боварилучше было больше не упоминать.
* * *
В конце осени приехала Маруся. Мы переехали в Рим и поселились на Piazza del Popolo в пансионе одной англичанки, мисс Dove. Место было восхитительное, на углу via del Babuino. Некоторые окна выходили прямо на площадь, а некоторые в парк Monte Pincio.
Вячеслав был счастлив и весел в своем любимом Риме. Он много и успешно работал. Знакомых было мало. Были встречи с проезжими друзьями; но самое ценное было то, что в Риме окрепла дружба с Владимиром Францевичем Эрном. Дружба на всю жизнь, до смерти Эрна в 1917 г. Ему посвящено много стихов Вячеслава [32]32
См., например, восемнадцать газелей о розе в Cor ardens, II, 451–463.
[Закрыть] .
В Эрне была какая‑то доля шведской крови [33]33
«Отец его [Эрна. – Ред.] был по происхождению наполовину немец и наполовину швед (отсюда его шведская фамилия, а отнюдь не немецкая). Мать была наполовину полька, наполовину русская» (см. «Из письма вдовы В. Ф. Эрна», – «Вестник РХД», № 138, I-1983, с. 97. Запись содержит краткую биографию Эрна).
[Закрыть] . Он был молодой, высокий, чуть рыжевато – белокурый. Что особенно останавливало внимание, – это был замечательный цвет его глаз: такой почти неправдоподобной синевы, которая напоминала синеву полдневного южного моря. «…Друг, был твой взор такою далью синь…» – так Вячеслав обращается к Эрну в поэме «Деревья», к которой я вернусь позже, описывая нашу совместную жизнь в Красной Поляне. Эрн был родом из Тифлиса. Он рассказывал, как в студенческие годы в Москве он соединился с друзьями, такими же как и он революционерами. Они наняли сарай, где работали и спали на дощатом полу с большими щелями. Там он страшно разболелся и нажил себе хронический нефрит. Со временем его убеждения переменились, и он осуждал этот период своей молодости. Несмотря на плохое здоровье, он всегда был веселый и радостный. Он стал крупным философом, занимался много Платоном, был убежденным православным христианином [34]34
«Летом 1916 г. в Красной Поляне он пишет введение к творениям Платона ”Верховное постижение Платона“. Платон всегда волновал В. Ф., и обе его диссертации были лишь подготовительными ступенями к его монументальной работе о Платоне. Здесь должна была раскрыться положительная его философия, здесь должен был он показать в полной мере свое обоснованное кредо. Но Бог судил иначе. И жизнь В. Ф. оборвалась как раз в тот момент, когда он освободился от всех академических обязательств, получил свободу для писания того, к чему стремился все последние годы. Умер В. Ф. за два дня до защиты своей докторской диссертации». (Из письма вдовы В. Ф. Эрна», – «Вестник РХД», № 138, I-1983, с. 97). См. также его «Верховное постижение Платона», – «Вопросы философии и психологии», кн. 137–138, 1917
[Закрыть] .
Вячеслав, который его крепко любил, применил к нему в шутку поэму – «Жил на свете рыцарь бедный…» Я запомнила стихи:
По хвосту одной идеи
Раз забравшись на звезду,
Видел он, как в Эмпирею
Нес Эрот Сковороду…
(Одна из первых книг Эрна была этюд о философии Г. С. Сковороды [35]35
См.: Г. С. Сковорода. Жизнь и учение. М., «Путь», 1912; две большие статьи, опубликованные в 1911 г. в журн. «Вопросы философии и психологии» (кн. 107 и кн. 110) лежат в основе монографии. Первая работа Эрна о Сковороде появилась в 1908 г. (статья «Русский Сократ» в журн. «Северное сияние», № 1, ноябрь).
[Закрыть] .)
В Риме Эрн жил с женой – армянкой, Евгенией Давидовной Викиловой, и с трехлетней дочкой Ириной. Он был в командировке от Московского университета для подготовки своей докторской работы. Он писал книгу о Розмини и подготовлял свой труд, посвященный Джоберти [36]36
См. также: Философия Джоберти. М., «Путь», 1916; Розмини и его теория знания. (М., «Путь», 1914).
[Закрыть] .
В Риме каждый день аккуратно после завтрака, часа в два являлся к нам Эрн, и начинались между ним и Вячеславом интереснейшие дискуссии, длившиеся до вечера. Главной темой римских разговоров была апология католичества со стороны моего отца, апология православия со стороны Эрна. – «Лидия у нас стала совсем богословом», – говорили они в шутку про меня, но поскольку я их слушала молча, я возражала: «Не богослов, а богослушатель».
С Эрном я очень дружила. Позже, в Москве, я провела зимний сезон 1916–1917 с Эрнами, которые жили у нас на Зубовском бульваре и как бы совсем вошли в нашу семью. Иной раз мы говорили с ним об очень задушевных проблемах, а иной раз, к восхищению его маленькой дочки Ирины, предпринимали ярые сражения диванными подушками.
Интересное знакомство было у отца в Риме и со священником Пальмьери, ученым августинцем, влюбленным в Россию и в православие (боюсь, что тут было не без влияния Эрна). Когда уже в 1924 году мы зашли в его монастырь, то узнали, что он порвал с орденом; нам не могли или не хотели дать о нем сведений. Кажется, он примкнул к богословскому и философскому движению Модернистов – осужденному католической Церковью [37]37
«Модернизм» – направление, стремившееся согласовать католическое вероучение с современным научным и философским мышлением; был осужден папой Пием X в 1907 г. в декрете «Lamentabili» и в энциклике «Pascendi». В 1910 г., по motu proprio «Sacrorum Antistitum», священники, подозреваемые в модернизме, должны были давать анти – модернистскую клятву.
[Закрыть] .
* * *
Первого мая 1913 года я оставила наших в Риме и уехала в сопровождении Эрнов в Москву, чтобы подготовиться к приемному экзамену в консерваторию. Позже уехала и Маруся, чтобы найти и устроить нам квартиру: было решено переехать в Москву. На лето Вячеслав и Вера остались еще в Италии, где они венчались в греческой православной церкви в Ливорно и где был крещен, во Флоренции, Дима. Старенький и трогательный священник в Ливорно, венчавший Вячеслава и Веру, был тот же самый, который в свое время венчал Вячеслава с моей матерью.
Окончательный переезд в Москву на Зубовский бульвар, 25 произошел осенью [38]38
В. Иванов с Верой вернулись в Россию в августе 1913 г. (Стихотворение «Весы», III, 515, например, было написано 28 августа в имении Бородаевского в Курской губ.). См. также газ. «Голос Москвы» за 22 августа/4 сентября 1913 (№ 193): «С осени переселяется в Москву из Петербурга Вячеслав Иванов».
[Закрыть] . Наша квартира в Москве была меньше, чем на Башне: комнат было пять. Две выходили окнами во двор и три на Зубовский бульвар, посреди которого был широкий сквер с лужайками, скамейками и развесистыми деревьями. Вид из всех трех комнат был великолепный, т. к. квартира находилась на верхних этажах, а впереди не было высоких домов; перед нами расстилалась широкая, открытая панорама на весь город.
Первая из этих комнат служила столовой, вторая гостиной, но в обеих находилось по широкому дивану, на которых можно было спать. Последняя комната принадлежала Вячеславу. Богатая библиотека покрывала все стены ее до самого потолка. Вячеслав любил, чтобы его постель была в алькове, замаскированном занавесями и книжными шкафами. На окне были гардины, на полу ковер. Господствовал темно – красный бордовый цвет.
Москва приняла Вячеслава с тем радушием, которое ее всегда характеризовало. Мы сразу почувствовали себя дома, возникли тесные отношения со многими москвичами, с которыми нам прежде не приходилось встречаться. Мы были окружены друзьями старыми и новыми: Рачинский, Маргарита Кирилловна Морозова, Евгений Трубецкой, Сергей Булгаков, Бердяев, Густав Шпет, Флоренский, Эрн, Скрябин, Гречанинов, Цетлин, Высоцкие, Брюсов, Метнер, Степун. Меня лично в Москве поглощало прежде всего мое ученье в консерватории. К тому же я еще поступила на частные вечерние курсы, где подготовляли желающих сдавать экстерном экзамены на аттестат зрелости.
При таких усиленных занятиях моя жизнь не сливалась с жизнью моего отца, а шла как бы параллельно. Всецело мы были соединены лишь в летние периоды, когда у меня были каникулы и мы выезжали из Москвы.
В Москве жизнь была более нормальная, нежели в Петербурге, хотя друзей было не меньше. Быть может, существование маленького ребенка создавало уже само по себе известный ритм. С нами жила милая няня Ольга Петровна из Тульской губернии, еще не старая, но степенная, всей душой принадлежащая старому укладу доброй крестьянской семьи. У нас няня мягко, но с убеждением наводила порядки в отведенном ей мирке. Я очень любила слушать рассказы про ее деревенскую жизнь. Она была вдова и очень гордилась своей дочкой Машей. «Она у меня красивая, мордастая. А когда умер муж, как она хорошо плакала! Вся деревня сходилась, чтобы слушать, как она плачет». Няня рассказывала мне также, как в деревне полагается себя вести. Этикет был сложнейший, куда сложнее наших городских правил поведения: как войти в дом, как перекреститься на иконы, как кланяться присутствующим и в каком порядке…
Неожиданные приезды друзей с чемоданами прекратились. К Вячеславу приходили друзья, но беседы с ними не назывались аудиенциями. Сам Вячеслав часто ходил в гости. Вообще все было просто и ясно. Вячеслав читал много докладов [39]39
См., например, «Голос Москвы» за 11 (24) октября 1913 (№ 234): «У ”эстетов“» – о докладе В. Иванова на первом заседании Литературно – Художественного кружка, в присутствии Брюсова, Бальмонта, Ходасевича и др.
[Закрыть] . Он надевал свой старенький сюртук, который ему чрезвычайно шел – вся его фигура становилась очень элегантной. Перед лекциями ему дома готовили гоголь – моголь для укрепления голоса.
Он принимал деятельное участие в Религиозно – философском обществе и выступал там нередко. Заседания происходили в красивом особняке Маргариты Кирилловны Морозовой. Вспоминается Рачинский с окладистой седой бородой, князь Евгений Трубецкой и сама добрая Маргарита Кирилловна, высокая пышная красавица. Где‑то в этом же доме висела прекрасная, но неуютная картина Врубеля «Демон», который, казалось, вот – вот выйдет из рамы, – что было нежелательно.
Зимний сезон 1913–1914 в Москве был необычайно возбужденный и радостный. Было ли это подсознательным предчувствием, что идет последний светлый и беспечный год? Или у всех были точно завязаны глаза? Люди жадно веселились: театры, концерты, а главное балы: всем хотелось танцевать. На святках был маскарад, не помню кем организованный. У Веры опять вспыхнула театральная страсть. Она еще раз открыла мамину корзину и создала три костюма, не касаясь ножницами старых тканей: сама она оделась турчанкой, меня одела итальянской цветочницей, а мою подругу Парашу Васину – какой‑то восточной женщиной. У нас хранится фотография этого вечера. В этих же костюмах мы отправились на бал к Бердяевым несколько дней спустя.
Бердяевы – Николай Александрович, его жена Лидия Юдифовна Рапп и ее сестра Евгения Юдифовна – жили в центре города, где‑то в переулках между Арбатом и Остоженкой, в старом барском особняке. У них был чудный двусветный большой зал прекрасной архитектуры. Они любили время от времени собирать изрядное количество друзей у себя в зале и в шутку называли эти вечера «балами». Но на святках 1913–14 они пригласили друзей действительно на бал, и даже костюмированный. Было чрезвычайно весело, и мы танцевали. Но тут словно бы мимоходом прошла какая‑то туча, которую, однако, не все заметили.
В том году появился в Москве Бог знает откуда какой‑то мистик, высокий старик – швед с пышной бородой, длинными волосами, как‑то странно одетый. Он был принят у многих наших друзей. На этот раз он оказался на балу у Бердяевых. Я была слишком увлечена танцами в кружке молодежи, чтобы подходить к нему и его слушать, но знаю, о чем он говорил, со слов Лидии Юдифовны: «Вот, вы все радуетесь, встречаете Новый год. Слепые! Наступает ужасная пора. Кровавый 1914 открывает катаклизм, целый мир рушится…» И прочее в этом духе [40]40
Ср. Самопознание Бердяева: «Очень запомнился мне один очень яркий человеческий образ. Это был доктор Любек. Он был мистик и мистически одарен» (цит. по второму изданию, Париж, 1983, с. 225) и примечание жены Бердяева: «Доктор Любек прожил среди нас три дня. Он поражал своим исключительным вниманием к людям, добротой, чуткостью, необыкновенной проницательностью. О людях, которых он видел в первый раз в жизни, он говорил так, как будто знал всю их прошлую жизнь. На одном из собраний, вечером, он увидел жену известного поэта и, взволнованный, просил мою сестру передать ей, чтобы она покинула мужа, иначе ей грозит смерть. Жена поэта не обратила внимания на это предупреждение. Вскоре она умерла. Наступил канун Нового года. В большой столовой, ярко освещенной старинной люстрой, царило оживление, веселый смех. Произносились блестящие тосты. Никто не подозревал о надвигающихся катастрофах. Только д – р Любек сидел молча, грустно склонив голову. B. C. [Вера Степановна Гриневич. – Ред.], обратившись к нему, просила сказать несколько слов. ”Мне очень не хочется, – ответил он, – нарушать веселое настроение ваших друзей, то, что я вижу, очень страшно“. B. C. настаивала… ”Скоро, очень скоро, – начал он, – над Европой пронесется ураган войны. Россия будет побеждена. После поражения Россия переживет одну из самых грандиозных мировых революций“. Тут Любек обратился к H. A. [Бердяеву. – Ред.]: ”Вы будете избраны профессором Московского университета“. – ”Это не может быть, – ответил, смеясь, H. A. – У меня нет докторской степени…“ – ”Вы скоро увидите, – продолжал Любек, – прав ли я…“ – Наступило молчание. Казалось, всех присутствующих охватило жуткое предчувствие. Я сидела недалеко от Любека. Он вдруг обратился ко мне и спросил, почему я сторонюсь. Я была смущена, не зная, что ответить. Обратившись к нему, неожиданно я спросила, почему мне показалось, что, когда он вошел, под его плащом я увидела старинный меч (я начертила форму меча). Он побледнел. ”Как странно, что вы это увидели. Этот меч я когда-то держал в руках. Это было давно, в средние века. Однажды я видел себя в зале старинного замка, около меня стояла прекрасная женщина. Защищая ее таким мечом, я убил человека… Воспоминание это преследует меня с детства, я не могу видеть и прикоснуться к холодному оружию“… На следующий день д-р Любек покинул нас» (с. 226).
[Закрыть] .
Завидев издали входящую Веру, он спросил: «Кто эта женщина?» И, получив ответ, сказал: «Какая несчастная! Какая несчастная женщина!»
Пророк? или черный ворон на празднике?
У Веры действительно было несчастье. Это была какая‑то болезнь, которая, начиная еще с отроческих лет, медленно ее мучила, подтачивала и в конце концов свела в гроб в 1920 г., когда ей только – только минуло тридцать лет. Болезнь проявлялась во все усиливающейся атонии кишек, дошедшей до паралича. Доктора не умели понять, в чем дело. Атония кишек вызывала припадки интоксикации, сначала редкие, потом все более частые и все более длительные. Вера лежала в темной комнате с жестокими головными болями, а когда припадки проходили, не знала, чем питаться, т. к. со временем все меньше и меньше оставалось вещей, которые бы ей не вредили. Она героически боролась, чтобы участвовать в общей жизни – в ее радостях и трудностях, – чтобы выработать в себе духовную силу и стать выше своей болезни. Последние 2–3 года ее жизни были мученичеством. В 1919 году обессиленный и истощенный организм сделался жертвой быстротечного процесса легочного туберкулеза.
* * *
На лето 1914 года мы поехали в «Петровское на Оке» (Костромская губерния). Там на крутом, лесистом берегу Оки находилась усадьба. В ней было четыре флигеля, которые сдавались на лето как дачи. Мы сняли один из них, Муратов другой, Балтрушайтисы третий.
ПЕТРОВСКОЕ НА ОКЕ
Юргису и Марии Ивановне Балтрушайтис
Колонны белые за лугом… На крыльце
Поэтова жена в ванэйковском чепце, —
Тень Брюгге тихого… Балкон во мгле вечерней, —
Хозяйки темный взгляд, горящий суеверней, —
Мужского голоса органные стихи…
И запах ласковый сварившейся ухи
С налимом сладостным, подарком рыболова
Собрату рыбарей и сеятелей слова…
Вы снова снитесь мне, приветливые сны!
Явижу, при звездах, кораллы бузины
В гирляндах зелени на вечере соседской,
Как ночь, торжественной, – как игры Музы, детской…
И в облаке дубов, палатой вековой
Покрывшем донизу наклон береговой,
В мерцаньи струй речных и нежности закатной,
Все тот же силуэт, художникам приятный,
Прямой, с монашеской заботой на лице,
Со взглядом внемлющим, в ванэйковском чепце [41]41
Свет Вечерний, III, 529. Стихотворение было написано в январе 1915 г., в Москве (см. примеч. к стихотворению в III, 834–837).
[Закрыть] .
Природа вокруг была чарующая, а сама местность холмистая. Я любила рано утром забираться в лес и смотреть с высоты холма, как глубоко внизу ослепительно сияет похожая на расплавленную сталь извилистая лента Оки. На крутом обрыве раскаленного южного берега раскинулся парк, к моему ужасу полный ужей и змей, сверкающих разноцветной чешуей. По утрам мы спускались купаться с Верой и Евгенией Владимировной – женой Муратова. Она была босоножка, проделывала в купальне свою эстетическую гимнастику и за компанию обучала и нас с Верой своему искусству. Дима играл на лужайке с няней. К ним присоединялся и Никита Муратов, старший и рано умерший сын Павла Муратова.
