Текст книги "Особенная"
Автор книги: Лидия Чарская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)
Лидия Чарская
ОСОБЕННАЯ
Повесть
I
На дебаркадер вокзала царила обычная сутолока, предшествующая приходу каждого поезда. Ежеминутно к краю дебаркадера подходили мужские и женские фигуры, со смутной надеждой увидеть вдали огненные глаза локомотива; слышалась полная волнения, то срывающаяся на полуфразе, то снова возобновляющаяся речь…
Все были неспокойны… Все сердца наполнены одним и тем-же желанием: скорее бы встретить, дождаться, увидать…
Студеный августовский денек хмурился и грозил встретить тучами и дождем вернувшихся на родину путешественников. Серое небо, как бы вяло и нехотя, смотрело на землю. Утренний ветерок пронизывал тело неприятным колючим холодом. Все до крайности было скучно, серо и пусто в природе в это неприглядно начавшееся осеннее утро.
Невысокая, элегантно одетая дама, под темной вуалеткой, стояла неподалеку от вокзального колокола и, не отрываясь, смотрела в туманную, серую даль, откуда должен был вынырнуть заграничный поезд. Вот она нетерпеливо сдернула вуалетку, мешавшую ей смотреть. Из-под загнутой сбоку фетровой шляпы выглянуло красивое, еще молодое, неспокойное лицо. Живые, полные блеска, серые глаза светло смотрели на мир Божий. Яркие губы были чуть полуоткрыты и по временам вздрагивали отъ волнения.
Трудно сказать, сколько ей было лет; ее лицо было изменчиво; оно то улыбалось молодо, весело и беззаботно, то хмурилось и как-то разом, в одну минуту, старело. Красивая дама волновалась, это было видно по всему.
– Боже мой! Скоро ли? – чуть слышно сорвалось с ее губ и глаза ее с новой настойчивостью впились взглядом в серую пелену утреннего тумана.
– Поезд! Поезд идет! – послышался за ее плечами чей-то нервно вибрирующий голос.
Дама вздрогнула и подалась вперед. Действительно, вдали показались два ярко горящие кружка, рельефно выделившиеся среди серого туманного фона. Но как они еще далеко!.. Чуть приметно, бледно мерцают они вдали. Озноб нервного напряжения охватил даму. Ее сердце забилось усиленным темпом. Под нарядной кружевной пелериной манто вздымалась ее грудь тяжелым бурным дыханием.
– Господи! Когда же? – беззвучно произнесли ее дрожащие губы и вся она замерла в мучительном созерцании приближающихся огненных точек. Вот он ближе… ближе… яснее… Вот уже можно различать медленно ползущее чугунное тело локомотива… Слава Богу, теперь скоро уже…
Толпа встречающих бесшумно сосредоточилась у края платформы. Ни слов, ни возгласов больше не было слышно… Вот высокий полный субъект купеческой складки с полуаршинной бородою, снял цилиндр и, вынув клетчатый фуляровый платок, вытирает им пот с лица, не отрывая в то же время жадного взора от приближающегося к дебаркадеру огромного чудовища. Какая-то маленькая старушка, с моськой под мышкой, суетливо топчется тут же, поминутно вздыхая. Подле нее девочка с глазами, полными мучительного ожидания, смотрит на огненные точки и чуть внятно шепчетъ что-то побелевшими губами. Вот еще и еще разные лица… Мария Александровна Карская (так звали элегантную даму с красивым лицом) смотритъ на купца и на девочку, и на старуху с моськой машинальным взглядом человека, думающего о чем-то другом, и снова глаза ее приковываются к заветным фонарям локомотива. Теперь они уже совсем близко, тут, почти рядом, перед глазами. Наконец, поезд подполз вплотную к дебаркадеру и остановился. Бесшумная толпа носильщиков метнулась к вагонам и быстро потонула в темных недрах купе. Мария Александровна двинулась, было, туда же за толпою встречающих, но, мигом сообразив что-то, подалась назад и, подойдя к вокзальному колоколу, остановилась около него. Отсюда она могла отлично видеть выходивших из купе пассажиров. И, не отрывая от глаз лорнета, она принялась смотреть, вся исполненная мучительного ожидания, туда, откуда вслед за носильщиками, нагруженными чемоданами, пледами, корзинами и сундучками, выходили вновь прибывшие. Слышались восклицания, шум приветствий, поцелуи, слезы и смех. Напряжение разрешилось разом… Мимо Карской шли теперь люди торжествующие, счастливые, об руку с теми, для кого они приехали сюда сегодня. Вот идет толстый купец, сияющий и красный, бросая вокруг себя радостные улыбки; с ним рядом полная рыхлая женщина в маленькой шляпе, с добродушным лицом. Вот маленькая старушка с моськой и молоденькая девушка, ведут под руки красивого, бледного, болезненного вида господина в безукоризненно сшитом дорожном костюме. Глаза старушки полны слез, но она не замечает их. И девочка плачет тоже, хорошими, счастливыми слезами.
Что-то подступает и к горлу Карской. Что-то сдавило ей грудь. И ей хочется заплакать. Нервы напряглись до крайности. Ожидание делается почти нестерпимым. Ее глаза с тревогой перебегают взглядом с одного вагона на другой, тревожно впиваются в каждое новое лицо, появляющееся из мрака купе, на платформе.
– Да где же она? Где же? – бессвязно лепечут губы, – ее нет… она не приехала… Со следующим поездом, значить? – и Карская готова уже бежать с расспросами по поводу прихода следующего поезда к неподалеку стоящему начальнику станции, готова расплакаться, как ребенок, но ее неожиданно останавливает чей-то голос:
– Мама!
Карская вздрагивает, оборачивается с живостью девочки и во все глаза смотрит на ту, которая только что позвала ее.
Перед ней высокая, стройно сложенная девичья фигурка в сером платье. Из-под дорожной шляпы выглядывает красивое, юное личико. Что-то бесконечно милое, близкое, родное чудится в нем Карской.
Мария Александровна еще раз пытливо взглядывает в эти юные, дорогие, ей черты, в большие, яркие глаза девушки и разом сладкая, теплая, волна захлестывает ее всю с головою.
– Лика! Моя девочка! – лепечет она в порыве счастья.
II
– Так вот ты какая! Покажись! Дай мне посмотреть на тебя, – с восторженной гордостью говорит Мария Александровна, любуясь изящной фигуркой и прелестным личиком дочери.
– Ах, что я! Вот вы – прелесть, мама! Если бы вы только знали, какая вы прелесть! – лепечет Лика, любящим взором лаская мать, – и подумать только: я – ваша дочка, – добавляет она с наивным детским простодушием.
И действительно, в своем радостном порыве и без того моложавая Мария Александровна кажется старшей сестрой своей дочери. Сияющие глаза Карской ласково встречают горящий взгляд Лики.
– О-о! наконец-то, моя деточка, я дождалась тебя!.. – шепчет она нежно, прижимая к себе девушку.
Новый град поцелуев служит ей ответом.
– Как ты узнала меня? – все с тою же сияющей радостной улыбкой, помолчав минуту, спрашивает она дочь, когда обе они, крепко прижавшись друг к другу, движутся к выходу вокзала.
– А ваш портрет, мама! Я с ним не расставалась ни на минуту… – серьезно, без улыбки отвечает Лика и ее глаза загораются каким-то новым, тихим, глубоким светом.
– Милая девочка! – ласково шепчет ей Карская, – я думала, что ты не узнаешь меня, и потому написала, что буду ждать у колокола.
– Ах, этого и не надо было! – горячо возразила Лика, – я, как вышла из вагона, оглянула толпу и вдруг увидела: такая молодая, красивая… Чудная… ну значит, моя мама!
И она нежно поднесла руку матери к своим губам.
– Лика, mon enfant, [1]1
Дитя мое.
[Закрыть]а твои вещи? – вдруг спохватилась Мария Александровна, – я ведь не взяла выездного с собою, никого не взяла… хотела первая увидеть мою девочку, одна увидеть без посторонних свидетелей, да! Я даже petit papa [2]2
Отчим.
[Закрыть]не позволила тебя встретить… Он цветы прислал… там, в карете.
– Ах, мамочка! – и Лика покраснела от удовольствия и смущения.
Румянец удивительно шел к ее милому личику. Марии Александровне казалось, что она грезит во сне, видя свою дочь такой прелестной. Она так боялась, так страшно боялась этой встречи. Оставив дочь десятилетней девочкой, она имела о ней весьма смутное понятие и далеко не ожидала найти в ней такое доброе, отзывчивое сердце и эту любовь и ласку к себе. А оказалось совсем иное. Нет, положительно, Лика прелестна. И Карская с нескрываемым восхищением следила, как молодая девушка позвала носильщика, передала ему квитанцию от багажа, вручила свой адрес и, приказав доставить вещи как можно скорее, снова обернулась с тою же счастливой улыбкой к матери.
– Откуда у тебя этот навык, крошка? – изумленно обратилась к ней Мария Александровна.
– О, это – метода тети Зины! – засмеялась Лика, – ведь моя тетя Зина не терпит беспомощности, и разгильдяйства!
– Но неужели ты ехала одна, Лика?
– От Вены одна, эта австриячка Готенбург довезла меня до своего города, а там мы расстались. Что же вы беспокоитесь, мамочка? Ведь я не маленькая! – с истинно детской гордостью заключила Лика.
– Ты – прелесть! – улыбнулась Мария Александровна, с трудом удерживаясь от желания расцеловать это чудное личико, – однако, едем, малютка, пора!
Они вышли на перрон вокзала: Кровный рысак под английской упряжью с крохотной впряженной в ней кареткой-купе ждал их у крыльца.
С легкостью птички Лика прыгнула в купе и тихо ахнула: великолепный букет белых роз слал ей свой душистый привет из угла кареты.
– Ах, какая роскошь! – прошептала молодая девушка, погружая в цветы свое заалевшее личико.
Но не один букет этот, – все радовало и волновало ее сегодня: и серые петербургские улицы, и частые пешеходы, и встречные экипажи, и самые здания, так мало похожие на те венцы человеческого творчества, которые приходилось встречать Лике в Европе. Ведь это было свое русское, родное! Это была родина. Это – Русь… Русь с ее колокольными звонами, с ее снежными сугробами, с ее троечными бубенцами и истинно православным радушием, мягкостью и весельем, это – Русь родная, святая, дивная Русь!
Глаза Лики увлажнились. Она опустила окно каретки и с наслаждением пила свежесть августовского утра. И ее глаза блестели, губы улыбались. Она – дома. Она у себя – дома! В своей белой, родной, студеной стране, которую, несмотря на долгие восемь лет, помнила так хорошо, так свято!
– Какое счастье! Какое счастье! Мамочка! – неожиданно вырвалось из груди молодой девушки горячим порывом.
III
Мария Александровна Зарюнина или Мими, как ее называли в свете, рано осиротела и тотчас после смерти отца, вышла замуж за товарища его и друга, пожилого, видного по занимаемому им посту генерала Горного. Это был рьяный, суровый и исполнительный служака доброго старого времени. Женился он на дочери своего товарища хорошенькой Мими из жалости к одинокой сиротке, девушке, знакомой ему с самого раннего детства, и сумевшей тронуть этого сурового воина своей печальной судьбой. Не долго однако пользовался своим счастьем Горный. Через семь лет генерал неожиданно умер, оставив вдовою совсем еще молодую женщину с тремя детьми, из которых старшей Ирине было всего четыре года, сыну Анатолию полтора, а младшая Лидия, или Лика, была еще в то время двухмесячным младенцем. Овдовев Мария Александровна уехала с детьми в имение мужа, оставленное ей с крупною суммою капитала умершим генералом.
Обрушившееся на нее несчастье случилось так неожиданно, что молодая женщина не успела даже отдать себе отчета, как она перенесет потерю. Мария Александровна не могла не уважать и не любить своего покойного мужа, за его честность и доброту и искренне оплакав его, решила посвятить себя целиком воспитанию своих двух девочек и сына Толи, на которого возлагала самые горячие надежды.
Но Мария Александровна была еще слишком молода, чтобы отказаться от привычной ей светской жизни. Прожив три года в «Нескучном», она не выдержала в конце концов, и забрав подросшую детвору, снова вернулась в Петербург, где ее ждали выезды, балы и рауты, опера и круг друзей, который с удовольствием принял в свой центр молодую богатую вдовушку. К девочкам была приставлена сухая и чопорная англичанка мисс Пинч, к Толе веселый и жизнерадостный швейцарец monsieur Колье. Дети мало заботили Марию Александровну. Они пользовались завидным уходом со стороны воспитателей. Только Лика постоянно тревожила мать. Девочка росла худеньким, болезненным и слабым ребенком, подверженным постоянным простудам севера. Никакие летние поездки к морю, в дачные местности вроде Ораниенбаума или Сестрорецка, не помогали ей. Год от году бледненькая худенькая Лика становилась все бледнее и прозрачнее. Мария Александровна пробовала возить ее на лето в «Нескучное», жертвуя собою, отнимая от себя прелесть дачных удовольствий. Но ничего не помогло.
Здоровье Лики не улучшалось.
И вот, как снег на голову, в семье Горных, появилась внезапно приехавшая в Россию золовка Марии Александровны, Зинаида Владимировна Горная, родная сестра покойного генерала.
Зинаида Владимировна безвыездно проживала за границей в силу некоторых обстоятельств, и на родине считала себя, как бы, гостьей. Это было до крайности доброе существо. Она сыпала щедрою рукой помощь нуждающимся, отказывая себе во всем. Резкая, чрезвычайно добрая, честная и прямая, она представляла собой редкое необычайное явление.
Зинаида Владимировна неожиданно перелетела сюда в снежные сугробы из цветущих долин и от прозрачно голубых озер Италии в холодный и суровый климат России, в семью золовки и прямо приступила к цели.
– Сестра, отдайте мне Лику, – сказала она. – Я сделаю из нее здоровую, сильную девушку. Мария Александровна сначала заохала.
– Расстаться с Ликой! с этим бедным хрупким ангелом! Низачто в мире! Нет! Нет! Это ужасно!
– Тогда нечего было писать мне, что Лика слаба, больна, что Лика умирает, когда вы не хотите спасти ее! – резко выкрикнула энергичная тетя Горная и этим решила все: Лику отпустили с нею. Лику ей отдали на долгие годы. Но, к довершению всего, увозя Лику от матери, ее новая воспитательница поставила в условие последней: не навещать дочери за границей, не растравлять сильными острыми впечатлениями хрупкого организма ребенка и дать девочке возможность подняться при нормальных условиях жизни и окрепнуть вполне.
Мария Александровна повздыхала, поплакала, но ради интересов дочери, согласилась на все это, скрепя сердце.
Десятилетняя Лика без особенного горя рассталась с семьею. Мать она привыкла видеть ежедневно лишь очень непродолжительное время по утрам единственное время, которое Мария Александровна, занятая светом и выездами, могла посвящать детям.
С сухой, требовательной, и как бы застывшей в своей английской невозмутимости мисс Пинч у Лики не было ничего общего; со старшею сестрой Ириной, точным сколком той же мисс Пинч, еще меньше, с Толей… Но Мария Александровна была против дружбы ее с Толей, находя, что мальчик может дурно влиять на склад характера «барышни», и таким образом Лика была вполне одинокой среди своей большой семьи.
Восемь лет за границей промчались, как во сне для Лики. Тетя Зина горячо привязалась к бледной хрупкой девочке.
Зиму они жили в Париже, где к Лике ходили учителя, лето – в Италии, где-нибудь около Пармы или Негри, у тихо плещущих, вечно голубых и вечно юных волн Адриатического моря.
Ежемесячно из России приходили письма от матери, а Лика с затаенным смятением и радостью пробегала их.
Лишенная присутствия матери, девочка унесла с собою за пределы России прелестный образ Марии Александровны. Если она чуждалась, матери в детстве, у себя, дома, в Петербурге, чуждалась этой обаятельной блестящей красавицы, то на далеком растоянии, оторванная от нее, бледненькая Лика в своих детских грезах запечатлела этот образ, прочно, раз и навсегда. Не мало способствовала этому и тетя Зина, постоянно беседуя с ней о ее далекой маме.
Время шло. Лика подрастала. Вместе с ее трогательной любовью к Марье Александровне, какою-то заоблачною любовью к далекому существу, тетя Зина постаралась внушить лике и любовь к ее родине, глубокую, бесконечную любовь; как и сама она тетя Горная любила Россию, всем сердцем, так и научила любить ее и свою юную воспитанницу.
– Гляди, – гуляя как-то под сводом собора святого Петра в Риме, неожиданно воскликнула тетя, хватая Лику за руку, – гляди! Если бы к нам его в Россию нашу перетащить! Вот было бы славно!
Маленькая Лика, внимательно вслушиваясь в слова тетки, всем сердцем обнимала милую родную страну, в которой, по словам тети Зины, было не так, и далеко не так хорошо, как в первых культурных странах шагающей быстрыми шагами вперед Европы.
И в большом сердечке маленькой девочки, умевшем горячо воспринимать в себе всякие добрые побуждения, зародилась впервые мысль, как хорошо было бы, если бы все эти чудесные великолепные здания, все эти дворцы и музеи, наполненные чудесами искусств можно было бы считать русскими, своими!
Впервые Лика, когда они, с тетей Зиной странствуя по Швейцарии, остановились как-то в одной жалкой бедной деревушке, заметила еще одно обстоятельство, заставившее ее глубоко вздохнуть.
Тетя Зина поманила какого-то крошечного мальчугана и спросила его, умеет ли он читать. Мальчик гордо взглянул на любопытную иностранку и отвечал утвердительно.
– Видишь! Видишь! – торжествуя обратилась тетя Горная к Лике, – все они здесь, все! все! знают грамоту. А у нас еще сколько безграмотных, темных людей в России! Посещение школ должно быть обязательно в культурных странах: это рассеет громадную долю мрака. А потом…
Но тут тетя Зина как-то разом спохватилась, вспомнив, что еще далеко не все можно говорить племяннице, что она еще слишком молода.
В четырнадцать лет у Лики появился голос. Боясь за хрупкое здоровье девочки, Зинаида Владимировна стала, однако, исподволь учить Лику пению. Был приглашен учитель итальянец по имени синьор Виталио, и он стал знакомить девочку со своим любимым искусством.
Это был дивный человек, положивший всего себя на дела милосердия, проконцертировавший всю свою молодость с благотворительными целями и теперь отдававший себя целиком на славу родного искусства.
– Если у меня окажется голос, я буду так же эксплуатировать его в делах милосердия! – во время одного из уроков сорвалось с губ пятнадцатилетней Лики.
– Дитя мое! Дорогое дитя! – мог только выговорить итальянец, потрясенный до глубины души этим чистым детским порывом. – Помните, что вы сказали, Лика. Это – великие слова, моя милая деточка!
– Да! да! – вскричала восторженная юная певица, – и не только теперь и всегда это так будет. О, синьор Виталио, и ты, тетя! Слышите ли? Я всегда… всеми силами… буду стараться сеять все доброе вокруг себя. Господи, если бы вы знали, как хорошо мне! Как я счастлива! как все любят меня? Тетечка! Вчера еще синьор Виталио сказал, что у меня хороший голос. Господи, как мама обрадуется! Какое счастье! За что мне дано все это?
– Да, Лика, громадное счастье иметь хороший, голос! Господь дает его не многим избранным, дитя мое. Надо заслужить это благо, – почти молитвенно произнес старый учитель.
– Я постараюсь заслужить его, – пылко вскричала девочка, – клянусь вам, я заслужу его! Вот тетя говорить всегда, что в нашей суровой стране мало солнца, что там больше мглы и, что самое солнце так далеко в тучах, что мы все, как слепые, не видим его… Так надо же, чтобы оно засветило и заулыбалось и у нас, синьор Виталио! Тетя! Пусть и я, и другие такие же, как я, молодые и сильные, стремятся к тому. Ведь если делать много добра, много хорошего и светлого, оно появится? оно засияет наше солнце? И будет хорошо у нас, как и здесь, как и всюду? Скажи мне, тетя! Синьор Виталио! Скажите мне!
– Дорогое дитя! – могла только выговорить Горная и крепко обняла племянницу.
А еще через год Лика выступала уже с благотворительною целью в пользу недостаточных русских, которые были волей рока заброшены сюда на чужбину. Небольшая колония русских и все итальянское население города откликнулись на призыв молодой девушки и каждый внес посильную помощь в это доброе дело. Вслед за тем Ликой и ее учителем был дан новый концерт в Милане в пользу неаполитанских рыбаков, пострадавших от наводнения.
Синьор Виталио мог гордиться своей ученицей. Она обладала прекрасным голосом и школой. Юная певица привела в восторг ее слушателей. Успех Лики превзошел все ожидания. Один из директоров итальянской оперы предложил ей тут же ангажемент, неслыханно-выгодный для такой молоденькой девушки. Но тетя Зина поблагодарила за высокую честь, оказанную маэстро, и увезла Лику к морю, где у нее была своя собственная крошечная вилла.
В ту же осень тетка и племянница получили письмо, извещавшее о вторичном замужестве Марии Александровны с человеком, занимавшим очень видное место при одном из министерств. А еще через год новое письмо матери к Лике перевернуло весь строй жизни молодой девушки.
Лику отзывали назад, домой в Россию.
