Текст книги "GoodAsYou/НичемНеХужеТебя (СИ)"

Автор книги: Лидиана Мартинян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

  Но все остальные жили, и он, что было самым поганым, тоже жил, хотя не должен был, и он не знал, что ему делать с каждым вздохом и шагом, сделанным без сына, он не имел на все это прав, так было нечестно. Но он жил, не выходя из дому больше трех лет, Аугусто находился в двух реальностях: вот первая – это та, где с ним его ребенок, он вспоминает все, что делал Мэно с самого рождения, он прокручивает дорогие сердцу воспоминания снова и снова, это словно его любимый бесконечны фильм, который он может включить, когда захочет: на фабрике, в которой он работает, дома за обедом, во время сна, а вот вторая реальность – та, где он один, но он не любит здесь находиться, это невыносимо, чревато очередным инфарктом, эта реальность до боли слепит все его существо, как солнце слепит глаза, он не может существовать в ней дольше нескольких секунд, он постоянно отсюда убегает.

  А потом приехала эта девочка, прошлась по этим старым улицам, села возле него и стала разговаривать. Она рассказывала обо всем, объясняла все, что понимала, и пыталась объяснить все то, что пониманию для нее не поддавалось. Делилась своими секретами о сверстниках, и, наконец, поведала тайну о своем фильме, который пишет. Это было словно признание в любви, то, что хочешь сказать первым, но не решаешься, потому что не уверен, думает ли об этом человек напротив также часто, как и ты сам, важно ли это для него? Для Лили Мэно был очень важен, она первая открыла его Аугусто, также как и открыла папку со своими рисунками и стала обласкивать это изображение теми же словами, что и старик: добрый, нежный, талантливый, храбрый, необычный, единственный в своем роде. Ее рассказ звучал как сказка, как история о человеке, которого она давным давно знает, словно сама его родила и воспитала. Поначалу Аугусто долго и упорно добивался от девочки правды, он отчаянно просил ее признаться ему: когда и при каких обстоятельствах она познакомилась с Мэно, почему раньше об этом не говорила, почему молчала и скрывала свою связь с его сыном. Лили стоило немало усилий вбить в седую голову старика, что его сына она не знала, что она просто попала, что ее замысел и его трагедия совпали. Для Аугусто, вечность мучавшегося от тщетных попыток предпринять что-либо после смерти сына, прибытие Лили стало неким подарком судьбы, неким возмездием, которое он столько лет ждал, Ее Величество Справедливостью, запоздало прибывшую в этот Бостонский район. Эта молодая студентка, вечно спотыкающаяся о ровные дороги города, с вываливающимися рисунками из своей папки и кудрявой мальчишеской стрижкой, в цветастых платьях, купленных в детских отделах, это неуклюжее существо, вращающееся вокруг своей оси и никому не мешающее своими намерениями, просто училось, просто холило идеи, одну за другой, год за годом, также как и он лелеял надежду на что-нибудь хорошее, хорошую весть о сыне, хоть тот и умер, на отклик со стороны третьего лица, которое скажет ему: 'Я тоже плачу о нем, Аугусто'. Эта девочка, сама того не осознавая, решила сделать то, что являлось тайной мечтой бедного старика больше двадцати лет, ее источник вдохновения, воплотившийся в фильм, стал тем стержнем, тем копьем, которое Аугусто столько лет мечтал воткнуть в смерть, в те обстоятельства, которые погубили его сына; сценарий Лили был для деда большим и костистым средним пальцем, который он, хоть и поздно, но таки показал смерти, послав ее куда подальше.

  Каждодневные рассказы Лили и деда Аугусто были похожи на устные сказания древних греков, которые собирались у костров и ведали друг другу легенды. Серия приключений Мэнолито стала для Аугусто своей 'Илиадой' и 'Одиссеей'. Лили была неким невидимым посредником, который подталкивал Мэно к тому, чтобы вернуться к отцу через столько лет странствий.

  А через три дня после окончания съемок он умер, и Лили ходила с его смертью на руках, не зная, что ей делать, она держала эту невидимую ношу и ревела, как полоумная, думая и думая, гадая, как правильно сказать об этом Тони, чтобы тот ее услышал и принял верное решение. Надо похоронить старика рядом с сыном, надо сделать это немедленно, так нельзя все оставить, это будет нечестно, неправильно. Столько вечеров слышать одно и тоже 'Похоронили бы меня рядом с сыном' и не сделать ничего, пройти мимо этих фраз, словно ты их и не слышал, это же полное лицемерие, это же подло, для чего тогда снимался этот фильм? Не для того ли, чтобы тот, кто с ним связан в первую очередь, обрел свое место и свой покой, именно для этого, а не для наград и премий, на которые будет номинирована эта лента, что им, этим критикам и другим деятелям искусств, восторженно аплодирующим в огромных залах; несколько хлопков – вот и все усилия, вот и все внимание, которое они обратят на работу Антонио, а потом они разойдутся по домам и будут спать под одной крышей со своими детьми, а дед будет похоронен в совершенно чужом кладбище рядом с незнакомыми американцами. Этого ли он достоин? Этого ли он ждал? Делить землю с холодным чужим гробом, с пустой для тебя душой. Нет. Деда нужно доставить в Испанию. Боже, хоть бы Тони согласился, хоть бы он согласился. Хоть бы он понял.

  – Тони, я прошу тебя, я понимаю, для тебя это не так важно, ты с ним ни разу не виделся, ты не слышал его рассказов. Очень сложно согласиться на это, когда не знаешь человека. Но пожалуйста, Тони, выслушай меня. У меня хватит средств, хватит на билеты в Испанию туда и обратно, его соседи обещали помочь...

  – Лили, зачем тебе это? Это совершенно чужой тебе человек, откуда ты знаешь, был ли у него на самом деле такой сын...

  -Как понять 'откуда ты знаешь?' Я же говорила тебе, он показывал мне фотографии с сыном, ты что же, думаешь, он это специально все подстроил? На кой черт это восьмидесятилетнему старику, скажи мне, пожалуйста?

  – Ладно, может, у него и была похожая история, может, он и расчувствовался, и проникся симпатией к тебе и к твоему сценарию, а может, вообще хотел угнаться за молодостью и проверить, может ли он еще кадрить молоденьких девочек.

  – Что? Тони! Как ты вообще можешь допускать такую мысль?

  – Она допустима, Лили, просто ты слишком наивна!

  – Тони, ты уважение хотя бы прояви, уважение, о большем я не прошу! Он старый человек, он из твоей страны, тебе не стыдно так о нем отзываться? Не ты ли мне говорил, что младшие должны проявлять уважение к старшим?!

  – О Господи, Лили, да я такое говорил, но никто не отрицает, что старики любят покрасоваться и приукрасить свои жизненные несчастья, дабы блеснуть в глазах молоденьких глупых студенток!

  – Понятно.

  Лилиан ошарашенно смотрит по сторонам, ища глазами свою сумку. Найдя ее, она мчится в сторону кресла, на котором ее оставила, и судорожно ее хватает.

  – Лили, – Тони хватает ее за запястье, – я не считаю тебя глупой, понятно?

  Лилиан смотрит в пол, даже не думая поднимать голову и реагировать на слова Тони. Вот черт, думает Альварес, ляпнул, теперь ведь долго перед ней оправдываться придется, если она обиделась – это надолго. Переубедить ее в обратном будет не легче, чем передвинуть цепь Кордельеров.

  -Лили, – снова пытается Тони, – я...ну сама подумай, ну разве стал бы я с тобой общаться, если бы ты действительно была глупой? Ты – одна из самых умных девчонок, которых я встречал.

  – Тони! Я же не прошу воскресить его, я не прошу этого, я прошу понять меня, неужели это так сложно, я была уверена, что ты меня поймешь и пойдешь мне на встречу, ты этого не сделал, ты просто закрылся от всего этого, отошел назад, как бы говоря: 'Ребята, я тут ни при чем!' А он, между прочим, хотел с тобой встретиться, я тебе говорила об этом, ты всегда делал вид, что не слышишь меня!

  – Лили, как я мог с ним встретиться, ты видела, в каком режиме мы работали? Ты видела, в какие передряги мы попали, ты забыла тех ублюдков, которые чуть не зарезали нас? Ты забыла тот инцидент с быком, когда Ромеро чуть не снесло и не придавило к стенке? Тебе все это напомнить? На меня взвалилась куча проблем, я не знал, как их решить, мне не к кому было обратиться, у меня здесь только тетя – одинокая старая женщина, и больше никого, Лили, ни одного мужика, к которому я бы мог пойти и попросить помощи. О чем ты? Во сколько я должен был идти к нему знакомиться? В четыре – пять часов утра после каждой съемки? Я жрать не успевал, а ты о встречах с каким-то дедушкой говоришь. Конечно, чего тебе, сценаристу, ты летала в своих собственных облаках, не сбивалась со своего режима, следила за тем, чтобы успеть поесть, поспать, ты даже не спрашивала меня: 'Тони, как ты? Тони, может тебе плохо? Тони, тебе не нужна передышка?' Я умалчивал о том, что мне приходилось выполнять самому, чтобы не напрягать других ребят, потому что боялся, что они дадут заднюю и оставят меня, хотя и это не прокатило – они меня все равно оставили и ушли. Я сам находил большую часть декораций, договорился о том, чтобы доставили этого чертового быка, влез в долги из-за него, разругался с людьми, которые предоставили нам места для съемок, отгрохал на все почти все мои сбережения, а ты? Ты меня обвиняешь, что я не устраиваю похороны постороннего человека, да я сам себе на гроб копить должен, потому что я закончил этот фильм с тем, что меня теперь ненавидит столько людей, их больше, чем у меня волос на бошке, я им всем должен, я им всем, почему – то не угодил, мне бы свою задницу поудобнее и побезопаснее устроить, Лили, уж извини, но у меня свой собственный дедушка есть, я лучше поднакоплю на его дальнейшие похороны в Испании.

  Последние слова Антонио Альварес кричит так сильно, что его голос отдает горькой хрипотцой, нервы на его шее напряжены, его лицо багровее крови, усталые глаза злобно уставились на Лилиан Кабику, подбородок которой начинает дрожать, она закрывает глаза левой рукой, пытаясь скрыть слезы, потому что знает, что Тони это не понравится, потому что Тони не пытался добиться ее слез, он просто хочет, чтобы она поняла его, и она его понимает, вот просто ей так стыдно, что хочется разрыдаться и броситься перед ним на колени, прося прощение, но Боже, этого делать нельзя, нужно постараться успокоиться, нужно поблагодарить его за все. Нужно успокоиться, о Господи, только бы не расплакаться, Тони, ради Бога, прости, пожалуйста, только бы не расплакаться.

  – Я...да, ты прав, нет, ты действительно прав, я это сейчас не с сарказмом сказала, я так действительно считаю, Тони, прости, пожалуйста, Тони, я поняла, я все поняла, просто я не вовремя, и это совершенно не касается фильма...

  Лилиан закрывает ладонями лицо и поворачивается спиной к Тони, чтобы скрыть сдерживаемые рыдания, которые таки прорвались наружу. Антонио все еще пытается отдышаться, он только сейчас понял, как громко на нее кричал, как, должно быть, страшно и агрессивно смотрелся со стороны, а ведь он не хотел ее задеть, он просто давно пытался высказать все это кому-нибудь, но было некому, потому что никто не был ни в чем виноват, и тут этот дед, и Лили со своим внезапным желанием помочь ему. О Господи, почему она такая добрая? С другой стороны, именно она выбрала его в качестве своего режиссера, обратилась к нему с готовым сценарием, доверилась, словно ребенок, который пошел на руки к незнакомцу. Если бы Тони ограбили и пырнули ножом, оставив на улицах Бостона, Лилиан оказалась бы единственной из всех, кто бы остановился и предложил ему помощь. Этого отрицать нельзя. Его выбрали, он всегда мечтал, чтобы в него поверили и доверили какое-нибудь серьезное дело, и он его получил, и он знал, что будет нелегко, очень нелегко, но он пошел на это. Пройти через препятствия, чтобы после них сорваться на близком человеке, чтобы наорать на друга, Господи, нет, он так не хотел, меньше всего он хотел задеть именно Лили. Он накричал и обвинил ее в том, что она ничего не делала, но она делала больше того, что ей полагалось выполнять; куда там, она вообще сценарист, она бы могла кинуть ему на стол папку со сценарием и смыться, пойти и спокойно учиться, а потом взять свою сумму денег за сценарий, но она осталась с ним до победного. Единственная девочка из мужской команды, которой пришлось пройти через все это дерьмище с сорвавшимися быками, вооруженными преступниками, проблемами с учебой, недосыпанием, сбитым режимом, бессонными съемочными ночами на улице, а как она слегла с сильной простудой, когда окоченела зимой, пытаясь найти хоть какую-нибудь студию на ночь для группы, сказала, что все нормально, потом упала в обморок, благо Тони оказался рядом и вовремя подхватил ее на руки. Ходила потом и гнусавила две недели с раскрасневшимся от простудных корок носом, он ее тогда в шутку называл соплячкой. Соплячка Лили, Малышка Лили, Бейби Лили, Лили Голливуд, все эти прозвища, которым он и другие ребята ее обзывали. Она ведь действительно ребенок, ходила и орала с Ромеро песни по радио, чтобы развеселить ребят, измазала себя искусственной кровью и плясала с ним фламенко под общий смех, пародировала Антонио с мегафоном в руках, когда он убегал в туалет. А тот гребаный бык, сбивший несчастного Ромеро с ног. Как она его успокаивала, держала его за руку, пока доктор не наложил швы до конца, потом стала для него петь и читать рэп, все снова смеялись, кормила парня, сидя на коленях, потому что он долго не мог подняться с земли. Смеялась громче всех, а потом побежала купить для него бинты в ближайшую аптеку и разрыдалась там у всех на глазах, Тони нашел ее плачущей у старой югославской продавщицы на руках. Ни единого упрека, никаких капризов, слез, обид. Какого черта она молчала? Почему они оба сдерживались? Для чего? Чтобы после съемок фильма разругаться и разрыдаться друг перед другом, даже не в объятьях, а именно так – стоя друг напротив друга, словно показывая: 'Вот, смотри, я стою и плачу, вот список всех моих упреков и недовольств'. Они словно два вопящих младенца, недовольные абсолютно всем, которых посадили друг перед другом, орут и не слышат друг друга. Не так надо было закончить съемки, если и плакать, то надо было плакать от счастья, от того, что все закончилось, что все позади, что дело сделано. Нужно было благодарить друг друга, это должны были быть слезы радости, а не слезы обид и несказанных слов.

  – Лили, я себя ощущаю пустым местом. Я, наверное, не режиссер, это очень непрофессионально, если честно. Я не должен был на тебя кричать, и все мои переживания по поводу работы, это ни тебя, ни других ребят не касается. Я, как главный, должен был понимать, что мы с этим столкнемся.

  -Тони, – Лили, стоит перед ним сложив руки в молитвенном жесте, – ты для меня режиссер, ты для меня главный, ты профессиональнее всех, ты хитрее и умнее Джека Доссена, сильнее самого сильного регбиста из нашего колледжа, если ты просишь оставить дедушку, я это сделаю, я понимаю, я девочка, я, может я просто хотела отвлечься и попала в тот день к нему, и все, и так и стала ходить к нему, чтобы занять себя чем-то другим, чтобы видеть кого-нибудь кроме вас. Но, Тони, ты, я за тобой всегда пойду, ты это, пожалуйста, знай, не потому, что я пойду за собственным сценарием, нет, даже если бы этот фильм написал ты, я бы пошла за тобой. Я за тобой пойду, потому что ты меня такую терпишь, а может, и не терпишь, может, считаешь нормальной, хотя вряд ли...

  – Боже, Лили, не начинай, пожалуйста...

  – Тони, серьезно, я прямо сейчас готова встать вот на этот стол, как дети из класса Мистера Китинга, со словами 'О Капитан мой, Капитан!' Я послушаюсь твоего совета, пожалуйста, не думай, что твое слово для меня ничего не значит.

  – Какой я капитан, Лили...

  – Как какой? Наш Капитан, Альварес.

  Тони с кривой усмешкой смотрит на Лили, она стоит, разведя руки в сторону, и недоуменно таращится на него, словно он ребенок, которому в сотый раз говорят, что если сунуть пальчик в розетку, будет бобо.

  – Тогда добро пожаловать на борт, Лили-Вили.

  – Что?

  – Нетбук, открывай, говорю, билеты в Испанию смотреть будем.

  – Тони!

  -Лили-Дили.

  – Тони, погоди, ты серьезно?

  -Лили-меня-вместе-с-какашками-слили.

  -Тони, да хватит уже! Я серьезно, ты со мной поедешь?

  – Лили-Дебили.

  – Альварес, я как не понимала, так и продолжаю не понимать твоих шуток!

  – Лили-мне – зад– рогами– отбили.

  – Ты мне обещал, что мы забыли этот момент с быком!

  – Лили-мою -задницу– долго-рогами-долбили.

  – Альварес, когда -нибудь я так тоже буду рифмовать!

  10

  – Послушай, малышка, тебе не подходит это платье, только не с этой прической, – Беатрис стоит вместе с Лилиан и смотрит на отражение двух женщин в зеркале: одной на вид не больше сорока лет, она носит длинные каштановые волосы, собранные в большую шишку на затылке, на ней цветастое облегающее платье, массивные бронзовые и золотые браслеты, босые ноги настолько смуглы, что совпадают с цветом коричневого пола. Такая же темная шея, лицо, руки. Глаза огромной круглой формы миндального цвета, обрамленные щедрой копной пушистых ресниц, твердый и правильно очерченный рот сочного темно-бардового цвета. Испанская Армида. Южная Гурия. Беатриче Данте. Печальная Беатрис. Беатрис, строго осматривающая ошалелую от собственного образа Лилиан.

  Во что же одета Лили? Это одно из платьев, которое для нее любезно сшила Миранда, учащаяся на дизайнерском факультете. Девочки договорились, что после того, как Лили наденет его на премию вручения кино-наград, она вернет платье Миранде, так как той нужно будет вернуть свою зачетную работу на место в университет. Оно кричащего красного цвета, туго облегает талию Кабики, и совершенно свободно снизу, доставая до самого пола. Это ничего, думает Лили, дышать со стянутым животом еще можно, но вот контролировать, чтобы лямочки с плеч не слезли, трудновато, а то вдруг грудь вывалится. И угораздило же Нанде выбрать именно такой дизайн, ладно, если бы себе такое сшило, у нее сейчас подходящий период, она стала чувствовать себя женщиной, спасибо Джеку за это. Но Лили – не роковая Мата Хари. Лили – не соблазнительная Валерия Мессалина, и уж точно не какая-нибудь там греческая Фрина. Надо бы загореть, вот только где и когда. Лилиан пробегает глазами по своей бледной коже, коже настолько прозрачной и светлой, что даже цвет от нее ложится на тело не темно-серой, а нежно-розовой тенью. Ключицы слишком явно из нее выступают, словно два острых крутых ножа, воткнутых ниже горла, похудела, руки стали тоньше каждой отдельной пряди волос Беатрис. И не только руки, если снять с нее все одежды и заставить встать на мостик, она станет похожа на кольцо: вот тонкая шинка в виде худого тела, а вот верхушка с вставкой в виде головы. Моя голова – мой бриллиант, думает, Лили, ничего сексуальнее моей головы и быть не может. Ведь только в ней зарождаются такие фантастические сказки на ночь, слышала бы о них Миранда, рассказала бы она это Джеку, Доссен бы однозначно поник своим членом, и понял, что равных в этих фантазиях Лили нет.

  О Господи, о чем я думаю, краснеет Кабика. Два иссиня-черных глаза уставились на нее в зеркале, две пушки, когда она их широко раскрывает, они становятся похожи на два блестящих круга, темно-коричневый цвет заметен, только если подставить лицо солнцу. Густые и толстые брови, заканчивающиеся у самых висков, овальный лоб, обрамленный завитками волнистых черных волос, тонкий маленький нос и сердцевидной формы губы. На голове отросшие лохмы, сформировавшиеся в изгибающиеся шелковистые локоны, смотрится как черный дым, который поднимается вверх. Я словно Аид из мультика Геркулес, мне их только в синий цвет перекрасить осталось. Уложить бы их как следует, гелем, что – ли, нет, тогда я точно стану одной из наших испанских парниш в районе.

  Беатрис снова начинает ворчать и норовит снять с Лилиан неподходящее платье, через секунду девочка остается в одних трусиках и снова изучает свое исхудалое тело: талия бы потоньше, слишком широкая, изгибы не такие заметные, бедра широки, ноги...

  – Мои ноги...Беатрис, посмотри на ноги.

  – Они прекрасны, малышка, я таких стройных ног ни у кого не видела. Ты взгляни на свои пальчики, с ума сойти, один меньше другого, и по порядку, у кого еще ты увидишь такие аккуратные пальчики? Ступни принцессы. Щиколотка тоньше, чем мизинец младенца.

  – Сисек нет, Биатрис.

  – А это что?

  Беатрис шутливо дергает Лилиан за сосок.

  – Ааааай, не трогай!

  Лили прикрывает грудь ладошками и отворачивается от женщины.

  – Ха-ха-ха! Вот это чувствительность, будешь под мужем извиваться, как змея, им как раз такие и нравятся.

  – Какие? Я не змея.

  – Ты кролик, Лили, – смеется женщина, – у такого типа женщин больше всего мужчин фанатов.

  – А вот и нет, тигриц никто не отменял.

  – Ты имеешь в виду девочек из твоего университета? Они только на виду у всех корчат из себя тигриц, такие, как правило, в постели мышки, либо эгоистки, которые звездой падают на одеяла и ничего не делают. А мужчинам нравятся кролики, зайки вроде тебя, сначала нужно изрядно побегать, помчатся за добычей со всей прыти, зато, когда догонишь и настигнешь, кролик превращается в...

  -Тигрицу?

  – Льва. Рвет на части.

  – Нет уж, – давится от смеха Лили, – я не лев. Я не животное, начать нужно с этого, я человек, человек с маленькими сиськами.

  – Давай наденем вон то персиковое платье, и форма красивая, и ткань, и идея интересная, с твоей прической больше пойдет.

  Беатрис помогает Лили натянуть платье нежных светлых тонов, оно почти полностью закрывает шею, без рукавов, обхватывает талию, но не так туго, как то, предыдущее, скромно струится к ногам в виде невесомых полупрозрачных водопадов из подкладок. К ним Лили надевает такие же светлые туфли на высоком каблуке классической формы.

  Устоять бы на них, продержаться хотя бы шесть часов, и я – Чак Норрис. Платье то, что нужно, ничего не открыто, нигде не коротко, удобное, закрывает ноги. Ну и парадокс же я, ночью я эти самые ноги раздвигаю перед чередой секс-символов Голливуда, а, встав, вспоминаю, кто я, и выбираю самые закрытые платья. Ночь – на то и ночь, чтобы творить с тобой чудеса, заставляет желать большего, открываться любви, давать всем. Боже, о чем я .

  – Беатрис, я думаю – самое то, да?

  – Именно. То, что надо.

  'То, что надо' – говорит и Миранда, рассматривая окончательный вариант образа Лилиан. 'Правда, я бы добавила что-нибудь яркое, или выбрала платье, которое бы облегало'. Лилиан морщится, показывая Миранде, что облегающие темы ее явно не касаются.

  – Волосы можно красиво уложить на бок, выпрямить и зафиксировать лаком.

  – Ага, добавь мне еще блесток всех цветов радуги, в стиле выпускных в начале 2000-ых.

  – Лили, ну перестань, ты на премию идешь. Премия Морриса Джорджана, это ведь не детский лепет, дура моя.

  – Не детский. Мири. Я мальчика видела.

  – Так-так-так, рассказывай, кто такой? Из нашего университета? Или ты про Испанию?

  – Спокойствие, друг мой, не снеси меня своими вопросами, пожалуйста.

  Лили пытается аккуратно снять персиковое платье, так, чтобы не задеть завитками волос множество камней, вшитых в его верхнюю часть.

  – Он нагрубил нам на дороге. Я имею в виду, чуть не снес. Ну, то есть, я, Тони и родня деда Агусто ехали договариваться насчет места на кладбище, и выехали в этот день за город. Едем мы, значит, по шоссе, и проезжаем мимо какого-то места, это, видимо, частный сектор какой-нибудь, с загородными особняками для богатых, но не для рядовых городских богачей, а для таких...очень крупных шишек, понимаешь? Там не дома, там домища, дворцы, сказочные города и крепости, архитектура просто убийственная, думаю, ребята из строяка все бы отдали, чтобы поглазеть на это место и сделать парочку полезных набросков. Едем мы, в общем, двоюродный племянник деда даже специально чутка притормозил, стал плавненько маневрировать, чтобы мы полюбоваться толком смогли. И, чует сердце мое, любовались мы все, и даже племянник, который был за рулем, потому что ни я, ни он, ни кто либо другой, ну хоть убей, не помним, откуда, как, и какого лешего выскочила эта Туатара.

  – Кто?

  – Машина, Туатара.

  – С каких пор ты стала разбираться в марках машин?

  – Ни с каких, мне потом Тони сказал, что это была Туатара. Я сначала подумала, что летающая тарелка приземлилась на землю и катится по асфальту, потому что такую скорость видела впервые, наша машина аж завибрировала, представляешь? Нас даже немного в сторону снесло, благо племянник машину удержать смог, вовремя очнулся, справился с управлением.

  – Так ты мальчика не видела? Видела только машину, а может там девчонка сидела!

  -Видела мальчика. Мы поехали на кладбище, выбрали место, договорились обо всем, едем обратно, едем тихо, хоть вина и не наша была в небольшом скоростном инциденте, но едем аккуратно, медленно, поэтому смогли на обратном пути рассмотреть эту машину, она стояла у ворот одного из домов, Рикардо останавливает свое авто, и, несмотря на просьбы и мольбы его матери не ввязываться с 'этими бандитами' выходит из машины, чтобы разобраться с этим валетом.

  – А он был в машине, или уже вышел оттуда?

  – Рикардо подходил к машине, когда из нее вышел этот парень.

  – И-и-и-и?

  – Что? Что 'и-и-и-и'? Он мне не понравился, Мири!

  – Как? А зачем ты мне это тогда рассказываешь? Я-то думала, понравился, поэтому делишься.

  – О Господи, вы влюбленные, это звездец просто, если что-то любви не касается, то и смысла нет это рассказывать, ты стала безнадежным романтиком, Нанда.

  – Ну, по внешности хотя бы опиши, и речи великие не толкай, умница...

  – В-о-о, еще и разговаривать, как Джек стала, он меня тоже в первый вечер умницей назвал.

  – Как ты это помнишь?

  – Я все помню.

  – Так какой там был мальчик? Что он такое сделал или сказал, или, я не знаю, одел, что привлек твое внимание? Или все дело в тачке?

  – Тачка тоже эффектна, чего уж таить, я, может, такую первый и последний раз видела, зато видела, некоторые качают триллионы картинок с этими спортивными красавицами и любуются на них с экранов своих ноут-буков, а я лицезрела это белое дорогущее сотворение из железа с расстояния пятнадцати шагов.

  – А владелец?

  – Он так смотрел, Нанда, это то меня и удивило, я подумала, еще секунда, и он достанет пушку, ну такой...знаешь, не просто мальчик – хулиганчик, и даже не какой-нибудь сынок мэра города, еще выше, сечешь, о чем я? У меня создалось впечатление, что он туда едет просто так, отдыхать, подышать свежим чистым загородным воздухом, купленным за миллионы, и лететь на своих самолетах спасать мир, убивать преступников, за что ему и платят баснословные деньги, трахать высших баб, самых оттюнингованных проституток. Парень вообще с городом связи не имеет, это сразу почувствовала, такие именно в таких местах и живут – в кварталах, четко очерченных от остальной территории города, мол – вот место для простых, вот для элиты – сюда нельзя, и обязательно стоят ворота величиной и длинной с китайскую стену, чтобы никто и сунуться не посмел.

  – Ну, мажорик, таких много.

  – Да вот в том то и дело, что нет, не мажорик, говорю тебе. И преступником не назовешь, потому что они так не живут, а если и живут, не так близко с простыми смертными, намного дальше, чтобы их сложно было достать. Я ему даже профессию придумать не могу.

  – Сын. Профессия 'Сын'.

  – Ха-ха-ха! Нанда, он не папин сынок, получающий все просто так, задаром.

  – Откуда знаешь?

  – Это такое мое впечатление. Таким он выглядел.

  – Что он сказал Рикардо?

  – Ничего, в том то и дело, что и слова не проронил. Рикардо сразу стал возмущаться, требовать объяснения, но мне кажется, Рикардо сам нехило напугался, когда увидел этого парня, выходящего из своей тачки. Он то, как и мы все, ожидал увидеть этакого богатенького жополиза, вымазанного гелем, с идеально гладким анусом, знаешь таких. А тут выходит это.

  – Что? Ты о его внешности вообще ничего не сказала.

  – Очень высокий, метр девяносто, если не больше. Массивный, но не перекаченный, весь в татуировках, причем они сделаны не просто так от балды, это не рядовые шаблонные кресты, по которым сейчас все с ума сходят, или еще какая-нибудь модная девчачья херь. Какие-то символы, знаки, все черно-белое, ни одной цветной. Волосы светлые, сивый, можно сказать, связаны в небрежный пучок.

  – У-у-у-у-у! Еще и длинноволосый, жеребец.

  – Щедрая борода, а брови темные, это я подметила, такое бывает? Когда волосы на голове светлые, а борода и брови чуть темнее? Впервые такое видела.

  – Да, бывает. Как одет был?

  – Богато, и, что самое примечательное, со вкусом, но необычным вкусом. Классика, но со смесью андеграунда. Я такой одежды даже на твоем Джеке не видела, а он – тот еще модник. Такую одежду можно достать прямо с модных показов.

  – Пидер какой-то, а ты повелась.

  – Да не пидер, одет со вкусом, но очень сурово и агрессивно. Пидеры, это сучки с факультета социологии, ты их сама видела, дай Бог всем девочкам так женственно одеваться, как эти...парни, что – ли, не буду обзываться.

  – И чем все закончилось?

  – У него, кстати, очень яркие глаза были, ярко – зеленого цвета. Редкое сочетание, скажи? Обычно, как бывает: если блондин – глаза голубые, стандартное гармонирование, классический набор, а тут – это даже не зеленый, такой сочный изумрудный.

  – Ты умудрилась рассмотреть с пятнадцати шагов его глаза и стелишь мне, что он тебе совершенно не понравился, и дело не в мальчике? Лили, это ты романтик.

  – Я напугалась, если по чесноку, думала, сейчас от Рикардо ничего не останется. Но он просто посмотрел на него с полуоборота, достал куртку с переднего сидения, нажал на какой-то пульт, ворота стали подниматься, к тачке подошли какие-то люди, кто-то из них сел в нее, чтобы загнать в гараж, наверное, он же вошел через другой вход, просто спокойно пошел. Вообще не среагировал на слова Рикардо, вообще... Так смотрят, когда муха села на плечо, достаточно простого поворота головы, чтобы она слетела, даже рукой провести по плечу не надо, вот так и он посмотрел. Взгляд такой...посмотрел – поставил на место, как будто посадил на землю, мол 'Тише будь, петушок'. Вот такой вот, ни разборок, ни матного слова в ответ, ничего, достаточно лишь взгляда, и все, и я смотрю на своих в машине, и вижу, что все, и даже Тони притихли, а он на нас даже не смотрел, представляешь, что бы было, если бы нас тоже взглядом окинули?

  – Ну и хорошо, что не среагировал и не обратил внимания. Не думай об этом, сама прекрасно понимаешь, что в этом месте тебе больше не побывать, ты его увидела первый и последний раз, как и его тачку, так что опасность тебе не грозит, ссыкло мое.