Текст книги "Легенда о любви и красоте (СИ)"

Автор книги: Лиана Делиани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

– Опять, – неверяще простонала Виола. Она вскочила и, отвязав передник, быстро смочила его в холодной воде.

Принимая мокрую сложенную ткань из ее рук, он с сожалением заметил:

– Прости, я запачкал рубашку.

Виола посмотрела на свежие пятна крови, гроздью рассыпавшиеся по новому холсту.

– Господи, ну какой же ты твердолобый, – в сердцах вырвалось у нее. – Сегодня праздник. Почему нельзя было просто отдохнуть?

Она сердилась, но понимала, что на самом деле потоком слов пытается справиться со страхом, почти паникой, охватившими ее. Чем еще можно было объяснить фразу о том, что Бог покарал его за работу в Пасхальный вечер или нелепое слово "твердолобый"? И где она успела набраться такой глупости?

– Погода меняется, – тем временем сказал муж, успокаивая ее. – В таких случаях раны ноют, а иногда открываются. Это ненадолго.

Виола ему не верила, и ей хотелось плакать. Все ее усилия пошли прахом. И зимнее отпаивание его молоком, и попытка очертить хоть какие-то светлые перспективы в их безрадостной жизни. Герцогини не плачут, а уж простолюдинки и подавно, сказала она себе, кусая губы, глядя, как он, запрокинув голову, пытается остановить кровотечение.

Позже, когда кровь остановилась, они легли спать. Но из-за тревоги и слишком раннего по сравнению с обычным времени отдыха, Виоле не спалось. Она слышала, как муж тяжело дышит и ворочается в своем углу, и знала, что он тоже не спит. Погода действительно изменилась, и снаружи доносилось завывание ветра вперемежку с раскатами грома.

– Иди, ложись на постель, – сказала, наконец, Виола, не выдержав тяжелой атмосферы молчания и грозы.

– Мне и здесь хорошо, – ответил он, но все еще сдавленный тембр голоса говорил скорее об обратном.

– Зато мне здесь совсем не хорошо. Я чувствую себя плохой женой. Так что, ложись в постель и избавь меня от угрызений совести. Хоть кому-то из нас станет легче.

В ответ послышался полусмех-полувздох – Виола не была уверенна, что именно. Он подошел и сел в изголовье, опершись спиной о стену лачуги. Виола подвинулась, освобождая ему больше места, но муж никак не отреагировал на ее движение.

– На что это похоже, когда болят старые раны? – спросила Виола.

Какое-то время он молчал, размышляя, ища подходящее описание, а может быть, просто чувствуя эту самую боль.

– Это как, когда неожиданно получаешь сильный удар или падаешь лицом вниз, не успев выставить руки. Тело пульсирует, дыхания не хватает, а кости начинает выворачивать, – наконец, ответил он.

– Кажется, я никогда не падала лицом вниз, – покачала головой Виола.

– Значит, ты рано научилась не запутываться в юбках, – усмехнулся он и снова замолчал, словно вспомнив что-то или кого-то.

– Ты говорил, вас было восемь детей в семье. А сколько осталось после чумы?

– Один.

– Значит, у тебя нет ни братьев, ни сестер?

– Есть брат и две сестры. Отец потом снова женился.

Что-то в его голосе подсказало Виоле, что между ними нет особой близости.

– Ты не ладишь с ними, – ответила она.

– Сестры давно замужем, мы почти и не общаемся.

– А брат?

– После того, как я стал калекой, он звал меня к себе, работать в гончарной мастерской, но я решил, лучше останусь сам по себе.

– Из-за того, что раньше это была мастерская вашего отца?

– Да нет, я не держал зла на Николо за то, что он унаследовал мастерскую. От меня ведь отцу толку не было никакого, пока я служил кондотьером. Так что он все правильно сделал. Просто... мы чужие друг другу. И с женой его я не ладил. Вот и ушел от греха подальше.

– Почему не ладил?

Какие-то время он подбирал слова.

– Она злая и вздорная.

– По описанию похожа на Лучию.

– Хуже, – ответил он так убежденно, что Виола фыркнула от смеха.

– Знаешь, для бывшего кондотьера ты слишком мало пьешь и сквернословишь.

– Я вообще не разговорчивый, а чтобы пить, нужны деньги, – усмехнулся он.

– Мой брат тоже не подарок, – сказала вдруг Виола. – Он ненавидел меня потому, что считал, что родители любили его меньше.

– Так ведь так оно, наверное, и было на самом деле, – возразил он.

– Да, но... ты же не ненавидишь всех, только потому, что у них по две ноги.

– Это другое, в семье все всегда сложнее. Да и потом, людям нравится в своих бедах винить кого-то еще.

– Кого винишь ты?

– Мне некого винить, кроме собственной глупости.

– Мне тоже, – прошептала Виола.

По скрипу кровати в темноте она догадалась, что он шевельнулся, а следом услышала знакомый кашель.

– Я не даю тебе спать, – сказала Виола.

– Нет, так даже легче, когда... отвлекаешься.

Они говорили еще и еще, о воспоминаниях детства, о Милане, который представал таким разным в зависимости от того, чьими глазами на него смотреть – сына нищего горшечника или дочери могущественного герцога. Но какими бы разными не были их воспоминания, в них сквозила симпатия, которую оба испытывали к Милану, к его стенам и соборам, к весеннему цветочному буйству на улочках. В их словах не было горечи или тоски, которые обычно охватывали Виолу при упоминании родного города, нет, воспоминания представали чистыми, светлыми, не омраченными ничем. В темноте, под звуки ливня и грома, Виола говорила, говорила и не могла наговориться, словно боялась, остановившись хоть на минуту, потерять охватившее ее радостное возбуждение, волшебное ощущение праздника и таинства, чем-то напоминающее канун Рождества.

Виола проснулась далеко не утром. Она это поняла по солнечным лучам, успевшим пройти половину своего дневного пути на земляном полу лачуги. До возвращения Гвидо оставалось еще часа три, и ей не хотелось провести все это время в одиночестве.

Она была права, отметила Виола по дороге в город – погода изменилась, после грозы резко потеплело и еще сильнее запахло весной. По пути она намеренно сделала крюк, купила молока и нечаянно засмотрелась на тяжелый китайский шелк в восточной лавке. Шелк был нежно-желтый с золотистыми переливами на солнце, он идеально подошел бы Виоле с ее светлыми пшеничными косами. Завлекая покупательницу – толстую матрону с двойным подбородком, купец приложил к шелку ожерелье с ядовито желто-зеленоватыми топазами, и инстинкт красоты, в былые дни заставлявший Виолу часами примерять перед зеркалом подходящие к платью украшения, сработал прежде, чем она успела понять, что делает.

– К этой ткани подойдут жемчуг и алмазы, – сказала она.

Оба, и купец, и его покупательница, с изумлением уставились на нее, а Виола, сообразив, каким странным, должен выглядеть этот совет из уст простолюдинки, отвернулась и зашагала прочь.

На улицу горшечников она вышла с противоположного конца. Виола неспешно прошлась вдоль рядов и убедилась в том, что ее догадка была правильной – никто из них не раскрашивал посуду.

– Ну что, бездельник, как дела? – потрепала она за вихры попавшегося на пути Джанино. – Здравствуй, Симонетта.

Горшечница благодарно улыбнулась, отвечая.

– Идем? – сказала Виола мужу.

По дороге обратно в лачугу, искоса поглядывая на него, Виола ненавязчиво пыталась определить лучше ему или хуже. Спрашивать она считала бесполезным, он в любом случае скажет что-нибудь успокаивающее. Кровотечения больше не было, поняла она по отсутствию новых пятен на рубашке. Темные круги под глазами – она не была уверенна стали они больше или это просто тень от его спутанной шевелюры.

– Знаешь, я подумала, мы могли бы раскрашивать посуду, – сказала Виола, мысленно удивляясь – они проговорили почти всю ночь, а сказать самое важное она забыла.

Как обычно, муж ответил не сразу.

– Я не умею этого делать.

– Я сумею, – ответила Виола. – Это не сложнее чем вышивать.

Он ничего не сказал и продолжал молчать всю дорогу, но Виола видела, что ее слова услышаны, и он обдумывает их.

– Нужны краски. Такие, чтобы не смывались и не отшелушивались от жара, – задумчиво сказал он, наконец, когда они уселись ужинать.

– Где их можно найти? – спросила Виола.

– Пока не знаю, – покачал головой муж.

Виола перелила горячее молоко из котелка в миску и протянула ему.

– Сегодня ты не работаешь. И не вздумай со мной спорить, – твердо сказала она.

– Кто часто отдыхает, редко ест, – ответил он поговоркой городской бедноты.

– Я же сказала – не спорь со мной.

Он посмотрел на нее внимательно, и в этом взгляде Виола узнала уже знакомые смешинки в уголках глаз. Она наклонила голову, убирая со стола, чтобы он не видел ее ответной улыбки, опасаясь, что иначе муж не воспримет сказанное ею всерьез.

– Если завтра ты сходишь в торговые ряды, я смогу заняться печью, – произнес он после недолгого молчания.

– Хорошо, – ответила Виола.

В торговом ряду горшечников утро началось привычным гамом. Крикливые продавцы и покупатели торговались и обменивались новостями.

Расставляя товар, Виола с удовлетворением отметила, что высокий тонкий кувшин, вылепленный по ее задумке, уже продан. Горшечница Лучия отвела глаза, когда Виола случайно взглянула на нее – слишком заметны были очередная беременность, округлившая платье, и припухший синяк под глазом. Впервые за все время в душе Виолы шевельнулось сочувствие к ней. Невольно, Виоле подумалось, какова была бы ее собственная участь, выбери Неаполитанский король ей в мужья кого-нибудь, похожего на мужа Лучии.

На протяжении всего дня Виолу не оставляло подспудное беспокойство – она опасалась встречи с графом Урбино. Но, в этот раз, ей повезло – ни граф, ни его свита в торговом ряду так и не показались. Полным ходом шла подготовка к турниру – так сообщали городские сплетни.

Несколько дней спустя муж зашел за Виолой раньше обычного. Вместо возращения в лачугу он повел ее на улицу живописцев. В мастерской, куда они вошли, хозяйничал высокий молодой подмастерье. Холсты, кисти, краски, специфические запахи в первое мгновение слегка оглушили Виолу и напомнили времена, когда она во дворце позировала для многочисленных портретов. Но, то было во дворце, а заглянуть в мастерскую живописца, увидеть процесс «изнутри» ей раньше не доводилось.

В мастерской царил хаос, бородатый старик-хозяин был занят изображением сцены поклонения волхвов и никак не отреагировал на их появление, из трех подмастерьев, старший говорил с Гвидо, второй – подросток – спал на скамье, подложив под голову испачканную в красках ветошь, третий, самый младший, толок что-то в ступе, недовольно шмыгая носом.

– Ну, что, выбирайте, – обратился к Виоле старший подмастерье.

Он показывал ей краски одну за другой, называя свойства и цены. В большинстве случаев, краски стоили дорого, быстро убедилась Виола. Дешевыми были лишь простые цвета – белый и коричневый. Зато Виола узнала, что почти все краски не смываются, если их покрыть лаком. Сам лак показался ей похожим на оливковое масло с едким смолистым запахом. Он тоже стоил денег.

Они торговались о цене склянок с белой и коричневой краской, когда подмастерье, все это время чаще обращавшийся к Виоле, чем к ее мужу (Виоле был хорошо знаком этот эффект, производимый красивой женщиной почти всегда и почти в любом месте), вдруг предложил, чтобы в часть уплаты она согласилась позировать ему для образа Марии Магдалины. Образ должен был украсить один из церковных приделов, и Виола без колебаний согласилась.

Уже следующим утром Виола приступила к исполнению своей части обязательств по сделке. Подмастерье велел ей распустить волосы и задрапироваться в красный плащ.

– У меня зеленые глаза и золотистые волосы, красный плащ будет слишком ярким и безвкусным дополнением, – сказала Виола.

Подмастерье озадаченно посмотрел на нее, потом соглашаясь, кивнул и сказал, что на картине изменит цвет плаща.

Замерев в нужной позе, Виола наблюдала за работой живописца. Подмастерье быстрыми движениями рук, набрасывал образ на холсте, поднимая глаза на Виолу и вновь опуская их на холст. Он был хорош собой и молод, отметила Виола, почти ее ровесник. Кудри до плеч, которым позавидовала бы иная девушка, совершенная гармония черт, высокий рост и гибкая фигура. Пожалуй, она еще никогда не встречала мужчины, который был бы так хорош собой, нехотя признала Виола.

В последующие дни до, после и во время сеансов, Виола чувствовала, как взгляд Маттео (так его звали) становится все более выразительным – не просто взглядом живописца, переносящего на холст то, что видит, но все больше взглядом заинтересованного мужчины. Это негласное напряжение между ними, волновало и смущало Виолу.

– Завтра можно закончить пораньше и подняться ко мне, – сказал ей однажды Маттео, вытирая кисти после работы.

– Я замужем, – ответила Виола, внутренне испугавшись собственного быстрее забившегося сердца.

– Но ты хочешь этого так же, как и я, – немало не смутившись, сказал Маттео.

– Нет, – ответила Виола. – Это грех.

– Грех – не хранить верность в любви. Но к чему соблюдать пустые обеты?

– Что ты имеешь в виду? – спросила Виола.

– Такие вещи сразу бросаются в глаза. Вы с мужем почти не смотрите друг на друга, не прикасаетесь друг к другу. Влюбленные так себя не ведут. Так зачем тебе хранить ему верность?

– Затем, что он хороший человек, – ответила Виола, не найдя аргумента лучше.

Она торопливо покинула мастерскую и, вместо того, чтобы вернуться в торговый ряд горшечников, пошла к городским воротам, не дожидаясь, когда муж придет за ней.

По дороге в лачугу Виола размышляла, задаваясь нелегкими вопросами. Должна ли она желать того, что называется плотской стороной брака? Большинство девушек ее возраста желало. Виолино же поверхностное любопытство было удовлетворено поцелуями и рассказами более опытных дам при дворе, но гордость не позволяла опуститься до того, чтобы проверить эти рассказы на практике. Дочь герцога Миланского должна была быть безупречна во всем, в том числе, в том, что касалось замужества. К тому же, ни один мужчина не пробуждал в ней столь сильных чувств, чтобы она могла забыть о своей гордости и долге.

Гордость... как точно Гвидо угадал, что согласиться стать любовницей Урбино ей никогда бы не позволила гордость. И любовницей Маттео тоже, но в этот раз решение далось ей с куда большим трудом – ведь красавец-подмастерье был ей симпатичен.

Почему муж так и не исполнил их брак физически, в супружеской постели? После того, как их взгляды встретились пасхальным утром поверх его старой рубахи, Виола совершенно точно знала – он желает ее ничуть не меньше, чем все те кавалеры, что добивались ее благосклонности. Что же его останавливало? Боязнь быть отвергнутым? Но ведь таково законное право супруга, и она не смогла бы ему в этом праве отказать, даже если бы захотела. Да и, положа руку на сердце, не хочет она ему отказывать, призналась Виола сама себе, смущенно покраснев. Его физический недостаток не так страшен, чтобы мысли о близости вызывали ужас. Но она не знает, как быть, как дать ему понять, что отвращения, которое он вызывал у нее вначале, уже давно нет.

Не застав никого в лачуге, Виола отправилась на берег реки. Последние несколько дней Гвидо обустраивал на берегу печь, и она знала, что найдет его там.

Печь уже работала, обжигая посуду, – поняла Виола по жару, исходившему от нее, и довольному лицу мужа.

– Хорошая тяга. То, что надо, – сказал он, увидев Виолу.

По смуглой коже вдоль ключицы текла струйка пота, и Виола, как завороженная проводила ее взглядом, пока она не скрылась за развязанным воротом рубахи. Потом, опомнившись, подняла глаза к его лицу.

– Что-то случилось? Почему ты так рано?

В самом деле, почему? Виола мысленно ругнула себя за глупость. Не рассказывать же ему эту историю с Маттео.

– Решила посмотреть, как продвигается твоя работа, – сказала она, наконец, первое, что пришло в голову.

– А тележка где?

– Осталась в торговом ряду. Симонетта с Джанино за ней присмотрят.

Он ничего не ответил, но едва ли поверил.

– Эти уже готовы? – спросила Виола, указывая на ряд более темной, чем обычно, посуды.

– Да. Закончу со следующей партией, схожу за тележкой.

Что на нее нашло, спрашивала себя Виола, вернувшись в лачугу, чтобы заняться приготовлением обеда. Ко всему прочему она забыла купить молока, и это окончательно отрезвило ее. Было бы из-за чего переполошиться. Успокоившись, Виола не смогла объяснить себе, что заставило ее так бурно отреагировать.

Образ был почти уже закончен и, явившись в мастерскую, чтобы позировать в последний раз, Виола старалась казаться спокойной и невозмутимой. Маттео рисовал, не делая попыток напомнить вчерашнее, приблизиться к ней или заговорить. Пользуясь этим, Виола рассматривала его пристальнее, чем обычно, пытаясь понять, что же было в нем такого, что взволновало ее. Высокая, поднимающаяся двумя треугольниками вверх линия лба, говорила о том, что подмастерье рано расстанется со своей прекрасной шевелюрой. Неровные зубы, чересчур заостренный кончик носа – привычка искать в людях недостатки в этот раз сослужила Виоле хорошую службу – заметив их, она перестала воспринимать красоту Маттео как единое целое.

– Чему ты так довольно улыбаешься? – спросил он.

Виола ничего не ответила. Она уже знала, что победила.

По окончании сеанса, забирая склянки с красками, она сказала, взглянув Маттео в глаза:

– Верность, быть может, можно нарушить из-за любви, но не из-за желания. И ты слишком мало знаешь, чтобы судить о моих отношениях с мужем.

Расправив плечи, Виола вышла из мастерской и уверенным шагом направилась в торговые ряды.

Весь день она с нетерпением ждала момента, когда, наконец, сможет опробовать краски. Чтобы не расходовать много, Виола решила не покрывать посуду краской целиком, а лишь наносить линии, узоры. В ее распоряжении были белый и темно коричневый цвета, на рыжеватом фоне обожженной глины они смотрелись неплохо. Боясь, что рука может дрогнуть, Виола наносила узоры короткими линиями, образуя причудливые фигуры. Закончив расписывать миску, она показала ее работавшему за гончарным кругом мужу.

– Нравится? – спросила она, не выдержав ожидания, пока он рассматривал ее работу.

– Красиво, – ответил муж.

Виола внимательно посмотрела на него, желая убедиться, что ему нравится на самом деле, и он не сказал так лишь для того, чтобы не обидеть ее.

– Правда, красиво, – подтвердил он.

После пятой миски, Виола почувствовала, что мышцы затекли, а глаза и руки устали.

Спала в эту ночь она без задних ног, а утром с новой энергией принялась воплощать свои фантазии поверх обожженной глины.

Результат не заставил себя долго ждать и превзошел Виолины ожидания.

– Полдуката за неделю, – сказал муж, закончив подсчитывать выручку.

– Такими темпами к осени мы наберем достаточно, чтобы переехать, – с радостной уверенностью сказала Виола.

Она теперь не только расписывала посуду, но и постоянно придумывала ее новые формы. Оба занятия нравились Виоле, захватывая внимание настолько глубоко, что идеи новых узоров или моделей приходили к ней повсюду и, иногда она едва успевала их запоминать или зарисовывать на чем-нибудь, оказавшемся под рукой. Заметив это, муж сделал ей пару специальных дощечек и склянку с густо разведенной в воде сажей. Она носила их на поясе, в складках платья.

Руки у Виолы теперь были постоянно перепачканы сажей и красками, и торопливо отмывая их перед тем, как заняться стряпней, Виола не успевала досадовать на это.

Вечерами, рассмотрев сделанные ей наброски, муж принимался за лепку. Почти всегда ему удавалось верно ухватить ее мысль, но бывали моменты, когда требуемой формы они достигали путем проб и ошибок, и тогда Виола горячилась, нетерпеливо закусывая губу и жалея, что не умеет лепить сама.

– Научи меня, дай мне попробовать, – сказала она как-то, понимая, что слишком легко теряет терпение. Если бы кто-то так же нетерпеливо постукивал ножкой и все время поправлял ее, стоя над головой, она давно бы уже все бросила. А то и придушила бы этого кого-то. Но, хвала Господу, Гвидо относился к подобному поведению намного спокойнее.

– Садись, – только и сказал он, освобождая место у гончарного круга.

Усевшись рядом на придвинутый стул, он показал ей, как запускать вращение круга, но попробовав сама, Виола убедилась, что не все так просто. Глина не слушалась ее, пальцы то соскальзывали, то оставляли слишком глубокие борозды.

– Спокойнее. Расслабься, и рука не будет дергаться, – посоветовал муж. – Если ты хочешь поднять стенку выше, двигайся вверх, вот так.

Своими руками поверх ее пальцев, он показал, что нужно делать, слегка надавливая, направляя движение.

Виола так и не сумела понять, в какой момент вращение круга, достижение совершенства формы и обучение перестали ее волновать, отступив перед удовольствием прикосновений. Их руки соприкасались поверх вращающейся глины, тела почти соприкоснулись в полуобъятии, а щекой, совсем рядом, Виола ощущала близость его лица. Странные мурашки побежали по коже, разбегаясь от какой-то чувствительной точки на затылке, наполняя пространство между ними мириадами легких и приятных покалываний. Она не хотела, чтобы волшебство прекращалось, интуитивно чувствуя, что он тоже ощущает это сейчас, не может не ощущать. С абсолютной уверенностью Виола знала в этот момент – стоит ей чуть-чуть повернуть голову – их губы встретятся. И она, решившись, сделала это.

Первые прикосновения его губ были легкими и мягкими. Целуя ее, он нежно провел языком по складке между губами, ненавязчиво побуждая ее впустить его глубже, довериться ему. Она доверилась. Закрыв глаза, Виола откинула голову на его плечо, утопая в непривычных ощущениях. Нет, она, конечно целовалась до этого, но ни один поцелуй не был таким глубоко волнующим, таким... таким личным. Круг со скрипом замер, их перепачканные в глине сплетенные руки замкнули объятие.

Растаявшую от поцелуев Виолу привели в себя звуки его голоса.

– Ты должна меня выслушать, – сказал муж, усаживая ее на постели и вглядываясь в глаза в поисках подтверждения, что она слышит и понимает. Она не хотела слышать. Она хотела, чтобы он снова целовал ее, хотела большего.

– Виола, – мягко выдохнул он, вставая. Он отошел от нее на безопасное расстояние к очагу, там тяжело опустился на стул и замер, глядя на пламя.

– Что не так? Почему ты не... – спросила, наконец, Виола, не понимая.

– Тебе нужно знать. Иначе это было бы нечестно, – начал он. – Когда после венчанья ты ушла переодеваться, Неаполитанский король сказал, что через год вернется проверить, пошло ли испытание тебе на пользу.

– Что?! – Виола задохнулась, осознав услышанное. Голова шла кругом.

Выходит, она не напрасно надеялась в самом начале, перед тем как погрузиться в пучину отчаяния и нищеты. Это испытание! И у испытания есть срок. Срок, установленный Неаполитанским королем. Ее заставили участвовать в игре, играли с ней, как кошки играют с мышью.

– Значит, ты все это время выполнял его приказания? Он велел тебе не прикасаться ко мне?! – в сердцах воскликнула Виола и тут же пожалела об этом. То, что она знала о муже, не позволяло сомневаться – он поступал так, как ему велела собственная совесть.

– Нет, – ответил он. И после мучительного для обоих молчания добавил: – Если это испытание, и если через год за тобой вернутся, нужна причина, чтобы брак признали недействительным.

Ну, конечно! Единственная причина, за исключением кровосмешения, которую Папа посчитал бы приемлемой (разумеется, не считая увесистой суммы дукатов) для того, чтобы аннулировать брак, это то, что он физически не состоялся. Кусочки головоломки сложились. Все встало на свои места.

– Почему же ты раньше ничего мне не сказал?

– А что я мог сказать? Король ведь ничего не обещал, кроме того, что, может быть, вернется проверить, прошла ли ты испытание. Я не хотел бередить тебе душу, думал, приедут – и все станет явным, а если нет – через год переберемся в какое-нибудь место получше. Но сегодня все повернулось так, что молчать стало хуже, чем говорить.

Теперь было понятным и его упорное нежелание переезжать раньше осени. Если бы они уехали отсюда – где стали бы их искать Миланский герцог и Неаполитанский король?

Больше муж ничего не говорил, а Виола мысленно унеслась вперед, далеко, в Милан. Она сможет вернуться! Уму непостижимо, и как она могла перестать верить, что ее место там, во дворце. Ее уютные покои, ее платья, драгоценности, кони, служанки. Ее сказочная, ничем не омрачаемая жизнь, танцы, прогулки по реке. Все это можно вернуть! Она не знала плакать или смеяться от потрясения. Господи, благодарю тебя, Господи!

Разумеется, теперь она будет ценить все, что божьей милостью получит обратно. Больше никогда, она не позволит себе небрежно относиться к заботящемуся о ней отцу, беспечно ломать и портить чьи-нибудь товары, в угоду минутному порыву обижать и оскорблять людей, всех, кем бы они ни были, начиная от короля и заканчивая последним нищим. И Гвидо она подберет красивый дом в Милане, так, чтобы на первом этаже можно было расположить гончарную мастерскую.

Виола огляделась и увидела, что мужа в лачуге нет – пока она грезила наяву, он вышел.

Тут Виола осознала простую и очевидную истину – она может быть герцогиней, может быть женой нищего горшечника, но не может быть обеими одновременно.

У всего есть цена. Цена ее возращения в прежнюю жизнь – все, что дорого ей в этой. Герцогиням не может нравиться расписывать посуду, они не целуются, млея от счастья, с нищими.

И потом, если Неаполитанский король лично обещал за ней вернуться, значит, она все же станет королевой Неаполя. Присмиревшая, получившая хороший урок жизни, дочь герцога Миланского будет идеальной женой королю Рене – красивая, молодая, покорная, с безупречной родословной и щедрым приданным, которое он, впрочем, уже получил.

Но королю Рене никогда не догадаться, с кем она будет сравнивать его каждый раз, когда он будет приказывать ей, не советуясь и не объясняя, когда поцелует ее, когда в очередной раз накажет за невоздержанный язык, вместо того, чтобы внимательно взглянуть в глаза, понять и простить. Сможет ли он когда-нибудь, захочет ли среди вездесущей толпы придворных, войн и государственных забот найти время узнать ее настолько, чтобы увидеть за красотой душу, характер, а увидев, полюбить не высокородную дочь Миланского герцога, не прославленную красавицу, а ее саму, нетерпеливую, обидчивую, гордую как сам Люцифер, вспыльчивую, резкую Виолу?

До сих пор только Гвидо знал ее, настоящую, знал и любил. Потому что, невозможно так заботиться о человеке и не любить его, запоздало поняла Виола. Она потеряла своего нищего уже сегодня. Даже если Неаполитанский король не приедет, что-то между ними будет непоправимо уничтожено оставшимися месяцами ожидания, когда не высказанный, но очевидный, ее выбор незаслуженно унизит Гвидо, превратив в "мужа на крайний случай", в запасной вариант. А если король приедет... Гвидо не возьмет ни денег, ни дома в Милане, ничего. Уж она-то знает, как он упрям. Останется здесь или переедет в Падую, быть может даже, женится на Симонетте. Он давно нравится Симонетте, да и мальчишкам отец бы не помешал. Только вот почему ей так больно от одной лишь мысли об этом?!

Виола вытерла невесть откуда взявшиеся слезы все еще перепачканными глиной руками. Она встала с постели и, подойдя к котелку с водой, умылась и вымыла руки.

Испытанное ею в первый момент облегчение, почти осязаемо повисшее в воздухе, прогнало Гвидо прочь из лачуги. Сейчас Виола обрадовалась тому, что он хотя бы не стал свидетелем ее последующих сомнений. Больше она ни секунды не сомневалась. И не хотела, чтобы он сомневался в ней хоть одну лишнюю секунду.

Виола выбежала в освещенную луной ночь. Где искать, она определила по донесшемуся до нее приглушенному звуку кашля еще до того, как разглядела силуэт на берегу реки. Он сидел за земле, наблюдая за лунными бликами на речной поверхности. Виола подошла и опустилась на колени рядом.

– Ты – мой муж, вот и выполняй свои супружеские обязанности, – сердито заявила она, стукнув кулачком по его груди.

И по тому, как быстро его тело рванулось ей навстречу, как жадно он припал к ее губам, поняла, с каким напряжением он ждал ее решения все это время.

Не размыкая губ, они рухнули на землю, и Виола почувствовала, как что-то твердое и колючее вонзилось ей в бок. Она вскрикнула.

– Прости, у меня давно не было женщины, – сказал он, чуть отстранившись и тяжело дыша.

Виола, нащупав, отшвырнула прочь вонзившуюся ей в бок ветку и обняла его за шею, притягивая к себе.

– А у меня никогда не было мужчины, – сказала она, блеснув глазами. – Так что же нам делать?

Очень мужская улыбка тронула его губы.

– Думаю, для начала стоит перебраться на кровать.

Виола помогла ему встать и, обнявшись, они вернулись в лачугу. У постели, Виолу на мгновение охватили чувства неловкости и легкой паники. Мозолистая ладонь нежно легла на ее шею, когда он наклонился, чтобы поцеловать ее, и девичий испуг отступил перед совсем другими ощущениями.

Муж медленно раздевал ее, целуя, лаская, гладя. Она полностью отдалась на волю его шершавых, мозолистых рук, часто и глубоко дыша. Закрыв глаза, она слышала, как с глухим стуком на пол упал деревянных протез, заменявший ему ногу при ходьбе, ощутила приятную тяжесть его тела, а почувствовав как он прикоснулся к ней там, в глубине, пульсирующей, мягкой и влажной, задрожала, беспомощная против остроты первых в ее жизни плотских наслаждений.

Когда он вошел в нее, боли она почти не почувствовала. Боль, короткая и резкая как щипок, быстро ослабела и исчезла под властью древнего инстинкта, требующего движения, еще и еще, сильнее, выше и выше, пока, наконец, с криком выгнувшись дугой, Виола не взлетела на пик наслаждения.

Она проснулась, чувствуя на душе какую-то необычную, праздничную легкость. Причину этой легкости она вспомнила, обнаружив, что лежит полностью обнаженная, заботливо укутанная в плащ. Гвидо рядом не было, и Виола, приоткрыв глаза, поняла, что еще только рассвело и, что он куда-то вышел, скорее всего, за водой.

Дверь скрипнула. Приподнявшись, придерживая плащ на груди, Виола увидела мужа. Подвесив котелок с водой на огонь, он подошел к постели и сел, внимательно и нежно глядя на нее.

– Как ты? – спросил он, и в этот короткий вопрос вместилось многое – от ее физического состояния до попытки понять, не жалеет ли она о своем вчерашнем решении.

Она улыбнулась в ответ, не подозревая как хороша сейчас с розовеющими от сна щеками и пушистыми, разметавшимися по плечам волнами волос. Он притянул ее к себе, целуя висок, ушко, впадинку за ним.

– Гвидо, – с упреком шепнула она. – Уже утро.

– Доброе утро, любимая, – ответил он, приникая к ее губам.

– При свете дня нельзя. Это грех, – пыталась Виола мягко отстраниться.

– А ты представь, что еще темно, – он нежно целовал ее веки, заставляя закрыть глаза. – Клянусь, ни один солнечный луч еще не коснулся земли.