Текст книги "Легенда о любви и красоте (СИ)"
Автор книги: Лиана Делиани
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)
Нищий перебрался обратно в свой угол. Слушая ночью его кашель и тяжелое дыхание, Виола старалась отогнать от себя мысль о том, что он так и не оправится.
На следующий день, выйдя вечером из трактира, Виола увидела нищего с тележкой, ожидающего ее.
Он уходил вместе с ней из лачуги по утрам и заходил за ней вечером в трактир, откуда они вместе возвращались в лачугу. Днем он постепенно распродавал те горшки, что оставил Виоле перед уходом в каменоломни. Как заметила Виола, судя по темпам, с которыми уменьшалось их количество, у него это получалось лучше, чем у нее.
После дня, проведенного на холоде, он нещадно кашлял, продолжала идти кровь, и Виола устала повторять:
– Прекрати, а то не поправишься.
В ответ нищий молчал, а она понимала, что он упрям ничуть не меньше нее, и будет продолжать поступать так, как считает нужным.
Граф Урбино в трактир больше не являлся, но стражники продолжали бражничать каждый вечер, многозначительно хмыкая при виде Виолы. Она подходила к их столу с каменным лицом, и на какое-то время между Виолой и ними установилось вооруженное перемирие.
Но однажды вечером, двое из них подкараулили ее во дворе трактира. Не говоря ни слова, они скрутили девушку. Чтобы она не кричала, один зажал ей рот рукой. В ответ Виола впилась зубами в кожу с такой силой, что стражник выругался, обдав ее запахом перегара.
В следующие несколько мгновений произошло что-то непонятное, Виолу уронили на землю, рядом осели оба похитителя. Приподнявшись, Виола разглядела у стены фигуру нищего. Наклонившись вперед и опираясь о стену, он пытался отдышаться.
Поднявшись на ноги, Виола сделала шаг к нему.
– Цела?
Не в состоянии говорить, она кивнула, прислонившись к стене рядом с ним.
– А ты? – чуть отдышавшись, задала она тот же вопрос.
В слабом свете, исходившем из щелей трактирных ставен, она разглядела, как он тоже кивнул.
Оттолкнувшись от стены, нищий подошел к лежащим без движения силуэтам и наклонился. Виола услышала, как звякнуло что-то металлическое. Она шагнула ближе, чтобы лучше видеть, что происходит.
– Ублюдки, – недобро усмехнулся нищий, выпрямившись, и бросил в тележку меч и снятые со стражников пояса с прикрепленными к ним ножнами.
В лачуге, после ужина, нищий сказал ей:
– Больше ты в трактир не ходишь.
На сей раз она не стала возражать.
– Ты убил их? – после долгого молчания спросила Виола.
– Нет, – ответил он. – Но стражниками им больше не быть.
Утром, порывшись в уголке своей постели, Виола положила перед нищим полдуката, полученные за работу в трактире.
– Купи себе платье на смену, – сказал он, не притронувшись к ним.
Она посмотрела на свой порванный во время нападения рукав и пожала плечами.
Нищий снова закашлялся. Виола с тревогой наблюдала, как, когда приступ кашля закончился, он вытер с губ кровь.
– Не ходи сегодня никуда, – попросила она.
– Я ненадолго, – сказал он, взглянув на Виолу. В его глазах она увидела теплоту сочувствия и затаенной улыбки, словно он понимал ее тревогу и опасения, но знал, что ей под силу с ними справиться, и ненавязчиво хотел помочь ей тоже поверить в это.
И Виола почувствовала, как потеплело в груди.
В этот раз нищий, действительно вернулся скоро, как и обещал, а вечером у очага зазвучал привычный скрип гончарного круга.
Виола днем теперь чаще всего оставалась в лачуге. Она готовила обед, подметала, мыла посуду. После работы в трактире она стала лучше готовить, но по-прежнему вся работа по хозяйству вызывала в ней глубокое отвращение, душевный протест своей грубостью, приземленностью, грязью, которую приходилось вымывать и выметать. Но домашних забот было на порядок меньше, чем в трактире, и в дневные свободные часы она имела возможность отоспаться или погулять. Впрочем, гулять она вышла лишь однажды, но заметив издали волков, осторожно вернулась к лачуге. Больше она далеко от лачуги не отходила, и даже спускаясь к воде, внимательно оглядывалась по сторонам и брала с собой палку.
Но было кое-то, беспокоившее Виолу сильнее волков. Постоянный кашель нищего раздражал ее и раньше, но теперь он не столько раздражал, сколько тревожил. Она никогда не призналась бы в этом даже себе самой, но ей было страшно, что он сляжет или умрет, а она снова останется беззащитной и беспомощной, в одиночестве. У него продолжала временами идти кровь, и Виола заметила, что теперь он старается стереть ее с лица так, чтобы она не обратила внимания. Все это пугало ее настолько сильно, что она решилась поговорить с Симонеттой.
– Это все каменная пыль, – вздохнула Симонетта, когда они с Виолой, улучшив минуту, перешептывались у прилавка горшечницы.
– Неужели от этого нет никакого снадобья? – спросила Виола.
– Не знаю. Есть одна знахарка, если хочешь, я спрошу у нее.
Виола никогда не имела дела со знахарками, и в глубине души обрадовалась, что Симонетта предложила спросить у знахарки сама, а не отправила к ней Виолу.
Там же, в торговом ряду горшечников, дожидаясь нищего, чтобы вместе вернуться в лачугу, Виола узнала городские новости.
Волки съели ребенка и загрызли одного пьянчужку, свалившегося на дороге. Граф Урбино в канун Великого Поста объявил большую охоту. Двое стражников были с позором изгнаны из рядов графских кондотьеров после того, как, подвергшись нападению, не смогли уберечь свои мечи. К тому же нападавшие перерезали им сухожилия правой руки, так, что они теперь все равно были не годны к ратному делу. Виола догадалась, что речь шла о тех двоих, что напали на нее, и теперь поняла, почему нищий сказал тогда, что стражниками им больше не быть. Мечи с поясами он куда-то убрал, и Виола не интересовалась куда.
После того случая, она ни разу не ходила в город одна. Муж всегда сопровождал ее, и Виоле уже не было страшно. К тому же, стражники перестали обращать на нее внимание. Виола предполагала, что это из-за того, что она больше не работала в трактире. Не могли же они знать, что одноногий нищий вовсе не так беспомощен, как кажется на первый взгляд.
С Симонеттой они уговорились увидеться на следующий день, поэтому Виола снова пошла в город вместе с нищим.
– Она сказала, нужно пить горячее козье молоко пожирнее. И добавлять в питье травы, вот эти, – Симонетта протянула ей кожаный мешочек.
– Это поможет? – усомнилась Виола.
– Не знаю, поможет ли, но молоко еще никому не вредило, – ответила Симонетта.
Зажав в ладони полдуката, Виола прогулялась по торговым рядам окрестных улиц. Она со вздохом, отвернувшись, прошла мимо разноцветных переливов восточных тканей и ювелирных украшений, повертела в руках грубый холст простого платья и купила горшок козьего молока.
Вечером, вскипятив его вместе с травами, стараясь не принюхиваться к едкому запаху, она протянула миску нищему.
– Что это? – спросил он, поперхнувшись после нескольких глотков.
– Молоко с травами. Пей, – ответила Виола.
Забрав у него пустую миску, Виола поставила ее у очага.
Нищий, как обычно по вечерам, уселся за гончарный круг, и Виола знала, что не уснет. Она уже привыкла подолгу лежать, ожидая, когда же круг затихнет, а утром наверстывать недостаток сна. Но сегодня ей даже не хотелось ложиться в постель. Вместо этого она уселась на полу у очага, обхватив руками колени. Некоторое время она сидела, молча глядя на огонь, потом повернула голову и спросила:
– Ты родился без ноги или стал таким? – ее давно занимало, почему у нищего нет ноги и, глядя на поленья, напомнившие ей об обрубке, Виола решила спросить прямо. Но она не была уверена, станет ли он отвечать.
– Мне отрубили ее при Ангиари, – как всегда помедлив, все же ответил нищий.
Ангиари – это было знакомое название. Виола помнила, что при Ангиари войско Милана под предводительством ее отца, сражалось с объединенной армией Итальянской лиги, во главе которой стояла Флоренция. Виола помнила это так хорошо потому, что союзник Милана, граф Ассторе Манфреди был первым женихом, просившим у отца ее руки и сердца в Виолины неполные двенадцать лет. Виоле тогда жених пришелся не по вкусу, а герцог Миланский был не готов так скоро расстаться с любимой дочерью, поэтому Манфреди получил отказ.
– Ты был кондотьером у моего отца? – догадалась Виола, вспомнив, как нищий разделался с двумя стражниками.
Он кивнул.
Виола, разумеется, не помнила кондотьеров отца в лицо (ей бы и в голову не пришло к ним присматриваться), но все они, определенно, были крепкими и воинственными – взрослые мужчины с жестким блеском в глазах, который говорил о том, что они уже познали притягательную силу права отнимать чужие жизни, или молодые парни, щеголяющие доспехами перед девицами ее свиты, задиристые, как бойцовские петухи. Нищий не подходил ни под одну из этих категорий.
– Но как же тогда... – Виола выразительно посмотрела на гончарный круг.
– Для этого не нужно иметь две ноги, – ответил нищий.
Никогда раньше Виоле не пришло бы в голову задаться вопросом, что случается с теми из кондотьеров, кому не посчастливилось выйти из боя невредимыми или умереть на поле брани быстро и без мучений. Потом она вспомнила об увечных монахах, собиравших подаяние на улицах.
– Почему ты не пошел в монастырь? – спросила Виола, и тут же припомнила многочисленные грязные слухи, ходившие о жизни такой полувоенной монастырской братии.
– Я не был благодарен Богу за то, что выжил, – ответил нищий равнодушно, как люди говорят о старой потере, которую так и не удалось найти.
Что ж, это она могла понять. Ей тоже не за что было особенно благодарить судьбу в последнее время.
Она промолчала, но, видя, что он не стремится поддерживать разговор, спросила снова:
– Ты родился в Милане?
– Да, – нищий закашлялся и убрал руки с круга, чтобы не испортить форму миски, которую лепил. Когда кашель прошел, он добавил: – Отец был горшечником.
– А ты хотел быть кондотьером, – утвердительно произнесла Виола, демонстрируя свою проницательность.
– В юности я был изрядным кретином, – ответил он, усмехнувшись краем рта.
Этого уже Виола понять не могла. Мало того, что он, оказывается, не считал, что быть кондотьером лучше, чем горшечником, он еще и смеялся над самим собой, каким был когда-то, калека смеялся над здоровым юношей. Виола никогда не понимала, как можно смеяться над собой, если за насмешку другого человека можно вызвать на поединок и убить.
– А твой отец был так же... беден? – спросила Виола. Она чуть не сказала "нищ", но вовремя остановилась. Пусть мысленно она называла его нищим, но сказать вслух, Виола чувствовала, было бы чересчур.
– Пока у него было восемь детей и жена – да. После чумы ртов стало меньше, а дела пошли лучше. Так что он стал чуть богаче, чем я сейчас, – он ответил спокойно, но Виоле показалось, что в уголке рта при этом затаилась усмешка, словно он догадался, почему она запнулась, спрашивая.
Она вспыхнула и отвернулась к очагу.
Теперь она постоянно ходила за молоком и каждый день готовила нищему питье, следя за тем, чтобы миска опустела. Он все кашлял, и Виола не могла определить, реже или чаще – иногда ей казалось, что кашляет он меньше, иногда – что так же, как и раньше. Во всяком случае, хорошим знаком было уже то, что кровь у него шла все реже.
Она потихоньку тратила свои полдуката, удивляясь, как может такая вонючая гадость, как козье молоко, стоить так дорого. Старик-крестьянин, у которого она его покупала, уверял, что цена справедлива: много коз задрали волки, корма к концу зимы уже почти не осталось, да и подати приходится платить.
Вернувшись как-то вечером домой, нищий положил ей на руки сверток ткани.
– Выбрал наугад. Не понравится – сходи, поменяй.
Виола развернула сверток. Холст был вполне добротный, а вот размер, скорее всего, великоват. К счастью, нищий догадался купить также иглу. Шитье было хоть и не любимым, но обязательным элементом воспитания знатных девиц, и Виола, вооружившись иголкой и ниткой, перешила платье по себе, сделав более узким и ладным.
Надев его, она засветло спустилась к реке, чтобы увидеть свое отражение. Платье сидело хорошо, а сама Виола показалась себе намного тоньше и бледнее, чем та, что отражалась в роскошных одеяниях в венецианских зеркалах герцогского дворца. Впрочем, подумала она, если сравнить стоимость нарядов со стоимостью имущества, пожалуй, у нее еще не было столь дорогого платья. И поняла, что только что посмеялась над собой. Наверное, это свойство простолюдинов – смеяться над невзгодами, раз уж больше ничего сделать нельзя, подумала она.
Но, хотя Виола теперь думала и была такой же худой и бледной, как бедняки, своей красоты она не утратила. Волосы все также сверкали золотом, а большие глаза – изумрудами, как сказал когда-то один из придворных поэтов. Правда, что толку было в красоте, когда все остальное потеряно навсегда, а руки загрубели от работы? Но, все же, по неисповедимым законам женского сердца, новое платье и сознание того, что она еще красива, подняли Виоле настроение.
Вечером, когда нищий, как всегда, лепил свои горшки за гончарным кругом, она снова уселась шить. Виола выстирала и починила свое старое платье, подшив и его по фигуре и зашив порванный рукав. Проводить вечера, когда они оба были заняты делом, оказалось легче и удобнее, изредка они с нищим даже перебрасывались парой слов.
Виола уже поняла, что ее муж не особенно разговорчив, если не задавать ему вопросов, но в этот вечер, все же, ждала, что он скажет что-нибудь, показывая, что заметил на ней новое платье и те усилия, что она предприняла для его украшения. А нищий молчал, и почему-то Виолу это огорчило. Простолюдины не умеют слагать вирши и понятия не имеют о том, как обращаться с дамой, но хоть что-то он мог сказать? Или он вообще не заметил, что она переоделась?
Ей-то, конечно, все равно, та или другая холщовая тряпка надета на тело после великолепных платьев, что были у нее в Милане. Она лишь хотела показать нищему, что приняла его покупку с благодарностью, понимая, как мало у них денег и как много приходится трудиться, чтобы их получить, но, похоже, такие тонкости ему невдомек, и ее старания были излишни.
Закончив с шитьем, Виола демонстративно встряхнула платье. Уловив быстрый взгляд нищего, она вдруг поняла, что он давно все заметил, и по уже знакомой затаенной улыбке в уголках глаз, догадалась, что ее усилия оценены по достоинству.
Все еще сердясь, Виола свернула починенное платье и положила его в изголовье постели вместо подушки. И почему это она должна разгадывать, что он там думает, по его взгляду?!
Ночью, лежа без сна, Виола размышляла. Когда человек делает что-нибудь для другого, он всегда хочет получить что-то взамен, Виола поняла это довольно рано. Придворные поэты, что писали ей стихи, хотели прославиться и получить награду, кавалеры, что искали ее руки, хотели получить ее красоту, молодость, приданое и родство с могущественным герцогом Милана, отец баловал ее потому, что гордился ее красотой и надеялся выгодно выдать замуж. И лишь самой Виоле ничего не было нужно от других – у нее было все по праву рождения. Поэтому она презирала остальных, нуждающихся и заискивающих, и отказывала одному жениху за другим.
Но с некоторых пор в понятную картину мира закралась ошибка, сбивавшая Виолу с толка. Чего хотел нищий, когда заботился о ней? Он не искал ее благосклонности, не восхищался ее красотой, ничего не просил, даже не хотел на ней жениться. Зачем было ему кормить ее, ходить за ней, пока она была больна, платить за нее подати? Ведь он мог просто повернуться и уйти, раз ему ничего не было от нее нужно. Или заставить работать. Но вместо этого, он, что... жалел ее?!
Сама мысль об этом была оскорбительна. К тому же, получалось, что теперь она была зависимой, нуждающейся в другом человеке стороной.
Графская большая охота вернулась, истребив несколько волков и отогнав остальных подальше, но и для животных и для простолюдинов наступили самые голодные времена -Великий Пост. Раньше Виола понятия об этом не имела, но теперь, каждую неделю покупая молоко, она была в курсе рыночных цен. Знала она теперь и то, почему у бедняков так часто бывает на обед луковая похлебка – лук стоил дешевле всего.
Нищий иногда приносил для нее что-нибудь повкуснее, помимо их основного блюда – чечевичной похлебки, но Виола отказывалась есть.
– Я буду есть только то же, что и ты, – заявила она, отодвигая от себя вяленую рыбу.
После того, как Виола заподозрила, что он ее жалеет, уязвленная гордость не давала ей покоя.
– Пополам? – предложил нищий.
Виола кивнула.
Тем же вечером, когда она принесла ему горячее молоко, он перелил половину в другую миску и протянул ей.
– Твоя часть.
– Это лекарство, – возразила она.
– Это молоко.
Виола почувствовала, что попала впросак. И что он опять сделал это – неуловимо улыбнулся одними глазами.
Всю еду с тех пор они делили на двоих, впрочем, как заметила Виола, нищий все равно умудрялся отрезать ей большую половину.
Кончился запас трав, что Виола добавляла в козье молоко, и она отправилась в город. Симонетта объяснила ей, куда идти. Но, подойдя к дому, Виола увидела заколоченные крестом двери.
– Разве здесь никто не живет? – спросила Виола у стоявшего на углу монаха, собиравшего подаяние.
– Колдунья, ее завтра будут жечь, – ответил тот.
Виола повернулась и пошла обратно.
Симонетта давно приучила Джанино к гончарной работе, но обучить сына работать с деревом, ей было не под силу. Виола заметила, что днем в торговом ряду нищий понемногу учил мальчишку, помогая ему вырезать из кусков дерева фигуры птиц и животных. Виола видела несколько таких фигур и нашла их забавными.
Вернувшись из неудавшегося похода к знахарке, она застала Джанино за изготовлением дракона. Мальчишка приложил немало усилий, чтобы сделать чудовище двуглавым, но, не рассчитав силу движения, сам же снес дракону одну из голов ножом.
– Ну, как дела? – спросила Симонетта.
Виола шепотом рассказала ей о том, что видела и слышала – вздорная Лучия при этом косилась на них, стараясь не выдать своего интереса.
– Что же делать? Я не знаю другой знахарки. Да и ходить сейчас к таким опасно, – вздохнула Симонетта, глазами следя за Лучией.
– Мне кажется, от этого питья ему стало лучше, – Виола посмотрела на нищего, помогавшего Джанино прикрепить на место срубленную драконью голову.
– Я тоже заметила, – согласилась Симонетта. – Может, тут не столько травы, сколько молоко помогло. Вот и продолжай поить его молоком.
– Да, наверное, – ответила Виола, наблюдая за тем, как водрузив голову на место, нищий вернул дракона Джанино. Они улыбнулись друг другу, и у Виолы дрогнуло что-то в груди. Она и не знала, что он умеет так по-мальчишески весело улыбаться. Ей он ни разу не улыбнулся так открыто, по-настоящему.
Вечером, когда они вернулись в лачугу, Виола несколько раз задумчиво оглядела жилище и очаг, так, словно впервые увидела их, а потом спросила нищего, облачая пришедшие ей в голову мысли в слова:
– Ты мог бы сделать нам стол?
Нищий поднял голову, отвлекаясь от похлебки, и немного подумав, кивнул.
– И стулья... – добавила Виола.
Он посмотрел на деревянные колоды, служившие им табуретками, сидя на которых они ели перед очагом.
– Я привык так, вот и не подумал, что тебе неудобно, – сказал он. – Завтра приду засветло и подберу дерево.
Последняя фраза напомнила Виоле о том, что он и так работает с утра до глубокой ночи. Мебель не игрушка, ее не вырежешь на досуге, дожидаясь покупателей в торговом ряду.
– Оставайся завтра дома, а я схожу в торговый ряд, – сказала Виола, в глубине души вдруг осознав, что предложить это нужно было намного раньше, когда, возвращаясь домой, он кашлял кровью, а не теперь, когда ей понадобились стол и стулья. Но тогда ей была невыносима даже мысль о том, чтобы снова подвергнуться такому унижению, и лишь в последнее время приходить в торговые ряды не одной, а вместе с нищим, стало легче. Но сейчас весь испытанный ею в торговых рядах публичный стыд вдруг превратился в ничто в сравнении с этой минутой. Виола вспыхнула и опустила голову.
– Я передумала. Не нужно ни стола, ни стульев, – отрывисто и торопливо сказала она и бросилась вон, прихватив котелок и свою, еще полную миску с похлебкой.
На берегу реки, полоская посуду, Виола мучительно пыталась побороть нестерпимое чувство позора, разочарования в себе. И это она когда-то считала себя выше низменных людских страстей. Это она считала себя образцом благородных побуждений! Легко быть благородной, когда у тебя тысячи слуг и придворных, готовых выполнить любое поручение. Когда каждый день сталкиваться с грязью и тяжелой работой приходится самой, благородство, оказывается, изнашивается. Страх, стыд и усталость проедают в нем прорехи такого размера, что приходится выбирать – сохранить благородство внешнее и не опуститься до торговли на рынке или выбрать благородство внутреннее и не позволить делать это за тебя больному человеку, калеке. А потом выяснить, что даже внешнее благородство оказалось напускным, что цена ему – стол и пара стульев, дань глупым воспоминаниям о том, что обитатели дворцов не едят у очага, подобно простолюдинам.
Виола разрыдалась в голос, сквозь непогоду, смешавшую ее рыдания с завываниями ветра. Покрасневшими от холода кулачками она била по замерзшей земле безуспешно пытаясь найти в себе хоть что-то достойное уважения, что-то, за что можно было бы не презирать себя.
– Иди в дом. Холодно, – сквозь ветер услышала она слова нищего, остановившегося совсем рядом за ее спиной.
– Не жалей меня! Не смей меня жалеть! – выкрикнула она, повернувшись к нему.
– С чего бы мне жалеть вас, ваша светлость, – сказал нищий, и в его голосе Виола услышала насмешку. Он протянул ей руку, чтобы она могла опереться, вставая, как подобало знатной даме, но она оттолкнула ее.
– И издеваться надо мной тоже не смей! – вскипая, крикнула Виола.
– Гнев полезнее жалости к себе, – ответил нищий. – А теперь поднимайся сама, если не хочешь, чтобы я пожалел тебя и помог.
Виола вскочила и, проскользнув мимо нищего, бросилась в лачугу, на свою убогую постель.
– Если бы не ты, я сгнил бы в каменоломнях, – сказал нищий, вернувшись в лачугу следом за Виолой.
– Если бы не я, ты туда бы не попал, – ответила она, не повернув головы.
– Если бы я не попался тогда на глаза королю, ты вышла бы за какого-нибудь придворного или горожанина поприличнее, – задумчиво ответил он.
– Если бы не мой язык, он не взбесился бы настолько, чтобы выискивать мне наихудшего жениха, – ответила Виола, намеренно не смягчая своих слов.
– Если бы не твой язык, ты не была бы сама собой, – спокойно ответил он.
А ведь он прав, потрясенно подумала Виола, в очередной раз поражаясь, как хорошо нищий успел ее узнать.
Утром она подала голос лишь, увидев, что нищий собирается, как обычно, идти в город:
– Я же сказала, что сегодня сама пойду в торговый ряд.
– Хорошо, – кивнул он. – Я только провожу тебя.
Он проводил ее утром и встретил вечером, и Виола не нашлась, что сказать.
Она согрела похлебку, и они поужинали в молчании.
– Так какой ты хотела стол? – спросил нищий по окончании трапезы.
– Никакого, – ответила Виола, давно заметившая свежие доски в его рабочем углу.
Какое-то время он молчал, передвигая и перебирая их.
– Если я буду делать по своему усмотрению, потом ушить, как платье, не получится.
Хоть Виола и стояла к нему спиной, она закусила губу, чтобы не улыбнуться. Сдаваясь, она повернулась к нищему.
– Совсем маленький, чтобы поставить здесь, у стенки, – она указала на стену у очага.
Пока нищий был занят столярничанием, Виола купила холст и вечерами, устроившись поближе к очагу, шила. Перед тем, как купить ткань, она долго взвешивала на руке оставшиеся у нее монеты, думая о том, что их можно было бы потратить и на покупку молока. Впрочем, решила она, это деньги, заработанные в трактире ею лично, а молоко, как и прочие продукты, они могут покупать из тех денег, что зарабатывают в торговом ряду.
Нищий смастерил маленький стол с полочками над ним, куда она могла ставить посуду и два стула с резными спинками. Стулья получились тоже небольшие, но красивые, они понравились Виоле больше всего. На земляном полу они не стояли ровно, и нищий сделал в том месте, где должны были стоять стол и стулья, деревянный настил. От этого в лачуге сразу стало как-то уютнее, и Виола пожалела, что такого настила нет по всему полу, но сказать об этом не решилась, понимая, что и так доставила мужу множество дополнительных хлопот.
– Так, и правда, лучше, – сказал нищий, вместе с Виолой оглядывая результат своей работы.
Она понимала, что сейчас должна поблагодарить его, но слова почему-то застревали в горле. Благодарить она привыкла свысока, и понимала, что так скорее оскорбит, нежели отблагодарит его.
– Тебе нравится? – спросил нищий, наконец, взглянув на Виолу.
Она кивнула.
Их глаза встретились, и Виола поняла, что говорить не обязательно – то, что она не сумела высказать словами, оказалось, легко и просто передать взглядом.
– Еще какие-нибудь пожелания будут? – спросил нищий.
Виола покачала головой, отводя глаза.
Расставляя кухонную утварь по полочкам, она ругала себя за то, что мысленно продолжает называть его нищим, ведь тогда ей и себя стоило бы называть нищенкой или женой нищего, но привычка укоренилась глубоко, и отказаться от нее было трудно.
Как же тогда ей называть его, продолжала думать Виола, усаживаясь за шитье. Горшечник, муж, Гвидо?
У нового стула обнаружился один недостаток – на колени падало слишком мало света от очага, чтобы шить. Виола отодвинула стул и уселась прямо на дощатый настил. Она шьет рубаху для мужа, подумала Виола, вырабатывая привычку. Но ведь он тоже вслух никак не обращается к ней, вдруг пришло ей в голову. А мысленно? Интересно, как он называет ее, когда думает – герцогиней, женой или Виолой? Или, может, тоже каким-нибудь обидным прозвищем? Она перевела взгляд от шитья на мужчину за гончарным кругом.
Не так давно, начав шить рубаху и прикидывая на глаз ее размер, Виола обнаружила, что удобнее всего разглядывать мужа, когда он занят работой. Во-первых, сосредоточившись на работе, он не обращал внимания на то, что она на него смотрит, а во-вторых, работая, он откидывал волосы от лица, так что его легче было рассмотреть. В остальное время он словно прятался за прядями спутанных волос, и Виола подозревала, что борода ему нужна для той же цели. Когда волосы не мешали, становились отчетливо видны темно-карие глаза с угольно-черными ресницами, черная, четкая линия бровей и нос с горбинкой.
Виола затруднилась бы сказать, хорош он собой или нет, ей не нравилась его борода, но одно она готова была признать – глаза у него красивые.
Утром Виола снова собралась в торговый ряд. Там в перерывах между торговлей, она уже привычно болтала с Симонеттой или разглядывала остальных горшечников и проходящих. Виола больше не боялась быть узнанной и уже привыкла к тому, что периодически кто-нибудь из покупателей замечал ее красоту и начинал угодничать в попытке сбить цену. Вот и сегодня, услышав:
– О, да это же та самая красавица! – Виола нехотя оторвалась от поделок Джанино, чтобы поднять глаза на покупателя.
Граф Урбино, соскочив с лошади, остановился перед ее лотком.
– Ваша светлость, – поклонилась она.
– Красотка, куда же ты исчезла? – спросил Урбино, удерживая лошадь на поводу. Как и раньше, граф был разодет в парчу и увешан драгоценностями сверх меры. Такие щеголи всегда вызывали у Виолы насмешку. Вот и сейчас, оглядев его, она улыбнулась краем рта.
– Могу спросить вас о том же, ваша светлость.
– Нет, какова! – граф Урбино взмахнул рукой, увешанной перстнями.
– Если не желаете ничего покупать, лучше посторонитесь – ваш конь распугает мне всех покупателей.
– Святые угодники, я готов скупить весь твой лоток, если ты согласишься прогуляться со мной, красавица!
– Убавьте свою прыть, граф, здесь продаются горшки, а не права на прогулку со мной, – осадила его Виола.
– Что же в таком случае, мне сделать, чтобы заслужить такое право?
– Боюсь, граф, вам ничто не поможет.
– Тебе совсем не жаль несчастного влюбленного? – пылко воскликнул Урбино.
– Не слишком вы похожи на влюбленного и менее всего – на несчастного, – ответила Виола, насмешливо скользнув глазами по разодетой и упитанной фигуре кавалера.
– А так? – Урбино приложил руку к сердцу и изобразил страдальческое лицо. У него был такой забавный вид, что Виола не могла не рассмеяться.
– Я сгораю от страсти, а жестокосердная смеется, – полушутя обиделся граф.
– Так найдите себе менее жесткокосердную, – посоветовала Виола.
– Но ведь другой такой нет! У кого еще есть такие дивные глазки, щечки, губки?! А косы? Клянусь, если одеть тебя в парчу и шелка, ты затмишь даже прославленную герцогиню Миланскую!
Виола громко расхохоталась, услышав, как ее сравнивают с ней же самой. Раньше, скорее всего, она бы испугалась, что ее узнали, но теперь ей было просто смешно.
Обиженный таким внезапным приступом веселья граф Урбино недоуменно смолк.
– Разве вы когда-нибудь видели герцогиню, что сравниваете меня с ней? – спросила Виола, отсмеявшись.
– Разумеется, видел. Я сражался на турнире в ее честь, – гордо ответил граф.
Множество таких графов, баронов и рыцарей, что ломали копья во славу ее красоты, она даже не пыталась упомнить. И надо же, этот тоже. Интересно, сколькие из них, заманивая на сеновал какую-нибудь крестьянку, говорили потом, что она красивее самой герцогини Миланской?
Виола снова рассмеялась.
– Наверное, многих женщин вы сразили наповал такими речами, ваша светлость, но смиритесь – меня среди них не будет.
– Что ж, не удалась быстрая атака, приготовимся к длительной осаде, – ответил граф, вскакивая на коня. – До завтра, моя красавица!
Виола покачала головой, глядя в след умчавшемуся щеголю. Давно она столько не смеялась. Он словно вернул Виолу в те времена, когда она еще царила в герцогском дворце в Милане.
– Вертихвостка, – донесся до нее завистливый голос Лучии.
Улыбаясь, Виола пожала плечами, но обернувшись, натолкнулась на осуждающе-внимательный взгляд Симонетты. Реакция Симонетты была ей неприятна. С некоторых пор Виола поняла, что Симонетте нравится нищий, нравится так, как женщине может нравиться мужчина. И если бы не было ее, Виолы, Симонетта наверняка дала бы ему это понять более явно, чем сейчас. Они примерно одного возраста и, вполне возможно, она была бы ему неплохой женой. Но Виола есть, и чтобы там не думала Симонетта, она вовсе не кокетничала с Урбино и не собиралась изменять мужу. И мысль о том, что кто-нибудь насплетничает ему о сегодняшней беседе, не доставляла ей радости.
Виола не чувствовала себя виноватой. Она не сделала ничего, что было бы предрассудительно. И не собиралась этого делать в дальнейшем. Брачные обеты, принесенные в Миланском соборе, не были для нее пустым звуком. Как бы она не относилась к мужу, соблюдать их, для нее было делом чести. Сознание этого оставалось тем немногим, в чем она была по-прежнему уверенна, и Виола не собиралась лишать себя этой уверенности.
