Текст книги "Легенда о любви и красоте (СИ)"

Автор книги: Лиана Делиани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Ей трудно было примириться с собой после разочарования, заставившего ее плакать на берегу реки. Вернуть самоуважение оказалось непросто. Ночь за ночью она вспоминала все, что происходило в Милане и после, и пришла к выводу, что нищий был прав – поступай она иначе, она не была бы собой. Да, она оскорбила Неаполитанского короля, но разве он в ответ поступил с ней благородно? Вовсе нет, и это лишало ее всякого раскаяния по поводу сказанных слов. Сожалеть о них лишь из-за постигшей ее затем участи, было бы малодушием.

Сожалеть во имя отца и брата она тоже не могла. Теперь она понимала, что они навсегда отказались от нее, от своих чувств к ней во имя внешнего благородства их рода и благополучия Милана. От ее слов и поступков в Милане никто и ничто не пострадало, за исключением, быть может, надежд отца и гордости брата, но то были чувства, не связанные с ней, такой, какой она была на самом деле.

На самом деле она была совсем другой Виолой, нежели казалась окружающим или даже себе самой. Многое в ней оказалось мнимым – благородство, храбрость, гордость. Многое – неожиданным и неприятным – упрямство, себялюбие, малодушие. Она не знала, как примириться с этой новой Виолой, за что ее уважать. Эта Виола работала в трактире, попирая свою гордость, брала чужие деньги без зазрения совести, была напугана, жестока и озлоблена. И все же, в глубине ее души билось что-то трепетное и важное, что-то рвущееся на свободу и заставившее ее плакать на берегу реки. Но, самое главное – человек, который видел и знал эту Виолу, почему-то не находил ее отвратительной. А если кто-то другой мог относиться к такой Виоле хорошо, то и она сама могла. На большее у нее просто пока не хватало сил.

Как оказалось, граф Урбино не оставил мыслей о длительной осаде. На следующий день он явился в торговый ряд и с напыщенным видом протянул Виоле перстень.

Перстенек был простенький, если не сказать убогий в сравнении с теми, что она носила когда-то. Чем носить такое, Виола предпочла бы обходиться вовсе без драгоценностей, не говоря уже о том, что принять подарок Урбино она сочла бы унижением для себя и оскорблением для мужа.

– Я не могу принять вашего подарка, – холодно ответила Виола.

– Это почему же? – удивился Урбино.

– Я – замужняя женщина, граф.

– Всего-то... – расхохотался тот.

Виола никак не отреагировала, с досадой думая о том, что граф со своим конем плотно загородили ее лоток от всех возможных покупателей.

– Это только начало, – продолжил граф, по-своему истолковав ее недовольство. – Я велю купцам и швеям выбрать лучшие ткани для твоих нарядов. Во дворце есть уютные небольшие покои, как раз рядом с моими...

– Мне не нужны ни подарки, ни наряды, ни, тем более, ваши покои, – прервала его Виола.

Урбино снова истолковал ее ответ по-своему.

– Что ж, ты, как я смотрю, добродетельная и верная жена, – громко сказал он, а наклонившись, добавил: – Хорошо, чертовка, получишь перстень и прочие дары вечером. Приходи к южным вратам дворца, мой паж проводит тебя ко мне.

Виола с трудом удержалась от того, чтобы не расхохотаться ему в лицо, понимая, что этим лишь продлит его увещевания и продолжит бесплатное представление, которым сполна наслаждались окружающие.

Ранним утром следующего дня у входа в лачугу раздался топот копыт. В дверном проеме мелькнул уже знакомый коричневый кафтан.

Сборщик податей цепким, ничего не упускающим взглядом окинул внутреннее убранство лачуги и, остановившись взглядом на ее обитателях, принял еще более суровый и официальный вид.

– Горшечник Гвидо, – громко объявил сборщик, пером делая пометку в своем свитке. – Сообщаю тебе, что ты должен полдуката подушной подати за себя и свою жену.

– Мы все оплатили. Все двенадцать дукатов, – ответил нищий.

– Оплатили двенадцать дукатов, верно. Из них пять – подушной подати, – сверился сборщик со своим свитком. – И теперь должны еще полдуката.

– За что?

– Подушная подать нынче повысилась и составляет не пять, а пять с половиной дукатов за вас двоих. Стало быть, вы должны еще полдуката.

– Мы все заплатили и ничего не должны. По какому праву вы требуете повышенную подать? – возмутилась Виола.

– По указу графа Урбино, – недовольно глядя на нее, пояснил сборщик. – А если учесть, сколько вы извели леса, – при этом он выразительно посмотрел на стол и стулья, – то взыскать следует не пол, а целый дукат.

Виолу охватило бешенство.

– Да будь он проклят, ва... – шершавая ладонь нищего зажала ей рот, превратив конец фразы в невнятные звуки.

– Давно пора было заткнуть ей рот, горшечник, – осклабился сборщик податей, издевательски глядя на обоих.

Виола в ярости вырывалась из рук нищего, лишившего ее речи и прижавшего головой к своему плечу.

– А то ведь за проклятия в адрес графа не просто выпорют на площади, могут и вырвать язык колдунье, – очень недобро усмехнулся сборщик. – Хотя, по мне, так жена лучше без языка.

Виола перестала вырываться и сверлила сборщика полными ненависти глазами.

– Ишь ты, глазищи, как у дикой кошки, – усмехнулся тот на прощание.

Сборщик уехал, а Виола, освободившись, наконец, из рук нищего, в сердцах топнула ногой.

– Это не жизнь!

Все ее существо восставало при одном только воспоминании о том, как тяжело было заплатить подать в прошлый раз.

– Где мы возьмем деньги? – набросилась она на нищего.

– Четверть дуката я отложил. Правда, думал потратить совсем на другое. Ну да ничего, – сказал он, стремясь успокоить Виолу.

Но ее это только взвинтило.

– Ничего?! Ты привык так жить, да?

На мгновение она почувствовала, что снова сказала то, чего говорить не следовало. Но останавливаться не стала.

– Неужели ты не понимаешь – если так будет продолжаться, мы оба умрем где-нибудь в каменоломнях, измотанные непосильной и беспросветной работой?!

Нищий смотрел на нее внимательно и ничего не говорил. На мгновение Виоле показалось, что в глубине этого напряженного взгляда прячется боль.

– Так нельзя дальше жить, – убежденно заявила она. В этом Виола была твердо уверенна. Она лишь не знала пока, что сделать, чтобы ситуация изменилась.

Задумчивая, вернувшись в лачугу, она не сразу поняла, что нищий занят сборами.

– Куда ты собрался?

– Я знаю, где взять деньги. Но меня не будет несколько дней, – ответил он.

Виоле такого ответа было недостаточно.

– И где же?

– Нужно продать мечи, – он показал обмотанные тканью рукояти, торчащие из котомки.

– Куда ты пойдешь?

– В Падую. Туда два дня пути. Здесь их продать нельзя, на каждом герб и отметины.

Виола кивнула, признавая разумность решения. И тут же вспомнила стражников и безуспешно дожидавшегося ее вчера вечером графа Урбино. Видимо, отголоски мыслей отразились на ее лице, потому что нищий сказал:

– Не ходи никуда, пока я не вернусь.

Он протянул ей горсть медных монет.

– Пусть будут у тебя.

– У меня еще есть немного денег, – ответила Виола.

Она сняла с плеч плащ и протянула ему. Поверх рубахи на нем была безрукавка из овечьей шерсти, но было холодно, а он все еще кашлял.

– Не нужно, – сказал нищий.

Виола сердито сверкнула глазами.

– Думаешь, он мне поможет, если ты вернешься больным?

Она набросила плащ ему на плечи.

– Будь осторожен, – сказала Виола на прощание.

Она снова осталась одна. Одиночество пугало Виолу, но она не хотела поддаваться своему страху. Днем она переделала всю уже привычную домашнюю работу, а вечером, усевшись у очага, вновь принялась за шитье. Она шила неспешно, красиво выводя стежок за стежком и стараясь не думать о том, где сейчас нищий. Ей нужно просто ждать. Два дня пути туда, два – обратно. Он вернется самое большее через пять дней.

Но на третью ночь Виола потеряла покой. Ей снились волки, они гнались за нею и рычали, их нечеловеческие глаза сине-зелеными огнями светились в темноте. Виола проснулась с трудом, словно вынырнув на поверхность из глубокой мутной воды, и больше не смогла уснуть до рассвета. Она думала о том, каково нищему с его одной ногой преодолевать такое расстояние, о том, не напали ли на него волки или, хуже того, какие-нибудь грабители. Виола уже убедилась, что он умеет постоять за себя, но видела и то, каких усилий ему это стоило, как тяжело он потом дышал. Впервые в жизни ей стало страшно за другого человека, не за себя. Страшно настолько, что, соскользнув с постели, она встала на колени и сложив ладони, взмолилась:

– Господи, сделай так, чтобы он вернулся. Сделай так, чтобы с ним ничего не случилось...

До рассвета она читала "Отче наш" и все другие молитвы, какие помнила.

Вечером шестого дня у лачуги раздался топот копыт. Открывая дверь, Виола приготовилась дать отпор сборщику податей, но рядом с его коричневым кафтаном к своему испугу и неудовольствию увидела двоих вооруженных стражей.

– Собирайся, – сурово сказал ей сборщик.

– Куда и зачем? – норовисто ответила Виола.

– Во дворец графа Урбино. По его приказу, – сборщик усмехнулся так недвусмысленно, что Виоле захотелось ударить его хлыстом по физиономии. Но у нее не было хлыста, а за спиной сборщика возвышались два конных стражника.

– Слезай, подсади красотку в седло, – велел сборщик одному из них и издевательски склонился к Виоле. – Я так понимаю, вдвоем с ним ты на коня не сядешь?

– О, это тот редкий случай, когда вы все правильно поняли, – не менее ехидно ответила она и, проигнорировав руку стражника, сама вскочила в седло.

Кавалькада под предводительством сборщика податей въехала в ворота графского дворца. Стук копыт гулко отдавался под сводами внутреннего дворика. Пока Виолу вели по многочисленным коридорам и лестницам, она осматривалась, прислушиваясь к давно привычной суете дворцовой челяди, вдыхая подзабытые ароматы пряностей, исходящие из графской кухни, ощущая тепло жарко натопленных помещений. Во время езды она окоченела в холщовом платье без плаща и теперь потихоньку отогревалась.

Наконец, ее ввели в обвешанный гобеленами зал с горящим очагом, и там она увидела графа Урбино.

– Вот и ты, моя красавица, – добродушно приветствовал ее граф.

– Не ваша, – вместо ответного приветствия парировала Виола.

– Обманщица, – укоризненно покачал головой Урбино и показал рукой на парчовые платья, разложенные поверх сундука в углу комнаты. – Все это твое. Переодевайся и приступим к трапезе.

Виола не шелохнулась. Она смотрела на драгоценную ткань платьев, на заставленный серебряной посудой с различными яствами стол и думала о том, что все это оплачено кровью, трудом, бессонными ночами ее мужа и сотен других, таких же как он, таких, как она теперь. От этой мысли волна гнева захлестнула Виолу. В эту минуту Урбино не вызывал в ней ничего за исключением глубокой до тошноты ненависти.

– Красотка, неужели ты хочешь, чтобы я вышел? – игриво спросил тот, неверно истолковав причину ее бездействия.

Чтобы не смотреть на него, Виола отвела глаза снова на платья. Ей вдруг пришло в голову, что те красивые наряды, что она носила в Милане, имели то же происхождение, хотя и более высокую цену. Она никогда не задумывалась, подати скольких бедняков пошли на их оплату, ее интересовало другое – покрой, сочетание цветов, красиво подобранные украшения и вышивка.

Красота. Богатство. А лучше и то, и другое вместе. Большинство людей не видит ничего другого и не желает. Раньше она была слепа так же как этот граф, как сотни и тысячи душ, вне зависимости от того, были они богаты или бедны. Люди просты. Красота безоговорочно притягивает их. Но мало кто знает ее истинную цену и истинное лицо прекрасных вещей или людей.

Виола повернулась к графу Урбино.

– Вам никогда не приходило в голову, что не все женщины готовы лечь с тем, кто подарит им пару платьев? – сказала она.

– Что ты имеешь в виду? – нахмурился граф.

– Была ли среди ваших любовниц хоть одна, которую привлекли не наряды, кольца или золотые монеты, а вы сами, ваша светлость?

– Разумеется. Они все любили меня, – ответил граф.

– И они любили бы вас, даже не будь вы графом?

– Что за нелепые вопросы ты задаешь? – фыркнул Урбино, пожав плечами.

– Ну, а вы? – продолжала спрашивать Виола. – Чем они вас привлекали? Были бы они столь желанны, не будь эти женщины молоды и красивы?

– Не волнуйся. Ни одна из них не сравниться с тобой, моя звезда, – напыщенно произнес граф, с облегчением вступая на привычный путь лести.

– В этом вы правы, – усмехнулась Виола. – Я, видимо, буду первой, кто откажет вам.

– Что, черт возьми?

– По своей воле я не желаю принимать ваши ухаживания, подарки и делить с вами ложе, ваша светлость. Вы можете взять меня силой, если захотите, но это не изменит той истины, что добровольно быть с вами я не желаю.

Граф снова нахмурился.

– Я не собираюсь брать тебя силой. Я хочу завоевать твою благосклонность.

Виола внимательно посмотрела на него. Хвала Господу, хоть в этом смысле ей ничего не угрожает. Урбино глуп, тщеславен, но, как оказалось, все же, благороден, в отличие от своей стражи.

– В таком случае перестаньте обращаться со мной как с товаром на рынке.

– Я буду обращаться с тобой как с прекрасной донной, каковой ты являешься. Позволь подать тебе руку и подвести к столу. Раздели со мной трапезу.

С надменным видом она приняла его руку и позволила ему подвести ее к столу и усадить, невольно вспоминая мгновения, когда прислуживала Урбино и его свите в трактире. Чувство удовлетворенной гордости взыграло в ее душе, но Виола не позволила ему долго торжествовать.

За обедом они вели спокойную, ни к чему не обязывающую беседу. Обстановка, бесшумно скользящие слуги, разговор – все напомнило Виоле прежнюю жизнь, и она с легкостью снова вживалась в нее. Граф Урбино рассказывал о большом рыцарском турнире, который намерен устроить по весне, подробно описывал приготовления, диковинных скоморохов и музыкантов, которых он пригласил, лучшее вооружение, что заказал для себя и своей свиты.

– Так, стало быть, из-за турнира вы решили повысить подати? – спросила вдруг Виола.

– Что? – недоумевающе переспросил Урбино.

– Вы повысили подати, чтобы покрыть расходы на турнир?

Граф рассмеялся.

– Женщинам не пристало забивать свои головки податями и расходами.

– Неужели? А если им приходится эти подати платить?

– Хочешь, я велю освободить тебя от уплаты податей?

Искушение было велико, но цена, которую пришлось бы заплатить, не показалась Виоле привлекательной.

– Я – лишь одна из многих, чью участь вы отяготили повышенными податями.

– Такова обязанность простолюдинов – содержать своего синьора и церковь, – убежденно ответил Урбино.

Встреться они раньше, в Милане, Виола безоговорочно согласилась бы с ним. Но теперь, став простолюдинкой не по несчастью своего рождения, она начала сомневаться в высшей справедливости этого постулата.

– А что получают они взамен?

– Своей милостью я разрешаю им жить на моей земле, вести торговлю... – Урбино умолк, в замешательстве глядя на Виолу, а затем, покачав головой, добавил: – Что за странные мысли бродят в такой хорошенькой головке?!

– Вас это, видимо, удивляет, граф, но голова дана женщинам не только для того, чтобы украшать плечи.

– Воистину, ты очень странное и дерзкое создание, – озадаченно глядя на нее, сказал граф.

Виола осознала, что почти все из того, что она говорила, осталось непонятым. По складу ли ума, внушенных с детства убеждений, образа жизни, а то и всего этого вместе, но Урбино был просто не способен услышать ее.

– Мне пора возвращаться, ваша светлость, – устало сказала она.

– Я не отпущу тебя. Отныне ты будешь жить во дворце, – полушутливо ответил Урбино.

– Мне пора возвращаться, ваша светлость, – повторила Виола. – Удерживая меня силой, вы не добьетесь моей благосклонности.

– Странное создание. Ты была служанкой в трактире, а сейчас отказываешься остаться во дворце, – покачал головой Урбино.

Виола пожала плечами.

– И тогда и сейчас я была вольна уйти, если пожелаю.

Урбино внимательно смотрел на нее, и Виоле показалось, что она видит напряженный ход его мыслей, его попыток понять.

– Что ж, иди, – наконец, сказал он. – Но, думаю, ты еще пожалеешь об этом, – добавил граф, принимая горделивый вид.

– Благодарю вас, ваша светлость, – ответила Виола, встав из-за стола и отвесив Урбино поклон.

Оказавшись в коридоре, Виоле наугад двинулась к выходу и, проплутав некоторое время, выбралась во двор. Но ворота дворца, как и городские ворота, оказались уже заперты и, памятуя о прошлом опыте общения с графской стражей, Виола не рискнула постучать и попросить открыть. Она вернулась во дворец и, найдя свободный и достаточно темный угол, устроилась на ночлег, чтобы, едва рассветет, выскользнуть за ворота.

От беспокойной дремоты ее разбудила утренняя суета челяди и с первой же группой прислужников она покинула замок, направившись к берегу реки.

Лачуга была пуста. Не вернулся. Виола не знала радоваться или тревожится. Она успела до возвращения нищего, но его не было уже седьмой день. Что делать, она не знала.

Постояв немного посреди лачуги, Виола механически подхватила котелок и направилась к реке. Она принесла воды и лишь потом заметила, что закончился хворост.

В этот момент у двери раздались знакомый кашель и стук деревяшки. Виола, выпрямившись, замерла, не уверенная, что ей не почудилось. Но, нет, не почудилось. Нищий, пристально глядя на нее, тяжело переступил порог.

Виола вдруг поняла, что с того времени, как он ушел, только теперь впервые вздохнула с облегчением. Он подошел к ней. Виола прижалась лбом к безрукавке на его плече, чувствуя, как сильные руки обнимают ее. В этом не было страсти, только тепло, но такое простое тепло человеческой близости Виоле раньше было не ведомо. К сильным мира сего прикасаться, как к равным, могут только равные, но, как правило, они как раз такой потребности не испытывают. В эти мгновения, Виола ни о чем не думала, ей было просто хорошо. Она чувствовала, как его рука гладит ее по голове, чувствовала, что страшно устала от душевного напряжения и, наконец, может расслабиться.

– Я уже не знал, что думать и где тебя искать, – сказал он, и Виола поняла, что все же он успел вернуться раньше нее.

– Во дворце графа Урбино, – ей не хотелось ни поднимать голову, ни отрывать своих рук, обвившихся вокруг него, ни выдумывать что-либо или изворачиваться.

– Что ему было нужно?

– Что может быть нужно мужчине, – усмехнулась Виола.

– Он... обидел тебя? – его рука на мгновение замерла, но потом продолжила ласковое скольжение по ее волосам.

Виола покачала головой. Он ничего не ответил, видимо ждал, что она сама продолжит, если захочет.

– Он хотел, чтобы я стала его любовницей.

– Он недооценил твою гордость, – в его голосе она почувствовала улыбку.

– И язык, – добавила Виола, радуясь, что он принял ее слова вот так просто, не сомневаясь в том, как она могла отреагировать на подобное предложение.

– Ты голоден? – спросила Виола, вспомнив о своих обязанностях жены и о том, какой путь он проделал.

– Нет. Просто валюсь с ног.

С ноги, подумала Виола, но вслух не стала его поправлять.

– А я просто засыпаю на ходу, – сказала она, чувствуя, как усталость и облегчение настоятельно требуют спокойного отдыха.

– Ложись и спи, – мягко сказал он, отстраняясь. – Отдыхай.

Виола заснула глубоким сном, без сновидений, и проспала весь день, проснувшись лишь на закате. Она успела сходить в лес, за хворостом, пока еще было светло, а вернувшись, разожгла огонь и поставила вариться похлебку. Заглянув в уголок нищего, Виола увидела, что он еще спит. Ей вдруг пришло в голову, что за все время она лишь дважды видела его спящим – обычно он ложился намного позже, а поднимался намного раньше нее – и оба этих раза он просто падал от усталости. Таков удел нищеты, от нее нет отдохновения, подумала она. Осторожно, стараясь поменьше шуметь, Виола занялась похлебкой.

Чуть позже она услышала шум в его углу и поняла, что он проснулся. Как обычно, они уселись ужинать вдвоем.

– Я заплатил подать. У нас еще осталось два дуката.

– Когда ты успел? – удивленно спросила Виола.

– Когда подумал, что тебя забрали за неуплату податей, – ответил он.

– Что мы теперь будем делать? – задала Виола не дававший ей покоя вопрос.

– Можем оставить деньги про запас. А можем потратить на дело. Летом и особенно по осени люди охотнее покупают посуду – есть, что в нее класть.

– А, может, уедем отсюда?

Нищий помедлил с ответом, размышляя.

– Переезжать лучше по осени. Два дуката слишком мало, чтобы обосноваться на новом месте.

– Граф Урбино может и не оставить меня в покое до осени, – возразила Виола.

– По-твоему, если мы переедем в другое место, люди перестанут обращать на тебя внимание?

Виола вспыхнула.

– Ты хочешь сказать, что это – моя вина?

– Я хочу сказать, что бегство не всегда единственный выход.

– Да? И какой ты видишь иной выход?

– Обещаю, мы переедем осенью, – спокойно ответил нищий.

Виола и не ждала, что он пообещает ради нее сражаться с Урбино и всей его стражей, но, все равно, стало немного горько. За себя – что слишком много от него требует, и за него – что судьба слишком многого ему не додала. А впрочем, горечь эта была несправедлива – ведь он уже сражался со стражей из-за нее, и спас ее честь, а быть может, и жизнь.

– Падуя мне понравилась, город больше и богаче чем этот. Но можно выбрать и другое место, – тем временем продолжил он.

– А Милан? Мы можем вернуться? – с тоской спросила Виола, хотя и заранее знала ответ.

Он покачал головой.

Из города донесся колокольный звон, напоминая о близящемся завершении Великого Поста.

– Гвидо, – сказала Виола, прислушиваясь к звучанию имени.

Муж поднял на нее глаза.

– Сходим к мессе на Пасху?

Привычно помедлив, он пожал плечами:

– Как хочешь...

После ужина он, как обычно уселся за гончарный круг, а утром вдвоем с Виолой они отправились в торговые ряды.

Симонетта встретила их вопросом «И где это вы пропадали?», а улучшив минутку, сообщила Виоле шепотом, что о ней справлялся граф Урбино.

– Знаю, – сдержанно кивнула Виола, благодарная ей за этот шепот.

Они поболтали немного, Симонетта пересказывала последние городские новости и сокрушалась о том, что не знает, каким чудом уплатить поднявшуюся подать. Эти слова вернули мысли Виолы ко вчерашнему разговору с мужем. Задумчивая, она прошлась по рядам, внимательно разглядывая товары и запоминая цены.

Вечером, вернувшись в лачугу, Виола подытожила свои наблюдения и задала появившиеся вопросы.

– Почему наша посуда дешевле, чем у многих?

– Потому что она из необожженной глины, а значит, менее прочная.

– А почему ты ее не обжигаешь?

– Для этого нужна печь. И много дров, – ответил нищий. – Я думал над тем, чтобы устроить печь чуть ниже по реке. Укромное местечко, да и глины поблизости полно. Как потеплеет, можно будет работать прямо там.

Виола кивнула и задала следующий из интересующих ее вопросов:

– Ты можешь лепить что-нибудь не такое грубое и простое?

Он слегка улыбнулся, вопросительно глядя на нее:

– Например?

– Например... – Виола встала и подошла к гончарному кругу. – Ты можешь сделать кувшин, чтобы он был чуть тоньше и выше, чем обычно?

Она наблюдала, как под его руками глиняные стенки вытягиваются и утоньшаются.

– Еще чуть выше, – сказала Виола. – И ручка чтобы была изогнутая. Вот так, – носком деревянного башмака она начертила завитушку на земляном полу.

Когда кувшин был готов, Виола осмотрела его критическим взглядом, сравнивая с образом, сложившимся в ее голове и другими изделиями, стоящими рядом. Среди них он выгодно выделялся изысканной формой, напоминая золотые и серебряные кувшины, какими Виола пользовалась в Милане.

– Такие изделия надо обжигать, – сказал нищий. – Тем, кто позажиточнее и любит подражать богачам, товар нужен более прочный.

Виолу покоробила фраза "подражать богачам", но она поняла, что суть он ухватил и передал верно.

– А еще он просто красивый, – сказала она с удовлетворением автора – ведь, в какой-то мере, этот кувшин был и ее творением тоже.

– Я хотел сказать тебе...– он привычно помедлил. – Ты не против, если мы одолжим полдуката Симонетте?

Виола кивнула. Она тоже подумала об этом утром, но пришла к выводу, что пусть лучше деньги останутся в доме – кто знает, что может случиться? А сейчас, услышав его слова, Виола задумалась о другом – нравится ли ему Симонетта или он просто добр по натуре, как был добр к самой Виоле.

Утро Пасхального Воскресения разбудило Виолу благовестом. Она умылась, тщательно причесалась и надела более новое из двух своих платьев, собираясь к мессе. Нищего в лачуге не было, но вскоре он вернулся с вязанкой хвороста.

– Пора собираться к мессе, – сказала Виола, положив перед ним новую сложенную рубашку.

В его взгляде мелькнуло удивление. Виоле казалось, что он не мог не догадаться, чем она занята вечерами, но сейчас ей пришла в голову мысль, что, возможно, он посчитал, что она шила для себя.

Она ждала слов благодарности, и с удовлетворением заметила, что не только ей трудно их произнести.

– Переоденься, эту нужно постирать, – сказала она, избавляя его от необходимости что-либо говорить.

Пока он снимал с себя одну рубаху и надевал вторую, Виола рассматривала широкую линию плеч, спину и грудь, отмеченные несколькими глубокими шрамами, уже знакомый рубец на боку, длинной рваной полосой спускавшийся к узкой талии, красивые линии мышц на руках. Их взгляды встретились, и Виола не отвела глаз. В конце концов, он – мой муж, подумала она, протягивая руку, чтобы забрать старую рубашку. Но его глаза вдруг полыхнули таким огнем, что Виола невольно смутилась и опустила ресницы.

Они шли на мессу вдвоем, впервые. Обычно нищий тащил тележку, а Виола шла чуть впереди, с трудом удерживаясь от того, чтобы не унестись еще дальше, вперед – слишком она была порывиста и молода, к тому же все еще смущалась, когда ее видели рядом с тележкой. Она смутно подозревала, что об этой ее слабости он догадывается, как и о многом другом, и всегда сопровождает ее не только из стремления защитить, но и облегчить для нее этот стыд, это смущение. Сейчас же они вынужденно шли рядом, и Виоле приходилось приноравливаться к его шагу.

Она уже успела понять, что то, что поначалу она принимала за неловкость и неуклюжесть, на самом деле было продуманной системой передвижения, позволявшей сохранять равновесие и двигаться с максимальным удобством для его состояния. Виола ловила на себе косые взгляды прохожих и думала о том, какую странную пару они составляют со стороны. Еще более странную пару, должно быть, они составляли в день венчания, когда она, помимо природной красоты, была разодета в парчу и украшена драгоценностями.

Неприятным сюрпризом стало для Виолы то, что чернь слушала мессу за пределами церкви – места внутри предназначались, в первую очередь для знати и священнослужителей, затем рассаживались горожане побогаче. Покопавшись в памяти, Виола вспомнила – так было и в Милане, выходя из собора, отец всегда повелевал раздать милостыню поджидавшим простолюдинам.

Опустившись на колени прямо на вымощенную булыжниками площадь, Виола в который раз недоумевающе вопросила Всевышнего – как получается, что одни рождаются богатыми и красивыми, а у других судьба отнимает последнее? От чего зависит выбор и кем он совершается? Разве, родись ее муж благородным, или хотя бы, останься он здоров, это причинило бы кому-нибудь вред?

Она искоса взглянула на его профиль, на замкнутое, ничего не выражающее лицо с длинными полуопущенными ресницами. Он предпочел бы остаться в лачуге, заняться работой или отоспаться лишний часок, но вместо этого пришел сюда с ней, потому что она попросила об этом. Почему он так поступил? Почему для него естественным было то, что давалось ей с трудом – доброта, терпение, сострадание?

Привычно шепча слова молитвы, Виола поблагодарила Господа за то, что исполнил ее мольбу, и муж невредимым вернулся из Падуи. Она понимала, что тем самым признает, что смирилась со своей участью, и просила Бога лишь оградить их от дальнейших невзгод, обещая впредь не восставать против Его воли. "В богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, в печали и в радости" вспомнились ей слова брачного обета и подумалось, что бедности, болезни и печали они познали уже достаточно.

Может, все дело в том, что она никогда не воспринимала свои брачные обеты сердцем, почитая их лишь как священные узы и обязательства чести? Но что еще ей было делать, ведь она вступила в брак против своей воли. Хотя, сейчас это уже не важно. По каким бы причинам не состоялся ее брак, сейчас он был единственной реальностью, реальностью, которая останется с ней "пока смерть не разлучит нас". В этой реальности их двое, и если муж, как может, пытается облегчить для нее непривычную жизнь простолюдинки, то и она должна постараться облегчить ему жизнь, а не отягощать, ради него и ради себя.

Месса закончилась, и народ, встав с колен, начал тесниться поближе ко входу в церковь. Виола помогла мужу подняться, и вместе они двинулись в обратный путь.

Она давно не ощущала такой легкости – целую вечность. Что было причиной тому – пасхальная ли служба или первые знаки пробуждающейся природы, которые по пути обратно в лачугу Виола почувствовала необычайно отчетливо.

– Скоро весна, – сказала она, подняв лицо к чистому глубоко-синему небу. Словно опровергая ее слова, с ними в морозный воздух вырвался легкий пар ее дыхания.

Муж искоса внимательно взглянул на нее, откинувшую голову назад, чтобы полнее вдохнуть холодный, но уже пахнущий весной воздух.

Повернув голову, Виола поймала его взгляд и улыбнулась. Он тоже улыбнулся в ответ, но то была другая улыбка, не такая, какой он улыбался Джанино. Эта улыбка была как отражение, зеркало, возвращавшее Виоле ее веселье, но не разделявшее его. И все же Виола знала – когда-нибудь она заставит его улыбнуться ей по-настоящему.

– На Пасху никто не работает, – заметила Виола, увидев, что муж усаживается за гончарный круг.

Он ничего не ответил.

Некоторое время, сидя за столом и подпирая щеки руками, она следила за тем, как глина обретает очертания горшков для масла, мисок, кувшинов. Виола думала о том, что, если им удастся обзавестись печью, дела пойдут лучше. Форму кувшинов можно изменить, сделав более изысканной, но чтобы оживить торговлю такими простыми по форме предметами как миски или горшки требовалось что-то иное. Но что?

Ответ пришел к Виоле неожиданно и был прост как все гениальное. Ярко-красная полоска, прочертившая рыжеватую глину, вертящуюся на гончарном круге, освободила Виолу от раздумий – посуду можно раскрашивать!

– Гвидо, – позвала она, спеша поделиться своей мыслью.

Заметив полоску на глине, он убрал руки с круга и одну из них поднес к лицу. Перепачканные в глине пальцы окрасились в красный цвет, когда он вытер верхнюю губу.