Текст книги "Легенда о любви и красоте (СИ)"
Автор книги: Лиана Делиани
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)
Как обычно он ответил не сразу.
– В деревнях окрест. Думал, может, там получится продать больше, чем в городе.
– Получилось?
– Кое-что продал. Но вместо денег крестьяне едой расплачиваются. Оно, конечно и так хорошо, но чтобы заплатить пошлину, надо будет обменять на деньги.
– А если уйти отсюда? Тогда и платить пошлину не придется, – поделилась Виола пришедшей в голову мыслью.
Нищий покачал головой, пальцами превращая комок сырой глины во что-то отдаленно напоминающее миску.
– На новом месте все равно придется платить. Только зря пропадут те деньги, что я уже уплатил здесь. Да и зимой опасно срываться с места. Летом или осенью – еще куда ни шло.
Утром нищий разбудил Виолу. По его указанию она спустилась к реке, вымыла посуду и принесла воды. Потом он показал ей, как выметать золу и правильно разжигать очаг. Виоле пришлось высекать искру раз за разом, пока щепки в очаге не занялись.
За завтраком, снова заметив, что нищий не притрагивается к мясу и яйцам, Виола сказала:
– Обменяй это на деньги. Не нужно приносить еду отдельно для меня.
Сказать это ее вынудили гордость и чувство справедливости, но, вспомнив, чем нищий обычно питался, она добавила:
– Ненавижу луковую похлебку.
– Я думал, ты просто решила уморить себя голодом, – взглянув на нее из-под завесы спутанных волос, ответил нищий.
Виола отвернулась. Ей было досадно, что он так хорошо видел, что с ней происходило.
После ухода нищего, Виола подмела в лачуге размашистыми неловкими взмахами метлы. Затем, убегая от поднятой в воздух пыли, она отправилась на реку.
Вечером, перед приходом нищего, Виола принесла воды и решила самостоятельно развести огонь в очаге. Но как бы яростно она ни терла трут, как бы ни пыталась повторить утренний урок – ничего не выходило. За этим занятием и застал ее вернувшийся нищий. Раздосадованная своей неудачей, Виола отодвинулась было прочь от очага, но нищий, затеплив очаг и повесив над огнем котелок, спросил:
– Чечевицу ты ешь?
– Не знаю. Не пробовала, – почему-то сердясь на него за свою неудачу, ответила Виола.
Нищий принялся варить похлебку, а она наблюдала за тем, что он делает. Когда похлебка закипела, нищий нарезал вяленое мясо тонкими кусочками и бросил в котел. К тому моменту, как похлебка сварилась, Виолина злость окончательно растворилась в аромате чечевичной похлебки.
– Я ем чечевицу, – сказала она по окончании трапезы. – Это лучше, чем луковая похлебка.
Утром Виола решила, что есть нечто, что она ненавидит больше, чем скрип гончарного колеса, досаждавший ей почти всю ночь, – мытье посуды. Ледяная речная вода, застывшие разводы пищи на стенках мисок и котелка, покрасневшие от холода пальцы – бррр... Она поскорее вернулась в лачугу, к очагу. Хорошо хоть развести огонь у нее сегодня получилось почти сразу, всего после трех попыток.
Вечером Виола сварила чечевичную похлебку. При этом она порезала палец, а похлебка почему-то вышла густым неаппетитным варевом, которое, впрочем, нищий съел, никак не выказав своего неудовольствия. Виола проглотила пару ложек, а затем, молча, отодвинула миску в угол очага, не в силах перебороть отвращения к собственной стряпне.
– Нужно чтобы ты завтра пошла со мной, – сказал нищий, перед тем как приступить к вечерней работе за гончарным кругом.
– Зачем? – спросила Виола, стараясь не выдать, как встревожено забилось сердце – она не хотела никому попадаться на глаза.
– Я скоро опять уйду, надолго. Нужно чтобы ты знала, где наше место и могла меня подменить.
Наше место. Она теперь жена нищего и завтра ей покажут "ее место". Виолу передернуло. Пора привыкать, она больше не герцогиня, никто не придет к ней на помощь – всю ночь повторяла Виола, стараясь вытирать слезы и промокать нос в тот момент, когда этого не было слышно за особенно громким скрипом гончарного колеса.
Утром они с нищим впервые отправились в город вместе. Закутавшись в плащ, поглубже надвинув на глаза капюшон, Виола шла позади мужа, стараясь держаться поодаль. Ей казалось, что все – встречные и поперечные, мальчишки на улицах, стражники на городских стенах, сами стены – усмехаются и, переглядываясь, смеются ей в спину: смотрите, вот прекрасная Виола, герцогиня Миланская!
В торговом ряду горшечников у нищего было самое последнее место. Замерев у стены, подобно каменной статуе, Виола пила щедро налитый ей судьбой кубок унижений, слушая громкие крики зазывал – торговцев и торговок по соседству. Ей хотелось умереть, исчезнуть.
– Если хочешь, пойди, прогуляйся, – сказал муж.
Не поднимая головы, Виола бросилась прочь.
К счастью, пошел снег и, блуждая по снежным улочкам, Виола понемногу успокоилась, поняв, что никто ее здесь не знает, и никому нет до нее дела. Городок был маленький и довольно грязный. Разумеется, по сравнению с Миланом. Побродив немного, Виола хотела вернуться в торговый ряд, но не смогла себя пересилить и, отыскав городские ворота, вернулась в лачугу.
Возвратившийся вечером нищий ничего не сказал ей. Он снова работал всю ночь и ушел рано утром, на сей раз, оставив Виолу в лачуге. Виола чувствовала облегчение от того, что он не настаивал, чтобы она шла с ним. Желая показать, что здесь от нее больше пользы, она вымыла посуду, вымела пол и очаг, сварила похлебку, которая даже получилась чуть лучше, чем в прошлый раз.
Виола почувствовала, что нищий доволен тем, как она справилась. Он ничего не сказал, лишь взглянул на нее искоса, но по этому взгляду Виола поняла, что он заметил и оценил ее старания.
После ужина нищий отвел ее под навес у задней стены лачуги и показал ряды вылепленных им горшков:
– Будешь продавать, за сколько дадут.
Потом он показал ей, где и как хранятся запасы продовольствия:
– Тебе одной должно хватить этого на месяц или около того.
– Куда ты уходишь? – спросила Виола.
– Работать. Меня не будет несколько месяцев.
– А как же подати?
– Воду, дрова, кров и подушную подать я оплатил, так что тебя никто не тронет.
– Но ты говорил, не хватает пяти дукатов.
– Трех. Это подушная подать за меня. Я с ней разберусь. Тебе нужно делать все в точности так, как я сказал. Поняла?
– Да, – кивнула Виола.
– Завтра пойдешь со мной еще раз.
– Нет! – быстро среагировала она. – Я поняла все. И запомнила.
Нищий внимательно, испытывающе посмотрел на нее, и Виола вспыхнула, подумав, что он, наверное, вспоминает плачевную судьбу, постигшую указания, что он дал ей в прошлый раз. Или хуже того, догадывается, почему она так не хочет идти в город.
– Не нужно. Я все запомнила, – твердо повторила она.
Нищий опять работал почти до рассвета и, измученная неумолкающим скрипом гончарного колеса, Виола уснула лишь под утро. К вечеру, переделав уже ставшие привычными обязанности, она ждала возвращения нищего, однако похлебка подгорела, а он так и не появился.
Не следующее утро тележку с горшками прикатил чумазый оборванный мальчуган лет семи.
– Ты – жена Гвидо? – спросил мальчишка, стряхивая снег с давно нечесаных волос.
Виола слегка помедлила в замешательстве, потом кивнула.
– Держи. Он велел отвезти это тебе.
– А где он сам?
Утром, заглянув в запасы еды, Виола обратила внимание, что нищий ничего не взял с собой в дорогу. Теперь вернулась еще и тележка.
– Стражники забрали на каменоломни.
– Куда?
– На каменоломни, – снисходительно и нетерпеливо пояснил мальчишка. – Ты, что, не знаешь, всех, кто не платит подати, забирают на графские каменоломни, отрабатывать.
Так вот куда он собирался, подумала Виола, снова начиная злиться – на нищего, что ушел, не сказав куда, на себя, что все никак не может выкинуть из головы герцогский титул и непомерную гордыню. Если честь и гордость – все, что у нее осталось, что она не уступила даже Неаполитанскому королю, что оказалось ей дороже собственного благополучия и отцовского спокойствия, то сейчас ее честь требовала, чтобы она вернула долг человеку, который приходится ей мужем. А гордости придется помолчать – ведь если бы не она, Виола не была бы связана узами брака с этим человеком, ему не пришлось бы платить за нее подати и заботиться о ее пропитании.
– Постой! – окликнула она мальчугана. – Где находятся эти каменоломни?
– За городом, – мальчик неопределенно махнул рукой куда-то на восток. – Но тебя туда не пустят. Туда никого не пускают, – и, поморщившись, добавил. – Гиблое место.
Виола задумалась. Три дуката. Нищий говорил, чтобы заработать пять, ему пришлось бы трудиться до Пасхи. А чтобы заработать три? Девушка нахмурилась.
Она отложила решение вопроса "что делать" до следующего дня, возможно потому, что слишком хорошо знала ответ, и он ее не радовал. Но и неумолкающее беспокойство, разъедавшее душу весь день, было не лучше.
Утром она поглубже закуталась в плащ и двинулась с тележкой в город. Дребезжание тележки казалось Виоле более громким, чем трубы Апокалипсиса. Вспотевшая от усилий, напряжения и стыда Виола, наконец, добралась до ряда горшечников.
Дальше начиналось самое тяжелое и унизительное. Она не умела зазывать покупателей, не знала цен, и понятия не имела о том, для чего предназначены та или другая миска или горшок. Те немногие покупатели, что доходили до нее, после общения недоуменно хмыкнув, поворачивались спиной.
Появление Виолы не прошло незамеченным среди торговцев. Молодая жена горшечника, торговавшего по соседству, ревниво приглядевшись к Виоле, старательно прятавшейся за капюшон, заявила во всеуслышание:
– Тоже мне, красотка. Знаем мы, как такие красавицы выходят замуж за колченогих – небось, взял нагулявшую, с приплодом.
Виола вспыхнула. Да уж, такое замужество не могло ей присниться в самом страшном сне. Но больше всего в этой фразе ее резануло слово "колченогий". Виола и сама иногда называла нищего так, но слышать это от других было неприятно.
– Не суди всех по себе, Лучия, – неожиданно ответила горбоносая худая женщина средних лет, чьи миски и горшки располагались совсем рядом с Виолой.
– Чего это по себе? Я как раз честная женщина, это все знают! И муж у меня добропорядочный, а не какой-нибудь оборванец! – уперла руки в бока молодая горшечница.
– То-то я замечаю, что твой добропорядочный, как выпьет, так тебя, честную, и поколачивает, – со смехом ответила женщина и, повернувшись к Виоле, сказала: – Не бери в голову, что дураки мелят. Хороший у тебя муж. Он просил меня за тобой приглядеть. Я – Симонетта. А тебя как звать?
– Виолетта, – ответила Виола. Ей не хотелось, чтобы ее имя звучало здесь, в торговом ряду, поэтому она, как и горшечница использовала простонародную, уменьшительную форму.
– Так, Виолетта, давай, я тебе подсоблю, а то толку не выйдет.
Весь день Симонетта отвечала покупателям и расхваливала Виолин товар, ей даже удалось продать пару ее горшков. Ближе к вечеру объявился и чумазый мальчуган.
– Джанино, мой младшенький, – сказала Симонетта, давая мальчишке хорошего пинка, чтобы перестал глазеть по сторонам и занялся тележками. – Еще один прислуживает в трактире, Лука. Двоих постарше прошлой зимой схоронила, двоих – еще раньше, вместе с мужем.
Симонетта оказалась очень разговорчивой, в перерывах между зазыванием покупателей и торговлей она рассказала Виоле историю всей своей жизни. Когда ее муж умер, Симонетта, чтобы прокормить детей, продолжила заниматься его делом и была в ряду горшечников единственной женщиной, кто не просто продавал товар, но и изготовлял его. С ее помощью Виола потихоньку запоминала названия, предназначение и цены разных гончарных изделий. За болтовней с Симонеттой стыд унизительности ее нынешнего положения отступал, но сполна возвращался вечером, когда Виола в одиночестве тянула дребезжащую тележку по городским улицам.
В лачуге было мрачно и тоскливо. Виола разводила огонь, готовила еду, ужинала, потом садилась и пересчитывала выручку. Она была мала, сущие гроши, и, поразмыслив, Виола пришла к выводу, что такими темпами трех дукатов ей не собрать и до лета. Ночью она иногда просыпалась от волчьего воя, доносившегося с лесной опушки за рекой, и в такие моменты почти жалела, что гончарный круг молчит.
– Хочешь, перебирайся пока к нам, – предложила Симонетта. – Страшно, небось, одной за городскими стенами.
– Спасибо, не нужно, – ответила Виола.
Симонетта ей нравилась больше остальных в торговом ряду, но все же, не настолько, чтобы слушать ее нескончаемую болтовню еще и по вечерам. К тому же, лачуга была домом, который оставил ей нищий со всем своим имуществом, и ее долгом было следить, чтобы все осталось в сохранности.
– Смотри, осторожней, волки, если так громко воют, значит, подошли к городу совсем близко.
Виола ничего не ответила – по ряду вихрем, с хохотом и гиканьем проносились наперегонки нарядно одетые всадники, и она инстинктивно отвернула голову, боясь, что ее могут заметить или узнать. Когда первый всадник скакал мимо, он нечаянно зацепил ее тележку, горшки посыпались под копыта следующих коней. Кавалькада промчалась, не оглянувшись, оставив Виоле лишь черепки в уличной грязи.
– Граф Урбино и его свита, – вздохнула Симонетта.
Виола широко раскрытыми глазами смотрела себе под ноги. Этот недоумок, граф Урбино, только что обратил в прах ночь работы нищего и неделю унизительного стояния Виолы в торговом ряду. Когда-то она так же веселилась со своей свитой в Милане, опрокинув и размотав вдоль улицы мотки ткани. Тогда ей не пришлось ни оглянуться, ни задуматься, что чувствовал торговец. Теперь она это знала – унижение, злость, собственное бессилие.
Дотащив пустую тележку до лачуги, Виола прошла под навес, где стояли горшки. Их еще оставалось довольно много в запасе, можно было бить или продавать – с одинаковым успехом, потому что редкая торговля приносила гроши.
И все же, утром она снова отправилась в торговый ряд.
– Лука говорит, в трактир нужна девушка для работы. Я тут подумала, может, ты пойдешь? – наклонившись к Виоле, приветствовала ее Симонетта. – Там платят неплохо – полдуката в месяц.
Полдуката в месяц. Это было больше, чем Виола могла выторговать за пару, а то и тройку месяцев. Не раздумывая, она кивнула.
Вечером они отправились в трактир – добротное, изрядно прокопченное факелами двухэтажное строение у городских ворот. Дородная мужеподобная хозяйка внимательно оглядела Виолу со всех сторон.
– Я вообще хотела посудомойку новую взять. Но раз ты такая смазливенькая, пожалуй, переведу Мадалену в посудомойки, а тебя поставлю обслуживать посетителей.
– Я лучше посудомойкой, – ответила Виола. Одно дело было мыть посуду на заднем дворе, и совсем другое – выставить себя на всеобщее обозрение.
– Еще тебя не спрашивала, – грубо, словно ее обидели, возмутилась трактирщица. – Хочешь работать, делай, как я сказала.
Полдуката в месяц.
– Когда мне приходить? – спросила Виола.
Уже на следующий день она приступила к работе. Разносить миски и кружки, вытирать столы, уворачиваться от пьяных посетителей, а в перерывах – мыть посуду или помогать хозяйке готовить. Таковы были обязанности Виолы, и к вечеру она сбивалась с ног, выполняя их.
Особой ловкости требовало хождение по залу, но благодаря тому, что Виола всегда была искусна в танцах, природная гибкость и быстрота позволяли избегать сальных объятий подвыпивших посетителей. Хуже дела обстояли на кухне, где Виола часто путалась, не зная названий овощей и растений, или слыша название, но понятия не имея, как выглядит то, что хозяйка велит ей принести. Поваренок Лука, если не был занят по самые уши, успевал подсказывать ей, что делать.
Мадалена, та самая, которую понизили в посудомойки с появлением Виолы, сначала злилась и косилась, но, поняв, что в отличие от нее самой, Виола не собирается подрабатывать, поднимаясь по ночам в номера посетителей, перестала обращать на Виолу внимание.
Сама же Виола, набегавшись за день, еле успевала доплестись до лачуги и валилась спать. Хорошо хоть, теперь ей не было нужды готовить, ела она в трактире то, что оставалось после посетителей, брезгливо отламывая на хлебе или сыре следы чужих зубов.
Посетителей трактира обслуга делила на три категории. Заезжие гости, по большей части купцы или юристы, обычно вели себя тихо, платили сполна и иногда зазывали Мадалену скрасить им ночь. Завсегдатаи – краснолицые и горластые цеховики всех мастей (был среди них и муж горшечницы Лучии), исправно надирались в трактире после работы, горланили и буянили, но в меру, с оглядкой. И наконец, стражники и кондотьеры – сладить с этими было нелегко, они напивались, кричали, дрались и лапали девушек. Хозяйка предпочитала не вмешиваться до тех пор, пока дело не доходило до битья посуды или швыряния мебели, поэтому ежедневную борьбу за свое достоинство Виола вела молча и самостоятельно.
Как-то вечером, один из стражников, особенно досаждавших Виоле, подставил ей подножку. Девушке удалось не упасть, но чтобы удержать равновесие, пришлось опереться о соседний стол. Сидевший за столом ближе всех к ней заезжий купец, не преминул воспользоваться этим, ущипнув ее сквозь юбки за мягкое место. В ярости Виола выплеснула ему в лицо содержимое кружки, которую держала в руках. И купец, и стражники захохотали. Чувствуя себя бессильной в своей злости и унижении, Виола вернулась на кухню за новой порцией еды и вина.
Стражники объединились с купцами и весь вечер пили за их счет, заставляя скрипящую зубами Виолу приносить выпивку снова и снова. Уже заполночь хозяйка выставила пьяных стражников вон, а хмельные купцы, расплатившись, пошатываясь, поднялись наверх, прихватив с собой Мадалену.
Виола убирала со столов, с омерзением сметая с досок винные разводы с плавающими в них огрызками и костями прямо на пол. Покончив с этим, она взялась за метлу, яростно, со слезящимися глазами выметая сор прочь.
Что-то звякнуло при очередном взмахе метлы, и Виола, откинув с глаз выбившиеся из-под головной повязки пряди, наклонилась. Отыскав взглядом металлический блеск, она протянула руку. В свете факела на ладони серебрился дукат. Купец, расплачиваясь, уронил, сообразила Виола и мстительно улыбнулась, сжав ладонь с монетой в кулак.
Теперь у нее был дукат. Поутру купец так и не обнаружил потери, отправившись в дальнейший путь с тяжелой похмельной головой. До конца первого месяца работы оставалась неделя, а это значило, что скоро у Виолы будет уже полтора дуката. Нищий тоже работает и, может быть, вдвоем им удастся месяца за два выплатить подать.
– Сколько нужно работать на каменоломнях, чтобы выплатить подать? – спросила Виола у хозяйки, пока та сильными большими руками отрубала от поросячьей туши копыта на суп для посетителей победнее.
– Чаще всего, пока копыта не отбросишь, – усмехнувшись собственной шутке, ответила та.
– А если долг небольшой? Только подушная подать, – уточнила Виола.
– Наш камень славится на всю Италию, но на каменоломнях работать никто не хочет. Все дело в каменной пыли – кто ее наглотается, тому конец. Вот граф туда и отряжает должников и арестантов. Так что сама думай, что к чему.
Виола промолчала, переваривая услышанное.
Вечером, вернувшись в лачугу, Виола села у очага, задумчиво глядя сквозь пламя. Одиночество впервые придавило ее ощущением собственной ненужности. Она вдруг представила как день за днем, месяц за месяцем, год за годом будет приходить в это убогое жилище после дня и вечера, проведенных в непрерывном труде и унижениях, одна в целом мире, без родственников и семьи, как будет работать до изнеможения, собирая гроши на бесконечные подати. А если она остановится, если у нее не хватит сил, сборщики податей отправят ее в каменоломни. Виола посмотрела на свои руки, будто со стороны, не узнавая покрасневшие обветренные ладони, опухшие, разъеденные водой пальцы. Она думала, что заплачет, но слез не было. Не было даже гнева. Только пустота.
Она провалилась в сон как в черную бездонную яму.
– Лей самое лучшее вино. И сними повязку, чтоб были видны косы, – велела Виоле хозяйка трактира.
Виола наполнила кувшин, но повязку снимать не стала.
– Сними, куда пошла так, – прошипела хозяйка.
– Не сниму. Я к вам не за этим нанималась, – ответила Виола. После вечера, проведенного в одиночестве у очага, она ожесточилась, и в сердце не осталось страха.
– Ох, и дала бы я тебе, да посетители ждут, – в сердцах ответила трактирщица, толкая Виолу в спину вон из кухни.
Посетители действительно ждали, и совершенно особенные. Виола сразу узнала щеголя и его свиту, что разнесли ее горшки. Разряженные до полного отсутствия вкуса, навеселе и жаждущие острых ощущений, они пока забавлялись тем, что оглядывали остальных посетителей, угодливо притихших в присутствии графа.
Она поставила на стол кувшин с кружками и вернулась на кухню.
– Чего изволите откушать, господин граф? – донесся из зала приглушенный голос хозяйки.
Виола приносила все новые блюда, и вскоре почувствовала, что ее красота не осталась незамеченной. Щеголь всячески стрелял в нее глазами, ожидая ответного кокетства, но Виола прислуживала, молча и бесстрастно, с такой надменностью, которую не часто видели даже стены ее родного герцогского дворца.
– Красотка, иди-ка, посиди с нами, – наконец, не выдержал щеголь.
Виола свысока смерила его взглядом и удалилась, заменив опустевший кувшин.
– Ты знаешь, кто перед тобой? – снисходительно-недоумевающе спросил ей в след щеголь, ошарашенный таким поведением.
– Разумеется. Вы – синьор, который не имеет и пары дукатов, чтобы оплатить нанесенный вами урон, – ответила Виола, позволяя своему бешенству, наконец-то, вырваться наружу презрительной насмешкой.
В графской свите послышалось удивленное фырканье.
– О чем это ты? – нахмурился щеголь.
– О том, что вы разбили мой товар и уехали, не оплатив, – ответила Виола, чувствуя сумасшедшую легкость, непонятно откуда зная наперед, что ей все сойдет с рук.
– Подумаешь, я просто не заметил, – сказал Урбино, явно рисуясь перед ней и собственной свитой. – Держи! – он, не глядя, вынул пару монет из кошелька и кинул ей.
Виола поймала их на лету.
– Не хватает, – блестя глазами, с убийственной насмешкой произнесла она, по собственному опыту зная, что такие, как он, не считают денег и понятия не имеют о ценах.
На сей раз в свите графа послышался уже неприкрытый смех. Остальные наблюдали молча, не шевелясь.
Урбино, покраснев, кинул ей кошель.
– Всем известна моя щедрость, – горделиво промолвил он, оглядывая зал, словно желая убедиться, что никто не смеет ставить под сомнения его слова.
– Что ж, теперь и я имела счастье в ней увериться, ваша светлость, – сказала Виола, поклонившись, и никто бы не взялся ручаться, было это благодарностью или насмешкой.
– Мерзавка! Из-за тебя граф мог на меня разгневаться, – прикрикнула трактирщица на Виолу. – Половину денег отдашь мне.
Виола вынула из кошелька несколько монет, в целом находя требование убедительным, если не справедливым. Она торопилась назад, в лачугу, мысленно уже представляя, как утром отправится к сборщику и отдаст три дуката.
У городских ворот стража ее остановила, чего ни делала никогда раньше.
– Куда-то собралась, красотка? – недобро поинтересовался стражник, нависая над Виолой.
– Дайте пройти, – надменно ответила она.
Но быстрые руки в кожаных перчатках обхватили ее сзади, а еще одна пара рук освободила от кошелька, висевшего на поясе.
– Теперь проходи, – издевательски прозвучал голос над головой Виолы.
– Погоди отпускать. Может, сначала развлечемся? – предложил другой голос из темноты.
– Я расскажу графу, – пригрозила Виола, чувствуя, как все внутри сжимается.
– А вдруг она и правда приглянулась графу? – задумчиво протянул тот, что отнял кошель. – Лучше не стоит.
Хватка рук, державших ее, ослабла, и Виола бросилась прочь, подстегиваемая раздававшимся в след громким хохотом.
Добежав до лачуги, она остановилась, не в силах больше противится реакции своего тела. Ее рвало.
Виола проснулась утром с трудом, чувствуя себя разбитой до ломоты в костях, и напряженно пытаясь вспомнить, как вообще добралась до постели. Солнечному свету оказалось не под силу развеять черноту ее мыслей и сохранившихся вчерашних воспоминаний. Она спустилась к реке и, разбив тонкую корку льда у берега, умылась ледяной водой, пытаясь взять себя в руки. Виола вытерла лицо тыльной стороной передника и вдруг замерла. Потом бросилась в лачугу, и там, развязав пояс, вытряхнула над выметенным полом.
Увидев две выпавшие из складок ткани на пол монеты, она опустилась на колени, глядя на них, как на чудо, вспоминая, как вчера, будто по наитию, сунула их за пояс, вместо того, чтобы ссыпать в кошелек.
– Вот три дуката, – сказала Виола, положив деньги на стол перед сборщиком податей. – Отпустите моего мужа.
– Три, говоришь? – сборщик внимательно осмотрел два дуката, а третий поскреб ногтем. Удовлетворенный проверкой, он сделал отметку в свитке, потом выдал Виоле сургучную бирку.
– На, можешь идти, забирать своего благоверного.
Огороженная частоколом из высоких, с заостренными концами бревен, каменоломня представляла собой уходящие глубоко под землю отверстия разных размеров в лишенной растительности скале.
Виола передала бирку страже и осталась стоять в ожидании у ворот. Оглядевшись, она заметила невдалеке реку и поняла, что от каменоломни до лачуги ближе добираться по берегу, чем возвращаться через город.
Из ворот раздался знакомый кашель, и Виола увидела нищего. Он шел медленнее, чем обычно, или, быть может, ей просто так казалось из-за того, что она давно его не видела. Она рассматривала его лохмотья, деревяшку, выглядывавшую из штанины, палку, на которую нищий опирался, чувствуя, как от их вида тает сочувствие, которое она начала испытывать к нему, пока он был на каменоломне.
– Идем, – сказала она, поворотом головы давая понять, что не хочет лишних разговоров.
Нищий кивнул.
Виола пошла вперед, периодически останавливаясь, чтобы он не слишком сильно отставал.
Они шли вдоль берега реки, постепенно огибая городские стены. Довольно скоро Виола убедилась, что нищий, и вправду, идет медленнее обычного. Оглянувшись в очередной раз, чтобы проверить, насколько он отстал, она увидела, что нищий стоит на месте, прислонившись к городской стене.
Виола вернулась обратно и подошла к нему. Пока она подходила, рукавом рубахи он вытер лицо, и Виола увидела на полотне свежие красные пятна, вперемежку с уже высохшими, бурыми. У него шла носом кровь, причем, очевидно, не в первый раз.
– Вытяни руку, – сказала она, помогая ему опереться на нее, чтобы можно было продолжить путь.
К тому времени, когда с передышками они доплелись до лачуги, Виола точно знала, что нужно сделать в первую очередь – от нищего тошнотворно пахло: грязью и потом с примесью чего-то еще, неприятно щекочущего небо ядовито-сладким привкусом.
В лачугу нищий вошел сам, но тут же рухнул на солому в своем углу. Виола быстро нарезала несколько ломтей хлеба и сыра.
– Поешь, – сказала она, отправляясь на реку, за водой.
Пока она носила воду, нищий встал и разжег очаг. Кровь шла, и довольно обильно, судя по пропитавшемуся ей рукаву, на котором красные пятна, расплываясь, поглощали бурые. Видимо, он пытался поесть, потому что Виола заметила, что один из кусков хлеба стал вполовину меньше. Миской зачерпнув из принесенного ей котелка воду, он долго пил, закашлявшись в конце, потом снова затих в своем углу лачуги. Остатки воды из миски, которые Виола вылила в лохань, розовой струйкой растворились в прозрачности речной воды.
Дождавшись, пока котелок нагреется, Виола вылила горячую воду в лохань и рукой перемешала горячие и холодные струи. Потом подошла посмотреть, как там нищий. Кровь, кажется, остановилась, но дышал он неровно, с усилием. Виола помогла ему подняться и снять рубаху. Не мучаясь неуместной скромностью, она развязала пояс и стянула с него штаны. В свои семнадцать она уже видела обнаженных мужчин, как живьем (с придворными дамами они кидали кубок в реку и заставляли пажей голыми нырять за ним, нашедшему доставался поцелуй, а игра называлась "Поиски Грааля"), так и мраморных, поэтому мужская анатомия не была для нее откровением. Тело ее мужа было худым, но не производило впечатления слабости. Куда больше ее внимания привлек обрубок ноги, к которому кожаным ремнем была прикреплена деревянная опора. Как зачарованная Виола не могла оторвать глаз, глядя, как нищий расстегивает хитроумные ремешки, обнажая конец обрубка, по форме похожий на полено с закругленными краями. Созерцание чужого увечья вызвало в ней брезгливую жалость, смешанную с тайным облегчением от сознания того, что она здорова.
Лишившись опоры, нищий рукой ухватился за стену. Виола, очнувшись от увиденного, помогла ему дойти до лохани. Она предоставила нищему справляться с купанием самому, но, опасаясь, как бы ему не стало хуже, на всякий случай, не решилась выйти.
Когда он вымылся, Виола набросила на него шерстяной плащ и уложила на своей постели, считая, что там ему будет лучше, чем в углу. От тепла кровь хлынула с новой силой, и Виола, отвязав передник, наполнила его снегом и приложила к лицу нищего.
Она долго, ожесточенно терла золой его одежду до боли в пальцах, потом, не удовлетворившись этим, пошла на реку и выполоскала ее в проточной ледяной воде. Смертельно уставшая, она из последних сил отодвинула лохань и устроилась спать у очага.
Утром она проснулась, пока нищий еще спал. На губах и крыльях носа у него остались следы запекшейся крови, но дыхание выровнялось. Уходя, она оставила ему поесть у очага.
– Ишь ты, явилась, богачка, – насмешкой приветствовала ее хозяйка трактира.
– Сегодня уже месяц, как я работаю, стало быть, вы должны мне полдуката, – холодно сказала Виола, не реагируя на насмешку.
– Вчера ты не работала, так что до вечера месяц не полный, – ответила трактирщица.
И все же, перед уходом Виолы, она достала деньги и кинула на стол.
Виола постаралась пройти через городские ворота не одна, присоединившись к группе крестьян. Впрочем, в этот день в воротах стояли другие стражники и не обратили на нее внимания.
К ее приходу нищий разжег огонь и наносил воды. Он надел свою высохшую одежду, и по свежим пятнам на ней, Виола поняла, что у него снова шла кровь.
– Где ты была? – спросил он, едва она присела у очага.
– Работала, – коротко ответила Виола.
– Но тележку ты оставила... – он вопросительно взглянул на нее.
Только тут Виола поняла, что нищий ведь ничего не знает из того, что происходило за то время, что он провел в каменоломнях. Она не собиралась делиться с ним подробностями, но слова сами хлынули вдруг потоком, освобождая ее от многодневного груза беспокойного одиночества.
– Тебе не нужно туда больше ходить, – сказал нищий, выслушав Виолу.
– Поговорим об этом, когда тебе станет лучше, – сердито отрезала она, в глубине души, не веря в то, что сказала.
