Текст книги "Вечер тортика и марионеток (ЛП)"

Автор книги: Лэйни Тейлор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Это Кару-то в порядке? Нет. Нет, она определенно не в порядке, но теперь в системе ее проблем, Каз превратился в нечто столь же существенное, как комар, которого внезапно вдохнул Бог. Никому не нужная мелочь. Я только качаю головой:

– О, Казломир, – говорю, как я надеюсь, с нежной жалостью. – Бедняжка Казломир. Давай-ка, я тебе кое-что объясню. Знаешь, это как в сказках, когда есть кучка принцев, и все пытаются выиграть право на руку принцессы, но все они тщеславны, родовиты и поглощены только собой, а потому проваливают задания и отправляются на смерть? А потом приходит тот, кто умен и достоин, и он побеждает и получает свое «долго и счастливо» рядом с ней? Ага, ну вот, ты – первый тип.

Я похлопываю его по плечу.

– Для тебя все кончено.

Все та же тупая рожа. А потом он говорит:

– Ты хочешь сказать, что она встретила другого?

– О, Боже! – Только и могла я, что рассмеяться. – Разговаривать с тобой, сродни игре в мяч с малышом. Проваливай, Каз. Ты что думал, я шутила до этого? Тебе здесь не рады. Имрих тебя в гроб засунет, а я забью гвозди в крышку.

Столики в «Отравленном гуляше» сделаны из настоящих гробов, и его одноглазый владелец Имрих, благоволил мне и Кару. Мы приходили сюда, по меньшей мере, трижды в неделю на протяжении двух с половиной лет. Мы расписали в обмен на гуляш уборные заведения. Так что Имрих – на нашей стороне.

– Ага, – говорит Каз, закатывая глаза, то ли не веря, то ли испугавшись, на секунду. – Тогда вперед. Надеюсь, у тебя гробовые гвозди наготове. – И он делает шаг вперед, проверяя, не блефую ли я.

Черт подери.

А это ни фига не блеф! Имрих так и поступит. Он не совсем в своем уме. И я вовсе не шучу – да вы гляньте только на его кафе! Да Бога ради, оно же полно противогазов и черепов. Это не бутафория, они настоящие. Имрих уж церемониться не станет, и совершенно точно засунет Каза в гроб, и, ответ утвердительный, у него есть гвозди для заколачивания гроба. Как и все остальное в «Отравленном гуляше», они старинные и подлинные. Он утверждает, что это гвозди из гробов, эксгумированных в Кутна-Гора,[15]15
  Кумтна-Гомра (чеш. Kutnб Hora, нем. Kuttenberg) – город в Чехии, в Центральной Богемии, в Среднечешском крае. Расположен в 60 км. к востоку от Праги, на плато Кутна-Гора на высоте 254 м. над уровнем моря.
  Город основан в первой половине XIII века. Центр средневековой серебродобывающей индустрии (в XIII веке рудники города давали треть общеевропейской добычи серебра), благодаря чему город был вторым по богатству в Чешском королевстве.
  Именно рудники и стали причиной образования первых горняцких поселков, один из которых получил название «Cuthna Antiqua», что означает «старая монашеская ряса». Один из монахов, по преданию, заснул на соседнем холме, а во сне увидел серебряные слитки. Проснувшись, он действительно обнаружил их в указанном во сне месте и накрыл это место своей рясой. Кутна-Гора стала местом первой в Европе «серебряной лихорадки». Вокруг шахт появилось хаотическое нагромождение лачуг, трактиров, бань, лавок и т. п. Затем разрозненные поселки объединились, и Кутна-Гора обрела привилегии королевского города.
  Была сильно разрушена во времена гуситских войн. Из-за истощения руд к середине XVI в. город пришел в упадок.


[Закрыть] после того, как несколько монахов в средние века окропили округу грязью с Голгофы[16]16
  В 1278 году Генрих, аббат цистерцианского монастыря в Седлеце, пригороде Кутна-Горы, был послан чешским королем Отакаром II в Святую землю. Обратно он привез немного земли с Голгофы и рассыпал ее по кладбищу аббатства. Весть об этом распространилась, и кладбище стало популярным местом захоронения среди жителей Центральной Европы. Многие тысячи людей желали быть похороненными на этом кладбище. Средневековые войны и эпидемии, в частности эпидемия Черной смерти в середине XIV века и гуситские войны в начале XV века, пополняли кладбище, которое в результате сильно разрослось.
  Около 1400 года в центре кладбища был построен готический собор с усыпальницей, это и есть Костехранилище в Седлеце (Костиница). Усыпальница должна была служить складом костей, извлеченных из могил, поскольку места на кладбище не хватало. Освободившееся место могло быть использовано для новых погребений или для строительства.


[Закрыть], сделав это кладбище самым популярным в Центральной Европе. Самое популярное кладбище в Центральной Европе, что тут скажешь! И в земле вам удается пробыть погребенным ровно до тех пор, пока вас не выкопают, чтобы освободить место для следующего парня. И – о! Затем, в конце девятнадцатого века, были наняты резчики по дереву, чтобы сделать предметы искусства из всех выкопанных костей. Вот крутотень! Только представьте себе жизнь скелета после смерти, в качестве канделябра. Ага, вот так.

Итого: гвозди – есть. Гроб – есть. Чокнутый одноглазый Имрих и его дружки из бара, готовые сцапать мальчика-зайчика и познакомить его с шелковистым интерьером шестиугольного ящичка?

Есть.

Может и мне поучаствовать? Не.

В любой другой вечер. В. Любой. Другой. Вечер. Но сегодняшний вечер не для мести. Я делаю глубокий вдох. Он для ошеломления.

Я не смотрю в окно. Я так усиленно не смотрю в окно, что моя шея вот-вот окаменеет. Я умираю от желания узнать, что происходит у Мика, но не хочу, чтобы Каз перехватил мой взгляд. Он может все испортить сейчас, когда у меня все идет по тщательно выверенному графику.

Имрих принес уже чай Мику? План такой. «Чумной» (наш с Кару столик, спрятанный под здоровенной конной статуей Марка Аврелия) не занимается, благодаря табличке «ЗАРЕЗЕРВИРОВАН», и марионетка-ангел сидит с перекрещенными ногами на сиденье, обитом бархатом, и когда (если) Имрих увидит парня, которой войдет и сядет туда, он должен принести ему поднос с чаем. Последний ключ к разгадке будет засунут в чашу с мышьяком (Это сахарница. Чай в «Гуляше» подается в старинных серебряных сервизах – на молочнике и сахарнице выгравировано «мышьяк» и «стрихнин», «болиголов», «цианид». Мило, не правда ли?)

Так что по существу: если Имрих уже принес чай, а Мик нашел последнюю подсказку, то он может выйти в эту дверь в любой момент, а я буду просто стоять здесь столбом, и Казимир Андраско станет свидетелем наших самых первых слов, сказанных друг другу.

Вот еще! Я должна закончить эту борьбу «умов».

– Вообще-то, – говорю я Казу. – У меня другие планы. Но сделай одолжение, сходи туда. И когда ты окажешься запертым в гробу, в темноте, умирая от голода и жажды, галлюцинаций и отчаянного желания пописать, когда кафе закроется и не останется никого, кто бы услышал твои крики, просто знай... я о тебе и думать забуду.

Я жестом указала на дверь, и в довершение всего, словно нанеся ему coup de grвce,[17]17
  coup de grвce – смертельный удар.


[Закрыть] одарила его... Одержимым Взглядом Маньяка. Этот взгляд, как бы говорит: «У меня есть нечто такое, что пленит и очарует. Пошли, покажу – оно в подвале». Один из моих любимых взглядов, и, кстати, самый нелюбимый моим братом, потому что он (взгляд) неизменно сигнализировал о начале военных действий, поднятых до уровня священной мести, которому он (мой брат) никогда не мог соответствовать. Брат просто не мог с этим справиться. Томаш знал: «Ты не можешь победить Одержимую Маньячку. Можешь только спровоцировать ее».

Каз мог не знать этого на собственном опыте, но почувствовал это интуитивно. Мои глаза напугали его до чертиков. Я это вижу. Он струсил. То и дело поглядывает на дверь. Одаривает меня презрительным взглядом, кривя рот. Такую рожу обычно корчат хулиганы, когда боятся кого-нибудь. Потом он назовет меня больной. Ждем-с.

– Сусанна, ты больная.

– Ага, – подтверждаю я с наслаждением, усиливая интенсивность взгляда. – В курсе.

Вот и все. Он принимает решение. Он разворачивается и уходит. Я испытываю одновременно разочарование и облегчение. Разочарование от того, что Каз был так близок к тому, чтобы оказаться замурованным в гробу, а я отговорила его, и облегчение, потому что я страшное орудие, а это – в значительной степени моя миссия.

С уходом Каза, я бросаюсь к окну...

…и вижу, как Мик идет в мою сторону! В одной руке он держит ангела, в другой – дьявола, и у меня не больше трех секунд, чтобы раствориться в воздухе, прежде чем успеет открыться эта дверь.

Это, или ныряние за ближайший надгробный камень.

Хвала Господу за убиенных монахов!

Она
Глава 9
Дыра В Сердце

Дверь открывается, выпуская из кафе во внутренний двор гул голосов и музыку, а потом она снова закрывается, и весь шум исчезает, как кукушка в часах. Слышен хруст снега. Мне ничего не видно, но я уверена, что и меня не видно. Я, скрючившись, прячусь за надгробием, как раз находясь вне света, льющегося из окна кафе. Звук шагов затихает и мне приходят на ум две вещи:

То, что я прячусь за надгробием, безусловно, говорит о том, что я веду себя как навязчивый преследователь.

И

Мик на пути к Остановке номер три, и Остановка номер три – это последняя остановка, место, где я, как предполагается, должна явить себя настоящую и инициировать привычное человеческое взаимодействие.

«Неужели?» – скулит внутренний голосок. А разве марионетки не могут действовать от моего имени? Мой специальный представитель-марионетка, а? Ну да, а не более ли это странно и устрашающе, чем преследование? Навязчивый преследователь-чревовещатель, говорящий через марионеток – ангела и дьявола. Я прямо так себе это и вижу, как Мик представляет меня своей семье:

– Знакомьтесь, это моя девушка Сусанна и... ее представители.

Нет, нет, нет. Ты не можешь так поступить.

Я смогу. Я заставляю себя вылезти из-за надгробия. Я все тот же человек, который поселил страх в сердце Каза. Я оголтелая фея, оголтелая фея. Почему же заговорить с парнем, который мне так сильно нравится, гораздо труднее, чем с тем, кого я презираю? Знаю-знаю, все это связано с химическими реакциями, происходящими в мозге – (все и вся всегда связано с химическими реакциями, происходящими в мозге) – но мое эмоциональное возбуждение и чувство страха, словно крошечные борцы прямо сейчас сражаются у меня в сердце. Я живо представляю, как Эмоциональное Возбуждение душит Благоговейный Страх и нежно так, почти любовно, укладывает обездвиженное тело на землю.

Вперед. Сейчас. Страх повержен. Быстрее, пока он не поднялся и не увидел, куда ты ушла. Дыши. Шагай. Дыши. Шагай. Видишь, следы Мика. Дуй по ним.

Дыши.

Шагай.

Так, ладно. Я в норме. Иду. Я ставлю свои ноги в следы Мика и чувствую связь с ним, будто совсем с катушек слетела. Остановка номер три недалеко, и я ходила этим маршрутом тысячи раз, обычно с Кару. Дышу. Шагаю. Мик, скорее всего, уже там.

А я знаю, что собираюсь ему сказать?

О, черт.

Благоговейный Страх поднимается и преследует нас целый квартал. Удар по шее Эмоциональному Возбуждению – как раз перед тем, как я заворачиваю за угол к Остановке номер три. Это заставляет меня встать как вкопанную, и я обнаруживаю, что застреваю сбоку здания, благодаря центробежной силе своего волнения.

Что я скажу?

Я нашариваю свой телефон и пишу Кару: ТРЕБУЕТСЯ СРОЧНАЯ ПОМОЩЬ. СЛОВА. ПЕРВОЕ ПРЕД ЛОЖЕНИЕ. ЧТО-ТО ПРОСТОЕ, ЧТО ЗАСТАВИТ ЕГО НЕМЕДЛЕННО ВЛЮБИТЬСЯ В МЕНЯ. ВРЕМЯ ПОШЛО.

А потом я жду, с телефоном в руке. И опять жду. Теперь снег падает быстрее, а мое дыхание напоминает пар огнедышащего дракона. Холод от камня строения просачивается через мое пальто и превращает спину в ледышку, а из Африки не приходит никакого сообщения.

Ну и ладно. Я пихаю сотовый обратно к себе в карман. Я знаю, что мне делать. Греческий философ Эпиктет[18]18
  Эпиктемт – древнегреческий философ; раб в Риме, потом вольноотпущенник; основал в Никополе философскую школу.
  Лекции стоика Музония Руфа проходили в Риме, в числе слушателей бывал и Эпафродит – хозяин Эпиктета, сопровождаемый своим рабом.
  Проповедовал идеи стоицизма: основная задача философии – научить различать то, что сделать в наших силах и что нет. Нам неподвластно все находящееся вне нас, телесное, внешний мир. Не сами эти вещи, а только наши представления о них делают нас счастливыми или несчастными; но наши мысли, стремления, а следовательно, и наше счастье подвластны нам. Все люди – рабы единого Бога, и вся жизнь человека должна находиться в связи с Богом, что делает человека способным мужественно противостоять превратностям жизни.
  Сам Эпиктет не писал трактатов. Выдержки из его учения, известные под названиями «Беседы» и «Руководство» сохранились в записи его ученика Арриана. Последний (более короткий) текст был особенно популярен: он был переведен на латынь, неоднократно комментировался философами и богословами.


[Закрыть] как-то сказал: «Сначала скажи, кем ты хочешь стать, а потом делай, что должен». Старый добрый Эпиктет. Я хочу быть Уверенной В Себе Девушкой, а это означает, что для начала, нужно перестать пытаться слиться со штукатуркой здания. По моей собственной теории, уверенность в себе составляет всего двадцать семь процентов настоящей уверенности, а остальное – притворство. Главное вот в чем: если вы не видите разницы, то и нет никакой разницы. О, притворщик может почувствовать разницу, по липким ладоням и колотящемуся сердцу, но итоговый эффект (будем надеяться) тот же.

Когда придет время, слова сами сорвутся с моих уст, и я услышу их одновременно с Миком. Невозможно следовать определенному сценарию. (Или это не так? Может, я могла бы написать сценарий, и взять под жесточайший контроль наш первый разговор? – Нет. Ты не можешь. Шагай.) Я заставляю свое тело двигаться. Я чувствую, как Эмоциональное Возбуждение и Благоговейный Страх повисают на моих лодыжках, но спустя несколько шагов, перестаю обращать на это внимание, потому что прохожу точку невозврата. Я поворачиваю за угол на Мальтийскую площадь. К Лицею с розовым фасадом в стиле барокко. Ворота во двор, а за ними – только тени. Я не вижу Мика, но... Мик может видеть меня. Я иду.

Остановка номер три – это внутренний двор моей школы. Это милое местечко, с замершим фонтаном в центре и резной мраморной скамейкой, которую держат на своих плечах русалки. Ворота на ночь не запираются, чтобы студенты могли пользоваться студиями по возникшей необходимости, но в этот субботний вечер в начале семестра, уровень их отчаяния еще слишком низок и поблизости никого не должно быть. Внутренний двор уединен, но не совсем, что кажется правильным. Интимный, но не слишком.

Я иду к воротам. И это не пульс стучит у меня в висках. Это моя уверенность в себе.

Ворота открыты. Я вижу следы Мика.

Я застываю в нерешительности.

Потому что следы Мика ведут внутрь, а потом...

...наружу.

Он уходит прочь.

И когда я смотрю во двор, вот что я вижу: на русалочьей скамейке сидят ангел и демон, и они переплетены в крепких объятьях.

А Мика там нет.

Я оглядываюсь по сторонам, гляжу себе через оба плеча. Смотрю на Мальтийскую площадь. Даже вверх бросаю взгляд, будто он мог улететь. Его нигде нет.

Он ушел.

Внутри меня: опустошение от разочарования.

Горькое чувство обиды.

Я парализована.

Я в недоумении.

И унижена.

Ненавижу унижение. Мне хочется пнуть унижение по коленке.

Я стою вот так с минуту, прежде чем до меня доходит, что Мик может наблюдать за мной откуда-нибудь с близкого расстояния, и эта мысль заставляет меня вжаться вглубь двора. Я больше не наступаю на его следы. Я обхожу их, словно презираю. Тупые следы, получайте! Мое сердце теперь вроде палочек корицы, которые уже порублены и готовы быть добавленными в тесто. Мне совсем не больно, потому что внутри уже ничего нет. Как у ангела, где вместо сердца у нее в груди дыра – но без бенгальского огонька.

Совсем никакого бенгальского огонька.

Я стою перед марионетками, и у меня в душе нет ничего, кроме пустоты, когда я смотрю на них. Он расположил их так, чтобы они были похожи на влюбленных. Как гадко. Никогда бы не подумала, что Мик может быть таким гадким.

А потом я вижу, что ледяной шар исчез. Я подвесила его на дерево, которое дугой склонялось над лавочкой. Последний артефакт в этой охоте за сокровищами: гладкий кусок чистого льда размером с бейсбольный мяч, внутри которого было заморожено, а прежде аккуратно скручено и засунуто в пластиковую тубу, последнее сообщение. Идея состояла в том, что к тому времени, как лед растает, я буду готова к тому, чтобы Мик его прочел, буду готовой к разговорной части вечера, чтобы после перейти к следующей его части. Ну, вы знаете, какую часть я имею в виду. О, Господи. Мои губы чувствовали себя опустошенными, будто их, как невесту, бросили у алтаря. А они были так уверены в том, как должен будет закончиться этот вечер.

Мик что, забрал шар с собой? Зачем он это сделал? Я осматриваюсь, на случай, если шар просто упал, но его нигде не видно... я начинаю злиться. Он не должен был его забирать. Если он ушел, то и сообщение должен был оставить. У меня совершенно нет желания, чтобы он прочел его, а потом, смеясь, показывал бы своим друзьям.

(«Мик бы так не поступил», – настаивает внутренний голос так, будто я его хорошо знаю.)

(«Ты ведь его знаешь».)

Не знаю. Ну, конечно, не знаю. Мы ведь ни разу даже не заговаривали друг с другом. Но я была абсолютно уверена, что он не придурок. Что он не задница. Разумеется, нельзя сказать, что это сопоставимо с тем, как Каз поступил с Кару, но выглядит тоже не супер. Я была совершенно готова к тому, что он может не появиться на Остановке номер один. Чего уж скрывать, я была бы разочарована, но зла бы на него не держала. Если я ему не интересна, значит не интересна. Но почему он прошел до конца в поисках «сокровища», при этом выглядя все время таким завороженным и няшкой, а потом... сбежал?

Дребезжит мой телефон. Это пришел от Кару список (который уже не понадобится) фраз, с чего начать разговор.

—a) Привет. Я Сусанна. На самом де ле я марионетка, которую оживила Голубая фея, и только так я обрету душу, если в меня влюбится человек. Не поможешь марионетке?

—b) Привет. Я Сусанна. Прикосновение моих губ дарит бессмертие. Это так, на всякий случай.

—c) Привет. Я Сусанна. Мне кажется, что я тебе нравлюсь.

Я читала их, испытывая горечь. Потом я резко опустилась на лавку, толкая марионеток, которые разорвали свои объятья. Ангел заваливается на спину, ее руки падают набок, голова в обмороке падает на край скамьи. Умерев от разрыва сердца. Мне кажется, что я сейчас испытываю примерно то же самое. «Нет смысла юлить. Будем честны.» – вот, что сказала бы Уверенная В Себе Девушка. Если бы у нее было кому это, блин, сказать.

Я пишу в ответ: Спасибо, но , похоже , мне эти варианты не пригодятся.

– Что? Почему?

– ...он убежал...

– ???

– Марионеток оставил. Оставил их обниматься и не стал меня ждать. По крайней мере, хоть куклам что-то перепало.

Пауза, во время которой я воображаю, как Кару негодует. Но когда она пишет ответ, в нем нет никакого негодования.

– Сус, это не имеет смысла. Он не оставил записки и ли вроде того?

Записка? Об этом я не подумала. В дыре моего сердца вспыхивает искра. Возможно ли?

Дыра в сердце.

Дыра в сердце! Дыра в сердце ангела. Что-то торчит из ангеловой дыры в сердце! Я поднимаю глаза, оглядываюсь по сторонам, будто Мик мог шпионить за мной, как я шпионила за ним. Но мне так не кажется; здесь негде спрятаться. Я протягиваю руку... это свернутая в рулончик бумажка. Я разворачиваю ее, и в ту же секунду все мои разочарование, горькое чувство обиды и унижения, паралич и недоумение испаряются и сменяются... головокружением, облегчением, трепетом, полуобмороком и радостью.

Это, сделанная наспех, его собственная версия карты сокровищ. В ее центре: автопортрет, выполненный шариковой ручкой, по большей части напоминающий рисунок от руки ребенка – рожица с каракулями в виде бакенбардов и завитушками, в качестве бороды. Но как бы ни было плохо нарисовано (чего уж скрывать, так оно и есть), в этом рисунке присутствует что-то такое милое, что-то такое абсолютно трогательное и не дебильное, отчего я поверить не могу, что мне никогда даже в голову не приходило, что Мик способен на нечто особенное. Ох вы, маловеры. Я помню разговор, который у нас с Кару состоялся в «Отраве», еще до того, как я узнала его имя, когда я гадала, каковы шансы, что он не пустышка. Как будто могли быть сомнения! Он просто-таки излучает «не-пустышечность». Я просто боялась в это поверить – или боялась, что какой-то девушке уже очень повезло с его «не-пустышечностью».

Которая, видимо, отсутствует в данный момент – потому что он сыграл в мою игру сегодняшним вечером, а теперь... он приглашает меня сыграть в его игру.

Объятия марионеток приобретают новый смысл, а мои щеки бросает в жар. Это было послание? А разве нет? На карте, в облачке, исходящем из нарисованных губ, тоже послание и оно гласит:

Дьяволов поток, 20 минут.

P . S . иди медленно

И еще прилагается карта Кампы, нарисованная тяп-ляп, но я не вижу никаких обозначений Х. Дьяволов поток не очень длинный, но расстояния хватает, чтобы точное обозначение конечного пункта пришлось весьма кстати. И для чего понадобились двадцать минут? Что он задумал?

Интригующе...

Мой сотовый принялся соперничать за мое внимание. Это сообщение от Кару, всего одна строчка: Эй ? Су с ???

У меня немного дрожат пальцы от нервного трепета, когда я пишу ей ответ: Ты гений и моя спасительница. ЗДЕСЬ ЗАПИСКА! <3 <3

Никогда в своей жизни не отправляла никому «сердечка». Это по части кокетливых девиц. Кару, наверное, думает, что мой сотовый украл (а возможно, и мое тело), какой-нибудь страдающий от безответной любви пришелец. Как бы там ни было, я отправляю ей сообщение.

И вот, что приходит в ответ : ...кто это??

Я: Не смей издеваться надо мной.

Кару: Ты там часом не собираешься коллекционировать камушки в форме сердечек или типа того, а? Потому что , возможно , нам придется пересмотреть нашу дружбу.

У меня есть немного времени, которое требуется убить, прежде чем истекут загадочные двадцать минут, поэтому я звоню ей – короче, не пишу дурацкое сообщение (порой нелепо, до чего много требуется времени, чтобы набрать номер и что-то там наговорить, вместо того, чтобы просто напечатать на албанском) – и решительно ее заверяю, что нет никаких камней в виде сердечек в моей будущей коллекции.

– Пальцы, – говорю я, вспоминая о предполагаемом сувенире моего деда, доставшемся ему от голема. – Я собираюсь в качестве трофеев забирать себе по пальцу со всех своих парней, начиная с нынешнего момента ,– и даже если Кару и догадывается, что количество «всех моих парней» равно нулю, то виду не подает.

– Так-то лучше, – говорит она.

Так приятно слышать ее голос. Она рассказывает, что дальнейшая ее дорога лежит в Пакистан. Пакистан! Я вываливаю на нее всяческие невежественные предупреждения, в которых она не нуждается, например, как носить паранджу и не танцевать никаких сексуальных танцев в общественных местах, а она пытается вернуться к разговору обо мне и Мике.

Я & Мик.

Я никогда прежде не была частью предложения с союзом "&". Никогда никаких «мы», или «нас», но к тому времени, как я вешаю трубку и начинаю идти (медленно, как и было предписано) в направлении Дьяволова потока, то чувствую себя очень хорошо, оценивая свои шансы в этом плане. Возможно, оно окажется моим величайшим заблуждением, но это чувство несет меня, словно по воде, и в мгновение ока я приближаюсь к мостику в конце улицы Велкопреворск, гадая, куда двигаться дальше. И вот, именно в этот момент, я слышу ее.

Музыку.

Она
Глава 10
Павлиньи Следы

Скрипка. Живая и настоящая. И мелодия плывет вместе со снегом по воздуху. Это маленькая ночная серенада, которую я слышала уже столько раз, но даже представить себе не могла до нынешнего мгновения, что она может быть такой... приземленной. «О да, Моцарт – гений! А что на десерт?» Но слышать ее вот так, на улице, в сумерках, стоя под снегом, когда она предназначалась только мне... серенада мысленно переродилась для меня, став возвышенным творением, каковым всегда и являлась. Ее анданте, мягче и приятнее, чем аллегро, и она просто... я даже не могу объяснить это словами...

Пространство вокруг меня, сверху (уходящее вверх, в ночное небо, с кружащим в воздухе снегопадом) оживает, становясь живым существом. Музыкой. Закрой глаза и сразу представляется, будто расцветает розовый куст, как в стремительном танце растут его побеги, и раскрываются бутоны в узоре, переплетаясь и завиваясь, появляясь и исчезая.

Закройте глаза, и музыка раскрасит всевозможными красками и причудливыми орнаментами темноту внутри вас.

Музыка тянет меня вперед, будто протянув руку, увлекает за собой. Мик там, по другую ее сторону, где-то, еще не увиденный мной, его музыка ведет меня прямо к нему, и я так благодарна в эту самую минуту, что он оказался ни каким-то обычным человеком, в которого я влюбилась, и даже не обычным музыкантом, а именно скрипачом.

Как только я ступаю на мост, то вижу его. Рядом с мостом есть мельничное колесо – милое такое мельничное деревянное колесо, рядом с которым фотографируется любой турист в Праге, – и Мик стоит на пирсе рядом с ним, едва ли дальше, чем в десяти футах от меня. Хотя между нами стена, бетон с железной оградкой сверху, и моей миниатюрности придется встать на цыпочки, чтобы можно было хоть что-нибудь разглядеть через решетку. Его голова, увенчанная вязаной шапочкой, склонена над скрипкой. Поза его свободна и движения плавны, он краснеет от напряжения и созидания, и ничто и никогда не было столь удивительным, как этот идеальный звук – результат изящных преднамеренных взмахов смычком в руке этого красивого парня.

Я не единственная, кого привлекла музыка. Моцарта останавливались послушать и случайные прохожие. Открылись даже ставни на некоторых окнах в домах над каналом, и на минуту все застыли, подавшись вперед и наблюдая этот чудесный вид: Мик на мельничном пирсе, играет Моцарта для снега.

Нет, не для снега. Для меня.

Маленькая ночная серенада – тринадцатая серенада Моцарта. Серенада.

Народ, мне кажется, что здесь важно обозначить, что серенадили мне. На фоне арок Карлового моста, его призрачных фонарных столбов. Канала, черного и блестящего, и ночь как бы говорила: «Ну да. Все в мире чудо».

Именно так, Пикассо. Именно так.

– Извините, – говорю я паре, которая останавливается неподалеку, склонившись друг к другу, так что пар от их дыхания сливается в единое облако. – Не могли бы вы меня подсадить? – Я показываю на стену. Она высокая, с острыми железными наконечниками – препятствием, которое может помешать тому, что я собираюсь сделать, но пара не прикладывает никаких усилий, чтобы отговорить меня. Они улыбаются, будто им одним ведом какой-то секрет, и парень складывает руки наподобие стремени, а я, сделав шаг, взмываю вверх. И в этот момент Мик поднимает глаза, как раз тогда, когда я начинаю балансировать на стене.

Наши глаза встречаются и вся эта суета с охотой за сокровищем, беготней туда-сюда по мосту и прятками за надгробиями, сводятся к этому мгновению.

Когда наши глаза встречаются.

И... ощущения такие, словно всю свою жизнь я была той самой башней, стоящей на краю океана ради какой-то непонятной цели, и только теперь, по прошествии почти восемнадцати лет, появился кто-то, догадавшийся щелкнуть выключателем, обнаружив тем самым, что я никакая не башня. Я – маяк. Это напоминает пробуждение. Я источник света. Я никогда не предполагала, что могу излучать тепло и свет. Черт. Если музыка вызвала внешние изменения, есть же и внутренние.

И их гораздо больше, чем я предполагала.

Мик улыбается, и это такой коктейль из радости и застенчивости, страстного желания и даже немного того, что я бы назвала удивлением, – как будто он удивлен своему везению, тому, что я взобралась ради него на стену – которое отзывается во мне родственной улыбкой. Мое лицо реагирует, не спрашивая на это разрешения у мозга, потому улыбка получается самой большой, самой беспечной, самой влюбленной из тех, что изгибали мои губы за всю мою жизнь. Я даже понятия не имела, что мое лицо способно на такое. Словно в мои щеки вшиты потайные молнии. О, Господи.

Должно быть, вот они. Эти чувства. Из-за которых люди пишут стихи! Я чувствую то же самое.

Я чувствую их и хочу большего.

Я начинаю спускаться по внешней стороне моста. Или, ох, я смотрю вниз, в поисках уступов, которые позволит мне сделать этот последний, решающий шаг, чтобы наконец-то войти в магнитное поле Мика, но расстояние до маленькой металлической дорожки внизу приличное – и я колеблюсь. И едва я начинаю колебаться, как и Моцарт, вслед за мной, уже не так в себе уверен. То есть, я хочу сказать, смычок Мика дрогнул, и музыка оборвалась. Когда я снова смотрю в его сторону, он укладывает скрипку и смычок в футляр и идет ко мне. Из дома над каналом раздаются жидкие аплодисменты, но я не собираюсь в данный момент отвлекаться ни на что внешнее.

Вот так ситуация. Я: прижимающаяся к внешней стороне моста. Мик: на металлической дорожке ниже. Его голова едва достает до моих ног. Он смотрит на меня, и наши глаза вновь встречаются, а я думаю: «Я люблю твое лицо, потому что оно лучшее, и не могу не представлять ситуацию, в которой мы будем стоять, соприкасаясь лбами и кончиками носов», – и только теперь понимаю, что сияние маяка, которое я чувствую, это, на самом деле, румянец. Он тоже краснеет и с уменьшением расстояния между нами, создается впечатление, что наши румянцы встречаются где-то посередине. На краях наших магнитных полей, сталкиваясь друг с другом.

А потом Мик заговаривает. Все, что он говорит, это:

– Привет, – но произносит он «привет», выдыхая облако чистейшего трепета, и это трогает меня.

– Привет, – говорю я в ответ. Слово произнесено, и нет никаких неполадок речевого аппарата. Конечно, это всего лишь «привет», но это самое значимое «привет», которое я когда-либо произносила, и оно прозвучало совсем на меня не похоже, будто это был не мой голос. Он прозвучало так, будто его сказала девушка, у которой есть коллекция камней в форме сердца, и меня это, совершенно возмутительным образом, не тревожит.

– Поможешь спуститься? – спрашиваю я.

И он протягивает ко мне руки. Я присаживаюсь на корточки на краю бетонной стены, а в спину мне упирается «железная дорога» из наконечников. Я обнаруживаю, что все еще нахожусь вне досягаемости рук Мика, так что мне нужно податься вперед и позволить ему поймать меня. Что я и делаю. И он ловит. И это подобно тому, будто я наблюдаю за собой со стороны, когда делаю это – падаю в объятья Мика, наконец-то, попадая в его магнитное поле – с большого расстояния. Он ловит меня за талию, но благодаря свитеру и пальто, я ощущаю лишь небольшое давление, а не его руки. Я тоже опускаю руки ему на плечи, вернее на пальто, под которым приятно ощущается их юношеская мускулистость. Он опускает меня, ставя перед собой, просто и без затей, и вот они мы – подобрались к разговорной части вечера.

Долгая пауза.

Но это не плохая пауза, потому что Мик смотрит на меня, как на сокровище, которое сняли с высокой полки и вручили ему прямо в руки. И я обнаруживаю, что совсем не возражаю против того, чтобы он так на меня смотрел. Ничуть.

– Я получил твою записку, – говорит он.

– А я твою.

– Я не умею рисовать, – говорит он, слегка торопливо, будто оправдываясь, и я понимаю, что он просто нервничает, как и я.

– А я не умею играть на скрипке, – парирую я в ответ. – Это было... прекрасно. – И это еще слабо сказано. Здесь скорее подойдет слово возвышенно, но это может прозвучать претенциозно.

Он скромно качает головой.

– Да ерунда. Только не говори Моцарту, что я так сказал. Просто я имею в виду, что это было ничто, по сравнению с тем, что ты сделала сегодня вечером. Я даже не знаю, что сказать. Это было самым крутым из того, что кто-нибудь, когда-нибудь делал для меня.

– Что? Заставить тебя бегать под снегом по всему городу? – Теперь настала моя очередь повести себя скромно. А ведь это, в самом деле, было круто. Уж я-то знаю.

– Ага, как же, только и всего. Я вообще не представляю, как ты проделала некоторые штуки. – Короткая пауза, а потом он добавляет. – Но не рассказывай мне. Мне хочется думать, что это было волшебство.

– Это и было волшебство, – просто говорю я. Всему, что касается магии, я научилась от Кару – можно рассказывать самую диковинную правду, практически без риска, что в нее поверят.

За исключением, по-видимому, случая с Миком.

– Я верю, – говорит он. – Я так себе и представлял твои субботние вечера.

Пауза. Обдумывание. Режим разговора.

– Ты представлял себе мои субботние вечера?

– Ну да, – говорит он с нежной интонацией в голосе. – Каждую неделю, когда я занимался чем-нибудь скучным или типичным для себя, после спектакля. Так я наказывал себя за то, что такой слабак и не могу заговорить с тобой – представляя, чем ты занимаешься, например, бегаешь с тайными поручениями по крышам, или исчезаешь в потайных дверях, которые сливаются со стеной, когда закрыты, и после твоего исчезновения остается только дорожка из серебристой пыли.

Он будто Кару описывал. Тайные поручения, исчезновения и потайные двери? И меня осенило – Мик считает меня загадочной.

И это, бесспорно, лучший комплимент, который мне когда-либо делали. Я могла бы ему рассказать, как в действительности проходили мои вечера – что я вместе с Кару ленно проводила их в «Отравленном гуляше» за одним из ее альбомов с набросками и чаем, пребывая в подавленном состоянии из-за него – но не буду. Мне нравится вся эта фишка с загадочностью.

– Серебристая пыль? – уточняю я.

Он застенчиво пожимает плечами.

– Ну, не знаю. Или, может, павлиньи следы.

Как интересно.

– Павлиньи следы, – повторяю я.

– Это стихи, который я когда-то прочел, – объясняет он. – В них есть такая строчка «любой проснется, чтобы отыскать мокрые следы павлина, оставленные на кухонном полу», и вот с тех пор, мне типа хотелось того же. Гм. Проснуться и отыскать павлиньи следы.