Текст книги "Лучшее лето в её жизни"

Автор книги: Лея Любомирская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Переулки

…Епифания повернулась и постучала по стеклу, а потом, когда я голову поднял, пальцем поманила – иди сюда, мол.

Я говорю – я? Она мне из кабины кивает – ты, ты, а все остальные в окна уставились и сидят, довольны, что не их зовут.

Просто смешно, как они ее все боятся. Я вот не боюсь, совсем практически, подумаешь, колеса вместо ног. Я один раз в бассейне видел девчонку, так у нее вообще на ногах было по шесть пальцев, а между ними – перепонки.

У Епифании нет перепонок между пальцами. Но зато у нее руки в три сложения, как зонтики. Если в салоне кто-то орет, мусорит или, там, сиденья режет, она спокойно может дотянуться из кабины до самого последнего ряда и дать в лоб. Поэтому у нас в трамвае всегда чисто и спокойно. Всегда.

Подхожу к кабине.

– Иву, – говорит мне Епифания, – Иву, у меня опять перепутаны все переулки! Иву, ты же знаешь правила: еще раз ты мне спутаешь переулки, и я тебя высажу на первой же остановке, так и знай!

* * *

– Иву – чудесный мальчик!

Директриса дружелюбно улыбается, и Ана Паула улыбается в ответ, стараясь выглядеть как можно естественнее. Ана Паула всегда чувствует себя немного не в своей тарелке, когда ее вызывают в школу по поводу Иву, к тому же директриса, с этим ее ничего не выражающим лицом и скрежещущим механическим голосом, повергает Ану Паулу в трепет.

– Он что-то натворил?

Директриса качает головой.

– Иву – чудесный мальчик, – повторяет с напором. – Но он все время как будто… – Директриса щелкает пальцами с неприятным сухим звуком, и Ана Паула делает нечеловеческое усилие, чтобы не поморщиться. – Он все время как будто не здесь. Он весь в своем мире. Вы понимаете, что я хочу сказать?

Ана Паула нерешительно кивает. Она не очень понимает, но уточнить не решается.

– Ну вот, – директриса снова улыбается. – К тому же он регулярно путает мне переулки.

– Простите?!

– Уроки. Я говорю, он постоянно прогуливает уроки.

* * *

– Это уже четвертая школа, четвертая школа в этом году! Иву, что ты делаешь? Если тебя выгонят и отсюда, тебя больше никуда не возьмут! Ты понимаешь?!

Иву тяжело вздыхает.

– Мам?

– Что – мам?!

– Если ты про переулки…

– Я про уроки, – чеканит Ана Паула. – Про уроки, которые ты прогуливаешь!

– Я не прогуливаю!

– Мать Епифания сказала, что прогуливаешь!

– Она врет! Если б я прогуливал, ей бы все равно не было видно из кабины, у нее темное стекло! Это она злится из-за переулков!

– Прекрати!!! – уже не сдерживаясь, кричит Ана Паула. – Хватит! Я больше не могу слышать эту чушь про трамваи, кабины и переулки! Это школа, Иву, шко-ла! Не трамвай! Не автобус! Не космический корабль! Ты уже заигрался настолько, что не отличаешь, где твои фантазии, а где жизнь!

– Хорошо. – У Иву дрожат губы, но он изо всех сил старается говорить спокойно. – Допустим, я заигрался. Но ты же видела Епифанию! Ты же видела, что у нее колеса вместо ног!

– Господи, Иву! – Ана Паула не знает, плакать ей или смеяться. – Ну что ты несешь? Это просто инвалидная коляска!

* * *

Ана Паула курит на скамейке в темном парке и по сотому разу перебирает в голове все подробности сегодняшнего визита в школу. Зря она отдала Иву на пятидневку. Как чувствовала, что ничего хорошего из этого не выйдет. Бедный маленький Иву… надо его оттуда забирать, пока не поздно.

Ана Паула с силой тушит сигарету о скамейку и тут же достает еще одну. Сейчас она выкурит только эту и пойдет наконец домой.

В этот момент скамейка вздрагивает. Потом еще раз, посильнее, и еще раз, и еще, как будто кто-то толкает ее снизу. Ана Паула вскакивает, хватает сумку и по влажному газону бежит к выходу из парка. Только землетрясения мне сегодня не хватало для полного счастья! – думает она на бегу.

* * *

Я обижен на Епифанию. Зачем она сказала маме про переулки? Можно подумать, я нарочно…

Ну ничего. Я ей сегодня устрою. И пусть высаживает на первой же остановке, подумаешь!

* * *

– Ну вот видите, – скрежещет кто-то рядом с Аной Паулой. Ана Паула резко оборачивается и чуть не сталкивается с директрисой. На директрисе вместо ее обычного монашеского облачения надета широченная ночная сорочка, из-под которой торчат колеса. Иву прав, с ужасом думает Ана Паула, никакая это не коляска!

– Видите, – повторяет директриса, потирая колесо, как будто это ревматическое колено, – вот об этом я вам сегодня и говорила. Да что вы на меня-то уставились, вы на перекресток посмотрите!

Ана Паула послушно смотрит в указанном направлении. На перекрестке, точно посередине, прямо на асфальте сидит Иву в полосатой пижаме. А у его ног сплетаются в клубок…

– Что это? – севшим голосом спрашивает Ана Паула. – Как он это делает?

– Это улицы, – говорит директриса. – Улицы, переулки, аллеи, тропинки. Они его любят. Другие мальчики могут час звать хором, ни один тупик даже не шевельнется. А Иву достаточно просто из трамвая выйти – и они уже сами ползут! Один раз загородное шоссе явилось, представляете? – Директриса вздыхает и снова потирает колесо. – Удивительно талантливый мальчик ваш Иву. Жалко, неорганизованный. Как ночью выйдет – так наутро все переулки перепутаны.

Ана Паула нервно смеется. Я сошла с ума, думает она, я сошла с ума, ой, мамочки, ясошласу…

Что-то трогает ее за колено. Ана Паула визжит, но тут же берет себя в руки. Потом осторожно смотрит вниз и видит, что в ноги ей тычется крошечная парковая аллейка. Ана Паула медлит чуть-чуть, потом решительно присаживается на корточки и осторожно гладит аллейку по круглым камушкам.

Delirium. Домик

– Мама, тебе нравится этот домик? Мам! Мам! Мааааааааааааааам!!! Тебе нравится этот домик? Мне нравится. А тебе нравится? А папе? Спроси у папы, папе нравится этот домик?

Арлет до сих пор не уверена, она ли замечталась и чуть не врезалась в дом, или дом выскочил из-за угла и чуть не налетел на нее.

– Не помню, – говорит Арлет. – Ну правда, не помню. Помню – шла… А потом раз! И он…

– Мам, а почему этот дяденька одет в юбку?

– Это не юбка, это хитон.

– А зачем?

– Что зачем?

– Зачем дяденька в эту… в этот одет? Он девочка?

– Он не девочка, он бог Марс.

– Какой бок?

– Никакой не бок. Его зовут Марс, он бог войны.

– А почему он в юбке? В юбке на войну не ходят!

– Это не юбка, это хитон.

– А как зовут его собачку?

Арлет вспоминает, какие на том доме были азулежу,[28]28
  Азулежу (azulejo) – керамические изразцы, используемые в Португалии для отделки домов. Они прекрасные, и их надо видеть.


[Закрыть] и у нее даже очки запотевают от волнения.

– Ты же знаешь, – говорит Арлет, – я разбираюсь в азулежу. Поверь мне, эти азулежу были всем азулежу азулежу. Там были такие панно между окнами! Панно с богами! Во-первых, Марс. Такой классический, знаешь, в боевом облачении и с волком. Волк как живой! Я все ждала, что он на меня оскалится…

– Мам, смотри, какая у тетеньки огромная птичка! Это какая птичка?

– Сова.

– Совака? Птичка-совака?

– Не совака. Просто – сова. Такая большая ночная птица.

– А она кусается?

Арлет достает из кармана серую мягкую тряпочку, снимает очки и тщательно протирает стекла.

– Потом там была Минерва, – говорит Арлет, надевая очки. – Ты просто не представляешь, я не могу описать… Такая Минерва!!! И сова у нее. Сумасшедшая сова, абсолютно живая, живее, чем живая сова в зоопарке, я тебе клянусь! Я ее погладила, а она меня как цапнет за палец!

Арлет внезапно замолкает и краснеет.

– Ну то есть не цапнет, конечно… Там был кусочек отбит, где у нее клюв. Я погладила и поцарапалась. Но ощущение было… ну ты понимаешь.

– Мама! Мамамамамама!!!

– Ну что тебе?!

– Мам, смотри, детки голые! Совсем голые! Они бесстыжие, да?

– Нет, они просто неодетые.

– А когда я просто неодетая, я бесстыжая?

– Только когда ты неодетая при гостях по всему дому бегаешь.

– А они тоже бегают! Смотри, они бегают! Они муху ловят! Смотри, смотри! Фу, какие бесстыжие!!!

Арлет задумчиво смотрит куда-то мимо меня.

– А какие там были амурчики, – бормочет Арлет. – Какие чудесные амурчики, тоже совершенно живые. Прямо на уровне глаз, под средним окном. С крылышками, как у бабочек. Знаешь, было ощущение, что они все время двигаются, не то играют, не то гоняются за кем-то… Такие… такие сладкие!!!

– Мам, мне не нравится этот домик. Он дурацкий. Я не хочу тут жить. Мам, давай мы не будем тут жить! Мааааааам! Мне нравится другой домик, розовый! Можно мне розовый домик? Мама? Мама?! Можно мне розовый домик, можноможноможноможноможно?!! Можно?

Арлет снова снимает очки и трогает пальцем маленький бледный шрам между бровями.

– Знаешь, что меня мучает? – спрашивает Арлет. – Мне все время кажется, что это я его разрушила. Понимаешь, он стоял себе, как будто всегда там был. А я полезла за фотоаппаратом – и всё… Понимаешь? Понимаешь?! – Арлет вскакивает с земли, яростно отряхивая штаны. – Ты понимаешь, я достала фотоаппарат, и всё рассыпалось! Всё! Всё!!! Все панно!!!! Все до единого!!!!!

Арлет плачет горько, с подвываниями, всхлипывая и вытирая кулаками мокрые щеки.

– Все, все рассыпалось, – скулит она. – Все рассыпалось…

– Мам, смотри, гномик!!!

– Я думаю, это не гномик.

– А кто?

– Я думаю, это… ну… просто девочка.

– Просто девочка?

– Я думаю, да.

– Не гномик?

– Я думаю, нет.

– Ой, мам, смотри, какая грустная девочка!!!

Арлет натягивает на голову капюшон, втягивает руки в длинные рукава балахона.

– Извини, – говорит Арлет. – Я тебе сегодня надоела. Пойду я, ладно? – Арлет вяло машет мне рукавом и скрывается в переулке.

– А она бедная? – нерешительно спрашивает Катиня. – Нам ее жалко?

– Жалко, конечно, – отвечаю я.

– Мы можем ей помочь? Мам? Я могу? Мам? Мам?! – Катиня, как всегда, завелась, синий бант дрожит от возбуждения. – Правда же я могу ей помочь? Правда же?

Шикаю на нее. Делаю страшные глаза. Катиня открывает рот – возразить, но тут же закрывает. Умница моя.

– Обратите, пожалуйста, внимание на розовый дом на углу, – раздается снизу унылый голос Аны Риты. – Да-да, вот этот. Его построил местный богач, владелец первой на побережье фабрики консервов, Жозе Мария де Оливейра Силва. С этим домом связана одна любопытная легенда. Рассказывают, что вначале Оливейра Силва велел построить дом в колониальном стиле и украсить его азулежу с изображением античных богов и богинь. Но дом не понравился его трехлетней дочери Катарине. Ее изображение вы можете увидеть над дверью, вон там, правее, видите? И тогда…

Катиня широко раскрывает глаза и улыбается. Ей нравится, когда о ней говорят. А меня Ана Рита утомляет. И не лень ей изо дня в день рассказывать одну и ту же ерунду.

Нет, думаю я. Если бы мне дали выбрать, я бы определенно предпочла Арлет. По крайней мере, она видела старый дом.

Śo rosas, Senhor, śo rosas…

[29]29
  «Это розы, господин мой, это просто розы» – знаменитая фраза из так называемого «Чуда роз» («Milagre das Rosas»). Собственно, это ответ принцессы Изабеллы Арагонской (впоследствии св. Изабеллы) на вопрос мужа, короля Диниша Португальского, что это она прячет в подоле. Прятала там королева всякую мелочь на милостыню, а прижимистый Диниш очень не любил, когда супруга транжирила его деньги.


[Закрыть]

…ну и вот… я иду и покупаю. Не все, что вижу, конечно, но так… что нравится… Я просто не могу удержаться. Мне кажется, что, если я не куплю сейчас эту кофточку, я… ну, не умру, конечно, но что-то в этом роде.

Изабел на экране не накрашена, волосы забраны в кривоватый хвостик. Руки крупным планом, пальцы с обкусанными ногтями теребят какую-то ниточку.

О господи, думает Изабел в студии, я что, всегда так жалко выгляжу?!

– Сегодня в нашей студии, – доктор Алмейда улыбается залу, улыбается в камеру, потом поворачивается к Изабел и улыбается ей тоже, – Изабел Мартиньш, маниакальная покупательница. Встречайте!

…покупает сразу пять сумок! Или вот, на прошлой неделе купила сто пар колготок. Сто пар одинаковых колготок, клянусь, я глазам не поверил! Зачем, спрашиваю?! Зачем тебе столько, у тебя вон и так целый ящик колготок, ты же их не носишь, лежат нераспакованные, зачем ты покупаешь еще?!

Диогу на экране выглядит очень розовым, как будто только что вышел из душа.

Какой розовый, думает Изабел в студии. Подкрасили они его, что ли?

– Но мы-то с вами понимаем, – задушевно говорит доктор Алмейда и берет Изабел за руку, – что за этим кроется нечто большее, чем простое транжирство. Это, если хотите, крик о помощи. – Он отпускает руку Изабел и улыбается. Изабел пытается незаметно вытереть руку о брюки.

…я не хочу покупать, я нарочно не беру с собой денег или беру ровно столько, сколько может понадобиться – на кофе или на обед, но потом лезу в кошелек, а там кредитная карточка – забыла выложить дома или сама сунула в помрачении…

Изабел на экране вытирает слезы. Крупным планом растянутый рукав старого синего свитера и красный распухший нос.

Сейчас все это закончится, с остервенением думает Изабел в студии, и я пойду в магазин и куплю себе сумочку. Маленькую белую сумочку в синюю полоску. И к ней блузку без рукавов, с отложным воротником. Белую блузку с синим воротником. Или синюю блузку с белым. Или лучше две разные и буду их менять. И белые тряпочные тапочки с синим бантиком. И еще зонтик. С деревянной ручкой. В красную и зеленую клетку. Или нет, трость. Черный зонтик-трость. И черную же сумку с большой пряжкой.

– Мы вернемся в студию после рекламной паузы! – Доктор Алмейда улыбается – вначале в зал, потом в камеру, потом поворачивается к Изабел: – У вас есть двадцать минут, – говорит он дружелюбно. – Если хотите, можете пойти выпить кофе. Только далеко не убегайте, хорошо? И микрофон сами не трогайте, сейчас его звукооператор с вас снимет.

– Я не убегу. – Изабел встает с низенького студийного дивана. – Я только в туалет схожу.

* * *

У девочки за кассой на полосатом халатике висит табличка «Ученик». Девочка очень боится ошибиться, поэтому тщательно сверяет код каждой вещи. Белая сумочка в синюю полоску, белая сумочка в красную полоску, три разноцветных маечки, лак для ногтей, пляжные резиновые тапочки, цветной платок с бахромой – на нем нарисован ухмыляющийся дельфин и написано «Посетите Португалию!», – складной зонтик в красную и зеленую клетку. Девочка медленно и аккуратно складывает все это в большой белый пакет.

– Пожалуйста, скорее, – просит Изабел. – Я опаздываю.

– Конечно, – говорит девочка, двигаясь все так же неторопливо. – Конечно, конечно. Чем вы будете расплачиваться?

* * *

– Вот это сюрприз! – На пороге магазинчика стоит доктор Алмейда с микрофоном в руках, рядом с ним девушка-оператор с камерой на плече, низенькая и плотная, как металлический сейф. За девушкой растерянный Диогу в сером костюме – у Изабел при виде него падает сердце, – какая-то старуха в рыжем парике, болезненного вида юноша в красной бейсболке, две хорошо одетые худощавые дамы неопределенного возраста, полная женщина в слишком коротком для нее платье. Изабел делает шаг назад, чтобы укрыться в магазинчике, но сзади уже стоит девочка с табличкой «Ученик» на полосатом халатике и возбужденно дышит Изабел в затылок.

– Это беспрецедентный случай! – доктор Алмейда чуть не приплясывает от удовольствия, но говорит спокойно и даже слегка печально. – Бес-пре-це-дентный случай! За десять лет существования программы я не видел ничего подобного! Изабел, – мягко произносит он, и Изабел вздрагивает. – Что у вас в пакете?

Девушка-оператор подбирается поближе к Изабел и наводит на нее выпуклый глаз камеры. Изабел, кажется, спрашивает камера, что у вас в пакете? Что у вас в пакете? Что в пакете? Изабел Изабел Изабелизабелизабел чтоувасвпакетевпакетечточточто?!!!

Изабел зажмуривается и прижимает пакет к груди.

– Это розы, – говорит она внезапно. – Это просто розы.

– Чего?! – изумляется доктор Алмейда, но тут же исправляется: – Простите, что вы сказали? Розы?! И вы можете нам их показать?

Изабел глубоко вздыхает и на мгновение задерживает воздух. Потом осторожно выдыхает. Не открывая глаз, она переворачивает пакет и с силой встряхивает.

Розы – огромные, полураспустившиеся, густо-красные – почти бесшумно сыплются на каменный пол.

Сказка о лишних часах

Граф Диниш Сотомайор потерял битый час, ожидая, когда его юная невеста, барышня Сесилия Маседу, единственная дочь богатого фабриканта Куштодиу Маседу, изволит наконец решить, какой из полудюжины кружевных зонтиков особенно идет к ее новому наряду.

Когда парочка покинула дом, вдовая тетка Сесилии, дона Мария ду Карму, костистая старуха, взятая в дом из христианского милосердия, прошлась по гостиной с веничком из перьев, смахивая с мебели ей одной видимую пыль, и обнаружила под козеткой потерянный графом Динишем час. Час был битый, но годный, поэтому дона Мария ду Карму не стала его выбрасывать, а почистила и подлатала и, не зная, как употребить, подарила на Рождество своей дальней родственнице, доне Филомене де Соуза.

Обругавши про себя дону Марию ду Карму старой скрягой, дона Филомена, еще молодая, но уже почти беззубая женщина, измученная бесконечными беременностями и мужем-пьяницей, спрятала подаренный час в жестянку из-под сухих итальянских бисквитов и забыла о нем. Через несколько месяцев дона Филомена умерла очередными родами, муж-пьяница перебрал на поминках и отправился вслед за нею, а все заботы о доме и младших детях легли на плечи их старшей дочери, шестнадцатилетней Катарины.

Однажды, шаря в буфете в поисках чего-нибудь сладкого для малышей, Катарина обнаружила там жестянку с часом. Никому не сказав ни слова, она унесла жестянку к себе в комнату и стала каждую неделю добавлять туда несколько с трудом выкроенных минут.

Катарина прожила недолгую, но тяжелую жизнь, в одиночку вырастила и воспитала восьмерых младших братьев и сестер, из которых семеро разлетелись по свету и практически не давали о себе знать. Восьмая, самая младшая, добрая и набожная девочка по имени Паула, решила вознаградить сестру за все лишения и осталась с нею.

Когда Пауле исполнилось двадцать лет, Катарина, которая уже несколько месяцев почти не вставала с постели из-за непонятных приступов дурноты, позвала сестру к себе и показала ей часы и минуты, аккуратно сложенные в жестянку из-под итальянских бисквитов. Паула впервые видела столько времени сразу, но постаралась ничем не выдать своего изумления – она была очень хорошо воспитана.

Катарина прожила еще несколько лет. На смертном одре она вручила Пауле жестянку и взяла с нее клятву сохранить и преумножить с таким трудом накопленное время.

Похоронив сестру, Паула продала дом, небогатую обстановку подарила соседям, бедным людям, обремененным многочисленным потомством, а сама ушла в обитель сестер-бенедиктинок, где какое-то время изучала догматы, а потом приняла постриг и имя сестры Перпетуи.

Умерла сестра Перпетуя уже после войны, не дожив год до своего столетнего юбилея. Оставшуюся от нее жестянку из-под сухих итальянских бисквитов монахини передали наследникам – невесть откуда взявшимся внучатым и правнучатым племянникам.

Когда племянники открыли жестянку, они обнаружили, что та доверху забита временем – видимо, сестра Перпетуя, верная своей клятве, складывала туда каждую лишнюю минутку.

Поначалу наследники решили просто поделить содержимое жестянки, но один из внучатых племянников сестры Перпетуи, младший партнер в адвокатской конторе «Гонзага, Гонзага, Гонзага и Лопеш да Силва», отговорил их. Он собрал всех наследников за столиком в тесном зале кафе «Бразилейра» и предложил им создать банк времени, который будет ссужать всех нуждающихся временем под проценты. Эта идея так понравилась наследникам, что они не только согласились, но и немедленно – под шумные выкрики и звон стаканов – выбрали умного внучатого племянника президентом совета директоров.

Внучатый племянник ушел из своей адвокатской конторы и посвятил всего себя банку. Через несколько лет он задремал в кресле у окна, и ему приснилась сестра Перпетуя – она недовольно хмурилась и грозила пальцем. На следующий день внучатый племянник снова собрал всех наследников сестры Перпетуи за столиком в кафе «Бразилейра» – на этот раз в зале, кроме них, никого не было, а кофе разносили переодетые сотрудники службы безопасности банка – и спросил, как они отнесутся к созданию благотворительного фонда. Только чтобы уменьшить налоги, сказал внучатый племянник.

Наследники тайно проголосовали, складывая в чистую чашечку кусочки сахара – «за», или кофейные зерна – «против». После подсчета голосов оказалось, что сторонники благотворительного фонда выиграли с перевесом в один голос. Президент совета директоров довольно улыбнулся.

Благотворительный фонд времени «Сестра Перпетуя» существует по сей день. Он выдает временны́е стипендии – до двадцати четырех часов в месяц. К сожалению, из-за наплыва желающих процедура оформления очень сложна. Недавно кто-то подсчитал – это я на прошлой неделе прочитала в «Diário de Notнcias», – что на написание заявки и составление ежемесячной отчетности тратится столько времени, что сама стипендия теряет всякий смысл.

Лестница

Соня, уже одетая, но еще в тапочках, топчется в прихожей и никак не может решить, выходить ей сегодня на улицу или нет. Не то чтобы она боится, а просто ей надоело. Выйдешь – а там опять эта лестница.

Соня сует руку в карман и нащупывает монетку. «Если достану вверх орлом, то лестницы нет, – думает она, – а если вверх решкой, я лучше…» Додумать Соня не успевает, потому что в дверь звонят.

– Кто там? – тоненьким голоском спрашивает Соня.

За дверью кто-то молча возится – слышно негромкое постукивание и потрескивание и вроде бы даже сопение. Соня приподнимается на цыпочки и смотрит в глазок. В глазок, как обычно, ничего не видно, но Соню это почему-то успокаивает. Она берет в руки подметальную щетку, которая стоит в прихожей – выметать незваных гостей, – и распахивает дверь. За дверью никого нет, только прямо от порога убегает куда-то вверх широкая, отмытая до блеска лестница.

* * *

В первый раз лестница попалась Соне на глаза еще летом. Соня шла с городского рынка и несла полный рюкзак всякой еды, а перед собой катила огромную, как колесо, оранжевую тыкву, примотанную черной изолентой к старому скейту.

– Какая-то ты здоровенная, – бубнила Соня, несильно пиная скейт с тыквой. – Я тебя, такую здоровенную, пожалуй, и не съем.

Тыква молчала и делала вид, что Соня разговаривает не с ней.

– Допустим, сегодня я сделаю суп, – говорила Соня. – Или кекс. Или два супа и кекс, а один суп отдам доне Лурдеш. Или, наоборот, один суп и два кекса, а доне Лурдеш отдам полтыквы. Или, может…

Задумавшись о супе и кексе, Соня свернула в арку. В арке должен был находиться длинный и узкий переулок, который шел почти к самому дому. Но вместо переулка оказалась улица-лестница, темная и пустынная, довольно крутая, с выщербленными ступеньками и слегка погнутыми железными перилами.

– Оп-па, – сказала Соня и по инерции пнула скейт, – откуда это здесь?

Стрекоча колесиками по брусчатке, скейт докатился до лестницы, ткнулся в нее и остановился, увязнув в нижней ступеньке до середины тыквы.

– Оп-па, – повторила Соня, пятясь.

* * *

Соня секунду смотрит на лестницу, потом переворачивает щетку и ее палкой тычет во влажно поблескивающую ступеньку. Палка стучит о камень.

– Хорошо, – строго говорит Соня и снова тычет в лестницу палкой, – допустим, ты обычная добропорядочная лестница. А кто тогда мне в дверь звонил?

* * *

С этого дня, куда бы Соня ни пошла, там всегда оказывалась лестница. Она появлялась в самых неожиданных местах и делала вид, будто была там всегда. А еще она все время менялась. То это была широкая каменная лестница, то скрипучая деревянная лесенка со слегка облезшей краской, то просто низенькая стремянка на три ступеньки в книжном магазине. А один раз, когда Соня выскочила заплатить за свет, у банка ее поджидала роскошная лестница белого мрамора. По ступенькам спускался длинный ковер, темно-красный, как язык.

Соня смяла счет за свет в комок и запустила им в лестницу.

– За свет платить сама будешь! – крикнула Соня.

Лестница ничего не ответила, только ковровый язык едва заметно дрогнул.

* * *

Соня еще раз тычет палкой в ступеньку – ступенька отзывается все тем же каменным звуком – и выходит из квартиры. На площадке никого нет. Соня подходит к лестничному пролету и перегибается через перила.

Краем глаза она замечает какое-то шевеление.

– Я тебя вижу, – говорит Соня не глядя, – иди отсюда!

Шевеление не прекращается. Соня поворачивает голову. Свежевымытая лестница, которая казалась такой настоящей, просочилась за ее спиной и торопливо встраивается в дверной проем. Теперь у Сони вместо входа – лестница куда-то наверх.

– Как. Ты. Мне. Надоела, – вздыхает Соня и перехватывает поудобнее свою щетку.

* * *

Сонина соседка дона Лурдеш обижена на весь дом. Ее обвинили во вранье, а дона Франсишка со второго этажа намекнула, что дона Лурдеш злоупотребляет сладкой вишневой настойкой. Скверная женщина дона Франсишка, завистливая и ядовитая. А дона Лурдеш своими глазами видела, как утром вниз по улице неслась огромными скачками каменная лестница, а за ней бежала встрепанная Соня в тапочках и изо всех сил била по каменным ступенькам не то шваброй, не то подметальной щеткой.