Текст книги "Лучшее лето в её жизни"

Автор книги: Лея Любомирская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Лето пестрой бабочки

…его так все и называли – «больной ребенок». У других были имена или хотя бы фамилии. У двоих были номера. Красивые, длинные. А этого звали «больной ребенок». Он никогда не выходил. Сидел в своем белом боксе двадцать на двадцать и играл кубиками. У него было много кубиков: красные, зеленые, оранжевые, всякие. Он из них складывал что-то, потом разрушал. Потом опять складывал. На двери у него было круглое окошечко, и мы ходили смотреть, как он сидит в белой пижаме на белом полу и играет разноцветными кубиками. Мать, конечно, поначалу рвалась к нему, билась об дверь, пустите меня, кричала, пустите, но кто ж ее пустит. Ребенок ее не слышал, двери у боксов двойные. И правильно, нечего было его волновать, он же больной, и ей тоже не надо было внутрь, только расстраиваться. Она потом куда-то делась, не знаю куда, может быть, уехала или родила себе другого, здорового.

Больной ребенок был странный такой. Остальные шумели, даже те, у которых вместо имен номера, а этот был тихий-тихий. И совсем незаметный. Иногда заглянешь в окошко на двери – а его нет. Кровать заправлена, кубики на полу, а ребенка нет. Дежурные санитарки пугались очень, особенно если новенькие. За мной бежали. Я его всегда находила. Он бледненький был очень, как мелом вымазанный, волосы тоже белые, бумажные. И белая пижама. Если садился у стены и не двигался, его и не видно было. Я говорила врачам, чтобы ему купили разноцветные пижамы, но сказали – нельзя. Сказали, при его болезни это смерть. Я говорю: а как же кубики? Кубики разноцветные, значит, можно, почему нельзя пижаму? И на следующий день у него забрали разноцветные кубики и положили белые. А белыми он уже не играл. Так и стоял ящик около кровати.

Кто занес в бокс комочек пыли, я не знаю, думаю, санитарка. Санитарки тогда были ужасные грязнули. Некоторые – прямо настоящие свиньи. У них была душевая при раздевалке, и мыло им выдавали антибактериальное, они должны были мыться и переодеваться в служебное, обеззараженное. Я специально ходила к ним в душ, проверяла. Так они стали мочить мыло и мочалки, как будто вымылись, а сами так и ходили грязными. Тех, кого на этом ловили, я сразу увольняла, но на их место набирали новеньких, и эти были ничуть не лучше.

А потом кто-то из грязнуль притащил в бокс больного ребенка комочек пыли.

* * *

Серое и мохнатое лежало в углу и не двигалось. Больной ребенок осторожно подобрался поближе. Ему ужасно хотелось, чтобы кто-нибудь пришел и убрал это, но не хотелось опять видеть этих, жужжащих. От жужжания у него болела голова. Больной ребенок несильно подул, и серое и мохнатое как будто слегка шевельнулось. Ребенок отскочил к двери. Если серое и мохнатое на него нападет, он тут же начнет стучать в дверь и кто-нибудь его спасет. Пусть бы даже и жужжащие.

* * *

Потом, на комиссии, я сказала, что, конечно, вина была и моя тоже: я должна постоянно проверять работу моих санитарок. Но на самом-то деле я не могла это сделать: врачи запретили лишний раз заходить в бокс. Говорили, это раздражает больного ребенка. А ленивые грязнули пользовались этим и почти не убирали ту часть бокса, которой не видно через окошечко на двери.

* * *

На третий день больной ребенок перестал бояться серого и мохнатого. Оно было совсем маленькое и ни разу не попыталось напасть и укусить, даже когда ребенок поворачивался к нему спиной. Поэтому, когда жужжащая вышла, больной ребенок подполз к серому и мохнатому и осторожно потрогал его пальцем. Из серого и мохнатого высунулась гладкая черная головка и покивала больному ребенку. Больной ребенок замер, не в силах пошевелиться.

* * *

У санитарок потом выспрашивали, заметили ли они что-то ненормальное в его поведении. А что они могли заметить? Можно подумать, его поведение когда-нибудь было нормальным. Он же больной. Это все знали, и никто к нему особенно не приглядывался. И вообще, поведением и всеми этими делами врачи должны были заниматься, а не мои санитарки, я так и сказала на комиссии.

* * *

Фафа. Больной ребенок дал ему имя Фафа, и Фафа сказал, что ему нравится. Не словами сказал, а высунул гладкую черную головку и покивал. Он всегда кивал, когда больной ребенок с ним разговаривал. Больной ребенок гладил его по головке пальцем и рассказывал про жужжащих, про кубики, которые были веселые и смеялись, а стали неживые и все время спят, про страшных, которые могут напасть и укусить, про других страшных, которые приходят и трогают, а Фафа кивал. У Фафы были малюсенькие белые ножки, и он ползал ими по стене и тащил за собой серое и мохнатое, которое было его дом. Больной ребенок боялся, что жужжащие заметят Фафу на белой стене, поэтому он выкинул неживые кубики из ящика, а в ящик посадил Фафу. А чтобы жужжащие не приставали, построил из кубиков дом с башнями. Фафа смотрел на дом и кивал, и больной ребенок старался строить красиво.

* * *

В какой-то момент он снова стал играть кубиками. Но не так, как разноцветными. С теми он играл весело, а из этих просто строил. Но зато как строил! Как будто его где-то специально учили! Вот видите, сказали врачи, при его болезни белые кубики – то, что надо.

* * *

– Я буду спать, – покивал Фафа черной гладкой головкой. – Мне надо спать, и ты тоже можешь поспать, это недолго. Если проснешься раньше – поспи еще немного. А я проснусь, и мы с тобой полетим.

– Полетим, – повторил больной ребенок и тоже покивал, чтобы Фафа понял, что ему нравится.

* * *

А в начале мая – это было сразу после святых праздников, числа двенадцатого или тринадцатого, – больной ребенок уснул и не проснулся. Не в смысле умер, а в смысле – не проснулся. Дежурная санитарка пришла утром с завтраком, а он спит. Завернулся в одеяло и сопит тихонечко. Санитаркам строго-настрого было запрещено прикасаться к детям, поэтому она позвала меня. А я позвала врачей.

Больного ребенка потом целыми днями возили с рентгена на анализы, с анализов на МРТ – ничего не нашли. Кормить стали внутривенно, поставили стойку, привесили упаковку физраствора. А ребенок спал себе и даже улыбался, как будто ему приятное снилось.

* * *

– Просыпайся, – сказал Фафа и потрогал больного ребенка ножками за нос. Больной ребенок раскрыл глаза. Фафа снова потрогал его за нос и покивал головой. Фафа изменился, пока спал. Голова из черной и лаковой стала золотистой, и еще отросли усики, а на спине было как будто сложенное одеяло, но больной ребенок все равно его узнал и тоже покивал.

Из руки у ребенка торчала трубка, и по ней текло что-то прозрачное.

– Это что? – спросил больной ребенок. – Это можно вытащить?

Фафа покивал.

– Ну что… – Он развернул и встряхнул свое одеяло на спине. Одеяло оказалось бледное в точечку. – Полетели?

– Полетели, – сказал больной ребенок, садясь на кровати.

* * *

А потом наступило то самое девятнадцатое июня. Я сидела в кабинете и заполняла ведомости, а тут дежурная санитарка как завизжит! Аж мне на пятом этаже было слышно! Конечно, я узнала голос, я всегда узнаю моих санитарок. Это что-то вроде инстинкта. Как, знаете, мать чувствует, когда ее ребенок кричит.

Когда я спустилась, санитарка уже не визжала. Она сидела на полу и пила воду, а у бокса собралась целая толпа, и все смотрели в окошечко на двери.

Я испугалась. Я думала, что-то случилось с больным ребенком и санитарка виновата. Поэтому я всем велела разойтись, а сама заглянула в окошечко.

Он летал. Больной ребенок летал. У него были белые крылья, большие, как простыни. Он взмахивал ими и летал по боксу.

Потом прибежали врачи, не наши, а какие-то другие, в шлемах и перчатках. Нас всех выгнали с этажа и закрыли двери, и больше я больного ребенка не видела. Ходили слухи, что его поймали и увезли и что он сбежал по дороге и где-то теперь летает, но точно никто ничего не знает.

А бокс я лично мыла, никому больше не позволила зайти. Нашла комок пыли с дыркой, как чехольчик, – в таких моль окукливается. А самой моли не нашла. Затоптали, наверное, пока ловили больного ребенка. Ну или улетела. Я на всякий случай всю форму велела прокипятить. Только моли нам здесь не хватало.

Лучшее лето в ее жизни

…а у Каролины – помните Каролину, дона Селеште? Ну Каролина, Каролина, со второго этажа, стриженая такая, в очках, недавно развелась? Двое детей у нее было: Тити и Луана, погодки, мальчик заикался еще? Вспоминаете? Ну ладно, это неважно. Нет, правда неважно. Честное слово, дона Селеште. О чем я… а, да.

В конце весны у этой самой Каролины в ванной завелась кука.[36]36
  Кука, кока (сuca, coca) – в португальской мифологии существо типа буки, людоедица, пожирающая детей, которые не хотят спать.


[Закрыть] Настоящая кука, как в старой колыбельной. Вы знаете эту колыбельную, дона Селеште? Моя матушка, царствие ей небесное, пела мне, когда я баловалась и не хотела спать… да…

Ну вот. В мае – я помню, потому что это было буквально накануне годовщины свадьбы моей старшей племянницы, а она вышла замуж двадцатого мая, – приходит ко мне Каролина, взвинченная такая, руки трясутся, и говорит, дона Деолинда, вы случайно не знаете какое-нибудь верное средство, чтобы куку вывести? Я говорю, какую куку, Каролина, ты что, тебе же не три года, чтобы бояться куку, а она как засмеется, нехорошо так, истерично, как Лурдеш, вы помните Лурдеш, дона Селеште, у нее было маленькое кафе на углу? Она еще такие вкусные пекла круассаны, не слоеные, как сейчас делают, есть невозможно, один жир, а пышные такие, желтенькие? Вы помните, какие она истерики устраивала Педру, своему второму мужу? Чуть что ей не нравится, сразу начинает смеяться, отрывисто так: ха! ха! ха! – и смеется, смеется, пока слезы не потекут, а потом либо на пол падает, либо начинает об стенку головой биться, помните? Вот Каролина так же засмеялась, когда я сказала, что она уже не в том возрасте, чтобы бояться куку. Я сразу воды в стакан налила и ей дала, я очень истерик не люблю, когда Лурдеш начинала свое «ха! ха! ха!», я всегда из кафе уходила, даже если еще не доела. Да.

Каролина пить не стала, подержала стакан в руках и на стол поставила, но смеяться прекратила, вздохнула так глубоко и говорит: не хотите, говорит, зайти ко мне, дона Деолинда? Сами посмотрите, как она в ванной сидит. Дети, говорит, боятся в туалет ходить, днем вожу их к соседям, а по ночам Тити с балкона на улицу писает. А Луана? – спрашиваю. А Луана, говорит, в постель, и опять засмеялась.

Вы когда-нибудь видели куку, дона Селеште? И я раньше не видела. Но я вам честно скажу, если бы у меня такое в ванной завелось, я бы точно переехала. Правда-правда. Вы меня знаете, дона Селеште, я не трусливая, но кука – это не таракан и даже не крыса. Когда я видела ее, в мае, она еще была довольно маленькая, потом-то она выросла почти с Луану, а Луана была довольно крупная для своего возраста девочка, плотненькая такая, щекастая, а кука в мае была размером с две ладони, не больше, но все равно очень страшная. Голова у нее была шерстяная, и все лицо в шерсти, и глаза – как черные дырки. И она вязала! Вы представляете, дона Селеште, она сидела и вязала на спицах какой-то шарф или дорожку и даже не посмотрела на нас, Каролина сказала, что она все время вяжет и уже под ванной скопилось метров пять этого шарфа или дорожки, или что там оно было такое.

Я, конечно, Каролине сразу сказала: ты, говорю, вещи собирай, свои и детские, и перебирайся куда-нибудь, к маме или к бывшему мужу, он, в конце концов, детям отец, пусть он их от куки и защищает. А Каролина говорит: а он уехал, дона Деолинда, разве вы не знали? В Америку уехал, по контракту, год назад, один раз только позвонил, на Рождество, а так даже связи с ним нет никакой, как в воду канул.

И вы представляете, дона Селеште, вот стоим мы в ванной и разговариваем, негромко, конечно, но разговариваем, а кука на нас никакого внимания не обращает, вяжет и вяжет, как будто нас там и нет вовсе. Я даже думала: может, она неопасная, может, все эти страшные сказки и колыбельные – это так? Как вот призраков, например, все боятся, а какой от них вред? Моя тетушка, матушки моей кузина, всю жизнь прожила в доме с привидением, я к ней иногда приезжала помочь летом и призрака видела. На вид страшный, бледный такой, в пятнах, гримасы корчит неприятные, вздыхает, воет, гремит чем-то, а потрогаешь – дым себе и дым…

Да. О куке. В общем, я тогда Каролине сказала, что средств от куки не знаю, но если Каролине некуда ехать, то пусть она у меня поживет с детьми, в гостевой комнате. Каролина худенькая, а Тити и Луана маленькие еще, они бы замечательно поместились на гостевой кровати. Но Каролина сказала, что пока не надо, может, куке надоест в ванной и она уйдет, у них один раз завелся геккон на стене, его тоже Луана очень боялась, но он пожил пару дней и ушел, может, и кука уйдет, а если нет, то Каролина возьмет детей и уедет к маме.

Только они никуда не уехали. Вначале у Каролининой мамы был сердечный приступ, и Каролина не хотела ее беспокоить рассказами о куке. Потом она уже совсем решила переехать к подруге, но подумала, что а вдруг кука пойдет за ними? Что тогда она скажет подруге? А потом они как-то незаметно к куке привыкли, как будто она всегда в ванной жила. Каролина вместо прозрачной повесила плотную занавеску и еще ширму поставила, чтобы отгородить ванну от унитаза. Положила в ванну подушку, большое полотенце и халат свой махровый – кука из него себе сделала пижаму. Луана таскала куке печенье и своих кукол, и кука им вязала платья и шапочки, а для Тити связала перчатки, как у снайпера, защитного цвета, как-то там пальцы по-особенному вяжутся, мне Тити объяснял, но я забыла. Кстати, он совсем перестал заикаться. А Луана больше не писала в постель, я специально спросила у Каролины. По вечерам они все вместе собирались в ванной, пили сок, ели тосты и разговаривали, то есть Каролина с детьми разговаривали, а кука вязала или вырезала мыльные фигурки, она, когда пообжилась, замечательные стала вырезать фигурки из мыла, у меня даже есть одна мыльная розочка, мне Каролина подарила. Мыться они вначале ко мне ходили, а потом кука стала их пускать в ванну перед сном с условием, что они будут за собой тщательно вытирать всю воду, чтобы на дне ванны не оставалось луж и по стенам чтобы не текло. Да…

Чуть не забыла. Они же с июля стали все вместе гулять! Каролина с кукой, Тити и Луана. Куку они возили в старой Луаниной коляске и занавешивали тряпочкой, чтобы никого не пугать. Каролина говорила, что кука эти прогулки просто обожает, сама забирается в коляску и даже не вяжет, только выглядывает из-под тряпочки, и вид такой довольный! Ужасно трогательно… вы не согласны, дона Селеште?

Потом? Ну… потом…

Потом-то она их съела, конечно. В самом начале сентября. И Луану, и Тити, и даже Каролину, хотя Каролине уже было за тридцать.

А сама исчезла, как не было. Из полиции приезжали, говорили – никаких следов куки, только вязаные шарфы остались и мыльные фигурки.

Мне, дона Селеште, Каролину жалко очень, она была славная, и дети у нее были очень милые, и всё у них было впереди…

Но зато лето – лето у них было чудесное. Я почему знаю – в конце августа мы разговорились с Каролиной, и она сказала, вы не поверите, дона Деолинда, но, кажется, это лучшее лето в моей жизни!..

Радио

Старая Фелишберта сидит на веранде в кресле-качалке и посасывает темную кривобокую трубку. Трубка давно погасла, но Фелишберта так уютно устроилась, так славно пригрелась на солнышке, ей лень вставать и идти в дом за спичками.

Ничего, думает старая Фелишберта, мерно покачиваясь, ничего, вот придет Белита из школы…

* * *

– …разве это гроза?! Ну какая это гроза, подумаешь, два раза брякнуло, я вообще думала, что это в ванной что-то упало или Шику опять на кошачью поилку наступил. Вот в Анголе у нас были грозы… Шику, ты помнишь, какие в Анголе были грозы? Я так и думала, Лина, не слушай его, он все равно не помнит, он никогда ничего не помнит, его мать один раз чуть не оглохла от грома, вся Бенгела об этом говорила, а он не помнит. А у нас как-то молния ударила прямо в дом. Шику, не говори ерунды, а то это у тебя сейчас искры из глаз посыплются, Лина, не слушай его, если хочешь, давай позвоним твоей маме, она тебе сама подтвердит! Оно тогда как грохнуло, мы с ней как на улицу выскочили! Два часа просидели во дворе под дождем, боялись вернуться, и все эти два часа ничего не слышали, только треск в ушах, как, знаешь, помехи… Да не от молнии помехи, а от грома! А молния ударила в стену, тогда еще бабушка Мария Жозе, наша с твоей мамой матушка, была жива, молния прямо рядом с ней ударила и в стену ушла, там вот такусенькая дырочка осталась. Шику, неужели ты этого не помнишь, ты же в то время уже за мной ухаживал, я наверняка тебе сто раз рассказала, мы еще думали, что служанку нашу убило, Фелисиню, помнишь ее, красивая такая негритянка, высокая, самая высокая у нас, она чай несла матушке, а тут молния, и раз, прямо рядом с ней в стену, Фелисиня поднос уронила и сама сверху свалилась и лежала как мертвая, мы думали – и впрямь умерла, а оказалось – просто испугалась сильно. Да ну тебя, очень мне надо выдумывать! Лина, я тебе говорила, что с твоим дядей невозможно разговаривать? Нет? Вот я тебе сейчас гово… а, чуть не забыла, знаешь, что еще случилось, когда молния в дом ударила? Там на полочке у стены радио стояло – оно испарилось! Полностью испарилось, даже винтика не осталось!

* * *

Стук упавшей трубки будит старую Фелишберту. Она открывает глаза, часто-часто моргает, потом зажмуривается и трясет головой, прогоняя сонную одурь.

– Белита! – слегка дребезжащим, но все еще сильным голосом зовет старая Фелишберта. – Белита! Ты уже пришла?

– Да, бабушка! – откуда-то из глубины дома звонко откликается Белита. – Я сейчас, бабушка!

Раздается шлепанье босых ног, хлопает какая-то дверь, и на веранде появляется Белита, вся в ядовито-розовом и фиолетовом, как огромная двухцветная фуксия. На голове у Белиты – сотня коротеньких косичек с разноцветными резинками, а ногти на руках и ногах выкрашены в винно-красный цвет. Старая Фелишберта смотрит на внучку со смесью гордости и нежности. Хорошая девочка. Совсем как старая Фелишберта в ее возрасте.

Белита замечает упавшую трубку и поднимает ее. Потом бежит в дом, приносит табак, спички, бутылку рома и стакан со льдом – после сна старая Фелишберта любит немножко выпить.

– Обед будет через полчаса, – говорит Белита. – А в два часа у вас клиентка.

* * *

– …вот смотри, написано: пророчица матушка Фелишберта. Снятие порчи, заговор злых духов, вопросы духам предков. Ну что «тетя», что «тетя»?! Мне интересно, да! И не смейся, мы в Анголе все верили в духов предков, там без духов предков шагу было не сделать, кимбанды[37]37
  Кимбанда (quimbanda, kimbanda) – колдун (он же лекарь, он же предсказатель) в Анголе.


[Закрыть] как-то умели с ними разговаривать, через птиц, там, через рыб, через приборы всякие. Один через компас разговаривал. Покрутит – и рассказывает, что делать, чего не делать, как к этому духи относятся. Да перестань ты смеяться! Я правду говорю, вот хоть у твоего дяди спроси, Шику, расскажи ей, как твой отец духов предков не послушался, а у него потом канализацию прорвало!

* * *

Белита проводит клиентку в полутемную комнату, пододвигает ей стул и тихонечко выходит. Старая Фелишберта уже сидит там, в большом продавленном кресле. Конечно, она предпочла бы работать на веранде или в саду, но на свежем воздухе духи предков с ней не разговаривают. А что может старая Фелишберта сама, без духов предков?

Фелишберта улыбается клиентке – строго одетой женщине, лет на десять всего моложе ее самой. Потом протягивает руку и включает старый черный радиоприемник, который тут же начинает трещать и скрежетать.

– Это особенное радио, – отвечает Фелишберта на удивленный взгляд клиентки. – Однажды в него ударила молния, и с тех пор духи предков говорят со мной через него на понятном мне языке. Можешь задавать свои вопросы.

Клиентка в упор смотрит на Фелишберту.

– Я так и думала, что это ты его сперла, бесстыжая ты девка, – сердито говорит она, решительно вставая со стула. – А я, как дура, все эти годы…

Соня Пиреш и К°

За дверью

– Не пойду! – говорит Соня и крепче вжимается в сиденье старомодного кожаного кресла на колесиках. – Если дядя со мной не пойдет, я тоже никуда не пойду!

– Ну Соня, ну как я могу с тобой пойти? – раздраженно спрашивает дядя Фернанду, который вот уже пятнадцать минут пытается повязать синий галстук в веселенькую розовую и грязно-оранжевую полосочку. – Мне на работу пора! Вот сейчас сеньор Витор все распродаст и уедет, а завтра у него выходной, так и будем сидеть два дня без хлеба!

– Не пойду! – заявляет Соня и вместе с креслом поворачивается к дяде спиной.

– Соня, – дядя Фернанду с напряженным выражением лица колдует над галстуком, – я тебе что ска… ЧЕРТ! – кричит он, обнаружив, что повязал галстук этикеткой наружу. – Черт, черт, черт, вы что, сговорились, что ли, сегодня испортить мне день?!!

Синий в полосочку галстук никак не реагирует на дядину вспышку, зато из-за высокой кожаной спинки начинают доноситься звуки, от которых у дяди Фернанду всегда слабеют руки и подскакивает давление.

Дядя берется за кресло и решительно разворачивает его лицом к себе. Соня скорчилась на сиденье и рыдает, уткнувшись лицом в подлокотник.

– Сониня, девочка, что случилось? – жалобно спрашивает дядя Фернанду, присаживаясь рядом с ней на корточки. – Ну если тебе так не хочется, то не ходи, бог с ним, с хлебом, я с работы булочек принесу…

– Яневыйдуоднаиздооооооооооома, – гудит Соня. – Он стоит за дверью, я знаю!

Дядя Фернанду морщит лицо, как будто сам собирается заплакать, но его голос подчеркнуто спокоен:

– Кто стоит за дверью, Соня?

– Этот, – Соня судорожно всхлипывает. – Черный! В черной шляпе!

– Никого там нет. – Дядя подходит к входной двери и смотрит в глазок. – Если не веришь, давай откроем и выглянем вместе. Хочешь?

Соня трясет головой, разбрызгивая слезы.

– Трусиха ты! – говорит дядя Фернанду и распахивает дверь.

Соня с визгом скатывается с кресла и мгновенно запирается в ванной. Дядя Фернанду закрывает входную дверь, тяжело плюхается на Сонино место и обхватывает голову руками.

* * *

– Сониня, я пошел! – полчаса спустя кричит дядя Фернанду в сторону Сониной комнаты. – Не валяйся на кровати и не смотри долго телевизор, а то у тебя и так уже голова квадратная!

– Это у тебя голова квадратная! – с притворной обидой вопит Соня. – Не забудь булочки!

Дядя Фернанду выходит из квартиры и хлопает дверью. Щелкает английский замок.

Дядя отходит в темный угол рядом с лифтом, где его не видно через глазок, достает из портфеля мятую черную шляпу с приклеенными к ней грязно-седыми длинными волосами, черные круглые очки с почти непрозрачными стеклами и белый шарф, измазанный чем-то красным. Надевает шляпу, цепляет очки и заматывает нижнюю половину лица шарфом. После этого слегка откручивает лампочку над дверью, так что лестничная клетка погружается в полумрак, несколько раз требовательно нажимает кнопку звонка и ждет.

Через пару секунд в прихожей звучат легкие шаги.

– Кто там? – неуверенно спрашивает Сонин голос.

Дядя Фернанду подходит вплотную к двери и шипит:

– Наконец-то ты одна, девочка! Открывай, быстро! Открывай, кому говорю!

За дверью раздается страшный, раздирающий уши визг, потом топот и хлопок: Соня опять заперлась в ванной.

Дядя Фернанду снимает шляпу, шарф и очки и прячет все это в портфель. Ему страшно жаль бедную Соню, но он уговаривает себя, что делает это для ее же блага. Пусть лучше девочка лишний раз испугается и никуда не пойдет, чем будет бесстрашно разгуливать по улицам и однажды вляпается в настоящие неприятности.

«В воскресенье свожу ее в аквапарк, чтобы снять стресс», – думает дядя Фернанду, выходя из дома через черный ход.

* * *

Соня откашливается. Ну вот, довизжалась. Теперь горло болит.

Она идет на кухню и зажигает огонь под чайником. Потом ставит на стол зеркало на ножке, из своего тайника между двумя кастрюлями, которыми дядя Фернанду никогда не пользуется, достает косметичку и начинает красить ресницы.

«Как все-таки мило с дядиной стороны, – думает Соня, – быть таким предсказуемым…»

Она докрашивает правый глаз и смотрит на часы. Половина шестого. Через полчаса дядя позвонит ей с работы – узнать, все ли в порядке. Соня расскажет ему про «черного-в-шляпе», дядя заявит, что ей все показалось, Соня на него обидится, дядя попросит прощения и пообещает свозить ее в воскресенье в аквапарк, потом Соня скажет, что от страха у нее разболелась голова, а дядя посоветует ей закрыть жалюзи и отдохнуть. После этого можно смело идти гулять: дядя теперь позвонит только утром, чтобы разбудить ее в школу.

Соня показывает язык своему отражению в зеркале и принимается за левый глаз.

* * *

На пустой площадке перед лифтом царит гулкая тишина. От густой тени в углу отделяется большое темное пятно и бесшумно скользит по стене. Пятно антропоморфное, но какое-то размытое. Четко видны только очертания круглой шляпы с узкими полями.

Пятно доползает до Сониной двери и сливается с косяком.

Оно уже давно ждет. Может подождать еще немножко.