Текст книги "Фундамент оптимизма"

Автор книги: Лев Бобров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Наука в Республике Труда

Предвидя небывалый научный, технический и социальный прогресс в коммунистическом будущем, Ф. Энгельс говорил: «Лишь сознательная организация общественного производства с планомерным производством и планомерным распределением может поднять людей над прочими животными в общественном отношении точно так же, как их в специфически биологическом отношении подняло производство вообще. Историческое развитие делает такую организацию с каждым днем все более необходимой и с каждым днем все более возможной. От нее начнет свое летосчисление новая историческая эпоха, с которой сами люди, а вместе с ними все отрасли их деятельности, и в частности естествознание, сделают такие успехи, что это совершенно затмит все сделанное до сих пор».

Дорогу в эту новую историческую эпоху начало прокладывать первое в мире социалистическое государство. Именно оно впервые сделало реальностью сознательную организацию производства, его планомерное развитие в общенародных масштабах. Оно доказало свою способность эффективно управлять не только социально-экономическим, но и научно-техническим прогрессом.

Сейчас никого не удивишь таким, например, сообщением: киевские специалисты разрабатывают систему управления Академией наук, задуманную как часть общегосударственной автоматизированной системы управления СССР. Об этом рассказано в монографии «Основные принципы и общие проблемы управления наукой» (1973 год), где анализируются возможности рациональней организовать исследования не только в академических, но и других учреждениях – в промышленности, в высшей школе. Таких трудов все больше и у нас, и за рубежом, что тоже воспринимается как нечто само собой разумеющееся.

Между тем не так уж и давно казалась странной сама мысль о каком бы то ни было «регулировании сверху», о «государственном командовании фронтом поисков». Что же сделало ее привычной, притягательной даже на Западе, где дружно ополчались десятилетия назад на эту «очередную советскую новацию»? Ее успешное осуществление в СССР, которое началось еще до того, как развернулась научно-техническая революция.

Теперь плановый подход к индустрии идей связывают с кибернетизацией, компьютеризацией и т. д. и т. п. Но его эффективность зависит не только и не столько от научно-технических предпосылок, сколь бы благоприятными ни становились они с широким внедрением математических методов и вычислительных машин. Определяющую роль тут играют социально-экономические условия, а они благоприятны далеко не везде. Представление об этом можно получить по книге Г. Комкова, О. Карпенко, Б. Левшина и Л. Семенова «Академия наук СССР – штаб советской науки».

В 1927 году был утвержден первый послереволюционный устав академии. Он пришел на смену старому, принятому еще в 1836 году. Новый устав провозглашал принцип плановости в исследовательской деятельности.

Надо сказать, до революции научная работа никогда не планировалась. Естественно, что сотрудники академии не имели навыка в таком подходе к своим задачам. А кое-кто считал планирование вмешательством «в свободный полет творческой мысли», в ее внутреннюю логику, которой-де тесны рамки любых «заданий». Такие опасения порождала анархическая традиция, сложившаяся в дореволюционную эпоху, когда исследователи работали стихийно, замкнуто, разрозненно, не встречая особой заинтересованности со стороны правительства.

Советское государство, как никакое другое, было заинтересовано в прогрессе науки и техники. Дело, разумеется, не только и не столько в том, что страна наша в первые послеоктябрьские годы переживала неимоверные хозяйственные трудности, вызванные империалистической войной, интервенцией, подавлением белогвардейщины. Справиться с разрухой могла бы рано или поздно и буржуазно-помещичья Россия. Но ей никогда бы не достигнуть того уровня, на который поднялась Россия обновленная – советская, социалистическая.

Когда под руководством Коммунистической партии у нас восторжествовало подлинное народовластие и началось строительство социализма, перед научно-техническим прогрессом открылись новые перспективы.

«Раньше весь человеческий ум, весь его гений творил только для того, чтобы дать одним все блага техники и культуры, а других лишить самого необходимого – просвещения и развития, – писал В. Ленин. – Теперь же все чудеса техники, все завоевания культуры станут общенародным достоянием, и отныне никогда человеческий ум и гений не будут обращены в средства насилия, в средства эксплуатации».

Начинать приходилось в тяжелейших условиях. Но после революции, когда появилась возможность целенаправленно координировать усилия всего народа в общегосударственных масштабах, стало реальностью то, что было не под силу старому строю, – в кратчайшие исторические сроки преодолеть вековую «расейскую» отсталость.

Новый путь решения извечных проблем – плановое регулирование научно-технического, а не только социально-экономического прогресса – Коммунистическая партия наметила в первые же месяцы существования Советской власти. Еще в апреле 1918 года В. Лениным был составлен «Набросок плана научно-технических работ». Он предусматривал как можно скорее и энергичнее привлечь ученых к разработке программы социально-экономического и научно-технического прогресса.

Могла ли академия стоять в стороне от насущных государственных проблем? Разумеется, ни тогда, ни позже, когда был принят ее новый устав, никто не предписывал ученым «открыть то-то и то-то к такому-то сроку». Но в ситуации, когда каждый специалист был на счету, им предлагалось вести продуманную разведку по заранее намеченным маршрутам, не распылять усилия по всем бесчисленным темам и темкам, а концентрировать по линиям главного удара, на самых перспективных направлениях. Стратегию такого наступления должна была определять сама академия, соразмеряя свои возможности с потребностями страны, координируя индивидуальные планы своих сотрудников и учреждений в масштабах всего государства.

Такой подход к науке – плановый, программный – полностью оправдал себя. Его эффективность, более того, необходимость давно уже никем и нигде не подвергается сомнению. Попытки применить его по нашему образцу – в меру своих возможностей, конечно, – предпринимались и за рубежом (вспомнить хотя бы форсированное освоение атома и космоса в США). Но в полной мере противопоставить план самотеку, разум стихии дано лишь социалистическому строю.

Еще в 1930 году Общее собрание Академии наук СССР наметило обширную программу работ, выделив в ней три главных направления: общетеоретические исследования дальнего прицела, удовлетворение сегодняшних практических нужд социалистической реконструкции народного хозяйства, наконец, всемерное содействие культурным преобразованиям в стране и прежде всего на ее национальных окраинах. А в 1932 году академия приняла свой пятилетний план.

Академик А. Иоффе вспоминал о тех временах: «Мы воочию увидали мощь науки, направленной на счастье человечества. Наука не развлечение, не простое удовлетворение потребности ума знать и понимать. Наука – это неоценимое орудие для изменения жизни».

Наши достижения были бы еще значительней, если бы не война, навязанная нам. С другой стороны, если бы не наши достижения, то…

«Если бы Россия осталась монархией или сделалась республикой, но с капиталистическим строем, и ее развитие подвигалось бы столь же медленно, как и ранее, она не выдержала бы нашествия фашистских армий, – говорил академик В. Обручев на юбилейной сессии Академии наук СССР, посвященной четвертьвековому пути, пройденному Страной Советов. – Германия быстро захватила бы всю Европу с Уралом и Кавказом и, используя их природные ресурсы, поработила бы всю Европу и народы мира».

В 1945 году праздник Победы совпал с торжествами по случаю 220-летия академии. Член американской делегации А. Поуп заявил тогда: «Мы поражены вашей интеллектуальной жизнеспособностью, быстротой и решимостью, с которой вы залечиваете ужасные раны, вызванные войной».

Помогая народному хозяйству решать неотложные практические задачи, академия в то же время должна была идти в ногу с мировым научным прогрессом, вести перспективные теоретические исследования, опережающие практику. Здесь-то и оказался полезным опыт планирования, приобретенный еще до войны.

В 1946 году Общее собрание АН СССР приняло новый пятилетний план своих работ, включив в него 633 проблемы, в том числе из области ядерной энергетики, космоса, радиоэлектроники.

В послевоенные годы созданы новые филиалы, новые базы Академии наук СССР. К 1961 году национальные академии наук имелись во всех союзных республиках.

Курс на расширение сети научных центров, взятый еще в 20–30-е годы, приносил свои плоды. Ссылаясь на пример Западно-Сибирского филиала, созданного во время войны, академик А. Несмеянов говорил: «Исследования в области горного дела в этом филиале привели к столь важным для угольной промышленности результатам, что годовая экономия от их применения с лихвой покрывает все наши затраты на филиалы».

Самое крупное организационное мероприятие академии в послевоенный период – создание Сибирского отделения АН СССР (1957). Под его эгидой объединились все филиалы, расположенные к востоку от Урала.

В девятой пятилетке появились новые научные центры региональных масштабов – Дальневосточный, Уральский, Северокавказский. Третий отличается от первых двух прежде всего тем, что вырос не из филиала, хотя, разумеется, и не на голом месте. Его опора – вузы (их на Северном Кавказе около 60), тесно связанные с академическими и прочими исследовательскими учреждениями, которых там более 200.

Симптоматичный факт: новым форпостам науки отныне не так уж и нужны какие-то специально заложенные базы, которые должны формироваться не одно десятилетие. Минули времена, когда древо знаний пускало ростки только в Петербурге, Москве, Казани да еще нескольких городах России, которые легко перечесть по пальцам. Теперь оно прочно укоренилось от Москвы до самых до окраин, и почва для его развития везде подготовлена благодатная. Всюду есть, скажем, университеты, институты, где не только учат или учатся, но и изучают (в 1975 году у нас было примерно 850 вузов, что в 8 с лишним раз больше, чем в 1915 году).

На Северном Кавказе организован центр нового типа – учебно-исследовательский. Такого рода комплексам принадлежит будущее. Дело в том, что обычные научные учреждения нередко «старятся» со временем: средний возраст сотрудников повышается, творческая продуктивность коллектива снижается. Избежать «одряхления» помогает постоянный приток молодых сил – не только выпускников, но и студентов, которые привлекаются к исследовательской работе со второго-третьего курса. Такой опыт уже накоплен в Москве, Новосибирске, других городах.

В 1975 году наша Академия наук отметила свое 250-летие. Что дал ей почти двухвековой дореволюционный период? В 1917 году она располагала одним институтом, пятью лабораториями, шестью музеями, библиотекой, архивом, типографией. К 50-летию Советской власти количество научных учреждений у нас превысило 4700 (в их числе сотни академических).

Что касается научных работников, то их контингент за 60 лет (1915–1975) увеличился в нашей стране в 100 раз. К 1976 году он составил 1 миллион 200 тысяч человек. Это четверть их общей численности во всем мире. Среди советских исследователей сотни тысяч докторов и кандидатов наук. Впрочем, дело не в степенях. Квалификация наших специалистов, их достижения получили всемирное признание. Иллюстрации легко найти в любой области науки и техники. Вот один из примеров, помогающих представить, какой растет наша научная смена.

– Молодые советские математики, безусловно, заслуживают самой высокой оценки, у них еще многое впереди, – заявил в 1966 году А. Картай, тогдашний президент Международной ассоциации математиков.

Иной читатель запротестует: мол, где же еще и соседствовать молодости с успехом, как не в математике?!

Так-то оно так! Но не стоит забывать: чтобы математические способности (а они, согласитесь, есть не у каждого) раскрылись в золотую для них пору, нужен такой социальный климат, который благоприятствовал бы их расцвету. И потому пример с математиками особенно показателен.

В 1967 году два московских ученых – С. Новиков и Ю. Манин, сотрудники математического института имени В. Стеклова, удостоились Ленинской премии. Первому из них, члену-корреспонденту АН СССР, тогда едва исполнилось 28 лет, второму, доктору физико-математических наук, – 30. А незадолго до них, в 1965 году, лауреатом Ленинской премии стал В. Арнольд, 28-летний профессор МГУ.

Именно на этом контрасте – так молоды летами и столь зрелы творчески! – делали акцент авторы некоторых комментариев. Заострялось внимание и на сложности проблем, оказавшихся по плечу молодым лауреатам. Проблем, которые кажутся совершенно недоступными уразумению «простого смертного». Дескать, тоже не совсем обычная вещь: ученых увлекли такие дороги, где несравненно труднее надеяться на популярность, чем, допустим, в мире технического творчества.

Но и здесь наши современники мало чем отличаются от своих предшественников, живших, скажем, в прошлом веке, во времена Н. Лобачевского. Между тем успехи молодых советских математиков действительно отражают то необычное, что отличает век нынешний от века минувшего.

Начнем с того, что одних способностей мало – нужны еще возможности их проявления, предоставленные личности обществом.

Незаурядные способности Н. Лобачевского проявились рано. В 14 лет поступил он в Казанский университет. В 18 в числе лучших получил звание магистра. В 23 года он уже профессор, в 32 – ректор университета. Биография Н. Лобачевского в определенном смысле ординарна: да, именно молодость – золотая пора для ученого-творца. Если же говорить о научной карьере молодого Н. Лобачевского, то она нетипична для царской России.

«Научное исследование становилось профессией только для очень немногих лиц, оставлявшихся при кафедрах в высших учебных заведениях, причем количество штатных мест было ничтожным», – свидетельствовал академик С. Вавилов. И еще: «Только в немногих случаях ученые имели возможность создавать школы, находить продолжателей своей работы и помощников. Часто крупнейшие работы русских ученых кончались вместе с ними и забывались… Царское правительство не понимало роли отечественной науки, пренебрегало ею, предпочитая в случае надобности ввозить готовую науку и технику из-за границы».

Иллюстрацией может служить судьба того же Лобачевского. За внешним благополучием, за блеском его научной карьеры скрывалась настоящая драма. «Известный казанский сумасшедший», – говорили о Н. Лобачевском, не подозревая, что вскоре мир назовет его «Коперником геометрии». Ученого травили печатно и непечатно. В 1846 году его сняли с поста ректора вопреки ходатайству университетского совета. А в 1847-м лишили профессорской должности и освободили от всех обязанностей по университету. Это отстранение носило характер грубой служебной дисквалификации, граничившей с прямым оскорблением. И Н. Лобачевский не был исключением.

Об атмосфере, царившей в дореволюционной науке, можно судить по письму профессора П. Лебедева, адресованному академику Б. Голицыну. «Вся моя деятельность насадителя науки в дорогом отечестве представляется мне какой-то безвкусной канителью, – писал великий русский физик в 1905 году, – чувствую, что я как ученый погибаю безвозвратно: окружающая действительность – какой-то беспрерывный одуряющий кошмар. Если в Академии зайдет речь о преуспеянии наук в России, то скажите от имени несчастного московского профессора, что нет ни преуспеяния, нет ни наук – ничего нет».

Преждевременно скончавшийся, а вернее сведенный в могилу в расцвете творческих сил, П. Лебедев не увидел послеоктябрьскую Россию, в которой стало реальностью то, о чем мечтал еще А. Бутлеров, другой великий русский ученый (химик): «Легко и привольно живется науке лишь там, где она окружена полным сочувствием общества. Рассчитывать на это сочувствие наука может, если общество достаточно сближено с нею. Оно не считает тогда ее интересы чужими и сознает, что в науке лежит лучший источник его сил».

Конечно, научный прогресс не останавливался и тогда. Но двигался он в основном личной инициативой ученых, которые могли рассчитывать зачастую лишь на собственные средства или же на покровительство состоятельных меценатов.

«Новизна положения науки при Советской власти сказалась прежде всего в радикальном изменении точки зрения нового правительства на роль научного исследования в жизни государства, – писал академик С. Вавилов. – Наука перестала быть частным или „филантропическим“ общественным начинанием. Она все отчетливее приобретала значение очень важного государственного дела, на которое Советское правительство и Коммунистическая партия обращали особое внимание».

А вот что говорил академик С. Вавилов о математике: «Никогда не достигала она такой широты, разнообразия и глубины, как за советские годы».

В плеяде блестящих советских математиков, отмеченных С. Вавиловым, упомянут С. Соболев. В 25 лет он был избран коллегами в члены-корреспонденты Академии наук СССР, а затем, в 1939 году, всего пять лет спустя, – в академики. Сейчас он возглавляет Институт математики в Новосибирском академгородке, имеет учеников и последователей – некоторые из них сами уже стали маститыми учеными и учителями.

С. Соболев принадлежит к числу энтузиастов новых педагогических методов, направленных на активный поиск талантов, на их выявление в самом раннем возрасте и создание наиболее благоприятных условий для их воспитания.

Уже много лет подряд в СССР ежегодно проводятся общесоюзные олимпиады для школьников. Они помогают загодя выявить склонности и способности будущих абитуриентов. Особо отличившиеся ребята получают возможность перейти из обычной средней школы в специализированную.

В условиях, когда в стране практикуется массовое и своевременное выявление дарований, их проявление «на заре туманной юности» становится все более ординарным явлением. И если оно и впрямь удивительно, то лишь потому, что экстраординарно, как всегда, само их появление, особенно таких ярких, как таланты С. Новикова, Ю. Манина, В. Арнольда.

Правда, эти трое пришли в математику в 50-е годы, когда не было еще ни общесоюзных олимпиад, ни специализированных средних школ с физико-математическим уклоном. Но это отнюдь не означает, что тогда вообще не занимались массовым выявлением математических дарований. Занимались, правда, в меньших масштабах. При школах существовали физико-математические кружки. Еще с довоенного времени традицией стали общегородские олимпиады. Именно так на одной из них заявил о себе московский школьник В. Арнольд. Ю. Манин также был замечен еще в школе, а в студенческие годы уже вел самостоятельные исследования.

Что касается С. Новикова, то условия его воспитания могут показаться на первый взгляд исключительными. В самом деле, его отец П. Новиков, академик, стал одним из крупнейших авторитетов современности в области математической логики, лауреатом Ленинской премии 1958 года. Мать – тоже математик, доктор наук, специалист по теории множеств.

Спору нет, вся обстановка в семье способствовала пробуждению у мальчика с детских лет того, что называется вкусом к математике. Но сын, увлекшийся топологией, пошел своей дорогой, не лежащей на тех направлениях, которые стали специальностью его родителей. Такой выбор и столь быстрый успех на этом пути немыслим, естественно, без систематического образования, полученного в советской школе – сперва средней, затем высшей. Ну и, разумеется, большое влияние на формирование интересов Новикова-младшего оказали его учителя – советские ученые и педагоги.

Сейчас, когда с каждым годом расширяется прием на математические факультеты и отделения высших учебных заведений, советская математика получает все более многочисленное и многообещающее пополнение. Это верный залог ее новых, еще более значительных успехов. А теперь о дорогах, которые она выбирает. Вспомним участь Н. Лобачевского. Непризнанный в дорогом отечестве, затравленный начальством и коллегами, ослепший от напряженной работы, диктовал он свою «Пангеометрию», надеясь, что ее поймут потомки.

Топология, к которой относятся работы С. Новикова, отмеченные Ленинской премией 1967 года и считающиеся наиболее весомым вкладом последнего десятилетия, не менее, пожалуй, «заумная» область математики (популяризаторы называют ее «геометрией каучуковых форм»). Но какой бы она ни была, сколь бы никчемной ни казалась непосвященным, ее подлинное значение, ее дальнейшие судьбы способны определить прежде всего специалисты. Все подобные вопросы Советская власть с первых же своих шагов оставила в компетенции самих ученых. И ничего нет удивительного, что первыми значительными результатами советские ученые обогатили топологию еще в 20-е годы.

Крупнейшим достижением довоенного периода в этой области было открытие, которое принадлежит нашему соотечественнику академику Л. Понтрягину. (Надо сказать, Понтрягин слеп: несчастный случай лишил его зрения еще в детские годы; несмотря на это, он стал математиком с мировым именем, более того – создал свою школу.)

Когда академик Л. Понтрягин в 50-х годах обратился вдруг к далеким от топологии проблемам оптимального управления технологическими процессами (а они в наше время имеют первостепенную практическую важность), этот поворот к новой сфере исследований был делом его собственной инициативы. Если говорить о воздействии общества, то в данном случае оно свелось к публичному обсуждению понтрягинских работ, которое предшествовало их оценке – присуждению Ленинской премии 1962 года. А в 1975 году ученый был удостоен Государственной премии СССР за учебник математики для вузов.

Сейчас потребности в математиках у нас на девять десятых определяются нуждой в специалистах-«прикладниках». Но это вовсе не означает, что сугубо теоретические поиски, не рассчитанные на сиюминутный «выход в практику», постепенно подвергаются девальвации и сводятся на нет. Сколь бы далекими от практики, сколь бы отвлеченными и труднодоступными непосвященным ни казались проблемы, которыми занимаются наши ученые, они встречают полное понимание, а с ним и щедрую материальную поддержку.

Что касается государственных учреждений, которые координируют научную деятельность в масштабах всей страны, то в своих рекомендациях они опираются, естественно, на мнения ученых. Так что и индивидуальные и коллективные программы исследований определяются в конечном счете самими их авторами и руководителями, знатоками своего дела.

Век нынешний нашей науки, когда государство, кровно заинтересованное в ее прогрессе, всячески стимулирует как прикладные, так и фундаментальные исследования, когда созданы благоприятные условия для выявления и воспитания будущих Лобачевских, – это пора новых возможностей, новых надежд отечественной математики, добрую славу которой уже умножили и еще больше умножат советские ученые.

Незадолго до того, как маститый французский математик А. Картан, прибыв в Москву, с похвалой отозвался о своих молодых советских коллегах, в СССР побывал президент Американской экономической ассоциации Т. Шульц. Вернувшись домой, он забил тревогу: мол, «в освоении человеческих ресурсов» СССР преуспеет в большей мере, нежели США. «Самое поразительное здесь – наращивание человеческого капитала», – делился он впечатлениями о нашей стране, где его «беспокоит рост числа талантливых людей».

Но да позволено будет уточнить: какой «рост»? СССР никогда не был «охотником за головами» в отличие от западных держав (и от старой России, практиковавшей закупку «умов без сердец» с самого основания своей Академии наук). Мало того, после Октябрьской революции многие представители буржуазной интеллигенции покинули страну. За рубежом расценивали эту «утечку мозгов» как невосполнимую утрату. Еще бы: большинство жителей не умело даже читать-писать. Где уж, мол, ему, простонародью, угнаться за элитой!

Особенно плохо обстояло дело на окраинах Российской империи. «Для ликвидации неграмотности населения Средней Азии и Казахстана понадобится 4600 лет», – предполагал в 1912 году «Вестник просвещения», удрученный картиной бескультурья в тех отсталых краях. За несколько десятилетий Советской власти у казахов, киргизов, таджиков, туркмен, как и у других народностей нашей страны, появились не только школы, средние и высшие, где преподавание ведется на родном языке, но и национальные академии наук, многочисленные исследовательские учреждения.

Строительство социализма вызвало к жизни творческие силы всех общественных слоев, дремавшие веками. Многонациональный советский народ вырастил из недр своих многомиллионную интеллигенцию. И по-прежнему она пополняется в основном выходцами из рабочих и крестьян. Важно и другое: неузнаваемо изменился облик былых «низов», что обусловлено ростом образованности, профессиональной квалификации, общей культуры.

И нет ничего удивительного, что контингент ученых умножался у нас быстрее, чем в самых развитых капиталистических странах: он удваивался каждые 6–7 лет (в США – за 10 лет, в Западной Европе – за 15). Ныне он составляет ¹/₄ мирового, тогда как население СССР – лишь ¹/₁₆ всего человечества.

Ну а творческие дарования? Они и в далеком прошлом были не более редкими, чем теперь, но оставались зарытыми в землю талантами. Так что дело не в количественном росте их обладателей, а в качественно иных возможностях проявить себя в любой сфере деятельности по принципу «от каждого по способностям…». И возможности эти неуклонно расширяются.

Расходы на социально-культурные мероприятия только по госбюджету составляли у нас в 1940 году 4 миллиарда рублей (23 процента всех ассигнований), в 1950-м – 12 миллиардов (28 процентов), в 1960-м – 25 миллиардов (34 процента), в 1960-м – 56 миллиардов (36 процентов). В 1976 году они превысили 80 миллиардов рублей (более 36 процентов), а вместе с вложениями государственных предприятий и колхозов – 100 миллиардов. На народное образование, науку и культуру в 1976 году выделено – опять-таки только по бюджету СССР – 34 миллиарда рублей (против 33,2 миллиарда в 1975-м).

Когда на советской земле заработала первая в мире атомная электростанция, а в небе закружился первый спутник, изумление сменилось изучением: американские и западноевропейские эксперты со всей серьезностью взялись препарировать «русское чудо», пытаясь докопаться до его истоков. Ссылаясь на поучительный советский опыт, специалисты рекомендовали пересмотреть бюджет США. И в 1958 году конгресс США одобрил законопроект об увеличении ассигнований на развитие системы образования.

Конечно, научно-техническая революция, несущая с собой настоящее половодье информации, ставит и новые проблемы.

Знания, приобретенные в школе, средней и высшей, «старятся» порой за 5–10 лет (а ведь некогда их хватало на весь человеческий век). Чтобы не отстать от жизни, любой специалист уже сегодня должен непрестанно учиться, а то и переучиваться. Когда нынешние школьники пойдут работать, они будут вынуждены заниматься профессиональной переподготовкой настолько интенсивно, что практически полностью (и не раз за свою жизнь) сменят квалификацию. Даже те, кто останется верен первоначально избранному поприщу. Ибо сам характер их деятельности, само их окружение – в лаборатории ли, в цехе или на ферме, даже дома – будет стремительно и неузнаваемо обновляться. Вот уж подлинно: век живи – век учись!

Особое значение в таких условиях приобретает общеобразовательная подготовка. Именно она служит той культурной базой, без которой невозможно надстраивать и перестраивать свою систему знаний, поспевать за семимильными шагами научно-технического прогресса.

Исследования советских социологов показали, что рабочие, закончившие десятилетку, чуть ли не вдвое быстрее овладевают новой техникой, чем те из них, кто оставил среднюю школу после 6–7-го классов. Рационализаторов среди первых тоже больше, причем в 5, а то и в 10 раз. Можно себе представить, какие выгоды народному хозяйству несет с собой всеобщее среднее образование, которое введено у нас в девятой пятилетке. При этом, разумеется, выигрывает не только общество в целом, но каждый человек в отдельности. Более основательная подготовка в широком диапазоне дисциплин – от естественных до гуманитарных – способствует формированию гармонически развитого интеллекта.

Да, но ведь приток новой информации растет! Много ли даст такой всесторонний охват – всего помаленьку? Уже сегодня старшеклассники занимаются по 12 часов в сутки: 6–7 уроков да еще домашние задания – и так ежедневно, включая субботу. Между тем программы и без того объемисты – они просто не в состоянии вместить самоновейшие сведения. Не лучше ли взять курс на возможно более раннюю специализацию в зависимости от профессиональной ориентации, выявленной какими-нибудь тестами?

Но сможет ли тот, кто углубился в один предмет за счет других, стать полноценным специалистом в избранной сфере деятельности? Будет ли он обладать достаточно широким кругозором, без которого теперь, когда распахиваются межи, разделявшие прежде ниву знаний, так трудно сказать новое слово в науке? Совершенно недопустимо, например, пренебрежение гуманитарными дисциплинами. Оно наверняка отрицательно отразится на нравственных качествах индивидуума, на его высших творческих способностях, проявляющихся в воображении, фантазии, интуиции.

Высказывая эти опасения, доктор философских наук Г. Волков сомневается в целесообразности дифференцированного, «профилированного» обучения. Да и за рубежом оно уже не пользуется былой популярностью. «Сверхспециализация явно опасна, – считают в США. – Нам требуется то, что можно было бы назвать современным Человеком Ренессанса». Где же выход из положения? В перестройке преподавания.

Нынешняя система образования, поясняет Г. Волков, сложилась в Европе чуть ли не 300 лет назад. С тех пор наука и техника пережили не одну революцию. А школа? Она лишь медленно эволюционировала. Многие ее методологические установки сохранились в первозданном виде. Одна из них гласит: учить всех всему.

Что ж, когда-то эти принципы были, бесспорно, прогрессивными. Например, за заповедью «обучать всему» чувствуется стремление вырваться из душного мира богословской мертвечины, столетиями иссушавшей мозги школяров. То был гигантский шаг вперед: на ученика стали смотреть как на некий сосуд, который надо до краев наполнить знаниями. Самыми разнообразными сведениями, включая новейшие открытия естествоиспытателей (благо их тогда было несравненно меньше, чем теперь).