Текст книги "Поговорим о демографии"
Автор книги: Лев Бобров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)
Правда, возрастные ограничения при найме на работу существуют не только у нас, но какие? Где 14 лет, а где и 12. Конвенция МОТ, поднявшая этот нижний предел до 15 лет, в 1970 году была ратифицирована менее чем шестой частью государств.
Что касается нашего возрастного минимума, то фактическое его значение выше юридического. В 16 лет многие еще сидят за партами. А сейчас в СССР завершается переход ко всеобщему среднему образованию. Растет тяга в высшую школу. Начало трудовой деятельности отодвигается все дальше. В десятой пятилетке оно приблизится годам к 20.
Как же изменится период экономически активной жизни? Казалось бы, нет вопроса проще. До 35 лет для женщин и до 40 для мужчин. Номинально да, так оно, очевидно, и должно быть. А на деле? Увы, не всем дано дожить до пенсионного возраста. Иные же, еще не достигнув этого рубежа, могут перейти на инвалидность. Зато третьи, перешагнув за него, не уходят на покой, и эта тенденция сказывается все ощутимее.
Так что усредненные сроки получаются иными. Чтобы определить их со всей возможной точностью, нужны специальные расчеты, принимающие во внимание весь комплекс различных факторов.
Положим, однако, рабочий интервал равным 35 годам. Каким тогда окажется вклад нашего соотечественника в общенародный фонд? Вот расчет, проделанный советским демографом – доктором экономических наук Б. Урланисом.
Возьмем национальный доход, произведенный за один год (скажем, за 1973-й), – 333 миллиарда рублей. И разделим на число занятых в сфере производства. Получим округленно 3700 рублей на человека. Помножим на 35 лет. Результат: около 130 000 рублей. Пусть из них три четверти уйдут на потребление. Каков будет остаток? Примерно 325 000 рублей.
Да, каждый из нас может дать обществу гораздо больше того, что берет у него. Но советские демографы говорят: потребление – тоже накопление! Во всяком случае, в значительной своей части. Как ни парадоксально звучит это утверждение, оно недалеко от истины. «Вложения в человека» – затраты на благо людей, во имя их здоровья, долголетия, счастья, ради их всестороннего развития, духовного и физического, – умножают главное богатство общества, увеличивая творческие потенции тружеников-созидателей.
И это не просто еще одно слагаемое, оно важнейшее из всех. «Все во имя человека» – таков лозунг партии, и высшая цель ее экономической политики – рост народного благосостояния.
– Если приложить одну и ту же линейку к различным измерениям мира социализма и антимира капитализма, то, очевидно, еще четче проявится несходство между ними?
– Особенно если не ограничиваться чисто экономической арифметикой, а сочетать ее с политэкономической алгеброй.
– Допустим, речь идет о постарении населения. О демографической тенденции, общей для всех развитых стран. Какие здесь могут быть различия между ситуацией у нас и за рубежом?
– Что ж, давайте сопоставим характер этого явления в СССР и на Западе.
«Мы становимся обществом пенсионеров», – сетовал еще в 30-е годы немецкий демограф Ф. Бургдерфер, автор книги «Народ без молодежи». После второй мировой войны о том же самом на Западе заговорили громче, чаще, тоскливей.
Например, парижский ежемесячник «Регар» возвещал «неимоверную нужду», которую несет Франции эта самая тенденция – соотношение между иждивенцами и работниками изменяется в пользу первых. Швейцарский экономист Ф. Лютольф предупреждал соотечественников: «Наиболее характерной чертой предполагаемого развития оказывается не рост всего населения (он остается в нормальных пределах и, пожалуй, не влечет за собой радикальных экономических последствий), а ясно выраженное старение, которого следует ожидать… Нужно будет прокормить все больше людей, в то время как численность экономически активного населения относительно уменьшится».
На разные лады, но, по сути дела, те же опасения высказывали английские, австрийские и другие авторы (прежде всего западноевропейские и американские).
Расчеты, по-видимому, безукоризненны. И на первый взгляд не очень-то отрадную экономическуюперспективу обусловливают чисто демографическиефакторы. Попробуем, однако, разобраться в ситуации теми же приемами – по-бухгалтерски строго.
Только по официальным данным, только США и только с 1929 по 1966 год потеряли из-за безработицы около 10 миллиардов человеко-недель. Основной ущерб нанесен трудящимся: за тот же период они недобрали на зарплате примерно 500 миллиардов долларов. Этими подсчетами не охвачена полубезработица.
Общий же урон настолько значителен, что не поддается исчислению. Он выражается в самых разных формах. Это, например, профессиональная дисквалификация кадров, отставание в уровне общих и специальных знаний, не говоря уж о непоправимом моральном ущербе – и для самого человека, обреченного на вынужденное безделье, и для его семьи, и для общества в целом.
Между тем такое «избыточное» население, по словам Ленина, «составляет необходимую принадлежность капиталистического хозяйства, без которой оно не могло бы ни существовать, ни развиваться». И эта обреченность заставляет снова и снова заводить разговоры о «нахлебниках» общества, подогревая страхи перед «лишними руками и ртами».
При социализме, навсегда покончившем с безработицей и прочими социальными недугами, которые лихорадят дряхлеющий организм капиталистического строя, у нас нет и неуверенности в завтрашнем дне. Это не означает, разумеется, что общество, которое идет навстречу лучшему будущему, созидая истинное счастье всего человечества, как Маркс называл коммунизм, не нуждается в точных экономико-демографических оценках своего развития, своих перспектив. Напротив, такие расчеты абсолютно необходимы – без них просто немыслимо научно обоснованное прогнозирование и планирование, которое ведется в Советском Союзе и других государствах – членах СЭВ.
У нас, например, перепись 1970 года показала: в народном хозяйстве тогда было занято более 115 из 242 миллионов человек. А остальные 126 миллионов – кто они? Стипендиаты (свыше 3 миллионов), пенсионеры (33 миллиона), иждивенцы отдельных лиц, а также занятые в личном подсобном сельском хозяйстве члены семей колхозников, рабочих и служащих (89 миллионов).
Располагая такими цифрами, демографы вычисляют «иждивенческую нагрузку». И по характеру ее изменений в прошлом и настоящем судят о ее эволюции, ожидаемой в ближайшем и отдаленном будущем.
Вот данные трех последних переписей. В 1939 году стипендиаты, пенсионеры и иждивенцы, вместе взятые, составляли 48,3 процента всего населения, а вкупе с занятыми в личном подсобном хозяйстве (4,8 процента) – 53.1 процента. В 1959 году оба слагаемых дали 52,4 процента (47,7 процента плюс 4,7 процента), а в 1970-м – 52,0 процента. Здесь перед нами медленное, но верное уменьшение.
Доля же занятых в народном хозяйстве постепенно увеличивалась, хотя и ненамного, заметней: сначала 46.2 процента, потом 47,5 процента, наконец, 47,8 процента. Этот процент рос в основном потому, что в общественное производство вовлекались люди, занятые в домашнем и личном подсобном сельском хозяйстве. За последнее время, однако, их численность резко сократилась – с 18 миллионов в 1959 году до 6 миллионов в 1970-м.
И вот один из выводов на будущее: здесь трудовые ресурсы исчерпаны практически «до дна». Спрашивается, почему? Как-никак 6 миллионов – вроде бы немало! Да, но многие из них не могут работать потому, что си-Дят с детьми. А у нас ежегодно рождается более 4 миллионов малышей.
Казалось бы, уровень занятости уже не может расти. Но мы не должны забывать про тех, кто вступает в пенсионный возраст. Прибавьте тех, кто поторопился уйти на покой, хотя полон еще сил. Это многомиллионный контингент трудовых резервов!
– Однако резервы эти, очевидно, не безграничны. Приходится ведь рассчитывать главным образом на пожилых, то есть людей не старше 75 лет. Да и то не на всех. Что уж говорить о тех, кому за 75 и тем более за 90!
– Но общественному производству вовсе не обязательно развиваться экстенсивно. Интенсифицировать его – вот задача, которая успешно решается в СССР. Конечно, если бы население помолодело, если бы удалось сдержать его старение, особенно в рабочих возрастах, это облегчило бы повышение производительности труда.
– Так, может, демографы потому и ратуют за «урезанное» долголетие, что увеличение средней продолжительности жизни ведет к постарению населения?
– Нет. Это одно из распространеннейших заблуждений.
«Войдя в комнату, они увидели на стене великолепный портрет своего хозяина во всем блеске его дивной молодости и красоты. А на полу лежал мертвый человек во фраке с ножом в груди. Лицо у него было морщинистое, увядшее, отталкивающее, и только по пальцам на руках слуги узнали, кто это».
То был Дориан Грей, герой Оскара Уайльда. Человек, который не поддавался разрушительному действию времени. Воспользовавшись уникальной возможностью поменяться ролями со своим изображением, он любезно уступил тому честь стариться с годами, обязанность же оставаться вечно молодым без страха и упрека взвалил на себя.
Потом стряслось нечто непонятное. Когда Дориан Грей набросился на собственный портрет с ножом, покушение закончилось гибелью самого нападавшего, причем перед трагической развязкой копия вернула оригиналу долг – облик дряхлеющего джентльмена.
Это было по-своему дерзко: вопреки всякому здравому смыслу перенести на неодушевленный предмет – портрет человека – представления об увядании живого организма. Нам, верно, и невдомек, что мы поступаем куда храбрей, если представления о старении отдельного индивидуума переносим – в согласии вроде бы со здравым смыслом – на портрет всего населения: картина получается еще более далекой от действительности.
«Чем дольше живет, тем больше старится». Применительно к отдельно взятой личности это справедливо всегда – исключения из правила возможны разве лишь в фантастике. А если говорить об обществе в целом? Вспомните: если оно стареет, это означает, что его возрастная структура изменяется в пользу старших поколений за счет младших.
Что же происходит, когда средняя продолжительность жизни увеличивается? Мы знаем, что именно ее повышает. Снижение смертности. А оно было и осталось неодинаковым для разных возрастов. Наибольшим – для детских, наименьшим – для старческих. Скажем, для младенцев это сокращение за три четверти века оказалось у нас более чем 10-кратным, для 65–70-летних – двукратным. А 80-летних оно практически не коснулось. И поныне средняя продолжительность предстоящей жизни для них примерно та же, что и в конце минувшего века, – 7 лет. Зато для новорожденных она у нас более чем удвоилась, достигнув 70 лет. И если теперь поколения лучше, чем прежде, сохраняют свою численность на жизненном пути, то в большей степени это относится к детям, в меньшей – к взрослым.
Вот и получается: если увеличивается долговечность каждого из нас, то это лишь помогает населению молодеть. Могут возразить: почему же оно у нас постарело?
Действительно, сравним его структуру прежде и теперь (проценты приводятся округленно):
«Портреты» населения, запечатленные предвоенной и самой последней переписями, говорят сами за себя. Между тем средняя продолжительность жизни за тот же период выросла на целых 23 года – с 47 до 70 лет. Все так, и ее увеличение действительно способствовало «омоложению» нашего общества. Но одновременно сказывалась другая тенденция, вызывавшая обратный эффект и пересилившая первую: падала рождаемость. Этот фактор продолжал действовать и в самое последнее время, когда средняя продолжительность жизни практически не менялась. Только за год – с 1970-го по 1971-й – прослойка пожилых и престарелых увеличилась у нас с 11,8 процента до 12,1 процента.
По некоторым прогнозам, к 2000 году она может составить у нас 17 процентов, достигнув того значения, к которому уже сегодня вплотную подошли иные страны Западной Европы.
Конечно, сдвиги в борьбе за долголетие тоже могут благоприятствовать постарению населения. И тем заметней, чем значительней сократится смертность среди пожилых людей. Пока же она снижается главным образом в молодых, но уж никак не старческих возрастах.
И если демографы говорят о 90, а не о 125–150 годах как о нормальном долголетии на ближайшую перспективу, то – придется повторить и подчеркнуть – потому лишь, что твердо стоят на почве реальности, а вовсе не потому, что против большей долговечности. Наоборот, они всецело за то, чтобы продолжительность жизни росла. Более того, именно они помогают найти резервы ее увеличения (скажем, снижение мужской «сверхсмертности»). Они же подсказывают и другое – как одновременно воспрепятствовать постарению населения. Как? Отнюдь не только дальнейшим снижением смертности в младших возрастах, но и повышением рождаемости.
– А как демографы относятся к перспективе бессмертия? Конечно, они «стоят на почве реальности». Но реальности сегодняшней, не завтрашней! Между тем другие специалисты уже сегодня поговаривают о реальности практически неограниченного сверхдолголетия…
– …в единичных случаях, не правда ли? Но отдельные исключения из правила не изменят демографическую ситуацию!
– А массовое бессмертие? Ну, допустим, через века…
– Оно привело бы общества к стремительному старению, которое не сдержала бы даже самая высокая рождаемость.
– Ну и что?
– Вот тогда человечество столкнулось бы с массой новых проблем, о которых больше говорят как раз «другие специалисты», чем демографы.
«Двери в бессмертие? Они наконец-то распахнулись: теперь это просто дверца холодильника. Уплатите за вход 128 000 франков – и вас ожидает вечность. Добро пожаловать!»
Реклама в таком духе может показаться первоапрельской шуткой, сенсационной мистификацией, но вот что говорят факты.
Несколько лет назад в США состоялась беспрецедентная погребальная процедура. Тело человека очутилось в специально оборудованной камере, где оно остается нетленным, сохраняясь при температуре, близкой к минус 200 °C.
Первым разрешил подвергнуть себя такой консервации 73-летний американец Дж. Бедфорд, профессор психологии. Свою волю он выразил незадолго до неминуемой кончины, надеясь в замороженном состоянии дождаться лучших времен, когда рак, которым он был болен неизлечимо, будет наконец побежден медициной.
Вскоре вслед за Бедфордом в необычный склеп попали и другие добровольцы, причем не только в США, но и в Японии, во Франции.
Претендующих на «загробную жизнь», вроде бы вполне реальную, не мифологическую, объявилось не так уж мало. И всякий мог бы зарезервировать для себя местечко в «ледяном мавзолее». Любой и каждый, кто в состоянии внести 128 000 франков.
Что ж, быстродействующий мир бизнеса умеет без проволочек и со всей надежностью поставить идею ученых на широкую деловую ногу. Ну а прочна ли научнаябаза под коммерческой затеей?
«То-то разочаруется Бедфорд, когда останется покойником!» – мрачно подшучивали газетные остряки над перспективой «полежать этак парочку столетий в свежемороженом виде, согреваясь пламенной мечтой воскреснуть, выздороветь, а там, глядишь, и омолодиться». И, надо сказать, за недобрыми предчувствиями сквозит не такой уж беспочвенный скептицизм.
Правда, уже в наши дни умеют возвращать к жизни организмы, расставшиеся с нею, казалось бы, окончательно и бесповоротно. Ибо медленное, но верное разрушение тканей не сразу приводит к непоправимым изменениям – не с того самого момента, когда зарегистрирована клиническая смерть, а лишь минуты спустя. Отсрочка невелика, но достаточна для успешной реанимации.
А нельзя ли увеличить этот запас времени? Можно. Если тотчас прибегнуть к охлаждению, которое замедляет биохимические процессы. И чем оно глубже, тем лучше их приостанавливает. Но чем сильнее замораживание, тем реальнее другая опасность: а вдруг внутриклеточная влага, способная не затвердевать даже при минусовых температурах, начнет кристаллизоваться? Образовавшиеся льдинки могут повредить нежнейшие органические структуры.
Короче говоря, бойкая торговля «шансами на загробную жизнь» еще не означает, что завтрашний научно-технический прогресс непремено оплатит эти сегодняшние векселя. Даже если оправдается прогноз английского биолога и писателя А. Кларка, по которому мечты о бессмертии вполне осуществимы в недалеком сравнительно будущем – к концу XXI века.
Как бы там ни было, перспектива бессмертия остается покамест весьма и весьма проблематичной. Во всяком случае, массового, каковое прежде всего и должно интересовать демографию. Но допустим, что и оно стало вдруг реальностью. Что тогда?
«Как-то я присутствовал на обеде в кругу врачей, – рассказывал Н. Винер в книге „Творец и робот“. – Непринужденно беседуя и не боясь высказывать вещи необычные, собеседники стремились заглянуть вперед, в тот, быть может, не такой уж далекий завтрашний день, когда момент неизбежной смерти можно будет отдалять, вероятно, в необозримое будущее, а сама смерть станет столь же случайной, как это бывает у гигантских секвой…
И хотя гипотеза будущего сверхдолголетия человека могла на первый взгляд показаться чрезвычайно утешительной, ее осуществление было бы страшным несчастьем, и прежде всего для врачей…
Я допускаю, что даже в наше время встречаются случаи, когда врачи считают своим долгом не принимать меры для продления жизни бесполезной, невыносимо мучительной… Но что будет, если подобные решения станут нередким и непредвидимым исключением, а должны будут приниматься почти в каждом случае, связанном со смертельным исходом? Сможет ли врач нести бремя доверенных ему сил добра и зла?»
Винер подводит читателя к мысли: будущее оставляет мало надежд для «машинопоклонников», которые ожидают, будто компьютеры, новые «рабы», создадут для нас мир, где мы будем освобождены от необходимости мыслить.
Ученый подчеркивает: дело не только в том, что часть населения, не способная обеспечивать себя благами, намного превзойдет ту часть, от которой зависит ее существование. «Пребывая в вечном неоплатном долгу перед пришельцами из прошлого, – продолжает он, – мы окажемся совершенно не подготовленными к решению проблем, которые поставит перед нами будущее».
Да, медико-биологические проблемы, которые еще только предстоит решить на пути к неограниченному сверхдолголетию, усугубляются и моральными, и социальными, и многими другими. Правда, человечество будущего, напротив, окажется гораздо лучше подготовленным к их решению, ибо достигнет новых высот не только в социально-экономическом развитии, но также в своем нравственном и интеллектуальном совершенствовании.
Сейчас же здесь больше вопросов, чем ответов. Для любых специалистов, не исключая и демографов.
Что касается демографов, то здесь они тоже могут наметить скорее сами проблемы, чем решения. И тут мы снова возвращаемся «на круги своя». «Если демографические явления оказывают определяющее влияние на судьбы народов, то особого внимания заслуживает среди них одно – в силу глубокого отзвука, который оно имеет, – писал французский демограф Ж. Дарик. – Речь идет о старении населения».
Сколь бы заметно ни омолаживала общество самая высокая рождаемость, ее рано или поздно пересилило бы бесконечное продление жизней. Будет стариться и все население, и его трудоспособная часть, от которой в наибольшей степени зависит социально-экономический и научно-технический прогресс.
Между тем даже в сегодняшних своих масштабах эта тенденция настораживает специалистов. Американский демограф У. Томпсон задается вопросом: не связан ли консерватизм французов с тем, что среди них издавна высок процент пожилых? И не «молодостью» ли народов США обусловлена их хозяйственная инициатива, предприимчивость, страсть к новациям и не такая уж горячая любовь к традициям?
Вот структура французского населения в возрасте от 20 до 60 лет в начале и во второй половине XX века:
На рубеже XIX и XX веков французский «коэффициент старости» был одним из самых высоких, если не самым высоким, на Западе. В нынешнем своем значении он вполне зауряден – таковы демографические сдвиги в Европе. В СССР они, правда, менее значительны:
Изменения такого рода заметны и в Новом Свете, прежде всего в США. Население там уже не столь молодо, как прежде, и продолжает стариться. «Не станем ли мы более консервативными в делах, в управлении, в личных привычках и т. д.?» – вопрошает Томпсон, констатируя растущее политическое влияние своих пожилых соотечественников. Публику пугают «геронтократией» – «властью старцев», якобы не способных понимать и принимать новое, прогрессивное. Зато восхваляется «бунтарский дух» юности, даже если он находит выражение в экстравагантности неопрятных хиппи, «детской болезни левизны» у политиканов-молокососов или «авангардизме» незрелых революционеров от искусства.
«Если бы молодость знала, если бы старость могла!» – напоминает известное изречение. Но нынешнее равновесие между той и другой резко сдвинется в условиях массового неограниченного сверхдолголетия. И тогда…
«В мире, где все обретут бессмертие, поколения перестанут сменять друг друга, они будут беспрерывно наслаиваться одно на другое, – пишет кандидат исторических наук А. Горбовский. – В итоге люди окажутся погребенными под этими напластованиями. Тем самым прошлое, восторжествовав над настоящим, сделает невозможным будущее. Иными словами, бессмертие каждого человека в отдельности вступит в противоречие с эволюцией человечества как целого».
Несколько лет назад советские социологи предложили людям разных возрастов заполнить анкету с вопросом: если бы вам стало известно, что вы будете жить вечно, что люди будут трудиться для удовлетворения своих потребностей, но прогресса больше ни в чем не будет, считали бы вы, что ваша жизнь имеет смысл?
Из 1224 опрошенных более 90 процентов ответили отрицательно. Мотивируя свое «нет», люди писали: «Жизнь в состоянии застоя – пустота. Вечная жизнь на одном уровне, на одной ноте – самое страшное, по-моему, наказание». «Бессмысленно однообразно кружиться, как белка в колесе. Находиться вечно на одном уровне – это ужасно. Нет, такого бессмертия я не хочу».
– Все как-то «на одной ноте» – уж очень пессимистично. Между тем, кажется, еще Шоу говорил: если продлить жизнь человеческую хотя бы до 300 лет, люди станут разумнее, не будут, по крайней мере, повторять ошибки предков. Правда, он писатель, не ученый…
– 65-летнему Шоу возразил 32-летний Чапек, тоже писатель, не ученый, и тоже пьесой. Начался диспут: комедия «Средство Макропулоса» против философской драмы «Назад к Мафусаилу».
– Кто же выиграл в споре?
– Все. В том числе ученые, внимание которых было привлечено писателями к «чисто человеческой» стороне проблемы. Что касается авторов, то Чапек признавался: трудно сказать, кто из нас прав; ни у одной из сторон нет на сей счет собственного опыта.
– Ха-ха-ха, конец бессмертию!
Этой заключительной реплике предшествует полная драматизма финальная сцена. Страсти накаляются, как только герои комедии «Средство Макропулоса» узнают, что могут воспользоваться эликсиром молодости и сверхдолголетия – его рецепт неожиданно оказывается у них в руках.
Как по-разному выражается и энтузиазм, и скепсис! Вот лишь некоторые мнения и сомнения, к тому же в отрывках и вольном монтаже, но, думается, и они достаточно показательны.
– Наделим всех людей 300-летней жизнью. Это будет величайшим событием в мировой истории.
– Благодарю покорно. Триста лет быть чиновником или вязать чулки…
– Господи, чего только не успеет добиться человек за триста лет! Пятьдесят лет быть ребенком и школьником. Пятьдесят самому познавать мир и увидеть все, что в нем есть. Сто лет с пользой, трудиться на общее благо. И еще сто, все познав, жить мудро, править, учить, показывать пример.
– Юридически и экономически это абсурд. Вся наша общественная система зиждется на кратковременности жизни. Возьмите, например, договора, пенсии, страхование, наследственное право. А брак? Голубчик, никто не захочет жениться на триста лет.
– А потом… по истечении трехсот лет каждый захотел бы снова омолодиться…
– И фактически жил бы вечно. Этак не выйдет!
– Но вечную жизнь можно было бы запретить.
– Вот видите! Из соображений гуманности вы запрещали бы людям жить…
– Жизнь нуждается только в лучших…
– Скажите, пожалуйста, а кто будет их отбирать? Правительства? Всенародное голосование? Шведская академия?
Дебаты быстро закругляются, когда молодая интересная 337-летняя особа огорошивает спорщиков личными впечатлениями, что ей дало чудодейственное средство:
– Это невыносимо. До ста, до ста тридцати можно выдержать, но потом… начинаешь понимать, что… потом душа умирает… Невозможно любить триста лет. Невозможно надеяться, творить или просто глазеть вокруг триста лет подряд. Этого никто не выдержит…
«Глупцы, вы такие счастливые», – с удивлением слышат от многоопытной дамы те, кто еще недавно досадовал: «Ну что успеет человек за шестьдесят лет? Чем насладится? Чему научится?»
– Для вас все имеет свой смысл. Для вас все имеет определенную цену, потому что за ваш короткий век вы всем этим не успели насладиться… Любовь, стремления, идеалы, все, что можно себе представить. У вас все есть. Вам больше нечего желать, ведь вы живете! А в нас жизнь остановилась…
За сим следует «кремация» – пергамент с рецептом предается огню. Комедия окончена. Но не полемика!
Да, дебаты продолжаются не только на театральных подмостках, где по сей день идет «Средство Макропулоса». Пьеса Карела Чапека была и осталась сатирической антитезой философской драме Бернарда Шоу «Назад к Мафусаилу». Английский писатель хотел показать, какое благо сверхдолголетие. Чехословацкий писатель хотел показать «обратную сторону медали». Заранее отметая упреки в пессимизме, он так раскрывал свое понимание комедии: «Почему оптимистично утверждать, что жить 60 лет – плохо, а 300 лет – хорошо? Мне думается, что считать, скажем, 60-летний срок жизни неплохим и достаточно продолжительным – не такой уж злостный пессимизм».
Итак, еще одно столкновение разных взглядов на сверхдолголетие. Вроде бы ничем не примечательное, вполне естественное, да и не новое, полувековой давности, а сколько воды утекло с тех пор! И опять-таки сплошь да рядом вопросы без ответов. Все верно. Но не знаменательно ли уже то, что они ставятся снова и снова? Разумеется, какие-то из них утратили актуальность. Ну а сам их выбор?
Сейчас, в эпоху научно-технической революции с ее всепроникающей математизацией, кибернетизацией подходов и неизбежной вроде бы дегуманизацией взглядов он, этот акцент на социально-психологические стороны проблемы, мог бы показаться старомодным. Естественным разве только для писателя,которого занимают именно люди с их мыслями и чувствами, а не какие-нибудь статистические единицы, столь милые сердцу демографа. Но для ученого, если он не гуманитарий, не психолог, не социолог… Нет?
Вспомните, однако: неспроста ведь перекликаются раздумья о бессмертии у математика Винера, отца кибернетики, в его эссе «Творец и робот» и у Чапека, которому, кстати, принадлежит сам термин «робот».
А вот испещренная формулами и графиками книга астрофизика «Вселенная. Жизнь. Разум» профессора И. Шкловского, члена-корреспондента АН СССР. Пытаясь заглянуть в далекое Завтра землян, автор пользуется демографической и прочей «цифирью». Затрагивает он и тему бессмертия, подразумевая, правда, не способность индивида жить вечно («что явно бессмысленно»), а возможность многократно увеличить продолжительность жизни («в десятки и даже сотни раз»). И сразу очерчивает круг важнейших вопросов. Каковы же они?
Прежде всего: отразится ли сколько-нибудь серьезно значительное увеличение человеческого долголетия на темпах роста народонаселения? Нет, отвечает ученый (они определяются в основном рождаемостью, которая лимитирована возрастом родителей).
И тут же: «Значительный процент Мафусаилов в обществе будущего поставит ряд своеобразных проблем. На некоторые из них обратил внимание Карел Чапек (см. его „Средство Макропулоса“)». Надо ли пояснять, что речь идет о социально-психологических проблемах?
Думается, такое напоминание – не упускать их из виду – не случайность. Понимание их важности естественно, пожалуй, для любого советского специалиста, пусть даже привыкшего мыслить поистине астрономическими масштабами пространства и времени, в которых человеческая личность – ничтожная пылинка, а жизнь человеческая – неуловимый миг.
Что касается демографии, то она и подавно вправе сказать – «ничто человеческое мне не чуждо», хотя ей, как говорится, сам бог велел иметь дело с душами народонаселения, а не с человеческими душами. Впрочем, мы не раз уже убеждались на ее примере, что можно и должно сочетать математизацию с гуманизацией подходов к любому предмету изучения, если за ним стоят живые люди.
Так и здесь, когда речь идет о массовом сверхдолголетии. Разве можно игнорировать его социально-психологические последствия? Нет, конечно. Но почему о них столько говорится? Неужели они так ражны на фоне других проблем? Чисто экономических, например?
Предположим, что жизнь всех и каждого удлинится весьма существенно. Тогда, как мы знаем, быстро (притом намного) постареет и все население в целом, и та его часть, которая занята производством материальных благ. Спору нет, на помощь людям придут машины, творец и робот окажутся сотрудниками, но…
Развернувшаяся ныне научно-техническая революция вместе с новыми надеждами принесла и новые проблемы. Мы знаем, какова ее генеральная тенденция, столбовая дорога в будущее. Автоматизация,причем не только физического, но и умственноготруда. Казалось, приближается «кнопочный рай».
Но машины, помогая человеку, избавляют его от работы – непосильной, механической, технической – не ради праздности, чтобы он не знал, как убить время. Ради подлинно человеческой миссии – творческой, созидательной деятельности. И даже самые разумные компьютеры не освободят его от ответственности за принятые с их помощью решения. От необходимости мыслить, как говорил Винер.
Стало быть, требования к личности не снижаются ни в интеллектуальном, ни в нравственном отношении. А если неограниченное сверхдолголетие будет вести к постепенному оскудению духовных сил? Многие ли захотят его, станет ли оно массовым?
А быстро меняющийся мир? Он уже в наше время заставляет людей психологически приспосабливаться к его частому обновлению. Приходится чуть ли не всю жизнь учиться, а то и переучиваться. Завтра придется непрестанно, непрерывно пополнять самообразованием багаж знаний, вынесенных из средней и высшей школы. Век живи – век учись, даже с дипломом в кармане. В 125–150 лет или более это посложнее, что ни говорите, чем в 25 или 50.
