Текст книги "Тётя Mina"

Автор книги: Лев Сокольников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Смену на шахту водил полицай из немцев. Порядок требовал: чтобы идти по дороге и только. Девчата бедовые были, и то парой, то трое на тротуар выйдут и движутся себе! Озоруют, а то и вовсе вперёд убегут. Полицай гоняется за ними, из себя выходит, да что девчонкам сделаешь? Не бить же их! А вечером, когда возвращались со смены в лагерь, бывало и так, что девчонки вообще разбегались. Полицейские отказывались водить их"

Всё прекратил полицай из русских:

"этот заранее по баракам ходил и выгонял на работу. Ребятам подзатыльники давал, а девчата его всё равно не признавали:

– Шёл бы ты к растакой матери отсюда! – а бывали выражения и покрепче. Немцев не боялись. Были и смешные истории: работала одна наша, русская в конторе переводчиком, а когда народу на конвейере стало не хватать, то мобилизовали немок на работу. Эту русскую переводчицу и поставили диспетчером по приёму угля. Она должна была следить и за конвейером. Перед ней был пульт с сигнальными лампами, её задача была простая: остановить конвейер если возникала необходимость, а после запустить его. Всё это было на невысокой вышке для того, чтобы обзор был хороший. На вышку вела лесенка. Сидела-сидела, да и задремала. А в это время старший мастер взобрался на вышку и видит, что она спит. Он и говорит:

– Шпацирен? Шляфен? – а та как вскочит да и говорит ему:

– А шёл бы ты на…..! – и указала "адрес". Мастер ничего не понял, но спросил:

– Макс, что это слово означает в немецком языке? – Марк засмеялся и объяснил. Мастер заулыбался. Хороший был человек, справедливый, никого и никогда не наказывал. Да и вообще на шахте никого не наказывали. Когда стали немок посылать на работу к конвейеру, то естественно, им и работу давали легче: всё же свои! Определяли их управлять механизмами, но мастер Хенкин сказал:

– Русские девчата более понятливые в технике, пусть они и работают там, где я их поставил"

Был всего один несчастный случай на дворе:

"…немка, красивая и молодая девушка, работала в управлении, в конторе. Собирала окурки сигарет, отдавала русским пленным. Таким поведением "позорила нацию" и была отправлена убирать конвейер. Клеть с вагонеткой угля из шахты поступала на конвейер, и был он высотою в половину человеческого роста. Чтобы пролезть на другую сторону, то нужно было сгибаться. Там были валики, по которым шла лента, от угля при движении ленты сыпалась угольная пыль, и её нужно было постоянно убирать. Тут была и печь, в которой эта пыль и сжигалась. Девушка кидала лопатой пыль в печь, лента конвейера захватила черенок лопаты вместе с рукой, её прижало, и она была удушена. Пока остановили конвейер, пока… Погибла хорошая, добрая душа. С тех пор стали эту пыль убирать только при остановленном транспортёре…"

Дорогой читатель!

Позволь сделать маленькое отступление? О погибшей немецкой девушке, что работала в шахтном управлении? Попробуй представить её работу? Какой бы не была работа в конторе, но она не могла сравниться с работой на конвейере, где из угля удаляли породу. Что ей нужно было? Почему спокойно не жилось? Зачем нужно было собирать окурки для советских пленных? Она такое делала потому, что «от младых ногтей» папа и мама обучили её доброте? А можно ли «обучить доброте»? «привить доброту»? Или от рождения в её тело вселилась «махатма»? Ведь все уроки доброты, что нам дают с детства, можно и забыть, что часто и наблюдается.

Как имя твоё, Ангел? Впрочем, зачем тебе имя? Думаю, что кто-то о ней и до сего времени помнит. Нет? Тогда я, русский человек, тебя, немку, помяну добрым словом! И буду просить Высшие силы, но не "бога Авраама, Исаака и Иакова":

– Не пускайте эту великую душу в наш мир! Она уже велика, ничего хорошего в этом пире она не увидит! Мы приходим сюда, "чтобы "чтобы стать лучше!", а ей нет нужды становиться лучше, она уже велика!

Тётушка возвращается к рассказу о мобилизации немецких женщин для работы на шахте. Следуют повторы о том, что они, русские, быстрее и лучше понимали назначение и работу шахтного оборудования, чем немецкие женщины:

"…всего несколько дней изучали сложную технику и приступали к работе на ней. Потом мне в напарницы дали немку, зубного техника по образованию. Был ещё другой сменщик, немец, хорошо говорил по-русски и точно так же хорошо ругался русским матом. Когда начиналась бомбёжка, то останавливали станцию и уходили в укрытие. Сидим, а он приговаривает потихоньку:

– Хорошо, хорошо! Так и надо, бейте сильнее! – а я ему говорю:

– Что же ты так радуешься!? Ведь твою Германию колошматят! – а он матюком пустил и отвечает:

– Вы, русские – дураки!

– Это почему же мы дураки!?

– Потому, что ушами хлопали. У вашего Сталина сидит правая рука Гитлера.

Спрашиваю:

– Кто такой? – так он ничего не сказал, видно, сам не знал"

Естественный недостаток её записей – тётя много места уделяет быту. Она неплохо умела шить на машинке. Была у неё подружка, но имени не упоминает. "Подружка" – и всё.

"…придёт подружка, поделимся лагерными новостями, погадаем на картах. Гадала я не плохо, да и помимо карт что-то заставляло меня говорить людям слова. Всякие, какие на ум приходили. Как-то раз приходит к нам мастер Веше – что за имя!? Опять это "Веше" – просит погадать. Говорю ему:

– Мастер, какая из меня гадалка? Я же по-немецки говорить не умею. Что, через переводчика вам гадать? – подружка переводить взялась, и я приступила к гаданию. Карты ложились плохо, два раза принималась раскладывать, и всякий раз выпадало получить ему плохое письмо…"

На другой день тётушке передали: мастер получил извещение о том, что на румынском фронте погиб сын:

"…он неделю не ходил на работу, а когда пришёл, то волосы у него были белые, "как лунь". И лицо, как у мертвеца. За неделю превратился в старика. Говорит мне:

– Мина, как ты узнала, что я получу нехорошую весть?

– Так выпали карты.

Показал фотографии всей семьи, из которой у него осталась одна дочь. Тяжко было смотреть на человека…"

Глава 14. Продолжение 13-ой.

«Так Марк стал работать на шахте, а я занялась приведением его в культурный вид. Для начала выменяла на хлеб хороший пиджак. А тут откуда-то понавезли нам много старых вещей и продавали их за бесценок, почти даром. Заведено у них было так: дали тебе возможность приобрести новую вещь – сдай старую, может, кому и пригодится. И обуви понавезли в подвал, так обуться было во что. Была у нас и обувная мастерская, сапожники свои были, и портные работали. Бери и перешивай. Немцы страшно не любили неопрятных! Если какой из ребят зарастал гривой, так ему полицаи обедать не давали, пока он себя не подстрижется. За Марком я следила, так что нареканий он не имел»

Неясность: каких "ребят" она поминает? Откуда? Молодёжь с оккупированных территорий? Как и где они содержались? Был отдельный лагерь? Вот он, недостаток тётиных воспоминаний: "я видела, я помню, я знаю…" а ты – догадывайся! Или наводи справки у тех, кто там бывал.

"Макс в кино с русскими ребятами повадился ходить. Тем билеты не продавали, а Максу – пожалуйста! Он немецкий хорошо на то время знал, опрятно выглядел и его за немецкого мальчика и принимали. Вот он и водил компанию в кино. Наладилась жизнь, Когда работали во вторую смену, то утром ходили помогать разгружать хлеб для остальных. Эта работа на любителя была: можешь валяться до смены в бараке, а можешь что-то и заработать. Я считала, что лучше заработать и всегда призывала к этому и Марка: работай, не ленись! За всякий труд немцы всегда платили. Уложим хлеб – нам по буханке дают. Да ещё и ломаный хлеб давали. А что ломаный? Хлеб, какой бы он не был, всё едино хлебом остаётся…"

Глава 15. Новые битвы.

Искала тётушка конфликты в чужой стране в военное время? Мы конфликты ищем, или это они нас находят? Или конфликты, как блохи на собаку, сами на нас прыгают?

"…была в лагере врач, немка, она меня невзлюбила, никогда лекарство полной порцией не давала. Простывала я часто, да ещё и курила, а Германии климат не для жителя Средней полосы России. Кашель грудь рвал, да днём ещё терпимо было, а ночью ни самой выспаться, ни соседям по койкам покоя не давала. Приду к врачихе, а она вся такая дородная, белобрысая и с голубыми глазами:

– Их кранк! – говорю ей, а она даст одну пилюльку – и хватит! От такой пилюльки проку было мало, да она и сама, пожалуй, это знала.

И на конвейере работа была не мёд: пыль от породы забивалась под ногти, уголь идёт мытый, руки трескаются от воды и болят. Приду к ней, стерве, покажу ей руки, а она:

– Айн момент! – и даёт вазелину меньше чайной ложечки. Экономия! Видно, самой не приходилось работать на конвейере"

Лично моё соображение такое: тётушка называет постоянного лагерного медработника "врачихой", что сомнительно: вероятнее всего она была только фельдшером.

"…к нам раз в неделю приезжал другой, очень хороший врач, профессор. Власти предлагали ему кафедру в институте с условием, если он откажется от жены еврейки. Он отказался от кафедры, но не от жены:

– Никто и ничего мне в жизни дать не может, всё, что хотел, я достиг со своей… – не знаю имени его жены, да и его имени не знала"

Вот оно, немецкое расточительство: рабов с востока консультировал профессор! Интересно, а если бы не ситуация? Тогда работницам хватило бы и одной жадной до лекарств фельдшерицы? Явная вольность: откуда тётушка могла знать, что и как говорили новые власти профессору медицины?

"простудилась и я, по ночам кашель грудь рвал, сердце стало побаливать. Мысли в голову полезли: "а не туберкулёз у меня!? И зачем мне здесь умирать!?" А врачиха, подлая, к профессору не допускает. Так я в один из приёмов ворвалась в кабинет и начала с места:

– Их кранк, их нихт шляфен! – немка шипит от злости, что я прорвалась через её кордон, но ничего сделать не может! Профессор посмотрел на коллегу и ничего не сказал, раздел до пояса, прослушал, написал рецепт и отдал моей противнице. Потом написал записку на шахту о том, что бы меня перевели на другую работу по состоянию здоровья.

Врачиха с того приёма стала давать мне лекарства полностью, и болезнь пошла на убыль. Многие старались попасть к нему на приём, но он помогал только таким, кому действительно нужна была помощь"

Странные всё же эти немцы: мнение опального профессора медицины имело силу и вес для шахтной администрации? И почему его вообще не сгноила новая власть Германии? Это так было просто сделать! И почему его жену, еврейку, всё же новые власти не тронули? В нашем отечестве жён "больших людей" "вождь народа" определял по тюрьмам, да лагерям и делал такое в нужном количестве, шутя и с улыбкой! А те чудаки только предлагали оставить жену-еврейку – и взамен кафедру получай!? Может, не стоит сегодня задавать такие вопросы?

Тётя, тётя! Ну, почему ты не узнала и не упомянула в записях фамилию того профессора? Он тебя от многих неприятностей избавил, а ты его ограничиваешь одним исполнением долга! Профессор медицины куда большего стоит! Памяти нашей стоит немецкий профессор медицины из славного города Эссена!

"Не суди, да не…" это уже было сказано, это нам было завещано непонятно для чего: если ЕМУ было ведомо, что мы станем нарушать его заповеди, то стоило их давать?

"Лагерьфюрерша всегда проверяла бараки на чистоту содержания и вместе с этой врачихой ходила проверять. Мы работали по десять часов, да такая работа была, что порой и не разогнёшься, поэтому и не до уборок было. Надо сказать, что девчата грязновато жили, и какого только "добра" у них под койками не было! Умывальник грязный был, чего только там не бросали! И очистки от брюквы, и тряпки разные, и хлебные корки, и шелуха от семечек! Был у нас первый "урок" с туалетом, так лагерьфюрерша дала нам и второй:

привела как-то раз в наш барак мужчин с шахты, человек двадцать, выстроили их и приказали:

– Произвести уборку за медхен! – но тут такой крик и гвалт девчата подняли, что мужчины ретировались без оглядки! Застеснялись молодые девчонки, и с тех пор порядок в бараке стал нормальным"

Глава 16. Подозрительные «аспекты»

Поразительная вещь: казалось бы, что люди одного племени и веры, попавшие волею Судьбы в трудные жизненные условия, должны объединяться на борьбу с лишениями, всемерно любить и помогать друг другу: вокруг-то чужие! Да? Вы так думаете?

"…когда на кухне работали немцы, то бутерброды мы получали, как положено. Если у немца записано, что на кусочке хлеба а определённого веса должно быть такое-то количество маргарина – то оно там и будет. Можно и не проверять.

Кому-то пришло в голову поставить работать на кухню наших, русских девок. Наши оказались жуликоватыми, дело плохо пошло: хлеб стали резать тоненько, а маргарином только поры в хлебе замазывали…"

С "советских кинематографических позиций" эпизод с маргарином на хлебе можно было бы переделать просто и красиво: кухонные рабочие воровали хлеб и маргарин у таких же рабов с одной целью: подкормить русских пленных, что работали в шахте. Красиво, правда? Трогательно! Если бы ни короткое, во все времена понятное окончание: "украденное – продавали…"

"Было и хуже: пришли как-то с работы, а нам наварили суп из каких-то кореньев, да хотя бы их порубили, а то ведь нет, плавают они по миске, как глисты. Мы не сговаривая, молча, к тому вареву и не притронулись, миски отодвинули и сидим. На наше счастье кто-то из шахтной администрации на тот момент в столовой оказался, вот он и спрашивает нас через переводчика:

– Как вы живёте? – а мы молчим.

Была среди нас дивчина, Олей звали её, так она взяла миску, подошла к интересующемуся господину, протягивает миску и говорит:

– Вот как! – и протянула посудину с варевом чуть ли ни к носу господина. Переводчик перевёл на немецкий. Очень удивился "товарищ" из шахтной администрации и в тот час приказал вызвать того, кто приготовил варево. Тут же был дан приказ сварить другой ужин и накормить работниц"

Первое блюдо стали делать гуще: "или моркови, или брюквы больше положат…"

Глава 16. Поучительная.

О любви детей и родителей.

Тётушка возвращается в повествовании на некоторое время назад:

"не я одна приехала в Германию с Марком, были там и другие мамаши с сыновьями. Была у нас одна такая мамаша с верзилой сыночком. С самого начала её сыночка поместили на кухню работать, и там он снискал к себе особую любовь начальника кухни. Не забывал и матушку: носил ей колбаску, да и всё другое, лучше, чем всем остальным. Бывало, придёт в барак и на виду держит колбасу. Что сказать? Матушка его мне говаривала:

– И чего ты так убиваешься? Ну, был бы он тебе сын, или племянник родной, а то ведь, считай малый чужой!

– Если не сын, так его можно и на съедение отдать? Так что ли?

Доносчиком был её сыночек. Когда Марк приехал, увидел его и через какое-то время говорит мне:

– С чего ему такое довольство?

– Ты погоди, увидишь, чем это довольство кончится!" – и "как в воду глядела"!

Как-то подвал с брюквой открыт был, вентилировали его, туда молодые ребята забрались брюквы стащить, а матушкин сынок дверь и закрыл. Тут же пошёл и доложил начальнику о своём правильном поступке. Тётушка не знает, какое наказание получили ребята, пытавшиеся наворовать брюквы, но чего-то особенно репрессивного в отношении их не было.

Далее она рассказывает:

"…его мать почему-то направили на сельскохозяйственные работы. Она бы и его с собой взяла, но этого почему-то не случилось. Приезжала она навестить сыночка, а сыночек перестал на неё внимание обращать. Вот как зазнался, скотина, что и от матери отвернулся! Всё же он проворовался и этого "кумира" отправили работать в шахту. Тому после кухни шахта ему "не показалась" и он сбежал. Куда? – как нам знать? Матушка нам и письма писала, всё спрашивала о сыночке, а что ей мы могли ответить? Написали, что сбежал он искать лучшую жизнь, а куда – откуда нам знать?"

Что сегодня можно сказать о молодом человеке, вкусившем прелести лагерной кухни, зажравшегося, и в итоге получившего то, что заслужил? Кто был над ним? Немцы, а с немцами такие игры, кои он вёл, никогда и ни у кого не проходили. Да и его побег был страшной глупостью: я уверен, что далее первой проверки документов он не убежал. В военной Германии инородные, да и свои граждане, далеко и без смысла не убегали.

Как закончил своё пребывание в этом мире тот работник кухни – об этом можно только предполагать, но что печально – это без сомнения.

Глава 17. Невероятная. Возвышение.

Была тётушка расисткой? Если судить по всем её действиям – нет, она более подходила под «интернационал», но когда она встречалась с враждебными ей людьми, то первое, что она делала – поминала их национальность:

"…был у нас бригадир, полячишка, настоящий кощей бессмертный. Меня поляки почему-то "большевичкой" называли. Как-то сидим за обедом, а девчата и говорят:

– Этот Михель совсем мальчишку загонял, продыху ему не даёт!

Мальчишка был из немцев, работал он, и у этого бедного мальчишки было пятеро братьев и сестёр, а отец воевал на фронте. Михель шпынял парнишку как мог. Любой из наших, русских, на месте немецкого парнишки десять бы раз взбесился, а этот всё терпел. Вот оно, уважение немецких детей к старшим! Вот они, плоды! Говорю:

– Этот паскудник Михель никому не даёт пощады! Сволочь, боится сильных трогать, на слабых отыгрывается! Нет от него покоя ни русским, ни немцам! Вот бы кого уничтожить!

Тут же сидела полячка, хорошо русский язык знала, девчата говорили, что она в любовницах у Михеля была, так она ему мои слова и донесла. С тех пор у Михеля на меня длинный "зуб" вырос. Когда нас после обеда на другую работу посылали посыпать территорию завода опилками и убирали, то Михель стал меня тычками в спину "угощать":

– Пся кревь, большевичка, ты есть свинья, ты у меня пойдёшь на шлам! – один раз такое спустила ему с рук, а после второго тычка взяла его за "душу" и говорю:

– Смотри, Михель, если ещё раз тронешь, то это будет твой аут! От тебя мокрое место останется! – укороченная немецкая лопата была у меня на изготовке. Нас растащили.

– Чтоб тебя разбомбило!

Потом, когда успокоилась, подумала: "Бог её знает, куда бы всё повернулось! Ведь могла бы его и рубануть!"

Проходил на тот момент старший мастер и нашу ссору слышал. Стал выяснять:

– Да вот, – говорю, – меня на "шлам" собирается отправить. А мне хоть к чёрту на рога, не страшно!" – следует пояснение "шлама":

не знаю технологию добычи угля в современной Германии, ничего не знаю и о том, как уголь добывался в те годы, но известно одно: уголь немцы почему-то промывали водой. Где его мыли? На месте добычи? Вот что пишет тетя:

"…уголь мылся, и вода с угольной пылью больше походила на чёрную грязь. Грязь поступала в громадные отстойники, вода уходила, а мокрый отстой угольной пыли оставался на дне бассейна. Девчата, обутые в резиновые сапоги, бросали лопатами "кашу" на конвейер, с конвейера – в вагоны, и всё это отправлялось на другой завод, где из пыли делали брикеты. Ничего у немцев не пропадало, они из угольной породы цемент делали. И вот тот мастер, что ссору с Михелем видел, говорит мне:

– Морген в контору! – ну, думаю, отправят меня на "шлам" лопатой угольную кашу на конвейер кидать в компании с молодыми девчатами. Э, ладно, чёрт с ними, ничего, не умру! Сожаление появилось: "уж если меня всё едино на "шлам" ссылают, так нужно было Михеля разок лопатой уважить!"

На утро прихожу в контору, сменный мастер и говорит:

– Айн момент папиер шрайбен – и тут вошёл штейгер и говорит мастеру:

– Не нужен "папиер" – и повёл меня.

А в конце двора шахты стояла фильтровочная станция, большое здание с подвалом. Насосы стоят. Из здания через дверь выход на железный мостик, который проходит через громадный круглый колодезь. Вокруг всего колодца – желоб, а в средине – будка, и от этой будки отходит крестовина с множеством небольших лемехов. Крестовину медленно вращает электромотор, и она лемехами перемешивает угольную пульп. Лишняя вода перетекает в желоб и уходит за очередной пылью.

На станцию меня и привёл штейгер. Там уже работала русская дежурная, и стала мне объяснять, что и как. Поняла я всё быстро и приступила к работе.

Так я начала управлять этим агрегатом. С чего, как, почему я была определена на такую работу – этого понять так и не смогла. Главная моя задача была такая: пришла на работу – включаю двигатель вращения крестовины и опускаю её в пульпу, а после окончания работы включить устройство для подъёма крестовины из пульпы. Запустить крестовину двигателем с опущенными в "жижу" лемехами могло закончиться поломкой. Аварией. При любой ситуации крестовина не должна лемехами-ножами оставаться в жиже, а иначе лемеха так заиливались в мокрой угольной пыли, что потом никакой силой их оттуда вытащить было невозможно. К бассейну подходила труба, и когда он наполнялся "жижей", я шла в подвал, включала насос и откачивала пульпу в бассейн на заводе. Следила за установкой"

Трудно понимать её описание технологического процесса откачки пульпы. Так она поминает о "муфте, которая не должна расходиться более, чем на четыре миллиметра" Что это за муфта? Регулировки глубины погружения лемехов в бассейн? Возможно. У крестовины был ограничитель глубины погружения? Пожалуй: немецкая техническая мысль не могла запустить в работу столь сложное и дорогое устройство без ограничителя подъёма и опускания крестовины с лемехами.

"…в процессе работы я должна была следить за муфтой, которая показывала, что вращающуюся крестовину с лемехами можно опустить ещё ниже…

…поставила к горячей трубе обогревателя стульчик, а дело было во вторую смену, сижу себе, посматриваю за работой агрегата. Свет выключила, оставила одну шахтёрскую лампу, да и ту прикрыла тряпочкой, чтобы в глаза особо не светила…"

…и под мирный звук работающего главного двигателя уснула. Да не просто уснула, а ещё какой-то сон ей приснился. И слышит она какие-то шлёпающие звуки, а когда открыла глаза, то пришла в ужас: яма была полной до края смесью воды с углём и представляла чёрное озеро! Она пишет, что в полубессознательном состоянии кинулась в подвал, включила двигатель насоса откачки пульпы, вернулась на основное место, подняла крестовину с ножами-мешалками и остановила двигатель привода:

"… ещё бы минут десять сна, и ножи-лемеха упёрлись бы в бетонное основание колодца, и чем бы это всё для меня кончилось – Богу было бы известно"

Тётушка приступила к сокрытию результатов "халатного отношения к порученной работе и нарушения трудовой дисциплины при работе на вверенном ей объекте" То есть, убирать угольную жижу немедленно и в темпе. Она относилась к породе таких людей, которые на переживания рода "делать, или расстраиваться" выбирали первую позицию. И ещё она хорошо знала наши пословицы и поговорки: "глаза боятся – руки делают" и вдохновлённая ими, приступила к работе:

"…работаю, горит карбидка, ночами запрещали включать электричество: "светомаскировку" соблюдали.

Для проверки соблюдения правил светомаскировки по двору ночами ходил полицейский из немцев. Увидел у меня свет, зашёл и ещё больше увидел: на полу станции чёрная жижа блестит!

– Во ист…

– Шлам!

– Шлам!?

– Я, я!

– Кто есть мастер?

– Во ист мастер.

– Русишен фрау мастер!? – взялся за голову и ушёл. Хорошо, что был водопровод и специальный колодезь, куда весь смыв уходил, а если бы не это – я бы и до утра не убралась"

Её менял немец, "интернациональный" был коллектив на той станции:

"…хороший был сменщик, спокойный человек. Никогда и ничего по работе не спрашивал, знал, что я в немецком языке "ни гу-гу". Не придирался при сдаче смены, посмотрит мельком, махнёт рукой – иди, мол, и принимает рабочее место. А в то утро пришёл менять, посмотрел на меня и засмеялся! Наверное, догадался, что у меня произошло. Обошлось. Поняла тогда: техника – это техника, и спать с ней в обнимку – рискованное занятие. Так и стала работать мастером.

Курить начала в Германии, там пристрастилась. Так тот охранник немец, что за голову брался, увидев мой "технический грех" в ту ночь, потом частенько заходил на станцию, когда дежурил в ночь, покурить. Сидим, толкуем о всякой всячине и прекрасно понимали друг друга: мои два десятка немецких слов, да его с полсотни русских нам вполне хватало для того, чтобы поругивать всё то, что принесла война: нехватки, бомбёжки"

Бог ты мой! Представители враждующих сторон сидят ночами, курят и ругают своих "отцов-командиров"! Как это всё нужно было понимать!? Кого они ругали? Только ли немецкое начальство? Эх, почему я не медиум? Почему я не могу спросить тётушку:

– Скажи, вы ругали только одну из воюющих сторон? Немецкую? В адрес другой вы выражали восторги?

"Я курила. После смены лампу сдавала, а в ламповой работал уборщиком поляк, крепкий мужчина. Любил ехидно поддевать, курение моё ему не нравилось. Тот самый, Михель, что над пленными издеваться любил. И я его "любила":

– Мина филь раухен! – "поддевал"

– Я! Их раухен фрау арбайтен мастер, ду – манн арбайт уборщиком! Баден пол"! – тётушке ещё бы пару лет работы на шахте – и её немецкий был бы неотличим от русского.

Беседу тётушки с Михелем переведу с искажённого немецкого языка на понятный:

– Да, я много курящая женщина работаю мастером, а ты, мужчина, работаешь уборщиком! Моешь пол! – тетя, скажи, зачем так ответила? Тебя распирала гордыня? Почему мы быстры на ответы в гневе?

Наблюдался явный прогресс: тётя стала применять немецкие слова! Вот оно, возвышение! Куда от него деваться!? Нужно ли было от него уклоняться? "Служить врагам верой и правдой"?

И нет ни единого слова в её воспоминаниях о том, какие иные аварии случались на её шахте в Эссене? Взрывы метана? Пожары? Обвалы в штреках? Диверсии со стороны советских пленных? Было:

"… и вот однажды фильтровочная станция "приказала долго жить": её "угробил" немец, поломал лемеха. Как он ухитрился это сделать – не спрашивала. Поставили станцию на ремонт, а я возвратилась к Хенкину работать на конвейере. Работники фильтровочной станции подчинялись мастеру с завода, и он не хотел отпускать меня на конвейер к Хенкину. Пришёл в барак и уговаривает, чтобы я пошла работать к нему на завод по производству брикетов. Бывала я там, завод тёмный и грязный, он сразу не понравился.

– Не пойду! Конвейер и Хенкин – лучше! – и отправилась в туалет. Нужды не было, просто от мастера решила спрятаться в туалете: авось, отцепится! Села на столбик и сижу. А мастер не уходит, стоит и уговаривает к нему пойти работать. Видите ли, у него на одном агрегате работал парень, так он заболел и ему некого поставить на ответственное место. А обо мне сказали, что я хорошо понимаю технику, вот он и просит моего согласия на работу на том агрегате"

Бог ты мой! Рабыня с востока диктовала условия! А где плети и побои для непокорных и упрямых!? А в зубы не хочешь!?

"…разговор его не понимаю, сижу и не сдаюсь. Тут девчата вмешались и стали помогать мастеру:

– Тётя Нина, ну как же так!? Мастер вас уговаривает, а вы даже внимания на него не обращаете! – "ну – думаю, ведь всё равно от меня не отстанет". Вышла из "укрытия" и пошла с ним. Пока шла на новое место, что-то обидно мне стало, и принялась я слёзы лить! Пришли на место, там всё железное, села на площадку и реву! А мастер принёс дощечку, положил рядом и показал: "сядь на дощечку, мол, металл холодный, простудишься…"

Враньё! Пропаганда немецкого гуманизма! Не стал бы немец-мастер заботиться о старой русской рабыне с востока! Тётушка всё придумала! Приукрасила! Наделила человечностью врагов! Немецкий мастер портит общую картину о врагах и нарушал все каноны о немцах! Но для чего рабыне приукрашивать своих рабовладельцев? Читаю дальше:

"…позвал девушку, работницу, она немецкий знала, и та мне его слова перевела:

– Не плачьте, он вас не заставит выполнять тяжёлую работу, а как только станцию отремонтируют, то он вас вернёт туда. Он доволен вашей работой на станции"

Что мне оставалось делать?"

Тётя описывает технологические процессы изготовления брикетов из угольной пыли и свою новую работу. Она, в самом деле, оказалась лёгкой:

"стояли громадные котлы в одном цехе, в другом – сита. Уголь просеивался и смачивался, Теперь я знала, откуда поступала пульпа на мою станцию. Чан, куда впервые попадала смесь воды и угольной пыли, нужно было постоянно продувать, чтобы уголь не слёживался в плотную массу. Меня поставили в отделение, где стоял какой-то агрегат с большим ящиком, а в ящике – батареи. Внизу проходил жёлоб со скребковым конвейером, и на этот конвейер сыпался мокрый уголь. Я должна была следить за тем, чтобы уголь не застревал в приёмном отверстии. Работа лёгкая, пустяковая, но мне не нравился сам завод. Не помню, сколько дней там проработала, но только однажды в вечернюю смену из отверстия, лента скребкового транспортёра вдруг хлынула грязная вода! Да так сильно, что выбила у меня из рук лопату, свалила ящик с батареями! Я перепугалась и побежала за мастером:

– Филь вассер, ком шнеллер! – мастер вскочил и побежал на второй этаж и я за ним. Подумала тогда, что он от воды спасается. Прибежали мы на второй этаж, а там наша дивчина работала, заснула и не продула чан с пульпой. Пульпа застряла на выходе из чана, вода скопилась и хлынула через край! А мастер говорит той девчонке:

– Смотри, что ты наделала! – повёл её показывать залитый нижний этаж. А что с ней делать? Заснула – ну и заснула!

Пришлось попыхтеть! Всю ночь мы занимались уборкой, и мастер нам помогал ликвидировать следы аварии. Всё бы ничего, но из угольной жижи вода быстро уходила, а вот мокрую угольную пыль убирать было трудно. Ил!

Утром пришли электрики, просмотрели и протёрли все батареи. Никто не был наказан"

Глава 18. Продолжение возвышения.

А что Марк?

"…определили моего мальчика работать с одним русским, Николаем звали. Работа такая: поднимут из шахты вагонетку с углём, и ту вагонетку они должны отсортировать на уголь и породу, а результаты определяла лаборатория. Анализы в лабораторию носил Марк, он уже хорошо немецкий язык знал. Николай был за бригадира у подростков, что работали на шахте. Занимались подростки тем, что пилили ломаные шахтные стойки для крепи. Бригадир любил увиваться за девчатами, от работы особенно не "горел". Хвалился тем, что начальство его очень уважает, что у него желудок больной и ему отпускают обеды с немецкой кухни.

И вот как-то Марк говорит:

– Попрошусь в шахту работать!

– С чего так?

– Николай бьёт, вон, шишку наставил.

– Чего молчал?

Убирать уголь из рассыпанной вагонетки после сортировки приходилось Марку, и работу на двоих, бригадир заставлял выполнять Марку одному. И быстро! Аккуратно! Сам бригадир в этот время отправлялся "чесать языком" к девчатам. Потом возвращался к подчинённым и приступал к основной работе: раздавал подзатыльники ребятам за медленное исполнение работы.