Текст книги "Тётя Mina"

Автор книги: Лев Сокольников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

– Замучает твою тётку бауэр, а потом будет над тобой издеваться в своё удовольствие"

Тревожные мысли о письме на биржу не покидали её: почему так долго нет ответа? Да и нужны ли мы им? Она писала, что она и её племянник – городские жители, что сельхозработы им плохо даются, нет у них способностей к работе на земле От этого у них и появляются конфликты с владельцем поместья. Поэтому она просит дать им любую, самую низкую работу, но в промышленности. Помянула и условия жизни у бауэра:

"… мы день работаем, а ночью не можем уснуть потому, что нас заела чесотка. Спрашиваю Стаса:

– Как ты думаешь, ответят мне на письмо?

– Могут и не ответить. Тогда нужно будет что-то ещё придумать"

Тётушка излагает женские мысли о том, что:

"…он, проклятый фашист, хотя бы нам по халату дал! Поизносились мы основательно, а ведь биржа на спецодежду средства отпускала"

Все эти соображения полуграмотная рабыня с Востока изложила в том памятном письме. И дождалась! Пришло распоряжение о том, чтобы он срочно привёз их на биржу!

"… скотина удивился несказанно: как это она смогла такое сообщить!? но указание выполнил немедленно и привёз нас на биржу. Там нас немедленно направили к доктору, и тот подтвердил: да, у нас чесотка. Тут же бауэр получил указание вылечить нас от чесотки за три дня и возвратить на биржу такими, какими мы ему были посланы"

Бог ты мой! Что же творилось в этой ужасной воюющей Германии!? Как и почему кормильца страны, бауэра, так жестко прижимали сами немцы из-за каких-то рабов с востока!? Да чёрт с ними и с их руками! Их много, этих рабов! И самое непонятное, необъяснимое для меня: оказалось, что начальник биржи приходился бауэру двоюродным братом! Как мог родич пойти против родича из-за… нет, в моё понимание немецкая мораль никогда не войдёт!

"…бауэр уговаривал начальника оставить ему Марка, но я об этом не знала. Он мне и говорит:

– Вот ты, Мина, "шрайбен нихт гут" обо мне, а теперь ты поедешь на шахту и будешь там лопатой уголь кидать. А это есть не "гут", у меня тебе было "гут ессен"… А я думаю: "будь ты проклят со своими харчами, не я их ела, а они меня ели!"

…и на прощанье обрадовал тем, что Марка он оставляет у себя, и тут же принёс ему ботинки и пиджак. Что-то у бауэра было к Марку?

" я так и ахнула! Привезут, думаю, на биржу, буду на коленях просить, чтобы его со мной отправили, но…"

Тётушка, моя любимая тётушка! Ныне ты, и твой прошлый враг бауэр, пребываете в одних сферах. Вы там встречаетесь? Вы обо всём, что было у вас при жизни здесь, переговорили? Всё выяснили? Прошлые ваши конфликты забыты? Ты ему всё простила?

Я покидаю бауэра. Его дочь ныне жива? Старая она, но, может она помнит русскую женщину возрастом в сорок три года, что работала в имении его отца?

Фрау, я простил твоего отца потому, что зачумлён он был работой. Представь, сколько на нём висело? Война идёт, армию кормить нужно, да и те, кто не воевал, от пищи не отказывались. А тут русская работница ни единого немецкого слова не хочет понимать, вот и сорвался мужик! Или не так? Или природу он имел жестокую? Выясни всё это и расскажи мне.

Глава 10. Рур. Шахта с непонятным названием «Веша».

"… привезли меня совсем в другое место, там был сбор рабочих. Начальства никакого, собрали нас 220 человек, все женщины, ничего не знаем и ничего не понимаем. Привели на станцию, пришёл состав с пустыми вагонами, и только два вагона в нём были с людьми. Нам показалось, что вагоны подали нам, ну и попёрли на посадку! А там заключённые, мы их спрашивать давай:

– Вы кто? – а те отвечают:

– Дойче.

Но тут прибыло начальство, разобралось с нами и полицай выгнали нас из вагонов".

Привезли их в Рур, в "стальное и угольное сердце Германии"

" там, куда нас привезли, было два лагеря. Наш назывался "цивильным", а был ещё лагерь советских военнопленных…"

Европа, захваченная врагами, не меняла своих представлений, оставалась Европой: "… нам выдали одеяла, пододеяльники, простыни, подушки и матрацы. Стояли койки двухъярусные. Это и было наше жильё, а внизу, под каждым бараком, была большая комната, тёплая уборная с канализацией и прачечная комната. Три пары кранов с горячей и холодной водой. В подвале проходили трубы, но откуда поступала всё это – я не понимала. В бараках стояли отопительные батареи. Умывальники на четыре человека каждый, очереди на умывание не было. Посреди барака длинный стол, такие же лавки с двух сторон стола… Выдали нам спецовки: брюки и куртки, но мы работали на поверхности. У них не было такого закона, чтобы женщину можно было допускать на работу в шахту. Конвейер наверху – да, женщины могут на нём работать, а вот шахта – нет. На конвейер поступал уголь из шахты, мы стояли по обе его стороны отбирали породу с ленты и бросали её в люки сзади нас. Порой бывали куски по четыре пуда, диспетчер останавливал конвейер, мужчина разбивал кувалдой кусок породы, и работа продолжалась До обеда мы работали на конвейере, обед привозили первой смене на шахту, а когда пообедаем, тогда шли в ламповую принимать и выдавать шахтёрам лампы и ставить их на подзарядку после того, как все лампы примем…"

Тётушке везло на конфликты, она была из породы таких людей:

"…не забуду свой первый день работы. В ламповой работал молодой поляк, упитанный такой. Помещение убирал, принимал и выдавал лампы шахтёрам. Наши пленные, русские, работали на шахте, а другие русские были полицаями. Холуи сытые, наглые, в немецкой форме. И вот эта мразь захотела показать перед новыми девчатами свою "удаль" и ничего иного, как поиздеваться над пленными, придумать не могла. Кому ещё силу показать? Пленных и людьми назвать трудно, это не люди были, а тени. Как забавлялись? Выберут жертву, посадят беднягу на корточки и ждут, когда пленный упадёт. И тут ему кованым немецким сапогом пинок в зад. Любил такую забаву и поляк.

Тогда в ламповой нас было шестеро. Уборщик выбрал молодого пленного Васю, смоленского парня. Приказал ему на корточки сесть и просидеть так пять минут. Вася вообще не мог опуститься на корточки, сил у него не было, ноги его не держали, шахта его высосала. Упал парень и поляк ударил его ногой в бок. Вася застонал…"

Поляк пожалел о своём "превосходстве" и "демонстрации силы": пять молодых девичьих глоток, одновременно испустили такой дикий крик, что проходившие мимо ламповой немцы остановились. Девчата кричали и плакали, а одна кинулась на поляка, получила от него сильный удар в грудь и от удара закричала ещё громче!

"… прибежали полицаи разогнали нас солдатскими ремнями, били пряжками. Полицаи были "наши". Поляка звали "Михель"

Перестали "свои" издеваться при женщинах, но "своё" в лагере добирали. Часто бывало, что и убивали пленных. Комендант лагеря военнопленных зверем был, шахта от него требовала здоровых работников, а таких, кто не мог работать, шахта отправляла в лагерь.

"…и тогда полицаи загоняли ослабевшего человека в баню и холодной водой из шланга поливали до тех пор, пока тот совсем не окоченеет. Били и солдатскими ремнями, да так, чтобы на углах пряжки мясо оставалось… Было у них, сволочей, и такое развлечение: клали ослабевшему человеку на вытянутые руки брёвнышко, шахтную стойку и заставляли держать: уронишь – сапогами рёбра пересчитаем!"

Атавизм! Нынешняя родная наша армейская "дедовщина" не из тех ли времён тянется? Как и почему это чисто российское уродство до сего дня выжило? "У самого доброго и доверчивого народа?"

"Я уже на фильтровальной станции работала, и вот однажды стучится в дверь немец, бригадир над пленными, что работали во дворе шахты и объясняет:

– Фрау, пусть манн у тебя полежит, он филь кранк – заходит, еле передвигаясь, пленный. Знала я его, Василием звали. Спрашиваю:

– Что с тобой, Вася? Ты упал, или ещё как повредился!? – а у него уже синева смертная по лицу разливается…

– Нет, тётя Нина, это меня Гришка-полицай так отделал.

– За что!?

– Разбирайся, за что, мать. Не нравится ему моя личность. Лишнее я что-то сказал. Ну, ничего…

Бригадир-немец каждое утро приводил ко мне Васю, а у меня наготове уже было чем ему подкрепиться. С неделю Василий на станции отлёживался, чуть окреп. И молчал. Доставала ему покурить, с расспросами к нему не лезла: молчит человек – значит так ему нужно"

Стоп! Что же это получается!? "Свой" убивал своего, а немецкий мастер, явный "враг" по определению, спасал убиваемого? Тётушка, вы не "сочиняете"? Разве такая дикость может иметь место в среде самого… ну, куда не кинь взгляд – кругом мы, только мы одни "христолюбивого" народа!?

Больше Василий на шахтном дворе не появлялся. Но это не всё:

"…как-то слух прошёл: пленные в своём лагере двух своих же, русских полицаев в сортире утопили! Немцы вмешиваться не стали, не до того им уже было. Да и не любили они полицаев из русских. Потом я как-то шла на смену, увидела Василия, узнал он меня, помахал рукой и улыбнулся. Это уже был другой человек, а не тот труп, что отлёживался на станции. Видно, с Гришкой он всё же расчёт произвёл. А через день в лагере военнопленных вынули из петли ещё двух полицаев, и смерть их была позорной потому, что висели они без исподнего, но в немецких френчах…"

От Василия осталась и материальная память:

отправляясь в Германию с Марком, тётушка захватила с родины маленький образок из серебра. Она с ним никогда не расставалась, он у неё оберегом был. Василий сделал из куска ясеня красивую и простую опору для образка. Когда тётушка уходила в иные миры, заболев онкологией, то всё своё нищенское имущество завещала мне:

– Ты возьми себе лучшее, оставь на память.

– Ничего мне не нужно. Я тебя и без материальных памятников помнить буду. Записи твои для меня самая дорогая память.

– И образок возьми, он со мной много прошёл – так я и стал наследником двух вещей. Был ещё матрац из конского волоса, немецкий, вечный, несносимых, и как она его ухитрилась привезти из заграничного "турне" – этого я, по глупости своей, не выяснил.

"…акт о смерти пленных подписывали два врача: врач лагерный и врач шахтный, наш. У коменданта лагеря военнопленных была любовница Дуся, красивая такая, но наглая баба. Я ей как-то говорю:

– Дуся, неужели тебе не противно, как человеку с палачом любовь крутить? Неужели ты, как женщина, не можешь повлиять на коменданта, чтобы он не убивал людей? – а она спокойно так отвечает:

– Меня это не касается. А тебе до этого дело есть?"

Обиделась Дуся, но не настолько, чтобы такие тётушкины советы могли для неё плохо кончиться. Рисковала тётушка, когда проводила "воспитательную" работу в среде приближенных к руководящему составу лагеря? Пожалуй!

"…всё же есть какая-то мировая справедливость: Дуська заболела саркомой незадолго до освобождения. Страшно мучалась, бредила домом где-то в Белоруссии, плакала, превратилась в страшное подобие человека и умерла…"

Саркома действует быстро и без остановок, даже если её и уговаривать дорогими лекарствами всех стран и народов.

В их лагере была врач Александра. Смелая женщина, отчаянная. Как-то потребовалась её подпись под актом о смерти пленного, то она коменданту заявила:

" – Ты людей убиваешь, а я должна акты подписывать!? Не будет этого! – так её коллега, немец, врач лагеря военнопленных, был настолько поражён смелостью русской фрау, что от восторга влюбился в неё и спустя какое-то время предложил "руку и сердце"! Александра приняла предложение, вышла за него замуж и получила подданство Германии"

А что комендант? Можно только догадываться о том, что было с комендантом лагеря военнопленных. Его недовольство никак не могло "достать" Александру. Отказ Александры подписывать акты о смерти русских пленных как-то дошёл до "верхов":

"…тут всполошились высокие немецкие чины и отправили коменданта в другой лагерь. А там находились такие пленные, которые совершали побеги из лагеря, коим он управлял недавно…"

… и надо же такому случиться, что когда-то бежавшие из его лагеря пленные вновь с ним встретились!"…опознали этого душителя, да и утопили в уборной!

В лагере пленных французов не было полицаев. Они на шахте у нас работали, мы их спрашиваем:

– Почему у вас нет полицаев?

– Нам тоже предлагали полицаев, да мы не согласились. Только один нашёлся, так мы его удавили, и никто из немецкого начальств нам ничего не сказал"

Недостаток тётиных записей таков: нет дат. Её "женские войны" в своей массе бескровные.

Тётушкины записи – не дневник, они очень фрагментарны, но я всё же не могу менять порядок следования описываемых событий на своё усмотрение. Если я такое сделаю, то это будет не документ с подлинными именами и фамилиями, а художественное произведение.

Глава не имеет номера по причине того, чтобы её не возможно было

зарегистрировать. Нет номера – нет и учёта.

Ах, ах! Сегодня нас не любят во всём мире и тычут носом в наше дерьмо, но такое было с нами и шесть десятков лет назад:

"…однажды приходим мы с работы, а нас в барак не пустили и предложили выстроиться во дворе. В чём дело? Никто ничего не поймёт, никому и ничего не объясняют, все в недоумении. Построили нас полицаи и предложили спуститься в нижнюю комнату, служебную. Только мы все вошли, а за нами тут же дверь быстренько закрыли и через дверь вежливо предложили убрать "добро", что мы наложили мимо положенного места. Было много украинок с Винницы, городских хватало, и оказалось, что это они так "уработали" туалеты сверх унитаза, да так "жестоко", что всё поплыло…Туалет просторный, с порогом, так дело до того дошло, что стали испражняться с порога…"

Нужно ли писать такое? Почему бы и нет? Если тётушка сочла нужным упомянуть "сортирную" историю, то почему я должен её вырезать? "Сортирная" история принадлежит "на правах частной собственности" мне и я должен пощадить память о древних засранцах, умолчав о "сортирном" эпизоде. Некрасивый он, не героический, низменный. Мог и умолчать о том, как "советские люди" "обделывали" Европу шестьдесят лет назад и как такое они делают сегодня с небольшой поправкой: они вновь стали "русскими". Нет у меня права говорить о том, как внуки прошлых "советских девушек" "обделывают" ту же самую Европу сегодня: у меня нет ни чьих документальных записей о таких фактах.

… "заключённые" расселись, где пришлось, и каждая предалась тому, на что была способна на ту неприятную минуту: кто плакал, иные песни петь принялись, другие крыли матом тех полицаев, кто их в подвал заключил, а меня смех одолевать начал! Я самая старшая была среди них, вот и говорю:

– И сколько сидеть тут будем? Девчата, кто это всё "наработал"? Мы! Никто за нами убирать не будет, давайте за собой уберём сами и впредь не надо до такого скотства докатываться! Не выпустят они нас отсюда, пока не уберём за собой! Это немцы, их знать нужно!

Была среди нас бедовая деваха, Катюшкой звали. После моего "обращения к нации" она забарабанила в дверь и ей открыли. С помощью прекрасного русского мата она потребовала от полицая доспехи из резиновых сапог и перчаток. Полицейский был из немцев, спокойный и молчаливый человек, очень болезненный на вид. Выслушал Катерину и ушёл, оставив дверь открытой: он был немец и думал, как немец: "если дали согласие убирать – не разбегутся!" Вернулся минут через пять с ассенизаторскими "доспехами" что требовала Катерина. Не брезгливый был человек потому, что когда наше "добро" было тронуто, то поднялась такая дикая вонь, что и описать словами невозможно! А тот полицейский – ничего, мужественно ходил с уборщицами и светил фонарём во все закоулки:

– Гут! – только и сказал, когда всё было убрано, и мы вернулись в барак.

Очень интересный момент древней истории: почему довели простое дело пользования туалетом до скандала? Почему и до сего дня… О чём я говорю? Должна у нас быть хотя бы какая-то "загадка"?

"…я ожила! Знала время работы, время отдыха, а на душе лежал камень: как там Марк? Что с ним? У зверя находится, всего ожидать можно! Работаю, а сама плачу. Заметил старший мастер мои слёзы и спрашивает через переводчицу:

– "От чего фрау так часто плачет?"

Та и рассказала, что у меня племянник, мальчик, работает у бауэра, а бауэр очень жесток. Мастер совет дал:

– "Пусть она подаст заявление, а мы вытребуем его сюда"

Написала заявление, а сама думаю:

"раз у моего врага брат начальник биржи, то разве отдадут они Марка?"

Проработала на шахте зиму, пришёл май, и у них май празднуют два дня. Лагерная администрация предлагает нам: "у кого есть друзья и родные в Германии, то они могут их навестить. Администрация даёт денег на приобретение билетов для проезда в два конца" Я обрадовалась и сказала, что мне очень хотелось бы проведать племянника. Не знаю, как "лагерьфюрерша" знала место пребывания Марка, но мне выдали денег на билеты, документы на право выхода из лагеря и передвижения по Германии, дали харчей на дорогу, и я полетела! Доехала до нужной станции, сошла с поезда, узелок в руке и на груди нашивка "OST" Никто внимания на меня не обращает, и пошла я к усадьбе. Подошла, прошла ворота, Топпи меня увидел и затявкал. Вижу, сидит во дворе парнишка на тачке с навозом, оборванный, без кепки, волосы длинные, всклоченные и грязные. Он, Марк! Кинулась к нему, обняла… Бабы мы, пусть "сильный пол" над нами и смеётся за нашу слезливость, но, ей-богу! как хорошо встретить на чужбине родную душу после разлуки!

Появился бауэр, залопотал что-то по своей привычке, да мне что с него? Пусть говорит! Пошли с Марком в его комнатушку больше похожую на собачью конуру. Под комнатой находилась уборная и в комнате постоянно держалась ужасная вонь. Воздух был тяжёлый, и там я дала волю слезам!

Наревелись мы, накормила я Марка колбасой с хлебом. Весть о том, что я появилась, дошла и до бауэра, и он пригласил кофе пить. Я отказалась, мне было противно глядеть на его рожу, а не то, чтобы пить с ним кофе. Расспросила Марка о житие, не более полу часа прошло – хозяйская девка прибежала:

– Mina, weg! – не могла моё имя "Нина" произносить, а всё "Мина" да "Мина" Что делать? Если гонят – нужно уходить! Попрощалась с Марком и вышла. Недалеко от усадьбы проживала женщина с Украины, она жила в Германии с восемнадцатого года, дети были. Это она немкам переводила всё, когда меня бауэр избил. Столько лет прожила в Германии, а язык родной не забыла. Захотелось мне её навестить, хорошая она была. Зашла к ней, поздоровалась. Стала меня расспрашивать: "как да что", я ей всё и рассказала. Потом её и попросила:

– Ты тут, по мере возможности, присмотри за парнем.

– Что смогу – сделаю. Ты погоди, сейчас я управлюсь и провожу тебя до станции.

Дорога к станции опять проходила мимо усадьбы, и вижу – бауэр уже с полицейским меня дожидается. Вызвал! Подходим, и бауэр говорит полицаю:

– Что она тут ищет!? Нет у неё никакого сына! И вообще-то я её не знаю! – украинка переводит мне, что говорит бауэр. Я и так-то плакала, считай, без остановки, ну а после таких речей моего "друга" я вообще разревелась! Полицейский был другой, не тот, что когда-то читал мораль бауэру за скотское отношение к рабам с востока. Полицейский проверил мои документы тщательно, всё у меня в порядке, но всё же куда-то повёл меня. И я реву!

Наревела себе лицо, стало оно, как коробка, да и глаза от слёз распухли. Куда меня девать? Полицейскому нужно знать суть дела, но ни единого слова в немецком языке я не знала. И полицейский в русском – столько же. Полицейский поначалу мне что-то говорил, но когда понял, что от меня ничего не добьётся, то замолчал и более не делал попыток заговорить со мной. День праздничный, где брать переводчика?"

Правильно поступил немецкий полицейский: когда не знаешь что делать – обращайся за разъяснением к тем, кто знает. Знающие на тот момент были только люди Гестапо, вот туда он и повёл тётушку. Он мог указать дорогу на станцию и отпустить русскую фрау с миром: документы у неё были в порядке, чего ещё нужно? но вот почему он не сделал так – этого теперь никто объяснить не сможет, а тот полицейский на сегодня в живых не числится. Впрочем…

Глава 11, короткая и сомнительная. Гестапо.

"…привел меня полицейский в Гестапо, принесли мне скромный ужин, а мне не до еды, совсем я развинтилась и на всё махнула рукой: «просвета в жизни нет, вот, Нинка, и наступил твой последний момент! Молись своему особенному Богу, в Гестапо шутить не будут, Гестапо – серьёзная организация, его сами немцы боятся! В Гестапо отобьют печёнку и выкинут умирать! Твоя жизнь „ост“-раба ничего не значит и не стоит. Бороться за мальчишку еврея здесь бессмысленно и опасно! Э, да ладно! Не хотелось бы в сорок пять умирать просто так, бес пользы… и уснула»

Возможно, что тётушка ошибается в своих показаниях, Гестапо ею не занималось. Для Гестапо она была "мелкая сошка", полицейский привёл её в обычный полицейский участок:

"…посадили меня в камеру, там койка, поставили мне и "парашу" Принесли ужин, а мне не до еды. Поплакала ещё, переутомилась от слёз, помолилась Богу и уснула.

Утром меня разбудил служитель и повёл умываться. Умылась, тут пришёл мой вчерашний полицай и повёл меня к какому-то двух этажному дому. Поднялись на второй этаж, он позвонил и нам открыл мужчина и пригласил войти. Это был переводчик. В комнате за столом сидел человек, предложили сесть и нам. Без предисловий обращаюсь к начальнику и говорю:

– Да, действительно, этот мальчик мне не сын, но скажите, если бы вашего сына отправляли в чужую страну в военное время, а ваша сестра по доброй воле, даже без вашей просьбы, согласилась бы его сопровождать? И если бы вы сказали сестре:

– Будь ему за мать и за отца, сохрани его! – и если бы ваша сестра его не уберегла? Если бы она не использовала все возможности и дала бы ему пропасть? Как потом она смогла бы посмотреть вам в глаза? Так и я делаю всё возможное, чтобы ему было легче. Не наша вина в том, что мы, горожане, были определены на сельскохозяйственные работы, где от нас мало пользы. Нет моей вины в том, что я не знаю языка вашей страны, но за это я была избита бауэром! Да, возможно, моя вина в том, что я пожаловалась в полицию, но я благодарна полиции за то, что она откликнулась и поставила хозяина на место. Мне потом от этого стало не легче…" и далее тётушка повторила всё то, что когда-то уже излагала другим людям, но в письменной форме.

"…остановиться я не могла. Переводчик краснел и морщился, но пока я говорила, он не перевёл ни единого моего слова высокому лицу. Кончила говорить и опять ударилась в слёзы, и тут переводчик приступил к исполнению своих обязанностей: начал объяснять начальству суть дела.

Переводил он долго, потом полицейский начальник задал мне вопрос:

– Правда то, что вы говорите?

– Вы видите моё состояние? Как я могу врать? Да и годы мои не позволяют врать, и глаза мои не просыхают от слёз. Как можно поместить парня проживать в помещении над туалетом?

– Пишите заявление. Мы со своей стороны постараемся что-нибудь сделать.

Закончился допрос, полицай посоветовал продолжать хлопоты, а они со своей стороны помогут. Отвёл меня на станцию, купил билет, и я стала ожидать поезд. Полицай ушёл, но через какое-то время опять появился с пакетом бутербродов, сказал:

– Матка, алес гут! – и попрощался.

А какая мне еда? Я и того, что брала с собой из лагеря, не поела, а тут ещё он принёс!

Пришёл поезд, станционный служащий, выполняя приказ полицейского, посадил меня в вагон и сказал проводнику, где меня высадить и я поехала. А сама всё никак из слёз вырваться не могу, нет-нет, да и заплачу! И воду пила, всё старалась себя успокоить, и говорила сама себе: "слёзы ничего не дадут" и опять принималась плакать. Пассажиры видят, что я "ост", стали внимание на меня обращать, пытались выяснить, на каком языке говорю? Предлагали на польском, французском, чешском языке выяснить причину моего горя, но всё было напрасно: я только плачу и в ответ ни бум-бум! Так и доехала до своей станции и ни на одном из упомянутых языков ничьё любопытство не удовлетворила. Никто не заговорил на русском"

Меня, как "душеприказчика" в этой главе смущает только один пункт: откуда у тётушки была такая уверенность, что свою миссию по спасению Марка в чужой стране она выполнит? Откуда она брала убедительность для своей речи, когда произносила её перед начальником местного отделения полиции? Откуда она брала уверенность, что вернёт пасынка брату? В общем: кто её вдохновлял, и кто ею руководил тогда? Загадка!

Глава 12. «Вся жизнь – борьба! Покой нам только снится…»

"…прибыла в лагерь, а девчата спрашивают:

– Что вы, тётя Нина, так скоро вернулись?

Рассказала им всё, они и принялись честить врага моего! А я ещё крепче задумалась о том, как Марка у этого фашиста вырвать.

Как-то однажды лагерьфюрерша вызывает меня и ведёт к нашему доктору. Та и за переводчицу была, и стала задавать мне вопросы о Марке: кто он и что, кто его мать и отец? Живы ли они? Откуда, из какого места мы прибыли? У меня в сердце похолодело: всё, узнали, что он еврейского происхождения! Не успела от одного опомниться, так вот тебе другая пилюля!

Врач говорит:

– Господин такой-то – и называет бауэра, – прислал письмо, в котором поясняет ваши старания объединиться с племянником тем, что вы живёте с ним… Ну, тут я уж совсем взорвалась:

– Как можно такое написать!? Какая мерзость! Мне сорок четыре года, а ему – пятнадцать лет! – и со мной истерика началась! Успокоила меня медицина, вернулась я в барак, а сама нет-нет, да и ударюсь в слёзы!"

И кто-то её надоумил обо всём написать в Красный Крест. В нашем семействе ходили разговоры, что она написала письмо самому фюреру, но мне она об этом не говорила. Нет её подтверждающих записей, но я хорошо знал тётю. Что она могла написать самому фюреру – вполне допускаю:

"написала в Красный Крест о том, как мальчишка пятнадцати лет работает за взрослого мужчину, живёт над уборной и терпит клевету, что живёт с тёткой возрастом за сорок лет…Неужели в Великой Германии не найдётся человека, способного защитить ребёнка, оторванного от родины и попавшего в такие ужасные условия!? Прошу вас помочь во имя ваших детей…"

Рисковала она? Да. Вопрос к прошлому: могла она своей яростной и слепой любовью получить отрицательный, до ужаса, результат? Могла: Марк всё же оставался евреем. Если какой-то один повар венгерского полка совсем недавно разглядел в нём еврейские примеси, то их могли, не хуже того повара, разглядеть и в Германии. Но не разглядели! Это одна из загадок истории пребывания тётушки за рубежом.

"…недели три прошло, и вот как-то лагерьфюрерша приходит в барак и говорит мне:

– Морген Макс ком.

– Вы много говорили "морген, морген", а его всё нет!

– Я, я! – а что "я-я"? В общем, поговорили"

А было вот что: Марка убрали от бауэра и поместили во французский лагерь. Почему именно во французский лагерь? Тётушка многие эпизоды из прошлого рассказывает так, будто слушатель принимал в них участие и всё понимает с полуслова.

"… пока моя шахта выслала замену, пока из другого лагеря возили другого мальчика к французам – прошло время…"

Стоп! Что же получается? Что она говорит? Система строгого учёта? Если взять человека из одного лагеря и перевести в другой, то на опустевшее место нужно было поместить кого-то!? Тётя, вы ничего не придумываете? Такое могло быть в этой ужасной Германии военного времени!?

"…переводчик забрал его и привёз в лагерь. Иду со второй смены и думаю: "он должен мне встретиться!", а его нет… Вхожу в барак, а он сидит, девчата его окружили, семечек ему насыпали, а он как матрос с разбитого корабля! Когда я его навещала у бауэра, то привезла ему рубаху "матроску", в ней он и приехал, ничего у бауэра не заработал, оборванный прибыл. Шахта дала ему три дня отдыха, и он обалдел от такой перемены: ел и спал без просыпу. В бараке шумно и весело, девчата молодые, а ему хоть из пушки пали – спит себе!"

Глава 13. Бытовая. «Анекдоты из шахты»

С Украины привезли семечек. Как, с чего и кто надумал привезти работницам привычное занятие – того теперь выяснить невозможно. Да и нужно ли?

"…целый подвал насыпали семечек и продавали по десять пфеннигов стакан. Бывало, накупим, нажарим и убиваем свободное время. Для нас семечки были дёшевы, я, например, получала 50 марок, и жила на всём готовом. Немцы о семечках и понятия не имели, но, глядя на девчат с шахты, и сами приохотились. Лагерь-то наш был на каком-то расстоянии от шахты, нас строем водили на работу, и как нам во вторую смену выходить, немецкие ребятишки за лагерем выстраиваются, как солдаты, и ждут нашего выхода. Стоят с протянутыми ручками, и мы их оделяем семечками. Были среди нас и такие дуры, что плевали детям в руку. Страшно я с такими скотами ругалась: "чем ты добрее и лучше бауэра!?"

Только в одном месте воспоминаний тётушка упоминает название места, или шахты: "ВЭША" Что это за "вэша"? Слово? Начальные буквы названия места? Тайна. Поэтому обращаюсь к мальчикам того времени:

– Господа! Кто помнит молодых рабынь с Востока, которые приохотили вас во времена прекрасного детства употреблять семена подсолнечника? Вы должны точно знать название места, где располагался тогда женский, "цивильный", лагерь. Вы должны также помнить точное место расположения лагеря военнопленных и шахту, куда их водили на работу.

Глава без номера. Анекдотичная

Испытываю большое затруднение: рассказать анекдот из жизни рабов с востока, или не стоит этого делать? Анекдот таков:

"… когда выпадало работать во вторую смену, то мы выходили раньше. Чего в бараке делать? Идём на шахту не спеша, а около шахты была пивная. Как мимо пивной пройти? В немецкую пивную нам не разрешали заходить, так хозяин пивной выхлопотал разрешение у властей открыть другую пивную, для русских"

Это что же получается, Damen und Herren!? Может, тётушка ошибается? Обманывает? Как это можно позволять КОНВОИРУЕМЫМ людям, считай рабам! посещать пивную!? Разве в отечестве нашем когда-либо конвоируемые люди в пивной засиживались!? Фантастика! Кто ввёл запрет на посещение немецкой пивной русскими рабами с востока!? Не сам же хозяин пивной! Тогда кто? Власть? Почему хозяину нужно было получать разрешение на открытие "филиала" пивной!? Эх, мать вашу, дураков! Почему хорошим людям жить не дают!? Я точно знаю, что хозяин той пивнушки был отличный мужик, не мог он быть плохим, пивовары плохими не бывают! Рынок, Рынок, Его Величество Рынок всегда царствовал, и впредь будет царить! Так почему же семьдесят лет… Устал я напоминать о том, что семь десятков лет "великая страна" в дураках пребывала, да и до сего дня на каждом шагу мы сталкиваемся со следами прошлого "мудрого руководства" нами.

"… сидим, пиво пьём, лясы точим, а смена ждёт, мастер звонит в лагерь и вопросы задаёт: "почему смену не высылают!?", а оттуда отвечают, что смена ушла давно!