Текст книги "История одной судьбы"

Автор книги: Лев Овалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

XX

Смена дней. То в поле, то дома. Больше в поле. И в ведро, и в непогодь…

Вот говорят, где-то людям мешают работать, ставят препоны. Анне не верится. Ну как это так? Мешают… Сами себе мы ставим препоны. Она не забудет минувшей весны…

Весной семян, конечно, не хватило. Тарабрин обещал вернуть зерно, взятое осенью в колхозе, но так и запамятовал. А может, не запамятовал – просто нечего было дать.

Анна поехала в Сурож. Просить. Это было унизительно. Просить то, что сами отдали…

Богаткин только руками развел.

Анна осмелилась, пошла на прием к Тарабрину. Она высидела в райкоме полный рабочий день. У Тарабрина шло бюро. Потом еще совещание. Потом еще что-то…

Очутилась она у него в кабинете только к вечеру.

Выглядел Тарабрин усталым, замученным, но встретил ее приветливо.

– А! Агроном из Мазилова… Что скажете?

Анна напомнила:

– Семена…

Тарабрин нахмурился.

– А где взять? Сами выходите из положения.

– Ведь вы обещали…

Тарабрин нахмурился еще больше.

– Обещала баба парня родить, а принесла девку…

Ох, вот оно, не надо было тогда соглашаться!

– А где же взять?

Но она поняла уже, что Тарабрину тоже негде взять.

– Поеду в Пронск, – сказала она в отчаянии.

– Зачем?

– Побираться!

Это она сказала даже дерзко, не без вызова.

– Куда это?

– Куда придется! В областное управление…

– И что же вы скажете?

– Что было, то и скажу.

Можно было не сомневаться, эта не станет ни врать, ни выкручиваться… Э-эх! Перед Тарабриным была та самая простота, которая хуже воровства!

Он замолчал. Не отпускал Анну и молчал. Молчал долго.

– Ладно, – выговорил он наконец. – Незачем ехать в Пронск. Достану я вам семена. Возвращайтесь…

На этот раз он не обманул Анну. Правда, она набралась духу, напомнила о себе по телефону, но в конце концов «Рассвет» получил на складе райпотребсоюза около полутораста центнеров…

Неизвестно, где их наскребли, но пустить Анну в Пронск Тарабрин не захотел, двухсот центнеров не натянул, но все-таки рассчитался.

Зерно оказалось похуже того, что было сдано, но теперь многое зависело от Анны. Она не смела уже не вырастить урожая.

И вот, едва отсеялись, Анна сразу почувствовала себя плохо. Ей стало плохо, как только она уверилась, что засеян яровой клин. Заныло в пояснице, подкатило к самому сердцу, стало тяжко…

Она опустилась перед кроватью на колени, вцепилась руками в одеяло.

– Ох, мама, бегите скорей за Алексеем!

Свекровь чаевничала на кухне. Она или не расслышала, или сделала вид, что не слышит. Позвякивала только ложка о блюдечко – свекровь любила варенье.

– Ой, мама! Да вы слышите?!

Прошло еще с минуту. Надежда Никоновна допила чай. Поставила чашку на блюдце. Появилась в дверях.

– Чего ты, Ань?

– Ой, да бегите же! О-ох…

Анна втиснулась лицом в одеяло.

Свекровь скрылась. Стукнула наружная дверь.

Анна была уверена, что колхоз будет с урожаем. Все предусмотрено. Теперь можно и рожать.

Ох, да чего же ее крутило…

Свекровь прибежала испуганная, серая тень легла на ее лицо. Участливо склонилась к невестке.

– Не идет. Сидит с Пашкой-пожарником. Выпимши. Говорит, без меня обойдетесь. Может, за тетей Грушей сбегать?

– Ох! Да бегите за кем хотите! К Василию Кузьмичу бегите! О-ох…

Свекровь опять исчезла…

Никогда Анне не было так плохо, как в этот раз. Ни с Женей, ни с Ниной… И Алексей не идет. Но Анна что-то не очень даже на него сердится. Он в обиде на нее. Не раз уже упрекал, что ей дети дороже… Ох! Они и вправду дороже… К этим родам она готовилась. Старалась побольше ходить. Не ела лишнего… А все-таки обидно! Неужто ее оставили одну? Не может того быть. Да где же они, эти люди?

Анна все стояла на коленях, прикусывала слегка одеяло и не могла с собой совладать.

Ну вот, слава богу, кто-то идет…

Опять свекровь!

– Может, все-таки позвать тетю Грушу?

– Да зовите кого хотите!…

– Извиняйте, Надежда Никоновна, но тетя Груша, етто, в общем невежество…

Чей это голос? Низкий, хриплый басок… Голос дрожит, осип от волнения… Василий Кузьмич!

– Извините, Анна Андреевна. К вам можно?

Вот он уже рядом, этот сиплый голос…

Анна делает над собой усилие, встает.

– Здравствуйте, Василий Кузьмич.

Она протягивает ему руку. Он вежливо пожимает.

– Крепитесь, Анна Андреевна…

Вот опять подкатывает!

– Ой, пожалуй, хоть и тетю Грушу…

– Ну что вы, Анна Андреевна! – Поспелов возражает, возражает настойчиво, решительно. – Разве мы позволим себе вами рисковать? Мы вас в момент в Сурож…

– Не успеть… – слышит Анна за своей спиной голос свекрови. – Не успеть вам…

– Успеем? – неуверенно спрашивает Анна, хотя ни она, ни тем более Поспелов не в состоянии ответить на этот вопрос.

– Успеем, – твердо произносит Поспелов. – В самый раз.

– Тогда идите…

Анна опять берет себя в руки.

– А чего идти? Все здесь, – говорит Поспелов и уже отдает Надежде Никоновне команду: – Собирайте Анну Андреевну. Быстро. Одевайте. Две минуты. Понятно, мамаша?

Он выходит, но не успевает выйти, как возвращается с Челушкиным.

Гриша… Гриша… Да какой же ты молодец!

– Мы вас донесем, Анна Андреевна, – говорит Поспелов. – Обопритесь-ка…

– Нет, нет…

Анна отрицательно машет головой.

Свекровь помогает надеть пальто. Анна обнимает Поспелова и Челушкина за плечи и медленно идет к двери. У крыльца стоит грузовик. Задний борт откинут.

– Я сяду…

– Нет уж, – строго возражает Поспелов. – Все предусмотрено…

А вот и Тима… Кудрявцев стоит в кузове у опущенного борта. Рядом с ним тетя Груша. Хоть тетя Груша – «невежество», ее все-таки прихватили на всякий случай. Анна безропотно подчиняется всем указаниям Поспелова. Она и не хочет, и не может возражать. Ей помогают подняться в машину. Не столько помогают, сколько поднимают. В кузове матрас. С чьей только кровати его сняли? На матрасе подушки. Несколько громадных подушек. В белоснежных наволочках с прошивками. Оранжевое атласное одеяло. У изголовья стопка простыней. Две бутылки с водкой. Анна сразу понимает: не для питья. На всякий случай. Вдруг тете Груше понадобится помыть руки. Обо всем подумали. Кто? Василий Кузьмич? Гриша?…

Анна ложится. Прямо в пальто. На одеяло.

– Вы разденьтесь, Анна Андреевна, не беспокойтесь, не растрясу.

Вместе с Анной в кузове остается тетя Груша, трое мужчин втискиваются в кабину, там тесно, все они люди широкие, но они боятся смутить Анну, которая вот-вот может родить.

Машина трогается с места. Куда-то в сторону уносится голос свекрови. Анна слышит еще чьи-то голоса…

Грузовик мчится. То тише, то быстрее. Почти не трясет. Кудрявцев старается.

Тетя Груша сидят на краешке матраса с каменным лицом. Она обижена, ее искусством пренебрегли. Ей и полагается быть обиженной. Агрономша! Ей, конечно, врача надо! Но сквозь каменное выражение лица пробивается бабье участие. Агрономша-то она агрономша, а мужик у нее – никуда. Готов свою бабу за бутыль водки сменять. А баба – золото. И на людях, и дома. Вся на виду.

Тетя Груша наклоняется к Анне.

– Андреевна, худо тебе?

– Нет, ничего…

Довезли ее как раз к сроку. Успели ввести, раздеть…

Поспелов просит вызвать врача.

– Не Раису Семеновну, а главного. Евгения Яковлевича.

– Евгень Яклич занят.

– Скажите: председатель колхоза «Рассвет» просит.

Появляется «Евгень Яклич».

– Здрасьте, Евгений Яковлевич. Мы нашу агрономшу рожать привезли, – обращается к нему Поспелов. – Прошу вас. От имени колхоза. Вы уж постарайтесь.

«Евгень Яклич» улыбается.

– Стараться ей придется, а не мне…

– Вы уж там в случае чего…

– Ничего, – снисходительно говорит «Евгень Яклич». – Все будет хорошо.

Поспелов уходит.

– Ах да! – вспоминает вдруг врач. – Мы просили сена продать для больницы. Вы вот отказали…

– Продадим, продадим, – поспешно произносит Поспелов. – Самим в обрез, но продадим.

– И потом нам бы тысячи три яиц, – оживляется Евгений Яковлевич. – С фондами туговато…

Но тут их беседу прерывает медсестра, совсем молоденькая, должно быть только со школьной скамьи.

– Евгень Яклич, а где отец?

– Чей отец?

– Да ну… этой… Которую привезли!

– А что?

– Сын! Сын у нее!

– Ох ты! – говорит Поспелов. – Найдем яйца, доктор, найдем!…

А сама Анна лежала в родильной палате, истомленная после перенесенной муки, и думала – что, мол, как хорошо, как вовремя отсеялась, и теперь вот сын, и еще подумала, что в этом году колхоз обязательно будет с урожаем.

XXI

Лето выдалось жаркое, сделаешь туда-сюда километров пятнадцать и запаришься. Анна все время на поле. В Мазилове, в Кузовлеве. Да еще домой надо забежать, покормить Колю.

В Кузовлеве она бывала чаще, чем в Мазилове, надо вытягивать Челушкина. Но безрукий этот Челушкин одной рукой выжимал больше, чем другие двумя. К осени его бригада собрала пшеницы по одиннадцати центнеров с гектара. Не так уж много, но для района это небывалый урожай.

Осенью Анна сполна получила и задолженность по зарплате, и премию. Куда Алексею до нее! Искала у Алексея поддержки, выходя замуж, а теперь сама может поддержать.

Но все-таки хорошо, что у нее есть муж, отец ее детей, хозяин. Они выбрали погожий октябрьский день, вдвоем собрались в Сурож за покупками.

Вернулись из города под вечер, Алексей слегка под хмельком, но довольный и ласковый.

Анна развязала свертки, нарядила дочерей в новые платья, отдала им кулек с конфетами, повесила мужнин костюм на распялку под простыню, сыну вложила в руки погремушку, подала свекрови отрез – выбирала материю на свой вкус, фланель, потеплей и помягче, коричневую в белый горошек – и для пожилой, и веселая.

– Вот, мама, не обижайтесь.

– Себе-то небось шерсти взяла? – пытливо спросила свекровь.

– Шерсти, мама, – подтвердила Анна.

Ей не хотелось хвастаться перед свекровью своим платьем. Она отложила сверток с платьем в сторону, не стала доставать из сумочки шарф.

Пошла обратно к сыну, повертела перед ним погремушкой, погугукала.

Свекровь собирала ужин.

– Лексей-то в порядке? – осведомилась она.

Но тут Алексей сам вошел в избу.

– Давайте, – деловито сказал он, входя. – Пожрать да и спать. Как костюм?

– Повесила, – ответила Анна.

– Да нет, я не про то, – сказал он. – Как – ничего?

– Ничего, – сказала Анна.

– Небось под тышшу? – завистливо спросила свекровь. – Аль больше?

– Тысячу? – самодовольно сказал Алексей. – Подымай выше!

Они поужинали, легли, потушили свет. Свекровь долго что-то ворошилась у себя на постели, охала, вздыхала, должно быть, завидовала и невестке и сыну.

Алексею хотелось спать, его развезло от выпитой водки, но он чувствовал себя в долгу перед женой, как-никак это она купила костюм. Он обнял Анну, чмокнул в щеку.

– Спи, – сказала она. – Спи, отдыхай.

Он послушно подвинулся к стене. Свекровь все еще возилась за печкой, а Алексей уже захрапел. Было темно. Постукивали ходики.

«Почему это у всех ходики, во всех избах ходики, – подумала Анна, – и почему только ночью замечаешь, как они постукивают?»

Стучат, стучат, не дают заснуть…

Анне не спалось. Она мысленно перебирала покупки. Всем купили, никого не забыли. Алексею давно уже нужен костюм. И матери нечего обижаться…

Богатство не ахти какое, но так богата Анна никогда еще не была. Игрушки, конфеты, костюм мужу, платье себе. Не ситцевое платьице, не гимнастерка… И все, что было куплено сегодня, заработано ею самой.

Господи, сколько пройдено: школа, техникум, Толя, Женечка, война. Потом эта безрадостная Кубань, неприветливая, неуютная, и степ – не степь, а степ, и люди там такие же недоверчивые и жесткие, как ихний пустой и безлюдный степ.

Вот вернулась на родину. Домой, к родимой картошке. Если когда-то в юности казалось, что без Толи ей не прожить, теперь она понимает, что можно прожить и без мамы, и без Толи, и без Алексея. Только без родимой картошки невозможно прожить. И нет такой силы, которая могла бы согнать ее с родной земли, и есть сила, которой она держится…

Анна долго не засыпала. Петухи кукарекали, когда она заснула, а проснулась, уже рассвело, дома не было ни Алексея, ни Жени, только свекровь возилась у печки, да нежно, по-голубиному, ворковал в колыбельке Коля и неслышно играла Ниночка на разостланном на полу одеяле.

Анна умылась, надела новое платье, натянула капроновые чулки, надела лаковые туфли, причесалась, достала из сумочки купленный вместе с платьем шарфик из воздушного шелка, тоже голубой, разрисованный зелеными листьями и желтыми цветами, накинула на голову, посмотрелась в зеркало – понравилась даже сама себе.

Взяла с этажерки тетрадь, в которой делала записи о состоянии посевов, вырвала аккуратно листок, взяла свою самописку, написала несколько слов, задумалась, потом решительно написала все, что задумала, сложила листок, сунула в сумочку и пошла.

– Если кто будет спрашивать, мама, – сказала она в дверях, – скажите, пошла к Жестеву.

XXII

День сухой, теплый. Листья почти облетели с деревьев. Коричневые ветки, как какие-то вымыслы из проволоки, покачиваются возле домов. Небо – без облачка, сплошное синее полотно, и сама Анна в синем платье и голубом шарфике прямо просится сейчас на картину, хотя никому это невдомек.

Однако не заметить Анну нельзя, уж очень, она нарядна. У дома Губаревых Маша Тюрина и Милочка Губарева, обе в новых пальто – день-то совсем теплый, вышли специально, чтобы пофасонить.

– Ух ты! – восхищенно сказала Маша. – Вот это платье!

– Дура, не ори, – ответила Милочка. – Опять небось муж обидел, вот и бежит…

В деревне уже приметили манеру Анны уходить из дома, когда Алексей Ильич возвращался пьяным.

На этот раз девушки ошиблись, но разговор их донесся до ушей Анны. Удивительно, что она все видит и все слышит, хотя занята своими мыслями.

Вот и дом Жестевых. За изгородью из поломанных серых жердей топорщились обглоданные чужими козами смородиновые кусты. Зато у самого дома красовались две такие великолепные рябины, что Анна невольно запрокинула голову. Тяжелые гроздья оранжевых ягод до того празднично пламенели над окнами старей избы, что изба и все вокруг, казалось, пропитано солнцем. В этих обглоданных смородиновых кустах и пышных рябинах выражался весь характер Егора Трифоновича Жестева. Смородина на кустах не вызревала, скот не щадил ее, зато ни один мальчишка в деревне не позволил бы себе сорвать с рябин ягоды, хотя известно – Егор Трифонович не промолвит ни слова, оборви у него кто-нибудь хоть весь урожай.

А вот Анна не удержалась, потянулась, сорвала кисть, отщипнула губами ягоду. Ох, кисла! Ох, терпка! Даже скулы свело. Рано рвать, надо ждать. Рыжи ягоды, как заря. Надо ждать ноября. Он суров и багров. Будут ягоды слаще…

– Здоров!

Егор Трифонович выглядывал из окна. Он всем говорил так при встрече.

– Можно?

– Заходите, заходите… – Варвара Архиповна, жена Жестева, приветливо распахнула дверь. – Будьте гостьей.

Все в этой избе на месте. Ничего лишнего, и все на месте. Кровать за печью, скрытая ситцевой занавеской. Выскобленный добела пол. Полки с книгами, сходящиеся в углу, где раньше положено было висеть иконам. Горка красного дерева с посудой. Дешевый дубовый комод. Комод, изделие Сурожского промкомбината, приобретен недавно, а горка – реликвия революции. Егор Трифонович весьма ценил эту горку. Когда в 1917 году громили помещичьи усадьбы, мазиловские мужики поделили между собой имущество помещика Коновницына, и горка пришлась на долю Егора Трифоновича.

Он любил пошутить:

– Недаром кровь проливали, теперь есть куда чашки с блюдцами ставить…

Анна застала Жестевых за завтраком. Жили они вдвоем. Дочка их, Анна Егоровна, тезка Анны, давно выделилась, обосновалась тут же, в Мазилове, своим домом, сын работал где-то в Сибири, кажется, в Красноярске. Старики могли бы коротать век на иждивении детей, но слишком сильна привычка жить своим трудом: Варвара Архиповна до сих пор выходила на полевые работы.

Сам Егор Трифонович в партии с семнадцатого года. Пронский мужик, участник первой империалистической войны, он с фронта вернулся большевиком, боролся за Советскую власть в деревне, затем комбеды, гражданская война, продразверстка, хлебозаготовки, раскулачивание, колхозы…

Участвовал он и в Великой Отечественной войне, и снова вернулся в родное Мазилово. Продвигаться, как говорится, вверх не позволило образование, да и родные места влекли обратно к себе. Он был бессменным секретарем партийной организации колхоза, и к нему-то и прибежала сейчас Анна.

Перед Егором Трифоновичем стояли сковородка с жареной картошкой, тарелка с квашеной капустой и литровая кружка с молоком. На кружку опиралась раскрытая книга. Егор Трифонович поддевал вилкой то картофель, то капусту, но взгляд его обращен в книгу.

– Здоров, Анна Андреевна, – приветствовал ее Егор Трифонович, приглашая к столу. – Милости просим.

– Спасибо, – поблагодарила Анна. – Я по делу, Егор Трифонович.

Жестев улыбнулся:

– А ко мне не ходят без дел.

Анна молчала, а он не вызывал ее на разговор.

– Что читаете, Егор Трифонович?

– Роман. – Он не мог отвыкнуть от неправильного ударения, хотя знал, как произносится это слово. – Люблю романы. Поучительности в них много, – объяснил он. – Глубже проникаешь в людей.

Варвара Архиповна участливо посмотрела на гостью.

– Может, молочка?

– Нет, нет.

Анна разомкнула сумочку, подала Жестеву бумажку.

– Вот.

Жестев закрыл книгу, отложил вилку, прочел, вскинул глаза на Анну, перечел бумажку еще раз.

– Так, так…

Варвара Архиповна полюбопытствовала:

– Жалоба какая?

Егор Трифонович не ответил, поглядел пытливо на Анну.

– Пойдемте в кабинет, поговорим.

Они вышли с Анной в палисадник, сели на скамеечку под рябинами. Жестев долго молчал, потом сказал коротко, даже сурово, как никогда не говорил с Анной:

– Слушаю.

Она принялась сыпать словами, очень по-женски, торопливо и беспорядочно:

– Все у меня есть. А у детей еще больше будет. С работой все хорошо. Ну, не все, но все идет правильно. А ведь все это кто-то дал? Ведь я понимаю. Не хочется остаться в долгу…

Жестев посмотрел в небо. Не было ему ни конца ни краю.

– Вот ударит мороз, посладеют ягоды, – сказал он задумчиво. – Возьмешь тогда на варенье…

Он расправил бумажку.

– Поддержим, – сказал он. – Попросим Мосолкину, я поддержу, к Богаткину можешь обратиться…

– А может, что не так? – спросила Анна. – Может, не так написала?

– Почему же? «Прошу принять меня в партию. Потому что ей я обязана…» – прочел он. – Все правильно.

– Чего-то не дописала, – торопливо сказала Анна. – Чего-то надо мне еще тут дописать…

– Да разве суть в этом… – В глазах старика засветилась укоризна. – Чего там дописывать… Важно, чтоб на совести все было правильно. Всмотрись в себя – за душой-то у тебя дурного нет?

Он и вправду заставил ее еще раз заглянуть себе в Душу.

– Решительности мало, Егор Трифонович…

Жестев пытливо на нее посмотрел.

– Это в чем же?

– Да как же… Помните, отдали семена? Не сумела поспорить, сдалась. Едва не обездолила колхоз…

Жестев ногой разгреб опавшие листья.

– А поспорила бы – добилась?

Анна посмотрела ему в глаза.

– Нет.

– То-то и оно, а на нет и суда нет. – Помолчал и с сожалением сказал: – Спорить да доказывать тоже надо умеючи. Я вот тоже чувствую иногда, а доказать не могу…

– Значит, сдаваться?

Старик отрицательно покачал головой:

– Не сдаваться, а искать. Путя искать. Лбом стену не всегда прошибешь. Искать и в большом, и в малом.

Анна не поняла Жестева.

– Может, вы считаете… – Она выговорила с трудом: – Может, я не готова?

– Да нет, почему же? – сказал Жестев. – Тебе уже пришло время идти в партию.

XXIII

Март пришел неверный, шальной, неустойчивый. То таяло все, то опять схватывало морозцем. На озерке за Мазиловом вскрылись полыньи, дня два чернели, а потом снова затянуло ледком. В колхозе достраивали новый коровник, попросторнее, потеплее, с отдельным помещением для молодняка. Мосолкина радовалась и хвасталась перед людьми, собиралась теперь прославить ферму на весь район. Все приваживала на ферму молодежь, школьников, рассчитывала завербовать кое-кого к себе на работу по окончании школы.

Перегнать телят в новое помещение собиралась она к первому марта. Но, как всегда, что-то не доделали, чего-то не успели, погнали лишь на третий день марта. За дело взялись школьники, и тут случилась беда.

Санька Тихонов и Томка Аладьина погнали телят. Годовалых телят, крепеньких таких, веселых, бойких. От старого телятника до нового не более километра. Но Саньке вздумалось погнать телят через озерко, по льду. Выгоды в том особой не было, но так интересней. Томка кричала: «Не надо, Санька, подломится…» Но где же это видано, чтоб послушался мальчишка девчонку? Нарочно погнал через озерко. «А ну…» Телята побежали по льду, и ничего – перебежали. Только одна рыжая телочка струсила – свернула с тропки и угодила в полынью: ледок проломился, телку потянуло под лед. Мимо шел Жестев.

К кому же было взывать Саньке, как не к Жестеву!

– Дядя Егор! Дядя Егор… Тонет!

Но дядя Егор и без крика заметил происшествие. Спрыгнул на лед, потянулся за теленком, и лед проломился и под ним. Однако он ухватил-таки теленка, подтолкнул к берегу. Выволок теленка, выкарабкался сам.

Теленок дрожал, мокрый, перепуганный, очумелый.

– Гони ходом на ферму! – велел Жестев Саньке, а сам что было сил побежал к деревне.

Домой прибежал оледеневший, разделся кое-как, вернее, раздела его Варвара Архиповна, растерся водкой, напился чаю с малиной, забрался на печку, укутался одеялом…

– Сосну, мать. К вечеру отойду…

Однако спустя час или два его начал трясти такой озноб, что стало уже не до сна. Варвара Архиповна закутала своего Трифоновича во все одеяла, накрыла шубой. Озноб не проходил. К тому времени в деревне уже узнали о происшествия. К Жестевым начали наведываться. «Ну как? Ну что?» Принесли термометр. Температура поднялась до тридцати девяти. Собрались в совхоз за врачом. Запротестовал, разумеется, сам Жестев.

– Не надо, обойдусь. К утру пройдет…

Однако к утру Егор Трифонович уже метался в бреду.

Анна сама поехала за врачом. После того, как Анну приняли в партию, она очень сблизилась с Жестевым. Старик не пытался ее учить, не командовал ею, получилось так, что Анна сама стала заходить к нему за советами.

Жестев здорово стар, жизнь достаточно его потрепала, седьмой десяток, пора на покой. Но старик не сдавался, все еще тащил по жизни свой воз. Задыхался, а тащил. Не хватало энергии, напористости, не раз возникал вопрос о том, что пора освободить его от секретарских обязанностей, но хорошие люди уважали старика, а плохие… Плохие терпели, тем более что силенок на борьбу с ними становилось все меньше и меньше.

У Жестева началась жестокая пневмония. Анна привезла врача, из больницы прислали сестру, лекарства. Старику становилось хуже и хуже. Врач уехал только к вечеру.

Анна вернулась домой поздно. Дети спали, свекрови тоже не было слышно. Алексей сидел за столом. Потрескивал включенный репродуктор.

– Ты знаешь, Жестев очень плох, – сказала она еще с порога.

– Иди ты со своим Жестевым… – как-то странно ответил Алексей. – Ты слушай, слушай…

И вдруг из репродуктора послышались позывные… Позывные Москвы!

У Анны перехватило дыхание.

– Что – война?

– Да ты что?… Очухайся!

И вдруг она услышала:

– Мы передаем бюллетень о состоянии здоровья Иосифа Виссарионовича Сталина…

– Сталина?!

Она точно спросила репродуктор.

Алексей смотрел на нее тяжелым взглядом.

– Ты понимаешь?… Сталин!

Радио не выключали всю ночь. Всю ночь за окном надрывался мартовский ветер. Анна плохо спала. Встала раньше обычного. Вышла из дома. Несмотря на раннее утро, народу на улице было много. Все шли в красный уголок.

Тревога за жизнь Жестева сразу ослабла, Жестева продолжали лечить, врач приезжал из Мазилова, сестра дежурила, больного навещали десятки людей, но все говорили о Сталине. Так много было связано с именем Сталина, так много Сталин значил, что все остальное теперь бледнело и уходило в тень…

Сталин – это было что-то огромное. Огромное, но далекое. И там она ничем не могла помочь. А здесь, рядом, тоже шла борьба. За человека. За добрую и большую жизнь.

Во вторую ночь Анна совсем не могла заснуть. За печкой пел сверчок. Все чиркал и чиркал свою заунывную песню. Свекровь похрапывала, иначе она обязательно плеснула бы в щель кипятком. По всей стране, по проводам и без проводов, от антенны к антенне неслись сообщения. Сердце, пульс, температура… И совсем рядом, через несколько домов, Таня Грошева, медсестра из участковой больницы, тоже следит за сердцем, за пульсом, за температурой. Через каждые четыре часа вводит Егору Трифоновичу пенициллин.

Почему Анне так безмерно жаль Жестева? Точно он ей родной…

И вдруг она ловит себя на мысли, что Жестева жалеет больше, чем Сталина. Ей неудобно в этом признаться. Даже самой себе. Но Жестев роднее, ближе, дороже. Тот – символ, а Жестев – живой человек.

Она запрятывает эту мысль в какие-то такие тайники своей души, куда никому и никогда не проникнуть.

С утра побежала к Жестевым. Тихонько вошла в избу. Варвара Архиповна дремала на лавке, подложив подушку под голову. Сидя у постели, дремала Таня Грошева. Дремал Егор Трифонович.

Таня открыла глаза. Виновато улыбнулась.

– Ну как?

– Падает… – Взглядом показала на термометр. – Доктор говорит, выкарабкается…

– Ой, Танечка!

Анна безвольно опустилась на скамейку. Все-таки она выпросила у судьбы жизнь Егору Трифоновичу…

И в тот же день, вечером, пятого марта, умер Сталин.

По радио передавали сообщение Центрального Комитета. Передавалось медицинское заключение. Извещение от комиссии по организации похорон…

Особенно притихшими казались дети. Они жались к печке и даже всхлипывали. Играли тихо-тихо. Да и не мудрено. Все хорошее связывалось в их представлении с именем Сталина. В школе постоянно твердили, что он – лучший друг. Всего. Детей. Велосипедистов. Мелиораторов. В детских домах даже конфеты давали с присказками, что о конфетах позаботился дедушка Сталин…

В день его похорон мела легкая поземка. Анна только что вернулась от Жестева. У старика дело шло на лад.

Она только успела раздеться, как на крыльце послышался шум.

Хлопнула дверь, в комнату вошли Алексей и какой-то милицейский лейтенант. Анна вопросительно взглянула на мужа.

– Познакомься, – сказал он, запинаясь. – Товарищ Ха… Харламов!

Алексея слегка покачивало, но лейтенант как будто был трезв.

– Ты понимаешь, Аня… Ты понимаешь, какое событие… – Алексея покачивало. – Такое событие нельзя…

Он вдруг опустился на стул и заплакал.

Анна взглянула на лейтенанта.

– Вот приехал к вам, – несколько виновато объяснил тот. – Встретились вот в правлении…

– К нам?

– Не лично, а вообще. В эту местность. Для предотвращения возможных беспорядков.

Анна удивленно привстала.

– Каких беспорядков?

– Никаких беспорядков! – вмешался Алексей, утирая кулаком слезы. – Все будет в порядке! Нельзя в такой день. Но не продают даже портвейна. А товарищ Ха… Харламов… достал…

Анна молча указала гостю на репродуктор. По радио транслировали все происходящее в это время на Красной площади. Играл оркестр. Напыщенно звучал голос диктора. Снова оркестр. Многоголосый говор. Потом заговорили Маленков, Берия, Молотов…

Милицейский лейтенант упоенно смотрел в репродуктор. Анне стало не по себе.

Она понимала, что в похороны не до веселья, но ей почему-то не хотелось бы так хоронить близких людей.