Текст книги "Нас время учило"

Автор книги: Лев Разумовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Стрельбы

Сегодня у нас первые стрельбы. Наконец-то! Нам выдают боевые патроны. Настоящие!

К этому дню уже давно шла подготовка: в течение месяца мы обучались обращению с винтовкой, изучали устройство затвора и патрона. Команда «Тремя патронами заряжай!» до сих пор не выходит у меня из головы и отдается ноющей болью в пальцах.

Было это так. Мы занимались на улице огневой подготовкой. Мороз стоял сильный, и сержанты постоянно меняли виды упражнений, делали частые перекуры, заставляли бегать. Но все это плохо помогало – мерзли мы зверски. Особенно доставалось рукам от стылого железа винтовок: холод проникал сквозь рукавицы, и пальцы коченели. Во время каждого перерыва мы составляли винтовки в пирамиды и изо всех сил хлопали рукавицами.

Ожидали проверяющего из полка. Предстоял смотр готовности роты к предстоящим стрельбам, ответственный смотр. Командиры нервничали и гоняли нас сильнее, чем обычно. Ждали проверяющего с утра, уже кончался второй час занятий, а его все не было. Наконец он появился – высокий офицер в чине майора – и сразу направился к нашему взводу.

Барсуков был в тот день болен, и командовал нами Филиппов, общий надзор за ротой осуществлял Ткаченко.

Нас быстро разбили на отделения и построили. У каждого была обойма с тремя холостыми патронами. По команде «К бою!» нужно было упасть на снег, взять винтовку в левую руку наизготовку, а правой держать наготове обойму. Затем следовала команда «Тремя патронами заряжай!». Нужно было быстро отвести затвор, вставить обойму, закрыть затвор и доложить: «Боец такой-то к стрельбе готов».

Последовала команда. Мы упали, выставив винтовки. Майор медленно обошел лежащий строй, сам поправил у некоторых винтовки. Мы замерли, ожидая команды «Заряжай!», однако вместо нее услышали «Отставить!».

Начальство оказалось чем-то недовольным. Снова команда «К бою!» и снова «Отставить!».

Нас поставили по стойке «смирно», и майор лично прочитал нотацию о том, как нужно выполнять команду – «дружно и весело». Мы стояли вытянувшись, без движения, а мороз доканывал нас, руки, держащие винтовку, ныли нестерпимо.

– К бою!

Упали. Локоть уперт. Винтовка на вытянутой левой. Правая держит обойму.

Майор снова обошел строй. Хоть бы скорее команда «Заряжай!». Еще несколько минут этой пытки и заряжать будет просто физически невозможно.

Майор поправил винтовки. Не все смотрят точно вперед. Неужели «Отставить!»?

– Заряжай!

Резко отвел затвор, сунул туда обойму, попытался большим пальцем прижать патроны, но пальцы не послушались, обойму заклинило. Снова нажал – никак.

Майор, Ткаченко, Филиппов смотрели в мою сторону. В отчаянии против всех правил ударил кулаком по обойме – пошло! Закрыл затвор, выкрикнул, что к стрельбе готов, оглянулся по сторонам. Рядом со мной лежал Пашков. Он отчаянно возился с винтовкой, патроны у него выскочили из обоймы и рассыпались по снегу. Неуклюжей рукавицей он пытался их собрать, но тщетно. С другой стороны Замм. Он зарядил кое-как, но, не выдержав боли в коченеющих пальцах, положил винтовку на снег и хлопал рукавицей об рукавицу. Дальше по цепи дела не лучше, только один-два выкрика «К стрельбе готов!», остальные молча возились с винтовками, лапая их негнущимися рукавицами.

Полный конфуз. Филиппов бегал за нами, помогая отстающим, майор неодобрительно качал головой. Ткаченко повернулся к нам и сам подал команду своим зычным голосом:

– Встать!

Встали. Хоть бы на минутку дали похлопать руками – зарядили бы мы эти проклятые винтовки…

– Снять рукавицы!

Мы стояли молча, не поверив команде. Никто не пошевелился. Ткаченко побелел от злобы.

– Снять рукавицы, сказано! Ну?! Рукавицы на снег!

Рукавицы полетели на снег. Пальцы прилипли к ледяному стволу.

– К бою! Тремя патронами заряжай!

Ткаченко командовал быстро, без остановок, понимая, что мы сможем выполнить упражнение в считанные секунды – дальше голые руки откажут.

Попытался что-то сделать. Левая рука – крюк, она еще выполняет свою функцию, держит ствол, но правая… Красные скрюченные пальцы соскользнули с затвора… Где-то рядом в цепи всхлипывание. Кто-то выкрикнул, как застонал: «Та нэ можно ж так!..»

– Встать! – это уже майор.

Встали. Несколько винтовок осталось лежать – не смогли поднять. Кто-то, уже не таясь, плакал в строю. Я тоже с трудом подавляю слезы. Нестерпимо больно.

– Одеть рукавицы! Старшина, объявите перерыв!

Сказав еще пару слов Филиппову, майор удалился. Ткаченко с ним, что-то объясняя на ходу.

Филиппов молча собрал наши винтовки и сам, ворча что-то под нос, уложил их в пирамиду. Мы прыгали, хлопали себя, бегали, топтались на месте. Кровь постепенно возвратилась к пальцам, но болеть они не перестали…

Но это все в прошлом.

А сейчас мы бодро, «дружно и весело», с песней шагаем на полигон.

 
Эй вы, поля, зеленые поля!
Лихие автоматчики на линию огня…
 

Полигон. Огромное заснеженное поле. Вдали видна серая кромка леса, невдалеке от нас окопы, из которых торчат мишени – фанерные черные головы фашистов. По ним будем стрелять.

Нас разбивают на отделения и выдают боевые патроны. Перед этим Барсуков проводит краткую беседу: гильзы на строгом учете, все три гильзы после стрельбы сдать. За утерянную гильзу – «губа». Задание: лежа произвести три выстрела по мишени. Расстояние до мишени сто метров. За три попадания – пятерка, за два – четверка, за одно – тройка. Промахов быть не должно: сто метров – это каждый попадет. А если не попадет, – голос у Барсукова начинает звенеть, – пусть пеняет на себя.

Нас разводят по местам.

Сегодня первые полковые стрельбы – это очень ответственно. Проводятся негласные соревнования между батальонами, ротами, взводами. На полигоне присутствует сам командир полка, бегают связные от штаба полка, мелькает маленькая фигурка нашего командира батальона.

Серые четырехугольники подходящих рот ползут по белому полю и растекаются в разные стороны.

Ухают выстрелы. Кто-то уже стреляет.

– Первое отделение, в цепь! На боевые позиции – шагом марш! – командует Филиппов.

Он сегодня озабочен и деловит, хлопочет, подсказывает, ободряет. Мы лежим в цепи. Вот оно – моя мишень – чернеет над окопом. Зажимаю в рукавице три драгоценных патрона, грею их. Хорошо, что сегодня мороз не сильный!

– Первым патроном – заряжай!

Патрон мягко уходит в щель. Досылаю затвор, нащупываю спуск. Ноги раскинуты как положено, локоть уперт, глаза ищут мушку в прорези ствола. Вот она. Теперь нужно, чтобы совпали три точки: прорезь, мушка и мишень. Неужели попаду?

– Огонь!

Приклад довольно сильно отдает в плечо. А звук-то какой! Сила! Рядом раздаются выстрелы соседей. Отвожу затвор, вылетает теплая гильза. Скорей ее в карман – лишь бы не утерять!

Встали. Ждем результата. Филиппов бегает за нами, волнуется. Мы сами в напряжении – как там? Неужели мимо?

Объявляют результат. Из всего отделения только две пули поразили цель. У меня промах. Снова лежу и целюсь.

– Ты не торопись, – подходит Филиппов. Голос его непривычно участлив. – Ты как бьешь – в центр?

– Да.

– А ты стреляй под центр, сведи мушку немного вниз. Спокойно. Спуск не дергай, нажимай плавно. Давай. Попадешь.

Снова целюсь, внимательно выполняя его советы. Вот мушка уходит чуть вниз.

– Огонь!

Плавно нажимаю спуск.

– Огонь! – последний выстрел.

– Боец Разумовский стрельбу закончил!

Нас собирают и объявляют результаты. Лучше всех стрелял третий взвод – у них несколько пятерок, много четверок, хуже – второй. Результаты нашего взвода: у нас две четверки, из них (ушам своим не верю) одна моя, три тройки, остальные 115 пуль – в воздух.

Наш взвод – худший в полку. Барсукова вызывают сначала в штаб батальона, потом в штаб полка. Возвращается он оттуда разъяренным, и мы чуем – быть беде.

Он бледен, опять горят красные пятна на лице. Не глядя на нас, что-то резко бросает Филиппову.

Тот строит взвод и выводит его с полигона в поле, все дальше и дальше. Куда?

Город и казармы остаются слева, а мы поворачиваем в другую сторону и заходим все дальше в бескрайнюю белизну. Куда нас ведут?

– Взвод! Стой!

Что дальше?

– Одеть противогазы!

Сбрасываем шапки и натягиваем на лица холодную, жесткую резину. На морозе она потеряла свою эластичность и налезает с трудом. Стоим в противогазах. Воздух из гофрированной трубки идет с шумом и пахнет резиной. Стекла запотевают, сквозь них туманятся размытые темные пятна на белом фоне.

– Взво-о-од! Ложись!

Падаем на снег.

– По-пластунски вперед!

Ползем в рыхлом снегу. Очки залепляет снег. Пытаюсь протереть свободной рукой, но сразу же проваливаюсь в снег и отказываюсь от дальнейших попыток. Ползем в снегу вслепую, натыкаясь друг на друга…

– Взвод! Встать! Бегом марш!

Бежим вперед по колено в снегу. Дышать в противогазе трудно. Шапка не держится на скользкой резине и поминутно слетает с головы. Протираю очки, ищу шапку… Где винтовка? Вот она…

– Взвод! Ложись! По-пластунски вперед!

Выбиваемся из сил. Ползем. Бежим. Задыхаемся, снова ползем. В голове упорная антиуставная мысль – за что? За что нас мучают, гоняют, как собак? Может быть, не поняли люди, как стрелять, ведь в первый раз в руках боевая винтовка, ведь сам я понял только тогда, когда мне объяснили толково и без крика…

– Бегом марш!

Два часа барахтались мы в снегу, потом скорым шагом вернулись в казарму совершенно измученные и обессиленные.

После вечерней поверки нам объяснили – это наказание за плохую стрельбу. Пелепец, у которого была вторая четверка, не выдержал и прогнусил обиженно:

– А нас-то с Разумовским за что? Мы-то хорошо стреляли…

– В армии закон: один за всех, все за одного! Зарубите себе это на носу! – рявкнул Филиппов.

Несколько позже он удивил меня. Как бы извиняясь, он отозвал меня в сторону и, доверительно понизив голос, сказал:

– Ты не думай, что мы зря вас сегодня гоняли. Это сволочье – оккупированные – так и норовят отлынить от армии. У них и года все поддельные: думаешь, они все с двадцать шестого года? Черта с два! Говоришь, они стрелять не умеют? Не хуже тебя все стреляют, а просто думают: если буду метко стрелять – скорей на фронт пошлют. Понял? Вот то-то! Не больно-то верь им. Из них, может, половина у немцев служила, почем ты знаешь?

Было в этом что-то очень несправедливое, оскорбительное, огульно недоверчивое по отношению к людям, вышедшим из-под немецкой оккупации.

Но впоследствии, уже едучи на фронт, я убедился, что не все на свете так просто.

Обыск на снегу

– К но-ге! – Бум-бум-щелк!

– На пле-чо! – Бум-бум-бум!

Яркое февральское солнце голубит снег, бросает резкие тени от ближайших домов. Морозно, но мы непрерывно упражняемся с винтовкой, и это согревает. Взвод разбит на три отделения, и каждым командует свой сержант.

– На пле-чо! – Три ровных стука.

– На ру-ку! – Два стука.

Занятия проводит сам Барсуков. Он быстро ходит молодцеватой походкой, заложив руки за спину, его орлиный профиль мелькает то тут, то там. Сержанты стараются, мы тоже, три месяца учений не прошли даром – упражнения выполняются нами четко. Барсуков доволен. Мы любим заниматься с ним. Он часто дает передышки, перекуры, заставляет бегать, чтобы согреться.

Так и сейчас. Он поворачивается к нам спиной, вытягивает правую руку в сторону и звонко командует:

– Взво-оод! Становись!

Мы быстро выстраиваемся за его спиной. Он поворачивается.

– Смир-на! Разойдись!

Мы разбегаемся в разные стороны (так положено), а потом собираемся отдельными кучками, кто-то закуривает, большинство пляшет на месте, зажав винтовки под мышками и похлопывая рукавицами. Барсуков с сержантами невдалеке тоже приплясывает на снегу.

– Кончай перекур! – возвещает Филиппов. – Первое отделение – становись!

Бегом в строй. С Филипповым шутки плохи. Любит порядок.

– Нале-во! Шагом марш! Бегом марш! Стой! Равняйсь! Смир-на! Ряды сдвой! Первая шеренга! Три шага вперед – шагом марш! Оружие положить! Оружие взять!

Лихо командует Филиппов. Знает свое дело, этим, наверное, и держится в запасном полку. И не замерзнешь с ним.

От домов отделяется какая-то темная фигурка и направляемся к нам. Женщина. Молодая, растрепанная, без пальто, темный платок накинут на плечи. Она бежит к нам, и большие валенки неуклюже проваливаются в снег. Что ей надо?

– Товарищ командир! Товарищ командир! – срывающимся голосом произносит она и вдруг плачет, закрывая глаза платком.

– Что такое? – подходит Барсуков.

– Карточки… Хлебные карточки…

Худенькая фигурка в больших валенках трясется на снегу.

– Ваш солдат заходил… Просил пить… и хлебные карточки… Двое детей… Муж убит на фронте… – Она прислоняется к Барсукову, головой на плечо, вся – комок горя и отчаяния.

– Взвоо-од! – взрывается Барсуков. – Становись!

Мы в строю.

– Который?

– Вот этот! – показывает женщина на Жижири.

Барсуков белеет от бешенства. Быстрыми шагами, почти бегом направляется к Жижири.

– Нэ брав я, нэ бачыв той карточки! – кричит Жижири. – Шо вона, сказылась?

– Молчать! Филиппов! Обыскать!

Филиппов засовывает руки в карманы шинели Жижири, потом снимает с него шинель и ищет в брюках и гимнастерке.

– Снять гимнастерку! – хрипит Барсуков. Красные пятна бегут по его лицу.

Жижири снимает гимнастерку, разматывает обмотки, снимает ботинки. Женщина, вся подавшись, вперед, напряженно следит за обыском.

– Нету, товарищ лейтенант! – говорит Филиппов.

– Я ж казав – нэ брав, – ворчит Жижири, – тильки поморозылы чоловика…

Женщина снова плачет. Барсуков стоит как каменный. На скулах играют желваки, лихорадочные пятна покрыли все лицо.

– Обыскать весь взвод! – хрипит он и рубит воздух рукой. – Всех по очереди! Раздеть до белья!

Сержанты бросаются выполнять приказ. Обыскивают Перлыка. Он стоит в одном белье и дрожит. Серое белье на белом снегу. Карточек нет. Молодчий сам сбрасывает одежду и выворачивает карманы – нет, Парамонов – нет, Лебедев – нет.

Следующая очередь моя. Я расстегиваю ремень, и вдруг Пелепец выбрасывает на снег смятые бумажки…

– Вин пэрэдав мэни… А шо, я ничого нэ знаю… – нудит он, когда Филиппов подскакивает к нему.

– Эти? – спрашивает Филиппов женщину.

– Они! – Она хватает, лихорадочно пересчитывает и, забыв поблагодарить, бежит к дому, судорожно сжимая карточки в посиневшем кулаке.

– Ну, сволочь! – Барсуков наотмашь бьет Жижири по лицу. Раз! Другой! Третий! Тот падает. Встает. На лице кровь.

– Построить взвод! – хрипит Барсуков.

Перед взводом, стоящим по стойке «смирно», с Жижири снимают пояс, и Барсуков собственноручно с бешенством срывает с него погоны. В сопровождении Канищева его отправляют в штаб батальона, а оттуда – на «губу» на семь суток.

Вернулся он с «губы» молчаливым, с синевой под глазами, бледным и притихшим. На вопросы не отвечал. Когда надевал шапку – морщился, на голове – засохшие струпья – память о «присяге».

Ночная тревога

– Четвертая рота! В ружье!

Я толкаю Замма в бок, мы скидываем наше одеяло и кубарем скатываемся с нар. Нога моя нащупывает деревянный приступок, вторая старается угодить между Лебедевым и Кузнецовым, которые уже поспешно мотают портянки.

– Быстрей! – мечется полуодетый Канищев. Мелькают руки с ботинками, взлетают рукава гимнастерок, звенят пряжки поясных ремней. Тускло светит казарменная лампочка.

Надеваем шинели, подпоясываемся, из коридора слышны шум и суматоха – смежные взводы уже выходят.

– Становись!

С грохотом становимся, достегивая последние крючки, одергивая складки.

– Выходи строиться!

Выбегаем в коридор. На часах половина третьего. Что такое? Почему строится вся рота? Может быть, опять ночные учения? Тогда почему без оружия? Наверное, дадут дополнительную команду. Раньше о ночных учениях предупреждали, сейчас я замечаю, что сержанты сами не понимают, в чем дело.

Филиппов вполголоса разговаривает с Канищевым, потом торопит нас, потом куда-то исчезает.

Заспанные, теряя в стылом коридоре дорогое пододеяльное тепло, стоим мы в смутной тревоге, ожидая дальнейших распоряжений.

Проходят томительные минуты. Сержанты куда-то исчезли, офицеров нет, и рота начинает гудеть, как растревоженный улей.

– Обратно по снегу гонять будут!

– Учения, чи шо?

– Нэ учения – маневры…

– А ты виткиля знаешь?

– Чув.

– Переводить будут. В Кулебаки.

– А может, в маршевую?

Оборачиваюсь. Ну конечно – это Жаров. Он бредит фронтом и сейчас первый произносит слова, которые взбудораживают всех.

– Сказали бы!

– Хрен тоби скажуть!

– Нет, это точно на фронт! – зудит Жаров. – Скоро наедимся.

– Там наисся… Девять грамм свинца…

– Кабы на фронт, то днем бы…

– Тихо! Борисов идет!

Сержанты влетают в строй.

– Равняйсь! Смирно! Равнение на середину! – выпаливает Филиппов. – Товарищ старший лейтенант! Первый взвод…

– Отставить!

Я стою по стойке «смирно». Руки прижаты к бедрам, груди вперед, глаза «едят» начальство.

У начальства фуражка на затылке, диагоналевая гимнастерка выбилась из-под ремня, мутные глаза вылезли из орбит… Комроты с поднятой под козырек рукой идет вдоль строя, пошатываясь. За ним, метра за три, тоже с рукой под козырек, выбрасывая ноги как при церемониальном марше, следует старшина Ткаченко.

Я стою в первом ряду, и ноздри мои улавливают водочный дух. Дойдя до противоположной стены, Борисов поворачивается через левое плечо и, не удержавшись, врезается в строй третьего взвода. Его ловят, поддерживают и ставят на ноги. Кто-то из солдат поднимает и подает ему фуражку. Он механически надевает ее, медленно оглядывается на подавшего фуражку солдата и вдруг бешено и высоко орет:

– Как стоишь, сволочь? Смирр-наа! Как стоишь? И, внезапно повернувшись, поднимает руку к козырьку и снова шествует вдоль коридора, сопровождаемый старшиной.

Странная картина. Ночь. Тусклая лампочка освещает застывшую роту, перед которой ходят туда и обратно, нелепо козыряя, два вдребезги пьяных человека… Вот они опять повернули и опять идут тем же манером четвертый раз. Когда это кончится? Становится жутковато. Сейчас они могут сделать с нами все что угодно. Попробуй не подчинись!

– Рота! – вдруг рявкает Борисов и останавливается.

Пауза. Напряженно ждем.

– Рота! – продолжает он, еще больше выпучив бесцветные глаза. – Отставить!.. Старшина! Постройте… роту… для обыска…

– Рота, слушай мою команду, – гнусит Ткаченко и громко, утробно икает, – кто-то из вас слямзил у старшего лейтенанта деньги. Тридцать рублей. Если сейчас отдадите, пойдете спать… Если нет – до утра по стойке «смирно»…

– Смир-ноо! – вдруг выкрикивает Борисов, хотя мы и так стоим по стойке «смирно».

По роте гул. Прояснилось. Мне даже интересно – что дальше?

– Первый ряд! – командует старшина. – Три шага вперед, шагом марш!

Бум-бум-бум.

Теперь мы стоим у противоположной стены, и я оказываюсь носом к носу с Борисовым, Он смотрит мне в глаза тупо и неподвижно. Красное лицо его перекошено. Глаза белые – то ли от злости, то ли с перепоя. С минуту он смотрит на меня, потом переводит взгляд дальше.

Пронесло.

– Сержанты! Обыскать! – кричит старшина.

– Первое отделение! Пояса снять! Карманы вывернуть! – командует Филиппов.

По ряду шум и движение. Сержанты хлопают нас по карманам, по обмоткам (деньги можно спрятать в обмотку), я слышу, как Филиппов, не обыскав меня, буркает себе под нос: «Додумались, гады, поспать не дают, падлы…»

– Второй ряд! Два шага вперед, – поет старшина, – шагом-арш!

Бум-бум.

Начинается обыск второго и третьего рядов. Сержанты снуют между рядами, солдаты выворачивают гимнастерки, тихо ругаются, и сквозь разноголосый шум слышен хриплый голос-лай Борисова:

– Отставить разговоры! Молчать, сволочи, мать-перемать!..

Обыск закончен. Ничего не нашли. Сержанты докладывают о результате.

Минуту Борисов думает, опустив голову, потом вскидывает ее и кричит:

– Второй ряд! Два шага назад, шагом марш!

Бум-бум!

– Первый ряд! Три шага назад, шагом марш!

Бум-бум-бум!

– Равняйсь!

Мы вытягиваем шеи направо, и, скосив глаз, я вижу, что часы уже показывают без двадцати четыре.

– Смирр-ноо!

Тишина. Все ждут – что дальше?

– Гимн Советского Союза! – торжественно произносит Борисов. – Запевай!

Молчание. Такого не ожидал никто.

– Запевай! – глаза Борисова от бешенства снова вываливаются из орбит.

Тонко и нудно затягивает кто-то из третьего взвода: «Союз нерушимый…», и мы подхватываем сиплыми голосами: «… республик свободных…»

Борисов и Ткаченко торжественно берут под козырек, поворачиваются и под звуки гимна начинают снова вышагивать вдоль строя. Впереди Борисов, за ним Ткаченко.

Мы поем и славим наше свободное отечество, дружбы народов священный оплот, а два пьяных идиота тупо шагают перед сотней голодных и невыспавшихся парней, которые нарочно тянут пение, так как не знают, какая идея взбредет в голову начальству, когда гимн закончится.

Тянутся последние строки гимна, когда в конце коридора появляется какой-то незнакомый офицер. Он быстро идет к Борисову и что-то резко говорит ему. Я замечаю четыре звездочки на его погонах. Капитан. Не наш. Может быть, из штаба полка?

– Отставить! – рявкает Борисов.

Тишина.

Комроты и старшина уходят за капитаном, а Филиппов бежит за ними в штаб батальона, затем возвращается и весело кричит:

– Вольно! Рота, разойдись!

Кучей кидаемся мы к двери. Давка, шум. Дорога каждая минута. Два часа сна пропало зазря. Пулей раздеваемся и лезем под одеяло.

Никаких разговоров.

Скорее спать.

Спать до подъема осталось немного.