Текст книги "Нас время учило"

Автор книги: Лев Разумовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Муром

Уже темнеет, когда поезд останавливается на какой-то станции и нам приказывают выходить из вагонов.

– Всем?

– Всем, всем! Выходи, приехали! Муром…

Наконец-то! Весело вываливаемся из нагонов, утаптываем грязный снег у колес.

– Стройся!

Вот и конец странствиям! Начинается армия. Наконец-то будет порядок и дисциплина. И вообще начнется жизнь!

– Шагом марш!

Наш сопровождающий остается у вагонов, а команду принимает на себя незнакомый лейтенант в серой шинели. Золотые погоны непривычно блестят на плечах.

Мы минуем несколько кварталов каменных двухэтажных домов. Проходим площадь и останавливаемся у серого здания.

Пропускной пункт. Открываются ворота, и нас заводят в большое полутемное помещение, какой-то узкий зал на первом этаже.

Шум, гам, выкрики сразу оглушают нас.

Вдоль стен расположены высокие трехэтажные нары – они битком набиты людьми. Плоские лица торчат в полутьме бледными гроздьями из темных четырехугольных проемов нар.

Куда же нас? Здесь же все занято…

Мы проходим до конца зала и садимся на пол, теснясь друг к другу, а в помещение входят новые группы. Пришедшие втискиваются, уплотняются вслед за нами. Скоро весь проход уже забит, людской поток все не кончается.

Наконец дверь закрывают. Можно осмотреться.

Со всех сторон нас разглядывают люди, лежащие на нарах. Слышна украинская речь. В одном углу начинается драка – наш парень недоглядел свой сидор, и его утянули на нижние нары.

Украинцы просят у наших табаку, хлеба, сухарика. Наши отругиваются, ближе придвигая к себе мешки. Мне опасаться нечего, мой небольшой черный вещмешок пуст и не привлекает ничьего внимания, но объемистые мешки моих совагонников, как магнитом, тянут обитателей нар.

Мы в распределительной роте. Здесь формируют отдельные соединения, сюда приходят «покупатели» – офицеры из различных частей и родов войск – и набирают себе людей. Распредрота – как бы полуфабрикат, сырье армии, пересыльный пункт, своеобразная мешалка человеческих судеб.

Постепенно мы рассасываемся по помещению и занимаем освободившиеся места на нарах. Все перемешались, рядом со мной ни одного знакомого лица, стоит табачный дым, тускло светит лампочка. Внизу начинают петь украинскую песню. Песня мне незнакома, но поют красиво – на два голоса, мелодично.

Вот и кончился путь из Мантурова. Начинается новый этап. Уложив удобнее вещмешок под голову, засыпаю.

Ночью вся распредрота просыпается от дикого крика. Человеческие тени рядом со мной лезут на шум к краю нар. Я тоже перегибаюсь через дощатый край и вижу в полутьме две бегающие фигуры.

Рослый детина в форме гоняется за щупленьким парнишкой и бьет его, выкрикивая ругательства, а тот, закрыв голову руками, мечется от него в разные стороны и кричит что-то, плачет.

Сквозь поднявшийся общий гул различаю – парень кричит, что не брал никаких часов, а детина, изрыгая десятиэтажный мат, требует часы и бьет его, бьет наотмашь, беспрерывно и жестоко.

С воем тот увертывается и выбегает в дверь. Преследователь вырывается за ним, за дверью слышен крик часового, потом звуки затихают, но начинается перебранка и грохот в помещении.

Оказывается, что наши парни, устроившиеся на верхних нарах, положили свои мешки под головы и заснули, а украинцы снизу, в промежутке между стеной и нарами, прорезали бритвами несколько мешков и вытащили оттуда почти все содержимое.

Драка. Вопли. Стук падающих тел. Мелькающие тени. Ругань. Хрип… Часовой подает тревогу.

В зал врываются вооруженные винтовками солдаты и пускают в ход приклады. Какой-то офицер долго матерится. Я уже не удивляюсь этому, – наверное, мат – нормальная форма обращения в армии. А как же по-другому с таким народом?..

Остаток ночи мне не спится.

Нас выводят завтракать. Ура! Первый завтрак в армии! Интересно, чем же накормят? До чего же хочется горячего!

Столовая. Ряды грязно-серых столов. Серые скамьи. Нас заводят и усаживают по команде за столы.

Можно вынуть ложку из кармана и ждать. Дежурные солдаты в форме кидают на каждый стол по буханке. Хлеб разрезают на восемь паек, все сидящие за столом внимательно и неотрывно смотрят за режущим. Одна горбушка оказывается толще других, и к ней сразу протягивается несколько рук. Мгновенная стычка, брань, пайки расхватывают, я медленно забираю последнюю. Неужели так – всегда? Дежурные бухают на стол железный бачок с супом и груду серых мисок, после чего начинается главное – раздача супа. Сначала разливается жижа, потом считаются картофелины на дне и раздаются всем поровну. Небольшой кусочек мяса руками выкладывается на стол и режется перочинным ножом на восемь сантиметровых кусочков.

Беру миску в руки – она вызывает омерзение. Сделана она из жести консервных банок, грубо спаяна, неровные края царапают руки, вся она липкая и мокрая. Не моют посуду здесь, что ли?

Вынимаю из кармана носовой платок и, хотя он далеко не первой свежести, тщательно вытираю им миску. Что такое? На меня смотрит весь стол. Кто-то усмехается, кто-то презрительно бросает: «Тилигент!»

До меня доходит: что-то я делаю не так, нельзя быть белой вороной… Подставляю свою миску для супа. От мяса отказываюсь – стол был ужасный, и рук здесь никто не моет.

С первой же ложкой я раскусываю какую-то гадость и выплевываю гнилую картофелину на стол. К ней немедленно протягивается рука, и худой солдат с большим родимым пятном на щеке отправляет ее себе в рот.

Смотрю на него с изумлением и жалостью, а потом не выдерживаю и спрашиваю:

– Слушай, ты откуда?

– Да з Полтавы…

Ну что же, тогда понятно.

– Это ты в оккупации так похудел?

– Ни. В оккупации я хорошо жил. То я в червоной армии так дойшов. Ужо три мисяця кантуюсь…

До меня не сразу доходит, что червоная армия – это Красная Армия, а потом – как обухом по голове!

Что это? При немцах ему, видите ли, было хорошо, а в Красной Армии плохо? Предатель или провокатор?

Смотрю на него во все глаза, а он быстро доедает свой суп и, видя, что я бросил ложку, спрашивает:

– Может, дасышь мне супчику?

Нет. Лучше я вылью, чем дам такому гаду… Но вообще-то он такой с виду простодушный и жалкий… И потом, если здесь всегда так кормят… Нет, не может быть! Это же еще не армия, а распределитель какой-то. Вот в армии, в постоянной части, где нас будут обучать, – там будет все по-другому, и еда будет настоящая. Ведь мы же армия, нас обязаны хорошо кормить – «Все для фронта, все для победы!»

А парень, наверное, провокатор…

Курсантская рота

После трехдневного пребывания в Муромском распреде нас перемешивают, составляют новые списки и объявляют, что мы остаемся в Муроме в курсантской роте.

Это хорошо. Осели наконец-то. Наконец-то будет порядок.

Курсантская рота – училище младших командиров. Трехэтажное здание бывшей школы. Большой вестибюль с кафельным полом холодит подошвы. Тускло торят лампочки на голых проводах. Двери вестибюля оформлены двумя красными фанерными щитами, на которых белой гуашью слева – текст присяги, справа – статьи военного трибунала за самовольную отлучку, неподчинение, дезертирство. Слева слова торжественные, возвышенные, справа – предупреждающие, угрожающие, уничтожающие.

В этих двух щитах – основа основ, альфа и омега армейского бытия и вся политграмота: «Священный долг» и «Высшая мера»…

К нам выходят офицеры. Они скептически оглядывают наш неровный строй, сидора за плечами, лапти, потом один из них отдает распоряжение старшине, и тот громогласно объявляет:

– Вольно! Солдаты! Вы прибыли в курсантскую пулеметную роту. Будете учиться на младших командиров. Обмундирование получите через пару дней. А пока – сдать сидора! Разойдись!

В наших рядах смятение. У большинства огромные мешки за спинами. За дорогу они почти не поубавились – за счет «приобретений» на базарах. Распихав свое богатство – бумагу, карандаши и последний сухарь – по карманам, бросаю пустой мешок в каптерке и возвращаюсь к своим. Вестибюль заполнен мечущимися парнями. Они развязывают свои мешки, что-то тащат оттуда, запихивают по карманам, некоторые сыплют сухари за пазухи, засовывают в штаны поллитровки с топленым салом.

Выкрики сливаются в общий шум, и строгая обстановка военной казармы становится похожей на базар.

Старшина что-то кричит в общем гаме, и между нами появляются фигуры в форме. Несколько сержантов пытаются навести порядок, устанавливают очередь в каптерку, толкают, орут, вырывают мешки у особо медлительных и бросают их и открытую дверцу каптерки. Действуют они слаженно и истово, но порядок не восстанавливается, шум не умолкает.

– А куда ж те сухари пойдут, – пробивается какой-то голубоглазый парень к старшине, ведь это наше добро, матка полгода копила, меня в армию собирала…

– Почему отбираете?

– Не имеете правов! Это наше!

– Молчать! – Старшина встает на табуретку. – Кто это сказал «наше»? Запомните – в армии нет слов «наше» или «ваше». Все общее. Вы продукты сдали, они будут взяты на учет и выданы вам же дополнительно к пайку. Ясно? А ты что, тетеря, – обращается он к голубоглазому, – на стрельбы с сидором пойдешь?

Парень мнется, молчит и виновато шмыгает в толпу. Крыть нечем, надо подчиняться. Тем более нам же будут потом выдавать продукты. Дополнительно к пайку.

Я даже испытываю какое-то удовлетворение. Все-таки кое-что входит в разумное русло. Появляется подобие порядка. Старшина и сержанты – в форме. Скоро и мы получим форму, и начнется нормальная армейская жизнь. Суровая, но справедливая. Анархии – конец. Последние люди сдают свои мешки с продуктами.

Притихшие и растерянные, кучками стоят на холодном кафеле вестибюля.

Нас снова строят, считают и разводят по казармам.

Вхожу в казарму и радуюсь снова. Большой пустой зал. Четыре ряда коек с синими суконными одеялами. Простыни заправлены по веревочке – одной линией. Пол подметен. Пирамида с винтовками, около нее курсант, часовой. Присяга в рамочке. Все строго и четко. Прощай, вагон с переплясами!

Сержант быстро ведет нас по рядам коек и показывает, где кто будет спать. Запоминаю свою койку – двадцать третья во втором ряду. С удовольствием поглаживаю одеяло. Это не грязные нары в вагоне, где нужно было с боем отстаивать место, а это место – мое по закону.

В столовую – становись!

Хорошая команда. Нас ведут вниз. Из кухни пахнет каким-то кислым варевом, и от нетерпения мы не стоим на месте, перебираем ногами. Курсантская рота – не распред! Здесь и харч должен быть другой.

– Заходи!

Заходим по десять человек с каждой стороны за длинные столы и стоим, ожидая команды.

– Садись!

Садимся.

– Встать!

Встаем.

– Кто там спит? Команду выполнять всем разом! Садись! Встать! Садись! Встать! Садись!

Затаили дыхание. Сидим. Кажется, на этот раз уже точно сидим. Какой-то курсант бросает на стол эмалированные миски. Двадцать паек хлеба. Бачок с супом. Суп – капуста и картошка. Быстро съедаем, затем проглатываем по поварешке каши. И это все?

– Встать!

Как будто бы и не ели.

– Выходи!

Когда мы возвращаемся в казарму, то сталкиваемся с толпой старых курсантов, вернувшихся с учений. Нас встречают свистом, криками, насмешками. Назревает драка, но с появлением старшины шум стихает.

Вечером разносится слух, что в вестибюле будут выдаваться продукты из каптерки. Как будут выдавать, кому, каков порядок выдачи – никто не знает, но все спешим туда. Мне надеяться не на что, ведь я ничего не сдавал, но я бегу со всеми из любопытства. На лестнице нас обгоняет ватага старых курсантов, человек тридцать или сорок. Они-то чего спешат? Ведь им-то ничего не положено, на что они надеются?

Однако курсанты знают что-то свое и плотной стеной встают у дверей каптерки. Наши образовывают второй круг сзади, толкаются и переругиваются с курсантами.

– Очередь надо!

– Яка там очередь!

– А ты не лезь, гад, глаза выколю!

– Надо по списку выдавать, по списку, – беспокоится голубоглазый парень, а то беспорядок…

– А эти-то чего приперлись? Чай, они-то ничаво не получат. А ну давай отсюдова!

– Я тебе дам «отсюдова»! – вдруг набрасывается один из курсантов на голубоглазого. – Катись, вошь чесоточная! – И он с размаху бьет парня по щеке. Тот отшатывается в сторону, но другой курсант еще раз бьет его по голове.

– Наших бьют! – В темную однородную толпу курсантов врезываются цветные полушубки и серые ватники, и начинается потасовка.

Внезапно двери каптерки открываются, и на пороге появляется старшина с большим холщовым, из-под картошки, мешком в руках.

Драка моментально прекращается, и вся толпа уплотняется к центру. Старшина с минуту молчит, улыбаясь, а потом с помощью сержанта вдруг высоко поднимает мешок и опрокидывает его в толпу…

Общая свалка. Приглушенные крики. Топот. Красные, потные лица с вытаращенными глазами. Кто-то выдирается из общей кучи, крепко прижимая к груди несколько сухарей. Кто-то внизу, под телами, задавленно хрипит. Мелькают кулаки, оборванный ремень, спины, животы, руки, ноги – все перемешалось в каком-то диком хаосе, а на возвышении стоят старшина и сержант и хохочут, забавляясь зрелищем.

Я и несколько других ребят стоим поодаль в столбняке, не отрывая глаз от происходящего.

Наконец то один, то другой курсант, с разорванными воротниками, красные, вылезают из кучи-малы и, придерживая набитые карманы, исчезают на лестнице. Куча распадается…

Нашим почти ничего не досталось, кроме синяков и кровоподтеков, и они со стонами и руганью расходятся по казармам.

Разыскав свою койку, я неожиданно нахожу ее занятой. Кто-то лежит на ней, укрывшись одеялом. Наверное, я ошибся – пересчитываю снова: двадцать первая, двадцать вторая, двадцать третья… Все правильно – моя.

На мой недоуменный вопрос – злобная ругань из-под одеяла. Зову старшину. Он идет со мной неохотно, а узнав в чем дело, вдруг обрушивается на меня:

– А ты что думал, – как у маменьки, – отдельная тахта? А ну, ложитесь вместе, вашу в душу… Отбой!

Мой сосед, длинный и жилистый парень из-под Харькова, глухо ругается и отодвигается к краю койки.

Лежим, укрывшись одним одеялом. При каждом моем движении он злобно поносит меня, толкается и стаскивает одеяло…

Кажется, начинается настоящая армейская жизнь.

Баня

Новые незнакомые люди окружают меня. Всех перемешали, перетасовали. Рядом со мной уже нет ни одного мантуровского парня, к которым я если не привык, то хоть как-то применился, притерпелся, знал, что от кого можно ждать.

Вокруг меня в основном украинцы из оккупированных областей и рязанские, горьковские парни. Все они враждуют друг с другом. Постоянно вспыхивают ссоры, драки, ругань, ежедневно происходят кражи, крупные и мелкие.

Утром нас еще раз подстригли под машинку, днем погоняли строевой, потом роту построили в вестибюле и устроили суд.

У одного парня пропали деньги – восемьсот рублей. Сержант устроил обыск и нашел деньги у Соловьева, невысокого худого паренька. Деньги вернули владельцу, а Соловьев стоит в центре, опустив светлую голову, и выслушивает проповедь офицера. Мы стоим вокруг, повзводно, образовав четырехугольник, и внимательно слушаем.

– Украл деньги, Соловьев? – спрашивает офицер.

– Украл.

– Ты что же, сволочь, – вор?

Соловьев молчит.

– А зачем украл?

Молчание.

Офицер думает. Говорит он тяжело, медленно подыскивает слова.

– Ты знаешь, что в армии воровать нельзя? Отвечай!

– Знаю.

– А зачем воруешь?

Молчание.

– В штрафную захотел?

Ответа нет. Соловьев стоит, опустив голову, и сдается мне (нет, не может быть!), что он улыбается уголками рта.

– Запомни, – голос офицера становится торжественным, – в армии воровать нельзя! Повтори!

– В армии воровать нельзя.

Пауза.

– Так будешь воровать?

– Нет! – Соловьев поднимает голову и уже открыто улыбается, глядя на офицера, и весело повторяет:

– Нет, не буду воровать! Потому в армии нельзя!

Офицер доволен.

– Становись в строй! Рота, – обращается он к нам, – сейчас пойдете в баню. Сержанты, выводите людей!

В баню! Ура! Все мы грязные как черти, не мылись уже три недели…

– Выходи! Стройся! Смирно! Шагом марш!

Весело трогаемся с моста.

– Запевай!

Несколько шагов идем молча, и вдруг звонкий голос затягивает «Священную войну». Слов почти никто не знает, подпевают нестройно, невпопад, но запевала старается вовсю и поет за всех – весело и громко. Что-то знакомое в его голосе заставляет меня приглядеться к нему. Невысокий худой парень идет впереди и во все горло выпевает торжественные слова. Его поддерживают плохо. Он оборачивается, весело взмахивает рукой и кричит:

– А ну, подтягивай!

Соловьев! Не верю ни глазам, ни ушам. Это же Соловьев – ворюга, которого только что судили…

Кто-то больно наступает мне на пятки. Оборачиваюсь со злостью.

– Ногу возьми, гад! – рычит на меня мой сосед по койке и длинно ругается.

Да, я сбился с ноги, и теперь меня учат по-армейски: если впереди идущий сбивается с ноги, меняет ногу, то идущий сзади сознательно наступает сапогами на пятки. Неписаный закон. Чем больнее, тем лучше, – наука. Строгая, но справедливая.

– У, зараза! – бросаю я и меняю ногу.

В предбаннике хаос. На скамьях сразу возникает толкотня и драка. Шумно. Холодно. Сержанты подгоняют: скорей раздевайтесь, скорей!

– Куда вещи? – Оставить их здесь невозможно – все пропадет.

– Вещи в жарилку!

– А что такое жарилка?

– Вшей там твоих жарить будут! Быстрей!

Ничего не понимаю. Смотрю, что делают другие. Одни стоят у стенки, не раздеваясь, другие на скамьях раздеваются, связывают узлы из вещей и куда-то бегут голые. Хлопает дверь мыльной, оттуда вырываются клубы пара, и голые мокрые тела с гиканьем разбегаются по предбаннику. Крик. У кого-то пропал бумажник. Двое дерутся из-за какого-то ремня…

– А ты что стоишь? Команду «раздеваться» слышал? А ну, бегом!

Присаживаюсь на освободившийся угол скамьи и расстегиваю пуговицы моего бушлата. Надо припрятать куда-то оставшиеся у меня вещи: ватные брюки, шерстяные носки… Куда же это все? Ну неужели здесь нет ни одного нормального человека, который хоть что-нибудь мне бы объяснил, помог словом, что ли?

Нормальный человек, как в сказке, появляется передо мной.

Это наш парикмахер, сержант средних лет, с усталым и добрым лицом.

– Слушайте, что вы не раздеваетесь? – спрашивает он меня.

Он назвал меня на «вы», интонации мягкие, он не лается как собака, и я хватаюсь за него, как утопающий за соломинку.

– Я ничего не понимаю. Куда вещи? Кто за них отвечает? Чем мыться? У меня нет мыла. Почему никто ничего не объясняет?..

Он мягко и с сожалением смотрит на меня.

– Вы впервые в армии, и это все, конечно, давит, я понимаю… Вещи отнесите в жарилку, вон туда, свяжите их узлом, чтобы ничего не отвязалось. Обувь внутрь. Объяснять вам ничего не будут вообще. Мыло раздают в мыльной, но вам, – он критически оглядывает меня, – вам может не достаться. Возьмите мое. – И он протягивает мне коричневый брусок.

– Спасибо большое… Хорошо, что вы хоть все объяснили…

Начинаю быстро раздеваться.

– А из жарилки вещи пропасть не могут?

Он усмехается:

– Всякое бывает…

Я останавливаюсь.

– А как же? Что же делать?

– Послушайте, – говорит он, наклоняясь ко мне, – у вас хороший бушлат. Из жарилки вы его не получите – факт. Если хотите, я вам его сохраню. Помоетесь, выйдете и получите свой бушлат. Все остальное – может быть, а бушлат наверняка!

– Конечно, берите. Спасибо… Вы меня так выручите…

Он сворачивает бушлат, а я, запихав лапти и все остальное в рубашку, сдаю узел в жарилку и бегу в мыльную.

Гул в облаках пара. Ничего не видно. Голые мокрые тела. Вонь. Гомон. Из одной шайки моются по трое. Пытаюсь пристроиться к одной компании, но на меня орут, и я отхожу, скользя по мокрому полу. Еще две моих попытки начать совместное мытье из общей шайки оканчиваются неудачей; меня отталкивают, облаивают, и я продолжаю ходить голый с куском мыла, зажатым в кулаке. В углу из шайки моются двое. Это роскошь. Подхожу и сую руки в воду. Меня пытаются оттолкнуть, но я вдруг, неожиданно для себя, взрываюсь бешеным матом, выхватываю шайку и бью ею одного из моющихся по голой груди. Грязная вода выплескивается на меня, парень вопит и куда-то убегает, а я подскакиваю к другому и что-то ору ему, размахивая шайкой. Через минуту мы моемся вместе и даже трем друг другу спины.

Кажется, начинаю учиться жить.

Намыливаюсь. Напарник выливает на себя воду. Встаю в очередь за новой. Собственно говоря, это не очередь, а свалка. Каждый рвется с шайкой к крану, отталкивая других. Ну что же – с волками жить, по-волчьи выть… Кидаюсь в свалку скользких тел. Меня толкают, ругают, кто-то сзади бьет по спине, но все же я добываю полшайки теплой воды.

– Кончай мыться! Вылетай! Вещи выкидывают из жарилки!

Баня мгновенно пустеет.

Едва успеваю вылить на себя воду и выбегаю в предбанник.

Летят в общую кучу узлы из жарилки. Общая свалка. Все тянут что-то к себе, у кого-то развязались узлы, какой-то ботинок бросают со смехом через все помещение, многие, получив свое, лихорадочно одеваются.

– Выходи строиться! Быстрей!

Снова бросаюсь в бой. Где мое? На коленях раскидываю узлы. Кто-то голый наваливается сзади. Из-под рук что-то выхватывают. Крики. Ругань. Вот мое! Хватаю, выкарабкиваюсь, одеваюсь. Все цело. Ура!

– Выходи строиться!

Одетые выбегают во двор. Оттуда слышатся команды построения. Ищу глазами моего парикмахера. Что-то его не видно. Баня пустеет, вокруг меня остались единицы, остальные строятся на улице. Где же парикмахер? Я бегаю и спрашиваю оставшихся. Всем не до меня, отмахиваются.

– Быстрей, вашу в душу! – влетает сержант. – Кончай копаться! Выходи!

– А где парикмахер? – спрашиваю его.

– Какой парикмахер? Ты что, сдурел? Выходи!

– Наш парикмахер, который стриг нас… Он взял мой бушлат на сохранение!

Сержант стоит, выпучив глаза.

– Выходи, сказано! Ты что, не видишь – последний остался!

– Не пойду я на улицу без бушлата! – ору я и сажусь на скамью. – Где мой бушлат? Где парикмахер?

В предбаннике я и сержант. Вбегает офицер.

– Сержант, в чем дело? Почему задерживаете?

– Да вот бушлат пропал у этого недоноска!

– Какой бушлат? – строго спрашивает офицер. – Встать!

Я вскакиваю и объясняю, в чем дело.

– Сержант, беги в каптерку, возьми шинель б/у и выдай этому дураку. Бегом!

Мне приносят шинель, и я облачаюсь в нее. Ну и шинель! Рваная. На груди рыжее пятно. Крючков нет – застегнуть нельзя.

Неумело, кое-как запахиваюсь и выбегаю во двор.

– Становись! – командует сержант. – Из-за одного охломона на двадцать минут задержали роту! Шагом марш! Бегом марш!

Мы бежим по ночным улицам, и мостовая гулко отвечает нам. Куда бежим? Куда торопимся? Спрашивать нельзя. Не положено. Офицер наверстывает время, потерянное из-за меня, – охломона, недоноска, дурака…

Улицы кончаются. Пути. Шпалы. Гудок паровоза… Как? Опять? А как же курсантская рота? Синие одеяла?

Так и есть. Темнеет товарный эшелон.

– По вагонам!

Темнота.

Стук колес.

Зябко в «новой» шинели.