Текст книги "Тайна Темир-Тепе (Повесть из жизни авиаторов)"
Автор книги: Лев Колесников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
2
Понедельник был объявлен днем работы на самолетах. Курсанты под руководством механиков старательно готовили машины к первому большому летному дню, из каждой щели удаляли пыль. Командир отряда лейтенант Журавлев ходил вдоль стоянки, проводил платком по крыльям самолетов и, довольный, показывал чистый платок сопровождавшим его командирам звеньев.
– Молодцы! – радовался Журавлев. – Любят технику! – И вдруг нахмурился.
Под ближним к нему самолетом спал курсант. Он лежал на спине, правая рука с тряпкой поднята и продета в дыру у подкоса шасси. В такой позе спящий не бросался в глаза: именно так, лежа на спине, многие курсанты протирали тряпками «брюхо» своих машин.
– Шумов! – позвал командир.
И Санька с самым невинным видом задвигал поднятой рукой, принялся тереть тряпкой подкос.
– Шумов! – повторил командир.
Санька вскочил как ошалелый стукнулся головой о винт и со страдальческой гримасой застыл в положении «смирно».
– Я вижу, вам вредно давать поручения, связанные с поездкой в город. На другой день вы спите при исполнении служебных обязанностей.
– Понятно, товарищ командир!
– Что вам понятно?
– Не ходить в город…
– Доложите старшине: три наряда вне очереди.
– Есть доложить старшине: три наряда вне очереди, – с убитым видом повторил Санька и, сделав «кру-гом», вернулся под «брюхо» самолета.
Инструкторы собрались в курилке, в стороне от стоянки. Курили, делились впечатлениями выходного дня. К ним подошел комиссар Дятлов. Все встали, но он жестом руки разрешил садиться.
– А где Соколова? – спросил он.
Ему указали на крохотный кустик у ангара, где в одиночестве сидела Нина.
– Так, так… Все одна и одна. Пора бы вам, друзья, подумать о Соколовой.
– Мы уже давно думаем… – начал один из инструкторов, но его перебил Васюткин:
– Думаем, да не все и не как надо.
– А что такое, Васюткин?
– Стыдно рассказывать, товарищ бригадный комиссар. У человека такое горе, а старшина Лагутин без всякой чуткости с моралью к ней лезет.
– Скажите, пожалуйста, – рассердился Лагутин. – Такой маленький и такой шкодливый! Тебя что, мама училка доносить старшим на своих товарищей?
Васюткин покраснел и подскочил к Лагутину.
– «Доносить»? Доносят за углом, а я сказал прямо при тебе и сказал правду!
Лагутин презрительно махнул рукой и отошел от Вовочки со словами:
– С детьми спорить бесполезно.
– Лагутин, вы не правы, – сказал Дятлов строго.
– Товарищ бригадный комиссар, – возразил Лагутин, – насколько я понимаю, Соколова хочет быть летчиком, а наша профессия слез и причитаний не любит…
– «Наша профессия»! Слишком заносчивы вы, Лагутин. Что же, по-вашему, смелые люди должны быть лишены нежности? Приказываю вам никаких разговоров с Соколовой не вести – ни плохих, ни хороших… – Повернулся и, сердито сопя, пошел к Нине.
– Нина, ты виделась с представителем контрразведки? – спросил ее комиссар. – Я не успел предупредить тебя…
– Так это вы устроили эту встречу?
– Я. А что?
– Благодарю вас за заботу, товарищ бригадный комиссар, но только больше не надо мне таких встреч.
– Расскажи, в чем дело?
Нина рассказала очень скупо. И напрасно. А произошло вот что.
…В воскресенье утром в гарнизон прикатил блестящий лимузин, из которого вышел не менее блестящий молодой подполковник. На нем была белая, из плотного шелка, гимнастерка, хорошо отутюженные бриджи и элегантные сапожки. Нине подполковник представился как человек, компетентный в деле Дремова, и попросил ее изложить все, что она может сказать о катастрофе. Нина стала рассказывать. Но скоро она заметила, что подполковник не слушает, а бессовестно строит ей глазки. Ей захотелось шлепнуть его по щеке, но она сдержалась и заставила себя сказать все, что считала нужным. Особенно она напирала на то, что на месте катастрофы садились многие самолеты и ничего с ними не случилось. Заключила она свои соображения теми же словами, которые высказала прежде Дятлову:
– У меня такое впечатление, что какие-то злые силы способствовали гибели Дремова.
Когда Нина умолкла, форсистый подполковник мило ей улыбнулся и заговорил, играя глазами:
– Товарищ Соколова, ваши выводы навеяны вам большой вашей привязанностью к покойному. Вы любили его и желаете, чтобы на его имя не упала тень обвинения в халатности. Я вас не обвиняю. Но относить гибель Дремова и Иванова за счет действия какой-то злой силы нет никаких оснований. Со всей уверенностью опытного чекиста могу сказать вам, что каких-либо вражеских групп в нашем районе нет. И я советую вам больше об этом не думать, а главное, не говорить. Даже комиссарам.
Тут подполковник немного помолчал, а затем заговорил уже в другом тоне:
– Да и следует ли вам, молодой девушке с такой внешностью, так сильно расстраиваться? Что случилось, того не воротишь. Вы найдете себе достойного человека, который вас будет любить не менее горячо, чем Дремов. У вас такие чудесные глаза, такая царственная фигура…
Нина резко встала.
– Товарищ подполковник, – сказала она дрожащим голосом, – вы зачем здесь? Вы понимаете, что эти ваши слова не уместны и оскорбительны?
Подполковник тоже встал и, взяв Нину за руку, зашептал:
– Милая, успокойтесь и простите меня, но я, как мужчина...
Нина сильно и грубо оттолкнула его со словами:
– Прошу оставить мою комнату.
Подполковник, видимо, не ожидал такого отпора.
Криво усмехнувшись, он пожевал губами, должно быть хотел сказать еще какую-нибудь пошлость, но передумал и взвизгнул:
– Девчонка! Ты не умеешь ценить расположения больших людей! За распространение панических слухов о существовании мифических вражеских сил в глубоком тылу я могу закатать тебя куда Макар телят не гонял!
– Уходите, – повторила Нина. – Или я позову летчиков, и вас выгонят с позором.
Пятясь к порогу, подполковник сказал свистящим шепотом:
– Запомните две вещи: насчет распространения панических слухов и насчет того, что я – ваш покорный слуга. – И исчез.
Рассказать все это комиссару Нина постеснялась. Она передала ему только то, что представитель контрразведки отнесся к ее сообщению с недоверием. Наивное умолчание Нины о подлом поведении подполковника было ее грубой ошибкой и, как увидит потом читатель, имело далеко идущие последствия. Расскажи она Дятлову все, как было, тот бы насторожился к подполковнику и, возможно, принял бы свои меры, а теперь и он усомнился в предчувствиях Нины.
«Видно, правда, виноват один Дремов, – подумал про себя комиссар. – Подполковник наверняка знает обстановку в нашем районе и вряд ли станет бросать слова на ветер».
3
Как уже было сказано, последнее посещение города оставило у Валентина и Сергея неприятное впечатление. Они были довольны дружной курсантской семьей, все помыслы которой были направлены на боевую учебу, на подготовку к участию в священной войне, и им казалось предосудительным поведение Саньки и Бориса, которые ищут развлечений, да еще в компании незнакомых людей. Недовольство Валентина и Сергея усиливалось еще тем, что они не только не отговорили своих товарищей от выпивки, а, по сути дела, и сами приняли в ней некоторое участие. Это-то и удержало их от огласки посещения дома Янковских.
А потом за множеством дел все забылось…
Навсегда остается в памяти первый полет.
На востоке занималась заря. Розовели вершины гор, искрилась влага на пожелтевшей осенней траве. В прозрачном воздухе прохлада. Самолеты выстроены в одну линию. Перед винтами застыли в строю курсанты. Их лица обращены к командиру, который не спеша, торжественной походкой приближается к фронту выстроенных экипажей.
– Здравствуйте, товарищи!
В ответ прогремело дружное:
– Здрасть!
Командир собрал для последних указаний командиров звеньев и инструкторов. Наконец команда, полная неизъяснимого боевого подъема:
– По самолетам!
Инженер поднял флажки. Наступила полная тишина. Взмах флажками, и моторы загудели, закрутились винты, превращаясь в сверкающие диски. Ветер от винтов срывает пилотки, теребит волосы. На мачте у столика руководителя полетов взвивается лучистый авиационный флаг… И вот одновременно с восходом солнца взмывает в небо первый самолет, второй, третий…
Валентин, как во сне, опустился в кабину. Товарищи помогли ему пристегнуть себя ремнями. Все улыбались и что-то говорили, но до него почти не доходил смысл слов. «Неужели я, Валька Высоков, поднимусь сейчас в воздух?» Вспомнился десятый класс «Б». Его называли классом воздушных фанатиков. Вот бы одноклассники увидели его сейчас в кабине! На голове настоящий пилотский шлем с большими очками, плечи перетянуты лямками парашюта… Правда, сидит он во второй кабине, за спиной инструктора, но будет время и он сядет в первую кабину и самостоятельно поведет самолет…
Взревел мотор. Покачиваясь, как утка, самолет порулил к старту. Держась за крыло, бежал Сережка. У стартера в руках белый и красный флажки. Валентин услыхал в телефон спокойный голос Нины:
– Идем на взлет.
Стартер вытянул руку с белым флажком в направлении взлета, и мотор загудел сильнее. В лицо Валентина ударил ветер. Сильно раскачиваясь на неровностях почвы, самолет побежал, как гусь с растопыренными крыльями, и в какое-то неуловимое мгновение Валентин понял, что летит. Сначала земля мелькала совсем близко, потом быстро стала проваливаться. Неожиданно правое крыло поднялось вверх и закрыло полнеба, а левое крыло опустилось, и открылся вид на землю. О, как неописуемо красиво! Дома как игрушки, улицы словно нарисованные, автомобили на дорогах как подвижные жучки. А вон червяком извивается поезд… В розовых бликах водоемы и речушки. Сказка!
Строгий голос инструктора вернул романтика к трудовой действительности:
– Где аэродром?
«Черт возьми, где же в самом деле аэродром?
Где-то внизу, конечно… Ясно, что внизу, а где? Инструктору нужна точность».
Валентин жалко улыбнулся и безнадежно махнул рукой влево. Нина удовлетворенно кивнула головой. «Ну скажи ты, угадал!» – обрадовался Валентин.
Однако, где же аэродром? Надо бы найти по-настоящему. Он пристально смотрит влево, куда только что так удачно махнул рукой, но аэродрома не находит. Самолет опять сильно кренится, закрывая правой плоскостью полнеба. Голос Нины поясняет:
– Второй разворот!
И тут Валентин заметил на земле под левым крылом белую букву «Т». Буква лежала вниз головой посреди ровной, как скатерть, площадки. «Так вон он, аэродром!»
И опять голос Нины:
– А ну, веди самолет сам!
Валентин судорожно вцепился в ручку управления и ногами уперся в педали так, что будь они деревянные, наверняка бы сломались. Самолет сразу же повалился вправо и вниз. «Ага, – сообразил Валентин, – теперь, значит, ручку на себя и влево». Он еще недодумал этих слов, а самолет, как резвый конь, уже вздыбился вверх и завалился в левый крен… Нина покачала головой и стала командовать:
– Отдай ручку от себя! Не дави из управления сок. Ишь, штангист какой! Тихонько держись за рули. Забыл, как я учила на предварительной?
Валентин расслабил мышцы, и самолет пошел ровней. А в телефоне тот же спокойный голос:
– Вот левый кренчик, теперь хорошо. Не двигай зря ногами, видишь, самолет рыскает? А газ, газ зачем убираешь? Вот так. Смотри на приборы.
В кабине Нины сферическое зеркальце. Через него она время от времени смотрела на Валентина. Все зеркальце занимала его довольная улыбка, и она вспоминала, как сама вот также сияла в первом полете за широкой спиной Дремова…
Вечером на разборе она сказала:
– Ошибки для начала закономерны. Главное, что робости я ни у кого не увидела. Однако в следующих полетах так не улыбайтесь, товарищи курсанты, а то у Козлова, например, при улыбке глаза закрываются, и он ничего не видит. Побольше серьезности – и летать будете и воевать будете как надо.
Перед отбоем казарма гудела как улей. Делились впечатлениями от первого полета. При этом размахивали руками, перебивали друг друга, смеялись, шутили. Только и было слышно: «А я как сунул газ, а мотор как загудит, а инструктор как закричит!», «Как начали планировать, у меня все печенки опустились!», «А меня инструктор спрашивает: «Где аэродром?» Пока я искал, самолет уже по земле катится и инструктор хохочет. «Теперь-то, – спрашивает, – нашел?»
Борис Капустин не разделял общих восторгов. Он сильно тяготился трудностями курсантской жизни и оказался менее своих товарищей подготовленным к такому испытанию, как поле. А тут еще инструктор Лагутин его подогрел своим раздражением.
Незадолго перед началом полетов Лагутин прогуливался по гарнизону со своей молодой женой Клавочкой. Курсанты его экипажа в полном составе попались навстречу. Лагутин сжал Клавочкин локоть и, наклонившись к ее уху, сказал: «Мои орлы». Клавочка проводила «орлов» взглядом и заметила:
– Хорошие ребята. Мне больше других нравится вон тот, слева. Сразу видать, симпатяга. – И вздохнула.
Слева шел Борис, и вздох Клавочки послужил началом многих для него неприятностей.
В первый летный день Лагутин запланировал Борису полет в последнюю очередь. А летный день очень трудный для курсанта. Как белка в колесе мечется он, то сопровождая самолет на рулежке, то помогая заправлять его маслом, то бензином, то бежит за колодками, чтобы подложить под колеса самолета, то помогает инструктору надеть парашют. А при перемене ветра тянет на своих плечах все стартовое имущество с одного места на другое.
Борис так устал, что, когда пришла его очередь лететь, ему было не до полета. Самолет подрулил на предварительный старт. Улыбающийся и возбужденный Кузьмич освобождал ему кабину, а Борис никак не мог застегнуть парашютные лямки.
– Ну ты, размазня! – крикнул на него Лагутин. – Тебя в бабий экипаж бы к Соколовой! Возишься, как девчонка!
«Ну вот, – подумал Борис, – не успел полететь, а уже отругали».
Кузьмич и Санька помогли ему усесться в кабину, расправили и подали в руки привязанные ремни, присоединили телефон.
– Ну, Боря, ни пуха ни пера! – напутствовал его Санька и спрыгнул наземь.
Самолет затрясся, набирая скорость, потом полез в небо. Сначала, несмотря на все злоключения, Бориса охватило чувство восторга. Но вот они достигли «зоны», то есть места, над которым имели право делать пилотаж. В ознакомительном полете не рекомендовалось давать курсантам сложные элементы пилотажа, поэтому Лагутин, чтобы не видели его с аэродрома, прошел через центр зоны километров на несколько подальше.
Борис смотрел, как все дальше и дальше уходила земля, превращаясь в пестрый ковер. Вдруг самолет вздрогнул, мотор замолк, земля и небо крутнулись колесом, и самолет начал отвесно падать. Борис повис на ремнях, но тотчас неумолимая сила втолкнула его обратно в сиденье. Руки и ноги наполнились свинцовой тяжестью, а мотор снова заревел. Выйдя из пикирования, самолет опять полез в небо.
Перед глазами Бориса замелькали чертики, и сквозь них он увидел темно-синее небо и голову Лагутина в коричневом блестящем шлеме. Потом самолет опять пикировал и опять стремительно лез вверх. С каждым разом у Бориса темнело в глазах все больше и больше. Он уже не держался за управление, ничего не понимал, а только думал: «Скорей бы все это кончилось». Его начало мутить и, наконец, вырвало. Единственно, что он успел, это отклонить голову за борт. И потом абсолютно бессмысленно смотрел за беспорядочным вращением земли и неба.
Наконец самолет выровнялся, и Борис услыхал в телефоне насмешливый голос Лагутина:
– Ну, «ас», жив еще? Бери управление, веди самолет по горизонту!
Легко сказать «веди по горизонту», да трудно сделать это неумелыми руками, да еще когда в голове звон и все время на рвоту потягивает.
Под управлением Бориса самолет заходил как пьяный, а неумолимый Лагутин командовал:
– Делай левый разворот!
Борис вспотел, глаза готовы были выпрыгнуть сквозь очки, а самолет не слушался.
– Ладно, не мучь машину! – сказал Лагутин и отобрал у него управление.
Шло совещание инструкторов по обмену опытом обучения курсантов. Когда дошла очередь высказаться Лагутину, он взбудоражил всех.
– В обучении людей искусству летать я придерживаюсь принципа естественного отбора: «Рожденный ползать, летать не может». Кое-кого я отчислю из своего экипажа. Нечего зря горючку жечь. Лучше выпущу курсантов меньше, да лучше…
Присутствующие задвигались, зашумели.
– Прошу не шуметь! – выкрикнул Лагутин, – не до конца еще высказался.
Все притихли.
– Что я, скажем, буду возиться с Капустиным? У него вместо головы кочан капусты. Да и вся его биография не годится для летчика. Мамин сынок, размазня. Кроме фокстротов, ничему не научился. Что же теперь? Разве я за короткие минуты полета научу его тому, чему он не научился за всю жизнь – мужеству? Поздно! А потом, друзья, мы должны показать могущество инструктора. Захотел – научил, не захотел – не научил. Может быть, просто физиономия не понравилась, все равно. Пусть знают и уважают инструктора, черт возьми!
– Лагутин! – властно остановил его начальник школы полковник Крамаренко. – Лишаю вас слова. Более подробно будем говорить в моем кабинете.
– Слушаюсь, товарищ полковник, – подчеркнуто официально ответил Лагутин. – Я, собственно говоря, сказал все.
– Очень жаль. Садитесь.
– Вы напрасно поторопились, – тихонько сказал Дятлов полковнику. – Его одернули бы товарищи. А общественное воздействие порой сильнее административного.
В зале было тихо. Всем было стыдно за Лагутина. Потом один за другим на трибуну выходили инструкторы и жестоко осуждали неверное выступление своего товарища.
– Лагутин упомянул «минуты» полета, а про часы и дни работы с курсантами на земле забыл, – начала Нина. – Уж не потому ли забыл, что плохо и мало с ними работает? Теперь о так называемом «могуществе» инструктора. По-моему, отказ от обучения «трудного» курсанта – это скорей слабость, чем могущество…
Нине вспомнился ее собственный приход в авиацию, и она подумала: «Что бы со мной было, если бы я попала к такому инструктору, как Лагутин…» Вспомнила Дремова, мысли спутались, и она, махнув рукой, села, едва сдержав подступившие слезы.
Вслед за Ниной на трибуну поднялся Васюткин. Устремив взгляд на Лагутина, он заговорил, обращаясь к нему:
– Вы, Лагутин, себялюбивый, эгоистичный человек. Я давно заметил отсутствие у вас доброты и чуткости в отношениях с людьми…
– Оботри молоко на губах! – крикнул Лагутин. – Ты недавно от мамы, поэтому и носишься с женскими сентиментами. А я мужчина, инструктор, а не бонна…
Начальник училища осадил Лагутина, и Васюткин продолжал:
– Я вижу, вас, Лагутин, не переубедишь. – И, возвысив голос, обратился уже ко всем: – Предлагаю внести в решение такой пункт: «Совещание инструкторов-коммунистов единодушно осуждает выступление Лагутина, считая его вредным для практической работы с курсантами».
В зале раздались возгласы одобрения.
После совещания Вовочка подошел к Лагутину и сказал:
– Николай, помяни мое слово, стрясется с тобой какая-нибудь беда, и тебе самому будет стыдно за свое отношение к людям…
Лагутин не стал его слушать и направился к выходу.
Внутренне Лагутин понимал, что не прав, понимал давно, что все его поступки и разговоры в школе идут в разрез общим убеждениям, но желание во всем противоречить, выставлять свою особенную точку зрения все время сбивало его с курса.
В свое время Лагутин пользовался большим авторитетом как хороший инструктор, привык к этой славе – и вдруг Дремов. Ну, Дремов еще туда сюда, а как делить лавры с этой девчонкой?! Подумать только – баба в авиации! И эту бабу ставят в пример ему, Лагутину!
Но сегодня все были против него, и он понял, что зарвался. Пойти что ль к комиссару? Нужно как-то объясниться… Но поймет ли его старик Дятлов?
У порога квартиры мысли его переменились: как бы не рассердить Клавочку… По коридору он шел на цыпочках, потихоньку открыл дверь, бесшумно проскользнул в комнату. Лишь бы не проснулась… Но все его предосторожности оказались тщетными. Клавочка открыла глаза.
Лагутин замер и с виноватой выжидающей улыбкой уставился на грозную супругу. Та сладко потянулась, отбросив одеяло и обнажившись, повернулась к мужу, заспанная и оттого еще более красивая. Лагутин ждал грома, а Клава заворковала нежным голосом:
– Котик, вынеси, пожалуйста, помои… Да подальше от крыльца. – Лагутин кинулся исполнять. – Постой, дай я тебя поцелую… Ой, как от тебя бензином пахнет! Ну ничего, ничего, мой противненький, я и такого люблю. Так иди же, иди, выплесни помои…
Спотыкаясь и проклиная темную ночь, Лагутин двинулся с помойным ведром по коридору. Вернувшись и без стука поставив на место пустое ведро, он замер у порога в ожидании новых приказаний. Сегодня их оказалось немного: заправить и почистить золой примус, вытряхнуть и выбить половичок… Через полчаса он уже был свободен и пристроился на кровать рядом с дражайшей супругой. Ему очень хотелось спать, но Клавочка, должно быть, уже выспалась, и ей хотелось поговорить.
– Котик, я хочу завтра поехать к мамочке. Не забудь заехать за мной на машине…
– Я бы с удовольствием, Клавочка, но завтра заступаю в наряд, и ты уж, дорогая, как-нибудь…
– Ну вот еще! Вечно ты занят. То собрания, то совещания, то наряд. А с женой когда будешь? Жить противно. В кино хочу, на танцы хочу. Не можешь сам попасть в город, пришли за мной своего курсанта.
– Клава, это нельзя. Курсантам даже в выходные дни увольнений не дают…
– Ах вот как! Ты меня не любишь. Так я тебе и поверю, что ты не можешь прислать за мной курсанта! Сам же хвастался, что инструктор для них бог. Хорош бог!
– Ну ладно, ладно, уговорила. Пришлю тебе телохранителя.
Клавочка повеселела и трижды чмокнула мужа в щеку.
Незадолго перед ужином Санька услыхал голос старшины:
– Курсант Шумов!
Санька бросился сломя голову на этот голос, на ходу поправляя пилотку и одергивая гимнастерку. «Уж не провинился ли опять в чем-нибудь, не брякнул ли какого лишнего слова?» Больно уж надоело ему мыть полы и картошку чистить.
– Товарищ старшина, курсант Шумов по вашему вызову явился! – доложил он и замер с выкаченными нахальными глазами.
Старшина улыбнулся.
– Ты хоть и разгильдяй, Санька, а порядочный, вид у тебя бравый. Слушай задание. Согласно просьбы твоего инструктора, убываешь в его распоряжение до двух часов ночи. По прибытии с задания доложи мне.
– Есть доложить вам, товарищ старшина! Разрешите идти?
Щелкнув каблуками, Санька отгрохал до двери строевым шагом, за дверью состроил старшине «рожу» и понесся к Лагутину. Тот ждал его во дворе.
– Шумов, я надеюсь на вашу расторопность. Мне некогда оформлять вам увольнительную, поэтому избегайте встречи с патрулем. Поняли? Вот вам адрес в городе. Зайдете за моей женой. Она будет вас ждать с одиннадцати до двенадцати. Проводите ее домой, поможете ей донести покупки… – Все это было сказано начальственным тоном: сухо, официально. Потом, после паузы, Лагутин добавил уже интимно, почти виновато: – Я сегодня в наряде, встретить сам не смогу, а она одна боится идти так поздно… Так уж ты, Саня, постарайся…
– Есть, постараться! – отчеканил Санька, щелкнув каблуками.
Он хотел было сделать «кру-гом», когда Лагутин снова заговорил начальнически:
– И, смотрите у меня, не болтайте никому, зачем я вас послал.
Необычным заданием Санька был очень доволен. Жалел только, что денег мало. Ну, да это беда не велика. Он был твердо уверен, что успеет зайти к Янковским, а в этом доме угощают без денег.
По пути в город Санька, разумеется, успел обдумать действия своего инструктора. Ясно, что это поручение Лагутин дал ему втайне от начальства. Саньке это было выгодно со всех точек зрения. С одной стороны, такое доверие инструктора было лестным, с другой стороны, оно упрощало отношения. Санька предвидел, что подобные поручения будут повторяться. Значит, инструктор у него в руках… О дальнейшем, по своему легкомыслию, Санька размышлять не стал, а принялся строить планы, как лучше провести предстоящий вечер. Конечно, он зайдет сначала к Янковским… Но ни Антона Фомича, ни его племянницы дома не было.
Озираясь по сторонам, как бы не натолкнуться на патруль, Санька побродил по городу. «Тяпнув» сто граммов, отправился по нужному адресу. Казалось, все планы рухнули.
Клавочка уже собралась и с нетерпением ждала прихода обещанного «котиком» телохранителя. Ее нетерпеливость объяснялась, разумеется, не тем, что она хотела быстрее вернуться домой. Она мечтала о новом знакомстве, о возможности произвести впечатление на молодого паренька и пококетничать, почувствовать свою обворожительность и развеять скуку. Клавочка почему-то была уверена, что ее телохранителем окажется Борис Капустин, этот стройный молодой человек с приятным интеллигентным лицом…
Но в комнату вошел Санька. Клавочка оглядела его с разочарованием и обиженно поджала губки. «Ну и чучело прислал мне котик. Наверное, специально подбирал такого, чтобы я не увлекалась. Проклятый ревнивец!» – зло подумала она о своем муже.
А Санька, поздоровавшись, заторопил Клавочку:
– Зачем я пришел, вам известно. Если готовы, идемте.
– Одну минутку, товарищ курсант, только проверю, все ли собрано.
– Проверяйте.
Санька подошел к трюмо и все время, пока Клавочка копалась с вещами, любовался своим отражением, принимая то воинственные, то величественные позы. На Клавочку он не бросил ни единого взгляда. Клавочка, разумеется, это заметила и обиделась. Она считала себя неотразимой, и такой замухрышка, как этот солдат, по ее мнению, обязан был глядеть на нее с восхищением. А он даже и внимания не обратил. А у Саньки был свой взгляд на женщин. Замужние для него попросту не существовали. Какой смысл расточать перед ними комплименты? Ради вежливости? К тому же он был сердит сейчас на весь белый свет из-за неудачного визита к Янковским. В самом деле, за каким чертом он тащился шесть километров в город – ради того, чтобы сопровождать вот эту разряженную куклу? Много чести!
По улице шли молча. Санька нес тяжелую сумку с покупками, Клавочка семенила на высоких каблучках порожняком. Скоро ей надоело молчать и она, замедлив шаг, спросила:
– Вы всегда такой молчаливый, молодой человек?
– Смотря с кем, – отрезал Санька.
– Вот это ловко! – возмутилась Клавочка. – Неужели я такая противная и некрасивая, что даже не заслуживаю, чтобы со мной говорили?
Санька нахальным взглядом смерил жену инструктора с ног до головы, да так, что та приостановилась даже от изумления.
– Ничего, ничего, – сказал он, – идите. Я и так вас хорошо вижу…
Клавочка раскрыла было рот, чтобы возмутиться, но Санька огорошил ее еще более неожиданными словами:
– Вы прекрасны. И личико у вас молодое, красивое, и фигурка – лучше не придумаешь, а только какой мне интерес о чем-то беседовать с чужой женой?
– Вы боитесь ревности мужа?
– Нет. Просто уверен в вашей верности ему…
– Ой! Уж будто с интересной женщиной и говорить нельзя, кроме как ради интереса… А мне вот просто скучно, и вы, как рыцарь, должны развлечь меня…
– Премного вам благодарен! Да будь я сейчас один, я бы прежде всего позаботился, как развлечь себя. Ваше замужнее присутствие только ограничивает мою свободу.
– Поздравляю! Вы очень любезны. Но я не гордая. Я даже, если хотите, предложу вам развлечься. Давайте сходим в кино.
– Ха! За кого вы меня принимаете? Что я, маленький, по кинам ходить?
– Тогда на танцы…
Санька саркастически посмотрел на свои огромные кирзовые сапоги и подумал: «Дура. Совершенная дура!» А вслух сказал:
– Танцы вещь неплохая, но только после выпивки.
– Не люблю пьяных, – капризно возразила Клавочка. – К тому же… заходить в ресторан… Получится какое-нибудь недоразумение…
– Насчет недоразумений, это вы бросьте, – прервал ее Санька. – А выпить я мог бы и у знакомых.
– Где же ваши знакомые? Я готова сделать вам одолжение и зайти к ним. Долго ведь вы не задержитесь, надеюсь?
И Санька воспрянул духом. Право, эта кукла не так уж глупа, какой кажется с первого взгляда.
Янковские к этому часу были уже дома. Оба искренне обрадовались неожиданным гостям. Довольно потирая руки, Антон Фомич шумел:
– Нет, как ни говорите, а бог есть! Только что было скучно, и вдруг – как с неба – веселая компания! А ну, проходите, проходите, дорогие гости, и – за стол. Ваша невеста? :– спросил он Саньку, глазами показывая на Клавочку.
– Нет, жена, – объявил тот уныло.
Клавочка чуть не ахнула, а толстяк закричал:
– Жена! Подумайте, какая приятность!
– И мне приятно, что у моего инструктора такая жена, – пояснил Санька. – И еще приятнее, что сам я закоренелый холостяк.
– О, какой остроумный молодой человек! – восхитился Антон Фомич и захлопотал вокруг Кларочки. – Подумать только, у меня в доме супруга воздушного аса, учителя моих юных друзей!.. Я вижу, Саня, ваш инструктор мужчина с хорошим вкусом – такой классический выбор! Эх, где мои семнадцать лет! – и Антон Фомич с притворным сокрушением пошлепал себя по лысине.
А Клавочка цвела. С нескрываемым удовольствием она выслушивала комплименты добродушного толстяка, в сущности еще вовсе не старого человека («Ну, сколько ему? – прикинула в уме Клавочка. – От силы пятьдесят»), дивилась изысканной любезности красивой Фаины, которая тоже не скупилась на комплименты и все улыбалась и улыбалась. Санька между тем, не теряя зря времени, начал активно действовать ножом и вилкой. Разумеется, он не забывал прикладываться и к графину.
После ужина Антон Фомич поставил пластинку и задергал Клавочку в фокстроте. Фаина подхватила Саньку. Дребезжали на столе тарелки, позванивали бокалы, падали стулья, взвизгивали от удовольствия Клавочка и Фаина…
Потом пары сменились. Клавочка, подняв к Саньке блестевшие глаза, шептала:
– Я очень, очень вам благодарна…
– Саня, Клава! – закричал добродушный толстяк. – Вы еще не пили на брудершафт! Сейчас мы исправим эту ошибку. Фаина, наполни бокалы!
Все придвинулись к столу.
– Ну я с вами пить не буду. Мой возраст и так дает мне право без церемоний называть вас на «ты», а вот Фаина выпьет.
Санька взял в обе руки по бокалу. Женщины сплели свои руки с его руками, и все трое, перецеловавшись, опрокинули бокалы.
Домой возвращались глубокой ночью.
– Ах, как было интересно! Какие приятные люди, какой интересный дом! – восторгалась Клавочка. – Саня, ну расскажи мне какую-нибудь историю, прошу тебя. Только чтобы захватывающе интересно!
– Могу рассказать, – согласился Санька. – В нашем городе жила девушка удивительно похожая на тебя. Она увлеклась стрельбой из огнестрельного. Когда ей исполнилось девятнадцать, она уже была заправским снайпером…
Дальше рассказ сводился к тому, что эта девушка была награждена малокалиберным револьвером. Однажды вечером на нее напал бандит, она выхватила револьвер и прострелила ему ухо. Бандит испугался и хотел бежать. И в этот момент девица прострелила ему второе ухо…
