Текст книги "Интервью и беседы с Львом Толстым"
Автор книги: Лев Толстой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)
Комментарии
С. Спиро. Толстой о И. И. Мечникове. – Русское слово, 1909, 3 (16) июня, No 125. О С. П. Спиро – см. предыдущ. Спиро был в Ясной Поляне 31 мая 1909 г. На этот раз его посещение оказалось тягостно Толстому: "...неприятно было, фальшиво" (т. 57, с. 77). Статья была просмотрена Толстым в корректуре.
1* Мечников высказывал предположение, что во второй части "Фауста" символически отражена старческая любовь Гете (см.: Мечников И. И. Этюды оптимизма. М., 1964, с. 258-264). 2* Иван Ильич Мечников (1836-1881), тульский прокурор, послужил отчасти прототипом главного героя повести Толстого "Смерть Ивана Ильича" (1886). 3* Мечников прислал Толстому книгу Эд. Фоа "Путешествие по Африке от Замбезии до Французского Конго" (La travereec de l'Afrique du Zambeee au Congo Francals).
"Вегетарианское обозрение". И. Перпер. У Льва Николаевича Толстого и его друзей
Подхожу к красивой, большой веранде; по одной стороне ее качается цветущая сирень. Я чувствую, что Лев Николаевич находится там, и, не желая нарушать его покой, останавливаюсь. Какая-то женская фигура, завидев меня, тщательно завешивает веранду. Я усаживаюсь недалеко под большим тенистым деревом, на широкой удобной скамье, возле веранды и перевожу дух. Отдохнув и кого-то завидя, я прошу выслать г. Гусева. С последним я знаком по переписке как с секретарем Льва Николаевича. Через несколько минут вижу, идет высокий молодой человек лет 30, с умным, интеллигентным лицом, в простой ситцевой косоворотке, с волосами, заброшенными назад. Иду навстречу, называю свою фамилию, он свою. Николай Николаевич Гусев, большой друг и приятель Льва Николаевича, редко, редко отлучается от него, ведет всю его обширную корреспонденцию и помогает в его литературных работах. Мы усаживаемся и беседуем довольно оживленно. Жажда, вследствие быстрой ходьбы, начинает меня мучить, и я прошу дать мне стакан воды. Н. Н. уходит и приносит мне стакан хлебного квасу. Во время нашей беседы приходят одни за другими нищие; Ник. Ник. оставляет меня каждый раз, идет им навстречу, кое-что спрашивает и дает им денег. Многие из них просят книжки Льва Николаевича, и Н. Н. дает им по несколько штук народных рассказов Льва Николаевича, изд. "Посредник". Н. Н. успел уже предупредить Льва Николаевича о моем приезде. Среди беседы Н. Н. говорит мне, что Лев Николаевич идет. Я иду навстречу солнцу интернационального вегетарианского мира, иду так легко, просто, не смущаясь, как будто каждый день видал его, как будто лишь недавно расстался с ним. Лев Николаевич жмет мне крепко руку и садится в уголок скамьи, рядом со мной. Он ростом выше среднего; глаза голубые, глубокие; брови седые, густые, торчащие вперед; борода окладистая, широкая и красивая. Одет в косоворотке, раскрытой около шеи; на голове носит белую, простую, старую и легкую фуражку, надвинутую на лоб; опирается на палку. Говорит внятно и ясно. Я с него не спускаю глаз, и по-прежнему чувство какой-то близости к нему заставляет меня говорить с ним совершенно спокойно, как с добрым, старым другом. Все то, что Лев Николаевич говорил, я передаю и его, и своими словами, так как буквально, каждое слово его, конечно, не мог запомнить. Лев Николаевич расспрашивает меня подробно о "Вегетарианском Обозрении", в котором он сотрудничает (*1*), о числе подписчиков, средствах для издания и пр., и я отвечаю на все его вопросы. "Лев Николаевич, – говорю я, – я спешил к Вам, надеясь застать Мечникова, с которым хотел бы поговорить о вивисекции. Я пишу теперь по этому вопросу и хотел бы знать, как он и Вы смотрите на это?" Лев Николаевич отвечает: "Вопрос о вивисекции, как и всякий нравственный вопрос, можно решать только субъективно: что я доложен и чего не должен делать. Если рассуждать объективно, то есть о том, нужна ли, полезна ли вивисекция, то спорам конца не будет. Обе стороны приведут массу аргументов в свою пользу. Но если человек действительно относится сознательно к своим поступкам, взвешивает их, то для него вопрос этот решенный. Это все равно что религиозный вопрос: каждый находит себе своего Бога, каждый должен его сознать в самом себе". Я упоминаю о "Записках врача" Вересаева и затрагиваю попутно другие вопросы, Лев Николаевич рассказывает мне подробно о своей беседе с Мечниковым, бывшим у него днем раньше (*2*). Особенно его заинтересовало сообщение Мечникова об антропофагах, живущих в Африке в Конго и не лишенных религиозных зачатков. Он предполагает познакомиться поближе с этим вопросом. Говорим еще о М. П. Арцыбашеве, рассказ которого "Кровь" Лев Николаевич рекомендовал в наш журнал, вегетарианстве и другом. Затем Лев Николаевич подымается, вновь крепко жмет мне руку, обещает кое-что написать для "Вег Обозр" и отправляется бодро на веранду. Я знаю, что скоро вновь его увижу. 3-го июня, вечером, часов в 7, я и С. Д. Николаев (*4*) отправляемся к Льву Николаевичу. Грязь липкая, скверная, кругом лужи и ручейки, небо пасмурное так и готово вновь заплакать. Я решаю пойти лучше босиком, снимаю обувь, засучиваю выше колен брюки и иду. Из Ясной Поляны мы должны отправиться на станцию жел дор, поэтому у каждого из нас в руках ручной багаж. Подходим сбоку к дому, где в нижнем этаже имеется уютная приемная. Нас встречают Николай Николаевич и Душан Петрович. Обмываю руки и лицо, вычищаю от прилипшей грязи платье и подымаюсь с Сергеем Дмитриевичем наверх в кабинет Льва Николаевича. Последний накануне сделал какой-то резкий поворот своей больной ногой, растянул себе этим какую-то жилу и принужден был сидеть в своем передвижном кресле, вытянув больную ногу, чтобы не тревожить ее. Перед ним небольшой подвижной столик, на котором он раскладывает пасьянс, Лев Николаевич приветливо здоровается с нами и просит нас подождать, пока он окончит раскладку. Я осматриваю кабинет. На противоположной от меня стене висит Сикстинская Мадонна Рафаэля, другие Мадонны и несколько гравюр; под гравюрами находится длинная деревянная полка с словарем Брокгауза и Ефрона и другими книгами. Около меня большое окно, выходящее в парк. Возле одной из стен широкий диван. В кабинете еще два-три столика с книгами и один большой кабинетный стол с двумя свечками по сторонам, за которым, должно быть, Л. Н. работает. На столе чернильный прибор, книги, брошюры и пр. По стенам гравюры и портреты. Я сижу напротив Льва Николаевича, довольно близко, и любуюсь его простым, мудрым и хорошим лицом. Одет он, как и позавчера, в косоворотке. Я впервые вижу его высокий лоб и красивые, старческие седые волосы. Старое чувство близости к нему не оставляет меня, и мне кажется, что я тут уже неоднократно бывал. Лев Николаевич откладывает карты в сторону и обращается с некоторыми вопросами к своему другу С. Д. Николаеву. В свою очередь я также задаю вопросы Льву Николаевичу, касающиеся "Вегетарианского Обозрения", и получаю лестные для себя ответы. Вопрос заходит об университете. Я отношусь отрицательно к нему и привожу несколько примеров из своей студенческой жизни для иллюстрации сказанного. Лев Николаевич говорит: "Я читал, что многие профессора растягивают нарочно свои лекции так, чтобы их окончить как раз к сроку, то есть читают по сезонам". Разговор на эту тему продолжается. Я говорю: "Мне приходилось бывать на лекциях известного философа Вундта в Лейпцигском университете. Так как Вундт очень стар, то он последние слова фраз не произносит ясно; несмотря на то что у меня слух хороший, я, стоя около Вундта, у дверей, не слыхал порой окончаний его мыслей и выражений, а между тем в аудитории сидело на многих скамьях несколько сот человек, которые, наверно, его не слыхали, значит, это какой-то самообман". Лев Николаевич, обращаясь ко мне: "А сколько Вундту лет?" "Думаю, семьдесят, во всяком случае за шестьдесят, он стар и говорит слабо". "Сергей Дмитриевич, – говорит Лев Н., – возьмите словарь и прочтите о нем". С. Д. берет с полки словарь Брокгауза, подходит к окну и читает, что Вундт родился в 1832 году, был профессором в Цюрихе, а потом перешел в Лейпциг, что система его философии включает в себя спинозические и кантовские начала, но он все-таки расходится с ними и идет по своей самостоятельной тропе. К сожалению, зрение мое напряжено больше слуха, и суть философии Вундта я не улавливаю, Лев Николаевич слушает очень внимательно, полузакрыв глаза, держит левую руку на колоде карт, качает порой головой в знак согласия с теорией Вундта и приговаривает: "Верно". Статья эта принадлежит Владимиру Соловьеву, хорошо и сжато написана и читается Сергеем Дмитриевичем очень хорошо. Заходит разговор о предстоящем празднике, приезде в Ясную Поляну сына великого человека Генри Джорджа (*5*): Лев Н. расспрашивает о нем Сергея Дмитриевича и получает ответ, что сын продолжает дело отца, много пишет, и недурно. Л. Н. говорит: "Мне снилось ночью, что сын Генри Джорджа уже приехал и говорит по-русски". Л. Н. заводит длинную, долгую беседу с С. Д. о Генри Джордже, о монополиях и трестах. С. Д. отвечает на вопросы, дает нужные объяснения, приводя сейчас же умные, житейские примеры. Л. Н. во многом с ним соглашается и говорит как бы про себя: "Великий, великий человек был Генри Джордж, а Европа его еще не оценила". В это время входит сын Льва Николаевича, Лев Львович, и тоже принимает участие в разговоре. Заканчивая разговор о Генри Джордже, Л. Н. говорит, что окончательного, исчерпывающего ответа на некоторые вопросы Генри Джордж не даст, да в этом и нужды нет. Идеал всегда должен быть впереди, к нему нужно всеми силами стремиться, но стараться зажать идеал в руках – излишне, ибо тогда бы не было жизни, движения, так как в поисках истины – сама жизнь, и в процессе стремления к ней, в улучшении своего "я" и приближении к расширяющемуся и становящемуся все выше и выше идеалу – все благо человеческой жизни. "Лев Николаевич, – говорю я, – противники вегетарианства не хотят признавать этого, они бросают нам упреки в том, что мы не достигаем своего идеала, что отказываемся от мясоедения, а между тем употребляем животные продукты в виде обуви и пр.; но их упреки в самой своей основе неверны, кроме того, техника в настоящее время идет нам навстречу, например, мой кошелек (показываю его Льву Николаевичу) из металла, а ботинки совсем без кожи". Говоря это, я снимаю свою обувь и подаю ее Льву Николаевичу. Обувь моя представляет из себя "гимнастические туфли", приготовляемые товариществом "Проводник".
Л. Н. внимательно осматривает ее, остается довольным и говорит, что употребляет вегетарианское мыло, не имеющее в себе животных жиров . От этой темы переходим на разговор о вегетарианстве, и Л. Н. говорит: "Вегетарианство – первая ступень, на которую должен стать всякий человек, желающий начать новую, более чистую и осмысленную жизнь". Как раз теперь я работаю над "Детской Мудростью" (*6*) и пишу о вегетарианстве, мне нужно будет дать кое-что для вашего журнала весьма хорошего и которому я желаю широкого распространения". "А что представляет из себя ваша "Детская Мудрость"? – спрашиваю я. "Она вроде "Круга чтения", – говорит Л. Н., – разделена на номера и заключает в себе рассказы и сцены, рисующие мудрость детей, столь часто пренебрегаемую и не замечаемую взрослыми. Подайте мне ту папку!" Я беру со стола объемистую черную папку и подаю ему. Л. Н. раскрывает ее, вынимает оттуда лист бумаги и прочитывает нам мастерски недавно сделанный им перевод с немецкого, из журнала "Wohlstand fur Alle" (*). Маленькая вещица эта очень глубока и представляет из себя диалог между отцом и сыном. На работе сын задает отцу детские вопросы, из которых само собой, шаг за шагом, выясняется вся фальшь современной жизни с ее капитализмом, милитаризмом и т. п. Отцу все труднее и труднее отвечать на прямые, искренние вопросы мальчика, и он заканчивает такими словами: "Однако, малый правду рассудил" (*7*).
(* "Всеобщее благосостояние" (нем.) – анархистский журнал, издававшийся в Вене. *)
Л. Н. очень выразительно и с какой-то радостью прочел эти последние слова диалога. Этот прочитанный им в венском журнале набросок навел его на мысль написать самому ряд подобных же сценок. Перевод нам всем очень понравился, и мне сейчас же сделалось ясным, что за прекрасный и глубокий труд будет представлять из себя "Детская Мудрость". Л. Н. рассказывает нам тему одной из задуманных им сценок из жизни детей, об их отношении к убийству животных и безубойному питанию. Я упоминаю вскользь о его рассказе для детей "Волк", написанном на ту же тему. В это время Н. Н. Гусев, сидевший все время в уголке у дверей, выходит и потом возвращается с почтой. Кроме бандеролей имеется 12 писем. Д-р Д. П. Маковицкий ставит зажженную свечу поудобней для Л. Н., и посыльный первым делом берется за корректуру книжки "Мысли на каждый день", переработанной вновь Львом Николаевичем из "Круга чтения" и содержащей мысли, тесно связанные по содержанию друг с другом и составляющие нечто целое, единое и самостоятельное на каждый месяц. Труд этот очень дорог Льву Ник и, перелистывая страницы, он радуется чистоте работы и ясному шрифту. "Прочитать ли вам с первого июня или на сегодняшнее, третье?" – спрашивает нас Л. Н. "И то, и другое", – отвечает Сергей Дмитриевич. Лев Николаевич, при одной свече, без всяких искусственных стекол, прочитывает нам внятно, толково и ясно мысли великих мудрецов, приговаривая почти после каждой довольным голосом: "Как хорошо!" И действительно, мысли глубоки, содержательны и наводят на серьезные размышления. Недаром Л. Н. так высоко ставит и любит этот труд. Придет время, и книга эта станет настольной книгой многих миллионов людей и озарит своим духовным, глубоким и мудрым содержанием их темное существование. По окончании чтения Л. Н. открывает объемистое письмо; оказалось, что в нем был медальон Гоголя, посланный Льву Николаевичу комитетом по устройству памятника Гоголя в Москве. Медальон ему понравился, и он сейчас же был осмотрен всеми присутствующими. Медальон этот сделан из бронзы, и изображен на нем Гоголь с чересчур вытянутой шеей и глубоко печальным лицом. Л. Н. прочитывает нам сопроводительное письмо комитета, подписанное: "Городской голова Гучков" (*8*). Так как мы сидим у Льва Николаевича уже более двух часов, да и на поезд уже пора, то мы с Сергеем Дмитриевичем решаем уходить. Подхожу к Льву Николаевичу, жму ему руку, благодарю и прощаюсь с ним...
Комментарии
И. Перпер. У Льва Николаевича Толстого и его друзей. – Вегетарианское обозрение, 1909, 15 августа и 15 сентября, No 6 и 7. Иосиф Иосифович Перпер (1886-1965), литератор, издатель "Вегетарианского обозрения". Был в Ясной Поляне 1 и 3 июня 1909 г. Д. П. Маковицкий записал в дневнике 1 июня 1909 г.: "Сегодня был Перпер из Кишинева, издатель "Вегетарианского обозрения", 24-летний симпатичный, серьезный молодой еврей" (Яснополянские записки, кн. 3, с. 426).
1* В письме к Перперу от 26 января 1909 г. Толстой хвалил "прекрасно" составленный 1-й номер журнала "Вегетарианское обозрение" и обещал: "Очень рад буду сотрудничать в нем, если будет случай" (т. 79, с. 46). 2* См. предыдущие интервью. 3* Михаил Петрович Арцыбашев (1878-1927), русский писатель. Толстой резко отзывался о его романе "Санин", но хвалил рассказы "Бунт" и "Кровь". Последний – о том, как для гостей забивают домашнюю птицу и как охотники убивают дичь, – целиком вписывался в вегетарианскую проблематику. 4* Сергей Дмитриевич Николаев (1861-1920), экономист, последователь Толстого, переводил на русский язык произведения Генри Джорджа. 5* Генри Джордж-младший (1862-1916), американский журналист, приехал в Ясную Поляну 5 июня 1909 г. 6* Над сборником "Детская мудрость" Толстой работал в 1909-1910 гг. (т. 87). 7* Т. 37, с. 451. 8* Николай Иванович Гучков, промышленник, московский городской голова.
"Русское слово". В. К. В Ясной Поляне
От нашего тульского корреспондента
2-го августа Ясную Поляну посетили члены XI всероссийского лесного съезда, который происходит сейчас в Туле. В этот день члены съезда ездили осматривать подгородное лесничество Козлову Засеку. Кто-то подал мысль посетить Льва Николаевича. Она была мигом подхвачена и одобрена. Тут же составили письмо к графине Софье Андреевне с просьбой сообщить, могут ли они посетить Л. Н., и отправили письмо с нарочным. Желание видеть великого старца настолько было сильно, что экскурсанты, в числе около 150 человек, не выдержали и двинулись пешком в Ясную Поляну, не дожидаюсь возвращения посланного. Экскурсантов пригласили в сад. Через несколько минут Лев Николаевич появился среди профессоров в черных сюртуках и лесничих в мундирах и тужурках с зелеными кантами и блестящими погонами. От имени гостей выступил профессор Н. С. Нестеров (*1*) из Москвы. – Дорогой Лев Николаевич! – сказал он. – Члены XI всероссийского лесного съезда, собравшись в Туле, из глуши лесов, с разных концов Европейской России и Сибири, не могли удержаться от страстного желания видеть вас и принести глубочайшее приветствие и поклон великому мыслителю. Мы счастливы видеть вас и выражаем горячее, задушевное пожелание, чтобы еще долго-долго раздавалось ваше живое слово на благо человечества. Лев Николаевич, растроганный этой задушевной речью, в свою очередь благодарил экскурсантов в самых простых и теплых выражениях. В беседе с гостями Л. Н. интересовался, будет ли на съезде, кроме специального лесного, что-нибудь общечеловеческое. Любезно распростившись с экскурсантами, Лев Николаевич подарил всем по экземпляру своей брошюры: "Обращение к русским людям" (*2*).
Комментарии
В. К. В Ясной Поляне (От нашего тульского корреспондента). – Русское слово, 1909, 6 (19) августа, No 180. Автор заметки – Куприянов Виктор Г. Д. П. Маковицкий записал 2 августа 1909 г.: "В Туле выставка лесоводства и всероссийский съезд лесничих. Члены съезда сегодня осматривали питомник Казенный лесничества, на шоссе в лесу против Ясной Поляны. Оттуда пришли числом двести, с местным лесничим М. М. Морозовым, хорошим знакомым Л. Н-ча. Л. Н. вышел к ним перед террасой. Хотел спросить Морозова, есть ли среди них желающие поговорить с ним, очень будет рад" (Яснополянские записки, кн. 4, с. 27).
1* Николай Степанович Нестеров (1860-1926), лесовод. 2* "Обращение к русским людям. К правительству, революционерам и народу" (1905).
"Русское слово". Д. Д. Оболенский. У Л. Н. Толстого
Я провел вчера несколько часов у Льва Николаевича Толстого. Я приехал в момент возвращения Л. Н. с прогулки верхом. Он ездил с дочерью Александрой Львовной по окрестностям Ясной Поляны. Невольно вспомнилось, как 50 лет тому назад я впервые был у Л. Н. и поехал с ним верхом на охоту (*1*). Мне было тогда 14 лет, так что я мог бы праздновать полувековой юбилей моих посещений Ясной Поляны. Я не скрою, что немало горжусь этим... И не могу не сказать, что я всегда с радостью вспоминаю беседы мои с Л. Н... Я застал Толстого грустным и взволнованным. Накануне, вечером, в Ясную Поляну явились крапивенский исправник и становой и взяли под стражу личного секретаря Льва Николаевича – Н. Н. Гусева (*2*). Арест был мотивирован приказом администрации: выслать Гусева в Пермскую губернию на два года за революционную пропаганду. – Это недоразумение, – сказал Лев Николаевич. – Гусев никакой пропагандой не занимался, а отвечал на мои письма, под мою диктовку. И людям, спрашивающим по религиозным вопросам, он высылал книжки мои, как, например, "В чем моя вера", – общеизвестные. – Это прямо мучение, – продолжал Лев Николаевич. – Ваяли Черткова, теперь взяли Гусева. Почему же меня не берут? Это было бы справедливее. Не дали человеку даже времени сдать мне мои письма, бумаги, дела... Ведь громадная у меня переписка, и все было в руках Гусева. И вот из-за меня сейчас человек в тюрьме... И много на эту тему говорил Л. Н., и не раз слезы навертывались на его глазах. – Пишу, – продолжал Л. Н., – и посылаю к губернатору дочь, чтобы просить отослать Гусева хоть не этапным порядком, дать ему возможность за наш счет доехать хоть с некоторым комфортом. Все домашние Л. Н., конечно, тоже взволнованы, и невольно разговор вращался около ссылки Гусева. – И какое озлобление теперь, – сказал еще Лев Николаевич. – Я получаю ежедневно угрожающие и ругательные письма; возьмите для примера полученное сегодня. Автор его, неизвестный мне Захар Суслов, советует мне у себя на дворе или в огороде сделать могилу-склеп и гроб заказать. И какое правописание: гроб через п (гроп мне сулит). Это тяжело, и я ответил бы автору, но адреса нет. Я было собрался в Швецию на конгресс мира; я и речь хотел сказать на пользу мира, о котором всю жизнь мечтаю, хлопочу и стараюсь, да вот не пришлось ехать, – забастовка помешала, и конгресс отложен на год (*3*). Я бы, хоть перед смертью, мог на конгрессе без стеснения высказаться о заветной своей мысли – об ужасах войны и о причинах, вызывающих войну, – да видно, не суждено. Лев Николаевич говорил взволнованно. И давно не было так тяжело на душе у меня, как этот раз, когда я слушал Л. Н. и глядел на его взволнованное лицо. – Не могу забыть, что Гусев из-за меня сейчас в тюрьме, с тифозными, прощаясь, еще повторил Л. Н.
Комментарии
Д. Д. Оболенский. У Л. Н. Толстого. – Русское слово, 1909, 9 (22) августа, No 182. О Д. Д. Оболенском – см. ком. к интервью 1898 г. Оболенский был в Ясной Поляне 6 августа 1909 г.
1* Этот эпизод 1858 г. описан в "Отрывках" из воспоминаний Оболенского (Международный Толстовский альманах, 1909, с. 239-240). 2* Гусев был арестован 4 августа 1909 г. и выслан по постановлению министра внутренних дел "за революционную пропаганду и распространение недозволенных книг" (см.: Гусев Н. Н. Летопись жизни и творчества Л. Н. Толстого. 1891-1910, с. 705). 3* 6 июля 1909 г. Толстой получил приглашение принять участие в XVIII Международном конгрессе мира в Стокгольме. В начале августа он составил доклад для конгресса, но узнал из газет, что конгресс отсрочен вследствие забастовок рабочих в Швеции. Толстой полагал, однако, что действительной причиной отсрочки было то, что устроители конгресса "побоялись" его приезда (см.: Маковицкий Д. П. Яснополянские записки, кн. 4, с. 30).
"Русское слово". П. Сергеенко. У полюса
(Из поездки в Ясную Поляну)
Беседа началась с истории высылки Н. Н. Гусева, который в последнее время был одним из незаменимых звеньев в Ясной Поляне. Я ждал минорных нот. Но с первых же слов, произнесенных Львом Николаевичем, стало ясно, что гусевская история если и пронеслась здесь бурей, то очистительной бурей. И как только пыль осела – чистое и глубокое небо снова сияло над Ясной Поляной.
* * *
Говорил Лев Николаевич кротко и ласково, с приветливым лицом и светлой улыбкой. Зачем сердиться? Куда спешить? У бога времени много, и все своевременно образуется – как бы говорили его смягченные ноты. А всякий раз, когда кто-нибудь из присутствующих вносил в беседу острый, осудительный оттенок, осуждая какое-нибудь лицо или сословие, Л. Н. с мягкой настойчивостью переводил разговор на другие темы или направлял его в прежнее, в ровное, русло. – Нет, нет, – говорил он с паузами и как бы иллюстрируя свои слова движениями рук, – боюсь я этого. Боюсь осуждать. И прямо скажу: мне не надо никаких усилий для этого, как только я вникаю в условия жизни тех лиц, о которых идет речь... Тогда все ясно становится, как дно источника через чистую воду... – Но разве вам не тяжело сознавать, что Гусева нет с вами? – спросили у Льва Николаевича. – Конечно, было бы приятнее, чтобы Николай Николаевич был с нами... Общение с ним было всегда так легко. Но в конце концов, ничего ведь, кроме хорошего, из того, что его выслали, не может выйти и для него, и для меня... Так что... – Но Гусеву придется жить теперь в глухой деревне и при очень тяжелых условиях, – участливо говорит Софья Андреевна. Л. Н. задумчиво выдерживает паузу и, не изменяя кроткого тона, говорит: – Почему? Он и там найдет для себя удовлетворяющую его работу... Непременно найдет. Он живет внутреннею жизнью. А для этого никакие внешние обстоятельства не могут быть помехой. – Но Гусев был таким надежным помощником вам... – Да, да, это был удивительный помощник, понимавший многое с полуслова, сказал с нежностью Лев Николаевич и кротко добавил: – Но пока управляемся и без него... Я уже получил несколько предложений от своих знакомых, готовых приехать в Ясную на место Гусева. В этом, однако, нет пока надобности... Корреспонденция в последнее время несколько уменьшилась... Хотя ругательных писем по-прежнему достаточно. Особенно от дам. Удивительные есть особы! говорит с улыбкой Л. Н. И, с грустной тенью на лице, он рассказывает, как одна дама обращалась к нему относительно своего сына, воспитанного в ненависти ко Льву Николаевичу. – Странное отношение к своему долгу: прививать детям ненависть к людям, говорит недоумевающе Л. Н. и, как бы спохватившись, что впал в осудительный тон, переводит разговор на другую тему...
* * *
– А как же, Лев Николаевич, вы будете теперь с некоторыми вашими работами, в которых вам помогал Гусев? – спросил один из присутствующих.
Ах, это все делают вот они... И замечательно хорошо делают, – сказал с разлившейся в голосе мягкостью Лев Николаевич, указывая глазами на дочь и живущую в Ясной Поляне переписчицу-стенографистку, сидевших в углу за круглым столом (*1*). Кто-то ссылается на газеты, где было напечатано об удрученном состоянии Льва Николаевича по поводу высылки Гусева, и как он плакал при расставании с Гусевым и проч. – Да, да, я плакал, – мягко соглашается Л. Н. – Но не потому, что Гусева арестовали, так как, повторяю, ничего, кроме хорошего, для него и для меня из этого не может выйти... Плакал же я потому, что пришлось быть свидетелем... – Л. Н. делает паузу, видимо подыскивая наиболее мягкое выражение, и говорит: – Тяжелых явлений... Вообще, под старость я становлюсь слезливым, – подшучивает он над собою и с дружеской улыбкой обращается к одному из своих гостей: – Смотрю я на вас и думаю: вы плохо играете в шахматы или нет? – Ну, как вам сказать, Лев Николаевич?.. Ведь я почти всегда проигрываю. Но у Сергея Львовича (сын Л. Н.) я выигрываю иногда. – Вот как! Тогда отлично. Сережа играет лучше меня. И мы с вами сыграем непременно... Возникает общий незначительный разговор. Л. Н. складывает пальцы, как бы держа шар в руках, опускает голову и, видимо, отходит мысленно от всего окружающего. Но от времени до времени он наклоняется слегка вперед и вставляет в общий разговор какую-нибудь умиротворяющую реплику, напоминая иногда человека, проносящегося на гигантских шагах. Вот-вот он, кажется, совсем на земле, даже выбивает пыль ногою... Но мгновение – и его уже нет... Он весь в воздухе, весь на фоне небес...
* * *
М. Н. Толстая, сестра Льва Николаевича (*2*), вспоминает в беседе с одним из присутствующих о комическом эпизоде, случившемся в женской обители, что около Оптиной пустыни. Там гостил один из почитателей Льва Николаевича, с фотографическим аппаратом. Расхаживая с монахинями по обители, любитель-фотограф говорил: – Вот это мы тоже снимем. Может быть, теперь. А может быть, в другой раз... Пощелкал затвором, погостил и уехал. А в женской обители переполох и брожение. Одна из монахинь поняла фотографический термин "снять" в буквальном смысле, что вот приедут-де посланцы от Толстого и снимут с лица земли все церковные постройки и всю обитель в Шамордино. С трудом улеглось волнение. Лев Николаевич качает головою и, чтобы не причинить огорчения любимой сестре, тихо подсмеивается, затем, видимо, роется в памяти и выискивает глазами, кому бы сказать или сделать что-нибудь приятное. Вспомнивши, что один из присутствовавших (*3*) подарил ему когда-то палку с сиденьем, Л. Н. ласково обращается к нему: – А я всякий раз во время прогулки вспоминаю вас... и всегда добром. Кстати, как подвигается ваша работа? Центр беседы передвигается на готовящийся сборник толстовских писем (*4*). Л. Н. благожелательно говорит, с неостывающей теплотою в голосе, о работе своего собеседника и одобряет принятую им систему классификации писем. Собеседник мнется. У него щекотливая просьба ко Льву Николаевичу. В некоторых письмах затронуты за живое живые лица. Нельзя ли сделать купюры? Лев Николаевич сразу слетает на землю и загорается весь. – Не только ничего не имею против этого, а прошу вас об этом, – говорит он с оживлением. – Теперь я никогда не написал бы этого... И разговор переходит на письма как на литературный материал, Лев Николаевич вспоминает о вышедшем сборнике чеховских писем и говорит: – Я не читал их. И едва ли прочту когда-нибудь. Но чеховские письма, вероятно, очень интересны? Кто-то говорит, что чеховские письма можно читать, как слушать музыку. Они необыкновенно увлекательны и полны светящегося юмора. По интересу их можно сравнить с письмами Пушкина. – Ну, еще бы у Пушкина было плохо? – говорит Л. Н. значительным тоном, думая, что речь идет о произведениях Пушкина. Софья Андреевна поясняет, о чем идет речь. Но Л. Н. не помнит пушкинских писем и шутливо разводит руками: – Все стал забывать... Но после небольшой паузы добавляет серьезно: – Нет, не все... Недавно читал Канта... (*5*) И все помню... Отлично помню. И как у него все прекрасно!.. – Но он излагает свои мысли ужасно тяжелым языком, – говорит один из собеседников. Л. Н. сидит, сложив пальцы рук так, как будто охватив ими небольшой шар. Наступает пауза. Л. Н. заметно колеблется. Ему не хочется возражать собеседнику, чтобы не нарушить мягкого темпа беседы, но, очевидно, не хочется и давать в обиду Канта, оставляя его без защиты. И, сохраняя мягкий, дружелюбный тон, Л. Н. говорит: – Да, да... Язык у него действительно бывает иногда сложный... Но зато миросозерцание!.. Но ясность и глубина мыслей!.. Удивительные!.. И, перейдя, вероятно по ассоциации идей, от Канта к другим представителям великого понимания, Л. Н. начинает любовно развивать положение Лао-Дзе (*6*) о неделании. Дух, заключенный в телесную оболочку, стремится освободиться. Но у тела часто свои задачи, не сливающиеся с духовными. Вот почему человеку как земному существу иногда лучше всего спокойствие, неделание... – Недавно я писал об этом моим друзьям, стараясь выяснить перед ними тщету всяких предприятий в известное время... Беседа подошла как раз к тому пункту, который наиболее интересовал меня, как один из внутренних процессов, переживаемых в настоящее время Л. Н. Толстым. – Итак, наилучшее для человека в известный период – неделание? Вроде того, как не следует делать никаких усилий для того, чтобы высвободить птенца из скорлупы... Это может только повредить ему. В свое же время он сам вылупится, силой своей сущности. Так что неделание не значит ничего неделание, а может быть, один из самых активных по сосредоточенности процессов в нашей жизни. Л. Н. признает это положение, но переходит на конгресс мира в Стокгольме и делает оговорку: – Бывают, однако, положения, – говорит он, как бы взвешивая свои слова, которые обязывают. Нечто вроде noblesse oblige. И относительно конгресса мира я был – oblige. Мое положение обязывало меня, не думая о результатах, подчеркивает Л. Н., – сказать то, что, может быть, в настоящее время никто, кроме меня, громко этого не скажет. Вот почему я и хотел поехать в Стокгольм, а затем отослать свой доклад в Берлин, Шмидту... Евгению Шмидту, о котором вы знаете, чтобы он прочитал мой доклад. – А при чем здесь какой-то Закс, который входил с вами в Переписку по этому поводу? – Закс?.. Ах да, Закс – это организатор публичных чтений (*7*). – И он действительно предлагал вам выступить лектором в Берлине? Лев Николаевич улыбается: – Да, да. Он даже предлагал мне прислать пятьдесят тысяч вперед за десять лекций... Но я ответил ему... Что я ему ответил? Да, да – что я не могу приехать... Кажется, что так именно я ответил ему...
