Текст книги "Интервью и беседы с Львом Толстым"

Автор книги: Лев Толстой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)

Комментарии

П. Сергеенко. В Ясной Поляне. – Искры, 1906, No 36. Журнал "Искры" пересылался Толстому редакцией. Петр Алексеевич Сергеенко (1854-1930), писатель и критик, много лет был знаком и переписывался с Толстым. Автор книги "Как живет и работает гр. Л. Н. Толстой". П. А. Сергеенко посетил Ясную Поляну 23-24 июля 1906 г.

1* Д. П. Маковицкий. 2* Статья "Две дороги", получившая окончательное название "О значении русской революции" (т. 36). 3* По доносу сыщика Шипова в Ясной Поляне 6-7 июля 1862 г. был произведен в отсутствие Толстого обыск. "Дело 1862 г." было напечатано в журнале "Всемирный вестник" (1906, No 6. Приложение). 4* "Великорусс" – первая нелегальная печатная прокламация в России (1861 и 1863 гг.). 5* Долгорукий (Долгоруков) Василий Андреевич (1804-1868) в 1856-1866 гг. был шефом Корпуса жандармов и начальником III Отделения. О Долгорукове и эпизоде обыска 1862 г. Д. П. Маковицкий записал слова Толстого: "Я его знал, этого Долгорукова, шефа жандармов; добрейший человек был и очень ограниченный, пустейший мот, консервативный. – Далее Л. Н. сказал: – Нельзя себе представить человека, более чуждого политике, чем я был в те времена. Это (обширность "Дела" – 53 номера, – участие в нем министров, царя) мне подтверждает, какое количество глупостей делает теперь правительство" (Яснополянские записки, кн. 2, с. 184). 6* Николай Николаевич Толстой (1823-1860), старший брат Толстого. 7* Этот разговор на балконе яснополянского дома описан в статье С. А. Толстой "Женитьба Л. Н. Толстого" (см.: Дневники, т. 1, с. 477). 8* Ку Хун-мин. Et nunc, reges, intelligente! Причины русско-японской войны. Шанхай, 1906. (На англ. языке). 9* Токутоми Рока (Кэндзиро) (1868-1927), японский писатель, увлекавшийся идеями Толстого. Был в Ясной Поляне 17-21 июня 1906 г. 10* После восьми лет изгнания В. Г. Чертков вернулся из Англии в Россию и встретился с Толстым 24 мая 1905 г.

"Русское слово". Буайе у Толстого

Известный французский ученый Буайе, путешествующий по России, посетил недавно Ясную Поляну, где он имел продолжительную беседу с гр. Толстым. С содержанием этой беседы Поль Буайе знакомит читателей газеты "Temps". Между прочим, Буайе спрашивал Толстого, как смотрит Л. Н. на современное положение дел в России. Отвечая на вопрос Буайе, Толстой указал, что на днях появится в печати его брошюра под заглавием "Смысл русской революции" (*1*), в которой будут точно отражены его взгляды по настоящему вопросу. "Меня считают старым болтуном, – говорил Толстой. – Но что же мне делать? Не могу же я говорить, что я не прав, когда я уверен в своей правоте! Вопрос, собственно говоря, разрешается весьма просто. Где источник зла, которым страждет Россия и которое, по мнению некоторых (к числу которых я не принадлежу), ведет ее к смерти? Зло в том, что в России нет ни силы (pouvoir), ни власти (autorite). Но необходимо условиться: что разуметь под словом власть? Власть может быть двух видов. Власть внешняя, поддерживаемая силой, не одобренная совестью, – это власть, которая опирается на солдат, жандармов и урядников. Власть внутренняя, основанная на свободном согласии граждан, и следовательно, нравственная и добрая, – это власть, обусловленная всеобщим повиновением закону. К сожалению, в наше время в России мы не имеем ни той, ни другой власти. Я же принадлежу к числу тех, которые думают, что без власти не может существовать никакое общество. Внутренняя власть, о которой я вам говорю, возможна лишь при нравственной связи . А социалисты? Анархисты? Правда, их отрицательная критика справедлива и глубоко верна. Но насколько их построения жалки, насколько они бесплодны, насколько зиждутся на песке! Возьмем, например, 8-часовой рабочий день! А если мне благоугодно работать сегодня 15 часов, а завтра – всего один час?! Так или иначе, перед Россией стоят сейчас два основных вопроса: передача всей земли крестьянам, т. е. непосредственным производителям, и введение единого налога по системе Джорджа. С разрешением этих двух вопросов разрешится и рабочий вопрос. Сельская молодежь не будет больше покидать широких полей, где жизнь свободна и привольна, и не будет больше истощать своих сил на фабриках и заводах. Цивилизация ничего не потеряет от того, что люди убедятся в бесполезности девяти десятых фабричных изделий. Мне скажут, что все это химеры. Это было бы верно, если бы речь шла об Англии, где на сто жителей приходится десять крестьян, но не у нас, где крестьяне составляют 99 процентов населения. Нельзя же, в самом деле, требовать, чтобы мы, русские, делали революцию по прусскому образцу. Будем же действовать по-своему, а обсуждений проектов конституций "made in France, in Englande or in Germany" предоставим думским ораторам. Их поварские рецепты не говорят мне ровно ничего: я русский и желаю иметь русские кушанья".

Комментарии

Буайе у Толстого. – Русское слово, 1906, 12 (25) сентября, No 225. О Поле Буайе см. ком. к интервью 1902 года. В Ясной Поляне Буайе последний раз был 28 августа 1906 г. По свидетельству Маковицкого, Толстой разговаривал с Буайе во время верховой прогулки. "Буайе не мог записывать и потому хуже описал беседу" (Яснополянские записки, кн. 2, с. 260). Важный оттенок для понимания беседы Буайе с Толстым дает в своих воспоминаниях присутствовавший при их встрече С. Т. Семенов: "Буайе ужасался нищете, невежеству, бесхозяйственности русского народа и не видел никаких просветов для него в будущем... Лев Николаевич не соглашался с этим. – Поразительная самоуверенность, – говорил он потом о Буайе, – думает, что вот они сделали несколько революций, установили республиканское правление и достигли всего, что нужно людям, а загляните к ним и вы увидите, что и у них не лучше, чем у других" (Семенов С. Т. Воспоминания о Л. Н. Толстом. Спб., 1912, с. 111).

1* Имеется в виду статья "О значении русской революции" (т. 36).

1907

"Биржевые ведомости". А. Измайлов. У Льва Толстого

Из маленькой двери дома выходит служащий, одетый в пиджак, по-городскому. Возница отъезжает в сторону. Мы вручаем карточки. Одна-две минуты не из покойных... и ответ: – Пожалуйте. Просят. За провожатым идем через маленькие, с невысокими потолками комнатки, чистенькие, светлые, как на даче. На полках свежего леса – книги без переплетов, брошюры. Кажется, поднимаемся по маленькой лесенке. Входим в просторную комнату. На стенах фамильные портреты масляными красками. Ждем. Почему-то думается, что сейчас выйдет графиня, Софья Андреевна. Прислушиваемся. В соседней комнате голоса. Дети. Над детскими голосами – спокойный мягкий голос с почти женскими нотами. Нужно вслушаться, чтобы понять, что это говорит мужчина. "Не он ли? Не сам ли?" – Вот завтра и захватишь... И эту книжку возьми... Ласковый, кроткий голос, каким говорят с детьми. Узенькая дверь приотворяется, и в нее торопливо проскальзывают детские головки. Мне показалось – пятеро, шестеро. В дверях показывается старик с большой седой бородой, большими нависшими седыми же бровями, в летнем черном пальто, в легонькой черной шапочке на голове... И это его лицо, страшно знакомое, милое, простое лицо, – то же я не то, что на портретах!.. – Пожалуйста, входите... Садитесь... – Мы помешали? – Нет, мы кончили. Пора... Теперь придут завтра... Это мой университет... Маленькая комнатка необыкновенно уютна. Она так обильно уставлена столами, столиками, этажерками, креслами, что, идя по ней, надо остерегаться, как бы чего не задеть. Небольшой рабочий столик графа – самый обыкновенный "учительский" стол, с тремя длинными ящиками, притиснут на средине комнаты боком к стене. По ней на полках тянется в один ряд бесконечный энциклопедический словарь Брокгауза! Столик дает подлинное впечатление рабочего. На нем, налево, грудка уписанных четвертушек. Такая же грудка поменьше – посредине стола на том месте, где, очевидно, совсем недавно происходила работа. Все, от этих тетрадок до книг и пера, уложено, как у аккуратного ученика. Рядом со столиком узкий стул. Усевшийся на нем окажется напротив хозяина, работающего за столиком. Около кресла маленькая этажерка с книгами всего с двумя полочками. В углу за столом большой старинного типа диван, обитый свежею зеленою клеенкой. Старообразное кресло в правом углу. По обоим углам на левой стороне от сидящего за столом еще два столика и этажерка по стене. На ближайшем ко входу столике разложены в порядке брошюрки и книжки. На стенах – портреты, по-видимому, все семейные. Не заметил писателей, великих людей. Несмотря на совсем недавно перенесенную болезнь, Лев Николаевич держится бодро и смотрит прекрасно. Лета внешне сказались на нем неизбежною старческой сутуловатостью. Если кто по портрету представляет его высоким и коренастым, тот ошибается. Семидесятидевятилетний Толстой не кажется мощным. Теперь его нельзя назвать и высоким. Отыскивая позднее брошюрку, он стал у стены, и голова его только-только превысила уровень первой полки, повешенной, в сущности, очень не высоко. Ни один из портретов не передает очаровательной мягкости взгляда и доброты всего лица Толстого – взгляда типично русского умного мужика. На большинстве фотографий и портретов выражение глаз Толстого сурово, неприветливо, иногда прямо жестко и почти злобно. Оно именно мягко и кротко в действительности, и есть что-то милое, старческое в подтянувшихся губах и складках у носа. Брови разрослись широкими грядками, и именно они, в известном повороте, могут на воспроизведениях скрадывать предупредительное и внимательно-доброе выражение его глаз. Глубокой старости не чувствуется ни в этом пристальном и яркосознательном взгляде, ни в самой фигуре Толстого, ни в его шаге, быстром и уверенном, какого не знает старость. Руки его достаточно полны. Ни ям, ни обтянувшихся косточек, как обычно у стариков... И все вместе – голос, свободный от старческой медлительности, живой взгляд глаз, быстрота его шага и всех движений, печать исключительной аккуратности, лежащей на всем, – как-то заставляет забывать о глубокой старости Толстого.

Толстой предлагает нам место, и сам садится на стул между своим письменным столом и этажерочкой. Из-под пальто, застегнутого на одну пуговицу, видна блуза, подпоясанная тоненьким кушачком. Ноги в высоких, до колена, сапогах закинуты одна на другую. – Вы пишете и беллетристику, – говорит он. – Вот то, что теперь так далеко мне!.. Одно из занятий, где играют роль многие побуждения, не всегда очень почтенные... Много здесь личного самолюбия... Да... – Конечно, Лев Николаевич, так. Но все же это область наиболее благородных проявлений самолюбия... Гримаска морщит доброе лицо графа. Он отрицательно качает головой. – Не самых лучших, – мягко, с очевидным нежеланием обидеть людей осуждаемой профессии, подчеркивает он, – и не всегда. Вы пишете еще об искусстве? – осведомляется он у Н. Н. Брешко-Брешковского. – Вот действительно область, где невозможно пройти со спокойным сердцем, нельзя не увлекаться, не любить. Я очень люблю художника Орлова (*1*). Не знаете ли такого? Это все снимки с его картин. Посмотрите! – Граф кивает на стенку над диваном, увешанную более чем десятком фотографий в рамках под стеклом. Посмотрите, сколько у него жизненной правды. Он ничего не сочиняет. Вот внизу "Освящение монопольки". Сама жизнь! Само говорит за себя. Или вон выше... Вон, кажется, эта... "Смерть старухи". Это правда, и это нужно прежде всего, как художнику, так и писателю. Я до сих пор учусь у детей. И писать надо у них учиться. Просто. Не мудрствуя. Чем дальше вникаешь в их язык, тем больше видишь недочеты своего, книжного. Я только теперь, например, почувствовал, какое это нехорошее слово "который", неестественное, и стараюсь его не пользовать. Сначала думалось, как же так без него обойтись, а теперь вижу: кинешь фразу так и этак, и отлично можно заменить его. – Вы знаете, Лев Николаевич, что такую же антипатию к этому прозаическому местоимению питал Андерсен? Оно действительно вспугивает поэзию... – Да что вы? Вот не слышал. Это мне интересно. Еще французское qui, такое короткое; удобное, а наше – тяжелое, длинное... И, строго говоря, оно вопросительное – "который по счету". Зачем делать его относительным? Вот то, над чем я сейчас работаю, – граф поднял грудку листков, лежащую налево в белой обложке, – это делается по подсказам детей и для них же. – Вероятно, это "Круг чтения" для детей, как сообщили газеты? – Именно. Вы знаете "Круг чтения"? Так вот я его во многом переделываю. И к лучшему. В мои года надо торопиться делать задуманное. Ждать уже некогда. Иду к смерти. И уже не с боязнью жду ее, а с равнодушием. И все что-нибудь случится и помешает. Вот болел. Было 39° температуры. – Но теперь, слава богу, все обошлось совершенно? – Да, и силы вернулись. Опять езжу верхом. Опять работаю. В своей спешке мы часто не замечаем многого хорошего в старом. Вот меня очень заинтересовал один старый французский писатель Вовенарг (*2*). – Граф взял со стола два маленьких волюма в старых переплетах. – Он писал максимы. И у него есть превосходные. Возьмите, например, вот эти о писательстве. Не правда ли, недурные? (Л. Н. прочитал им у дачу два маленьких афоризма.) Мне хотелось бы кое-что отсюда перевести... Ну, а скажите, из новых русских писателей кем больше интересуются и кому вы сейчас отдаете предпочтение? – Силен интерес к Леониду Андрееву. Интересуются Горьким. По моему мнению, этот интерес заслужен его двумя первыми томиками и далеко не оправдывается всеми дальнейшими. – Большой успех имеет Куприн, – вставляет мой товарищ. – Вот! – выразительно подхватывает Лев Николаевич. – Это настоящий писатель. Он крупнее их обоих. Он мне доставляет такое удовольствие, что я, случается, читаю его семье вслух. Вы знаете "В казармах"?.. Как он прекрасно взял солдата! Его "Поединок" слабее, потому что растянут. А это превосходно... – И "Конокрады"... – Да, и это. И "Allez". Он гораздо слабее в тех местах, где хочет провести современную тенденцию. Это уже ему не удается... Андреев – вычурный, деланный. Это не жизнь. – В этом смысле у него был прекрасный рассказ "Жили-были". – О чем, напомните... – В одинокой больнице тоскливо умирает... – Да, помню. Это хороший. А так – он искусствен. И Горький. Его сбили с толку. Читаешь – и видишь: сочинено, сочинено. Это не то что Чехов. У того всего несколько страничек, а видишь, как это серьезно, верно. Прочтешь – и хочется задуматься. – Его смерть была тяжело принята вами? – Да. Я любил его. Он и как человек был милый. Разговор скользнул еще по некоторым литературным именам – Короленко, Ясинского и др. Я перестал думать, что Льву Николаевичу это скучно, после того как в минуту молчания он сам, с видимым любопытством, побудил нас на вопрос: – Ну, а еще кто? Сам Лев Николаевич коснулся и иностранной литературы. – Смотрите, и там – не очень. Нет крупных. Возьмите хотя бы Францию. По моему мнению, там есть только один большой писатель. Имени его я, конечно, не назову. Вечерами у меня слабеет память. А интересный... – Не Анатоль Франс? – Конечно, Анатоль Франс. Не правда ли, он яркий? Опять-таки, кроме тех случаев, когда и он проводит свою излюбленную тенденцию... А область художества. Вот вам, – Лев Николаевич повертывается к Брешко-Брешковскому, она знакома в особенности. Скажите, разве сейчас идет что-нибудь большое? Конечно, не указывайте на Репина – он не молод. Ведь нет? Такое время. Теперь все поглотила политика... – Вы внимательно следили, Лев Николаевич, за Думой? (*3*) И вообще, вас интересует газета? – Не скажу ни того, ни другого. В семье, конечно, читали и говорили мне о всем интересном. Сам я читал только некоторые речи. Были, конечно, достойные внимания, но в целом Дума производила на меня впечатление комическое. Не скажу даже досадное, а именно комическое, в том понимании слова, какое, например, оттенял Шопенгауэр. Комичное, то есть противоположное естественному, нужному. Вот как если упал человек, когда он должен идти и не падать. Делалось именно то, чего не нужно было делать. Разве для счастья человечества нужно не то, чтобы люди сделались лучше, а то, чтобы собрались с бору да с сосенки и стали говорить. Надо понять, что современный распад кончится только тогда, когда общество задумается над собой и сделает себя лучше. Разве в парламентаризме спасение! Я и о правительстве одинаково говорю. Что оно думает! Что оно думает! Разве тем, что оно делает, оно вернет спокойствие?! До чего озлобленных людей приходится встречать! До чего все революционизировано. Вчера пришел ко мне один рабочий. Просил, чтобы я ему дал денег на револьвер. Он хочет мстить за своих, арестованных. Мне нужно было употребить все свое нравственное влияние, чтобы вывести его из этого гипноза... До чего обнищал народ! Сюда, в Ясную Поляну, за четыре, за шесть верст заходят, чтобы только получить какой-то гривенник! Какие пошли люди! Какие злодейства кругом!.. ...После, уже во время вечернего чая, пришлось снова вернуться к этой теме. Граф на некоторое время уходил к своему новому гостю, одному из сельских учителей, приехавшему к нему за советом. – Симпатичный, – сказал он о нем и с резким выражением сожаления добавил: – Но уж тоже захвачен революцией... Причастен одному союзу... Как жаль! Политика ослепила умы. И что делается! Страшно подумать! Но все-таки это, вероятно, нужная ступень в движении людей к лучшему. – Вы верите в этот прогресс человечества, несмотря ни на что? – Да, а разве можно не верить? – Иногда берет сомнение, действительно ли человечество становится лучше. Казалось раньше, что этот прогресс несомненен. Но вот опять пошли ужасы, воскресли пытки – все то, перед чем бледнеет инквизиция... – Жалко, что вы так думаете. Надо в это верить, иначе нельзя жить. Если бы я не верил, я бы перестал жить. – Значит, на то, что сейчас происходит, на всю эту кровь вы смотрите как на нечто временное, переходное? – Конечно, это было нужно человечеству, как урок. То, что сейчас происходит, есть именно неизбежный результат той недолжной жизни, какую мы вели. Нужно было, чтобы мы увидели, к чему должна привести та гниль, где мы построились. Так собаку, которая напакостила, надо ткнуть мордой в дерьмо, чтобы ее отвадить. Лев Николаевич делает помогающий жест рукой. Каким-то глубоким и заражающим убеждением веет от его бодрых слов. – После таких уроков мы поймем, как надо жить. Вот в старину держали рабов и не чувствовали ужаса этого. Когда обойдешь сейчас крестьян и посмотришь, как они живут и что едят, становится стыдно за то, что у вас есть вот все это. Лев Николаевич делает движение по направлению стола, на котором на чистой скатерти уставлен самовар, намазанный маслом черный и белый хлеб, нарезанный ломтиками язык и т. п. – Посмотрите у крестьян. У них на завтрак хлеб с зеленым луком. На полдник – хлеб с луком. И вечером – хлеб с луком. Будет время, когда богатым будет так же стыдно и невозможно есть то, что они едят, и жить, как они живут, зная об этом хлебе с луком, как стыдно нам теперь за наших дедов, державших рабов... – К сожалению, не скоро еще это будет, Лев Николаевич. – А у бога времени много. Интонация этих слов была очаровательна. Веяние бесхитростной, терпеливой "мужицкой" мудрости было в них. Этот довод, произнесенный ласковым, кротким голосом, в тоне глубокого убеждения и вместе с едва уловимым оттенком милого лукавства спорщика, нашедшего под рукою готовый и неотразимый аргумент, покорял. "Светло жить с такой верой", – подумал я. Лев Николаевич на некоторое время оставил нас для приезжего учителя. Благодаря любезности графини, нам удалось провести и время его отсутствия с глубоким интересом. Софья Андреевна производит обаятельное впечатление простоты и доступности. Невозможно верить, что уже 62 года этой удивительно сохранившейся высокой и мощной женщине, которой можно дать никак не больше 48-50.

Графиня С. А. в настоящее время занята грандиозным трудом – писанием своих мемуаров, охватывающих всю ее жизнь, как до замужества, так во время него (*4*). Работа, обещающая совершенно исключительный интерес, потому что, разумеется, никто не может и мечтать о таких богатых воспоминаниях и материалах о частной жизни великого писателя, какими обладает спутница его жизни. Софья Андреевна с видимым оживлением говорит о своем уже деятельно двигающемся произведении. Жизнь Льва Николаевича восстанавливается здесь не только по годам, но даже по месяцам иногда. Единственную возможность к этому представляет богатейший архив графини, содержащий переписку с лицами, когда-либо соприкасавшимися с яснополянской семьей. – С самим Львом Николаевичем моя переписка не велика. Я никогда не находила в себе духу надолго расставаться с ним. Но очень большую услугу мне оказывают мои письма к сестре, которой я всегда писала очень много и очень подробно обо всем. В маленькой комнате, временно, по случаю переделки в доме Толстых, заменяющей столовую, вы видите высокие настенные полки, сплошь набитые связками писем в серых конвертах. Тут, очевидно, целая сокровищница, – и Тургенев, и Фет и т. д. После довольно долгого антракта в комнату возвращается Лев Николаевич. Прямо радостно видеть его бодрую и быструю походку. Он подходит к этажерке и столику и перебирает книжки. – Надо дать ему брошюрок, – говорит он о приехавшем к нему учителе. – А знаете ли вы вот эту брошюрку крестьянина Бондырева? (*5*) Не знаете? Возьмите. Прочтите. Это очень дельное. Лев Николаевич отделяет и передает нам маленькую книжечку "Посредника" "Торжество земледельца или Трудолюбие и тунеядство". Брошюрке предпослано предисловие графа, где он выражает горячее сочувствие думам Бондырева об обязательности для каждого человека физического труда. Граф возвращается к гостю на несколько минут. Графиня тем временем просит нас к чайному столу. Подходит и дочь графа с подругою и доктором, после своей основательной, часа в два, прогулки. Когда Софья Андреевна начинает разливать чай, в комнату входит Лев Николаевич. Он в том же пальто, только сдернул свою скуфейку. Граф садится в стороне от столика, положив ногу на ногу и засунув большой палец правой руки за поясок блузы. Надо думать, это его любимая поза. В такой именно он сидит на портрете с Чеховым (*6*). Ее простота и непринужденность чрезвычайно гармонируют со всем его обликом. Лев Николаевич крякает, только что преодолев маленькую лесенку, и шутит: – Поднялся и уж устал. Точно мне семьдесят лет!

Лев Николаевич только присутствует при чаепитии, но не участвует в нем. – И вы по-прежнему не едите мяса? – Да, не ем. И они не едят (граф кивает на дочь). И, как видите, ничего. Мясное (он кивает на язык) ставим для приезжих. Разговор возвращается к литературным работам Толстого, к труду графини, к которому Л. Н. относится с явным ласковым интересом. У самого графа сейчас кроме известной по газетам повести "Хаджи-Мурат" есть несколько совершенно законченных вещиц. Но он твердо решил не публиковать их при жизни, несмотря на многочисленные лестные отзывы. – Я иногда даю читать написанное своим. Несколько дней назад читали "Хаджи-Мурата". Читает отрывки из своих мемуаров и графиня. Интересные письма вводятся непосредственно в текст. – У вас, Лев Николаевич, – спрашивает Н. Н. Брешко-Брешковский, – должно быть, по некоторым соображениям, письмо Победоносцева, которым он ответил вам при вашем обращении к нему по делу передачи письма к Александру III. – Да, оно где-то у меня есть. Это было сразу после цареубийства в 1881 году. Предполагалось, что Победоносцев вручит мое письмо молодому государю. Но он был против моей мысли о непредании убийц казни. И он ответил мне... нехорошим письмом. Он отстаивал казнь и отказался передать письмо. Его передал один из великих князей... Нехорошее письмо!.. – А насколько справедливо, – спрашиваю я, – будто заходила речь о вашем заключении в монастырь? И действительно ли была сказана знаменитая фраза, что вас следовало бы послать в Соловки, но вам не сделают этой рекламы? – Да, мне говорили это. И, с своей точки зрения, государь поступил, как наиболее выгодно было поступить ему тогда. – Теперь вы дожили до времени, когда выясняются итоги победоносцевского закрепощения церкви. Эта история со священником Петровым... (*7*) Потом это требование от священников-депутатов в три дня "переменить свои убеждения"!.. Лев Николаевич просит напомнить, в чем заключается эта последняя история, но с самого начала рассказа вспоминает ее. – Да... Конечно... Но, осуждая одну сторону, я не могу не сказать и того, что не понимаю, как может священник быть революционером. Не могу понять, задумчиво повторяет он. – Как хотите, это не совмещается...

К вопросу церкви и веры Лев Николаевич обнаруживает большой интерес. Он ставит вопросы о современной духовной школе, об элементах, идущих сейчас в монашество в академиях, говорит о своем и об общепринятом понимании личности Христа. – В конечном итоге, – говорит Л. Н., – получается одно у того, кто верит в его божественность, и у того, для кого он человек . Лев Николаевич снова возвращается к некоторым литературным темам и именам, говорит об Андрееве, о Меньшикове (*8*), отвечает на расспросы о своих гостях. – Ко мне часто наезжают американские корреспонденты. Недавно были. Почему-то в Америке мной интересуются. Туда больше всего просят и автографов. Когда подали ваши карточки, я подумал, что это оттуда же. Вот на днях жду к себе моего друга, Черткова. Знаете это имя? Это будет для меня большая радость. Графиня между прочим показывает альбом с фотографиями Льва Николаевича. Есть среди них превосходные, и почти досадно, что, наряду с их существованием, в массах расходятся очень мало удачные снимки. Заходит речь о семье графа, о Льве Львовиче, сейчас находящемся в Швеции. – А как вы с ним познакомились? – осведомляется граф, узнав, что мы знаем Льва Львовича. – Что касается меня, то мы встретились в Малом петербургском театре, где шли почти бок о бок его и моя пьеса. – Ваша пьеса как называется и какая ее идея? С естественным чувством неловкости (занимать Льва Толстого своим "произведением!") я намечаю идею "Обреченных". "Современное поколение мало приспособлено для счастья и жизни в свободе. Не только оно не увидит счастья, но и то, которое уже пришло ему на смену. Как израильтяне блуждали 40 лет в пустыне, так современность должна создать новых людей для новой, радостной жизни, а сама она – обречена..." – Это мысль, – вдумчиво говорит Л. Н. – Лет десять назад я сказал бы, что согласен с вами, если ограничивать вопрос интеллигенцией. Теперь я не сделаю даже и этого ограничения... И народ тоже, – прибавляет он со вздохом.

Было уже совершенно темно за окнами, когда мы покидали гостеприимную усадьбу. "Приличья простого слова" при прощании звучали в устах графа приветливо и ласково. Мы уезжали, очарованные прекрасным вечером. Бубенчики уже звенели у подъезда. Был одиннадцатый час и темно, хоть глаз выколи. Работник светил фонарем. Доктор любезно спустился проводить нас. Мы обменялись последними приветствиями, и возок побежал на Тулу... Собирался дождь.

Комментарии

А. Измайлов. У Льва Толстого. – Биржевые ведомости, 1907, 3, 4 и 5 июля, No 9977, 9979 и 9981. Александр Алексеевич Измайлов (1873-1921), журналист, критик. Был в Ясной Поляне 14 июня 1907 г. вместе с Н. Н. Брешко-Врешковским. Интервью с Толстым перепечатано также в кн.: Измайлов А. Литературный Олимп. Спб., 1911, с. 37-61. Д. П. Маковицкий записал 15 июня 1907 г.: "Измайлов сидел возле Л. Н. – беседовал, как мне, пришедшему поздно, показалось, тихо, спокойно, интимно. На другом конце стола Софья Андреевна вела с Брешковским другой, оживленный разговор . "Мне всегда такие люди бывают приятны, – говорил Л. Н когда гости уехали" (Яснополянские записки, кн. 2, с. 452). 27 июня в Ясную Поляну была прислана и выправлена корректура интервью с Толстым (там же, с. 464).

1* Николай Васильевич Орлов (1863-1924), художник-передвижник. Толстой написал "Предисловие" к его альбому "Русские мужики" (1908). 2* Люк де Клапье Вовенарг (1715-1747), французский писатель, моралист. В 1907 г. Толстой составил "Избранные афоризмы и максимы Вовенарга". 3* II Государственная дума заседала с 20 февраля по 2 июня 1907 г. 4* Записки С. А. Толстой "Моя жизнь" (1904-1917), до сих пор лишь частично опубликованные. 5* Тимофей Михайлович Бондарев (1820-1898), крестьянин-сектант, автор книги "Трудолюбие и тунеядство, или Торжество земледельца". 6* Имеется в виду фотография П. Сергеенко, сделанная на террасе дачи Паниной в Гаспре 12 сентября 1901 г. 7* Григорий Спиридонович Петров, священник, депутат II Государственной думы в 1907 г. был лишен сана за вольнодумство. 8* Михаил Осипович Меньшиков (1859-1918), публицист газеты "Новое время", знакомый и адресат Толстого.

"Петербургская газета". Н. Брешко-Врешковский. В Ясной Поляне у графа Льва Николаевича Толстого

За дверью послышался немолодой мужской голос: – Так вот вы приготовьте это на завтра, а теперь свободны... ступайте... Это он, это его голос! Мы переглянулись с Измайловым и – это не фраза – буквально замерли оба... Распахнулись низенькие двери. Трое босых ребятишек шмыгнули мимо и затопотали вниз по лесенке. А на пороге стоял Лев Николаевич в шелковой шапочке, старом летнем пальто и высоких сапогах. Он поздоровался и спросил: – Кто вы такие и чем занимаетесь? Странный в чьих-нибудь других устах, вопрос этот вышел у него так мягко, славно, располагающе... Мы назвали себя, сказали, что пишем рассказы, повести, работаем в газетах... Толстой повторил: – Рассказы, повести... все это для меня кажется теперь таким далеким, таким далеким!.. Я не выдержал: – И это вы говорите, Лев Николаевич, вы, написавший такие бессмертные, громадной художественности романы, как "Война и мир" и "Анна Каренина"?! Толстой улыбнулся тихо и чуть заметно, чарующей улыбкой. – Я этим вещам не придаю серьезного значения; их и теперь уже начинают забывать, а лет через пятьдесят и совсем забудут... Конечно, хотелось возражать и возражать... Конечно, Толстой-художник переживет многие десятки поколений. В глухих городишках Лигурийского побережья я встречал итальянцев, зачитывавшихся "Анной Карениной". Но слова великого писателя звучали такой верой, такой незыблемой искренностью, что протестовать не хватало духу... Лев Николаевич кивнул на дверь, за которой скрылись босые дети: – Это гораздо нужней и полезней, чем художество... Под словом "это" разумелась деятельность последних десятилетий резко порвавшего с искусством Льва Николаевича. Его богословско-нравственные книги и беседы. Толстой сидел сбоку небольшого письменного стола. Все в этой комнате было небольшое, уютное, интимное. И этажерка с книгами, и столик между двумя креслами с крохотной лампочкой. Только громадный клеенчатый диван с прямой спинкой и прямыми подлокотниками напоминал простор и ширь былых дворянских усадеб. Этот диван пришлый в Ясной Поляне. И у него своя история... Я смотрел на Льва Николаевича, как говорится, во все глаза... Ни один из бесчисленных портретов не передает его таким, какой он на самом деле. Повсюду – суровое, иногда прямо жестокое выражение. Ничего подобного! Какая-то мягкая, чарующая кротость, разумная кротость во всем его облике. Кротость человека, написавшего "о непротивлении злу". Нет даже и призрака дряхлой старости. Ясные, зоркие серые глаза пытливо, нащупывающе смотрят под пучками характерных толстовских бровей, Лев Николаевич не велик ростом, но впечатление крупной фигуры. Руки красивые, белые, даже бледные; молодые без морщин и неизбежных желтых пятен старости. От физического труда не загрубели ничуть. Коснулись текущих событий. К Думе Толстой относится отрицательно. – Плохая Дума... Я не понимаю этого... Собрали людей с бору да с сосенки, посадили их в одно место и сказали: "Думайте!" Разве можно думать по заказу?.. К тому же большинство не знает народа, не любит его, не желает знать его истинных нужд... Нет, нам не ко двору парламентаризм. Не в духе он русского народа! Нам нужно что-то другое, что именно, я не знаю, но только не парламентаризм. Пример Европы показал, что и там он не нужен... Далек я от того, чтоб защищать и правящий класс. Он виноват, ужасно, бесконечно виноват, во всем, что теперь делается в России. Да, разложение полное... Какое всеобщее одичание, как притупились и выродились во что-то зверское, чудовищное азбучные нравственные понятия! Вчера вот пришли ко мне двое безработных: жалкие, голодные, оборванные. Денег просят: "Дайте нам на револьвер!" – "Зачем на револьвер?" – "Мы хотим убить наших врагов, тех, кто против нас..." С печальным лицом и с грустью в голосе рассказывал Лев Николаевич, но нельзя было не улыбнуться. К кому угодно могли обратиться безработные со своей нелепой и жестокой просьбой благословить их на убийство, но только не к Толстому, выстрадавшему свое непротивление злу и на днях перенесшему смерть близкого родственника от руки таких же безработных... (*1*) Я спросил: – Лев Николаевич, в дни свобод было напечатано в газетах ваше письмо к императору Александру III (*2*). Получили ли вы на него ответ в свое время? – Нет, никакого... – А это правда, что государь сказал по поводу вашего письма: "Толстой хочет, чтобы я его сослал в Соловки, но я ему не сделаю этой рекламы". – Правда... Лев Николаевич спрашивал у нас, что выдвинула новейшая литература самобытного, яркого? В свою очередь мы интересовались узнать его мнение о том или другом писателе. Отдавая должное Горькому и Леониду Андрееву, он ставит им в минус их искусственность, манерность. – Когда читаешь вещь, автор должен стушеваться за картинами, образами и героями; его не должно быть видно. Этим грешат и Андреев и Горький; они поминутно выглядывают между строк каждый по-своему... Вот кого я считаю самым талантливым из молодых – это Куприна. Прекрасная школа, полный объективизм. Очень хороши его картинки казарменной жизни. "Поединок" растянут, длинен, но маленькие рассказы доставляли мне большое удовольствие; мы их вслух читали... – Что вы скажете о Короленко? – Не нравится... Тенденциозен... Из поэтов нынешних Толстой ценит очень Ратгауза. По его мнению, в стихах Ратгауза много музыкальности, искренности и красоты... (*3*) Вошел слуга: – Там учитель приехал с Байкала. Лев Николаевич встал: – Сейчас, простите... И вышел твердой походкой, слегка согнувшись. Мы остались одни. Уже не было солнца, уже сгущался вечер. В стеклянную дверь балкона был виден старый запущенный сад. Если бы он был другой аккуратный, симметричный, – это не шло бы к Толстому. Послышались быстрые женские шаги, и, шурша платьем, обрисовалась в дверях Софья Андреевна. Графиня сразу овладела разговором, и через минуту нам казалось, что мы уже давно, давно гостим в Ясной Поляне. По поводу возраста Льва Николаевича Софья Андреевна заметила: – Я немногим его моложе, мне шестьдесят три года... Если бы кто другой сказал, я не поверил бы! Прекрасный цвет лица, ни одной морщины, ни одного седого волоса. И это у матери девяти детей! Какая великолепная, неувядающая пара – Софья Андреевна с Львом Николаевичем. – Вы тяжело чувствуете, графиня, утрату вашего брата? Бодрое живое лицо Софьи Андреевны омрачилось... – Ах, это большое для меня несчастье!.. Я так любила покойного брата. Не потому, что он был мне близкий, но это был редкой души человек. Бескорыстный, он всего целиком отдавал себя на служение безработным... Тяжело ему было ладить с этими озлобленными людьми. Когда я была в Петербурге, совсем недавно, он мне жаловался, что они хватали его за горло, угрожая. "Мы тебя убьем!.." – "Что ж, убивайте", – отвечал брат. В конце концов они исполнили свое обещание. Вообще теперь люди превратились в зверей. Вам рассказывал Лев Николаевич... на револьвер просили... – Но у вас здесь, слава богу, спокойно? – Не совсем. На днях мы были обворованы. Мужики соседней деревни украли у нас двадцать девять дубов... Софья Андреевна занята капитальным трудом. Она пишет подробные воспоминания, обнимающие собой пространство времени больше полувека. Год за годом. День за днем. Теперь она остановилась на рубеже семидесятых и восьмидесятых годов. Книги эти будут изданы за границей одновременно на нескольких языках. Каждое слово графини дышит теплой, вдумчивой любовью к Льву Николаевичу. Взяв себе жизнь созерцательную, он все дела предоставил своей умной, энергичной жене. Она ведет переписку, переговоры. Одна крупная заграничная издательская фирма предлагает миллион рублей за собрание сочинений Толстого. – Но я не могла согласиться... Они желают в полную собственность... – Теперь у нас нет нужды, но прежде, давно, мы были совсем бедные. Приходилось самой шить и для себя и для детей. Все они родились вот на этом диване; на нем же родился и Лев Николаевич. У графини богатые литературные воспоминания... Картинно и живо набросала она одно из посещений Тургеневым Ясной Поляны. Он был весел, обаятелен и проплясал канкан, завезенный им из Парижа... Встало перед нами многое далекое и забытое... Лев Николаевич в молодости сильно играл в карты и на биллиарде. В короткий срок он поплатился двумя имениями. Однажды в ночь он проиграл маркеру пять тысяч. После этого он перевелся на Кавказ, где жил скромно до чрезмерности, на несколько рублей в месяц. В свою последнюю поездку в Петербург Софья Андреевна побывала в Думе. Не понравилась ей Дума. – Я предполагала, что услышу дело, а вместо дела, какой-то Озоль или Мозоль битый час говорил о том, как у него совершали обыск... Вошел Лев Николаевич и отобрал с этажерки несколько брошюрок для учителя с Байкала. Ушел и вернулся к нам. А Софья Андреевна покинула кабинет, чтоб распорядиться чаем. – Лев Николаевич, – обратился я, – Анатолий Федорович Кони говорил как-то мне о том впечатлении, какое произвела на него в чтении ваша повесть "Хаджи-Мурат" (*4*). Он в громадном восторге. Думаете ее печатать? – Не знаю... может быть... Потом... Измайлов полюбопытствовал: – А вообще у вас много художественных замыслов, Лев Николаевич? – Замыслов много, и чем дальше, тем их больше... но удастся ли осуществить их? Все меньше и меньше времени остается... Дойдемте чай пить... Мы прошли во временную столовую. Временную потому, что в доме идет ремонт, и Толстые ютятся в нескольких комнатах. Мы уже были за столом, как подошли с прогулки Александра Львовна и доктор, Лев Николаевич сел в сторону у открытого окна и не пил чай. Александра Львовна откупорила ему бутылку с кефиром. Коснулись живописи, Лев Николаевич интересовался, кого выдвинула за последнее время молодая школа. К символистам и декадентам не лежит его сердце. В пластическом искусстве, как и в литературе, он ценит искренность и реализм. Любимцы его: Репин, Ге, Суриков, Поленов, Виктор Васнецов, Нестеров... – Какой больше всех ваших портретов нравится вам? – Передающий меня лучше других, по-моему, портрет Крамского... Оказывается, копия с Крамского, которую мы видели в гостиной, написана Софьей Андреевной. По словам графини, это была ее первая попытка в живописи. Попытка блестящая, ибо можно было думать, что портрет копирован опытным, владеющим техникой мастером (*5*). С Измайловым, магистрантом духовной академии, Лев Николаевич долго беседовал на богословские темы. Единственный раз в жизни пришлось Толстому иметь дело с Победоносцевым. Неприятное осталось впечатление. – В восемьдесят первом году я написал ему большое письмо по поводу казни цареубийц... Победоносцев ответил мне. Он доказывал, старался убедить, что смертная казнь совершенно в духе христианства. Скверное было письмо... – Лев Николаевич, это правда, что Победоносцев (*6*) служил вам натурщиком для Каренина? – Ни Победоносцев, ни Валуев (*7*), как думали некоторые. Каренин фигура созданная... Догадки же относительно "Войны и мира" имеют основание. В семье графов Ростовых много портретного сходства с нами, Толстыми... Незаметно бежало время. Уже одиннадцать часов. Нам пора ехать в Тулу к ночному поезду. Простились, вышли. В темноте позванивали бубенчики. Дорогой мы делились впечатлениями. И каждый признался, что вечер, проведенный в Ясной Поляне, один из самых светлых, чарующих в его жизни. А кругом густилась темная, тяжелая, слепая мгла... Пруд меж косматыми деревьями мнился населенным кошмарными призраками... В открытом поле лошади сбились с дороги... Накрапывал дождь.