Текст книги "Волшебное слово (Сказки)"

Автор книги: Лев Толстой

Соавторы: Иван Бунин,Николай Лесков,Павел Бажов,Андрей Платонов,Владимир Одоевский,Василий Белов,Владимир Даль,Иван Франко,Борис Шергин,Орест Сомов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Владимир Даль
СКАЗКА О ВОРЕ И БУРОЙ КОРОВЕ

– Гни сказку готовую, да дугу черемховую! Пей-ка, копейка; пятак, постой-ка, будет и на твою долю попойка! Гужи сыромятные, тяжи моржовые, шлея наборная, кобыла задорная – пойдет рысить через пни, через кочки, только держись, супонь[48]48
  Супонь – ремень, коим стягивают хомутные клешни, под шеей лошади.


[Закрыть] да мочки![49]49
  Мочка – повислый лоскуточек, тесьма, ремешок.


[Закрыть]Эх вы, любки-голубки, хвосты-песты, головы-ступки, что ноги ходки, хвосты долги, уши коротки, аль вы забыли, как прежде любили? Эх, с горки на горку, даст барин на водку – даст ли, не даст ли, а дома будет, дома будем, гостей не забудем! Эх, маленькие, разудаленькие, ударю! Гни сказку готовую, что дугу черемховую!

– Погоди, Демьян, либо ты с похмелья, либо я пьян; а этак гнать добру не бывать: держи ты тройку на вожжах, правь толком да сказку сказывай тихомолком, а то с тобой чтоб беды не нажить, чтобы сказкой твоей кого не зацепить; ты сказкой о воре и бурой корове кому-нибудь напорешь и глаз, не только брови! А ты кричи: поди, поди, берегися! Едет сказка тройкой, сторонися! Сказка моя в доброго парня не метит, а ледащего не жаль, хоть и зацепит.

– Жил-был под Нижним, под городом, мужик, а с ним и баба, а с нею и дети – семеро никак – шестеро постарше, а один помоложе всех. Поколе мужик тот был в поре, так за всякую работу брался. «Я, – говорил он, – слава богу, человек крещеный, так у меня руки от работы не отвалятся!» А как состарился, так уже и не под силу стало; коли лапотки сплетет, лучины под светец надерет, так и на том спасибо. Было время, что он детей кормил, а ныне – дети его и кормят и поят: круговая порука! Старик детей своих шестерых наставил и научил добру, и вышли они парни работящие – а на седьмом, на Ваньке, оборвалось: не впрок пошло отцовское ученье; отбился, отшатнулся и пошел своим проселком, – не доймешь его ни калиной, ни хворостиной! У него, чуть где плохо лежит, то и брюхо болит; что ни взглянет, то и стянет! А сам увалень, лежебок такой, что опричь разве за поживой, не шелохнется ни рукой, ни ногой. Как, бывало, в воскресный денёк, утром раным-ранешенько, поколе народ у заутрени, с легкой руки протянет пятерню да сволочит у соседа кушак, либо нож, либо, буде рука не дрогнет, колесо с телеги, – так и пошел на всю неделю, отколе что берется! Ванька с малых лет приучал себя к этому ремеслу – без выучки нет мастера, а без уменья и пальца не согнешь. Он хлеба еще не умел спросить у матери, а сам уже тихомолком руками за ломоть хватался. Бывало, мать поставит удой молока на семерых, да ребятишек обсажает на полу вокруг, а он один в две руки да в две ложки уписывает – ни одной ложки мимо рыла не пронесет; бывало, отец привезет из Нижнего на всех ребятишек по маковнику[50]50
  Маковник – засушенный маковый пряник, лепешка из толченого маку с медом.


[Закрыть], а он сестрам и братьям песком глаза запорошит, да и поест все один. Бывало, положит сам свои рукавицы на полати, заползет с печи, да и приноравливается, как бы поладнее их стащить, чтобы и самому не увидать; бывало, сам у себя портишки унесет да и схоронит, и ходит как мать на свет родила. А когда только стал он своим языком лепетать, слова выговаривать, так первое слово сказал, для почину, поговорку: лупи яичко – не сказывай, а облупишь – не показывай; первую песню запел про русского про Картуша, Ваньку Каина; первую сказку сказал про Стеньку Разина. «Эй, быть бычку на веревочке!» – говаривали ему добрые люди. Наш Ванька не слушает и ухом не ведет. Стал ему старший брат говорить: «Ванька, коли ты у меня еще что украдешь, так ткну я тебя в рыло ногой, будешь ты семь недель без одной лететь торчмя головой!»

Ванька себе на уме. Поется старая песня: «Не бывать плешивому кудрявым, не отвадить вора от куска краденого». И Ванька все проказит по-прежнему. Тогда уже сказал ему отец: «Послушай, Ванька, ты теперь не мал и не глуп; скажу я тебе притчу: у моего сударя у батюшки, а у твоего дедушки, была собачища старая, насилу она по подстолью таскалася, – и костью краденою та собака подавилася; взял дед твой ее за хвост, да и под гору махнул – и была она такова; будет то же и тебе от меня. Ступай ты лучше, до греха, с моего с честного двора; вот тебе образ, а вот тебе двери, дай бог свидеться нам на том свете, а на этом не хочу я тебя и знать, не хочу я хлеба-соли с тобой водить, не хочу с тобою в баню ходить; где со мной столкнешься, ты мне не кланяйся, шапки передо мной не ломай: я тебя не знаю, и ты меня не знай, я тебя не замаю, ты меня не замай!»

Гни сказку готовую, что дугу черемховую! Эх, по всем, по трем, коренной не тронь, а кроме коренной и нет ни одной! Кто везет, того и погоняют, у меня коренная за всех отвечает; мой рысак под дугою рысит, не частит, пристяжные выносят, жару просят… Ой, жару, жару, нагоню я на свою пару – ударю, ударю!.. Гни сказку готовую, что дугу черемховую!

– Эй, Демьян, не нажить бы беды, ты, знай, гонишь, что в маслену на блины – ныне русской езды барич не любит, а всяк дома втихомолку трубит; по своей езде ты ищи простора, чтобы не зацепить, невзначай, кроме Ваньки и другого вора!

Ванька ухватил шапку, рукавицы, зацепил мимоходом залишний утиральник узорчатый, что висел на стене, подле осколышка зеркала, сманил со двора отцовскую собаку, да и пошел. В эту пору шла на их селе конница на пегих конях; трубачи, обступивши лоток, торговали у бабы сайки; один, видно, не сошелся в цене, так, заговоривши тетку, нагнулся с коня, протянул пять рублев костяных, да и стянул валенец[51]51
  Валенец – ситный или пшеничный хлеб, сайка, обваленная сверху мукою.


[Закрыть]. У всякого свой обычай: казак на всем скаку с земли хватает, а драгун с лотка. «Прямой музыкант, – подумал Ванька про себя, поглядев на трубача, – что только завидит глазами, то и берет пальцами да руками! Чуть ли этот не придется мне сродни: и я на костяной раздвижной трубке мастер играть!»

– Что ты, продувной парнишка, рот разинул, глядишь? Нешто не видал еще, как пять свах натощах засылают по невесту голодному жениху! Ты, видно, не женат еще?

– Холост, – отвечал Ванька.

– Так ты по-нашему, – продолжал трубач, чтобы заговорить опасного свидетеля и выиграть время, – люди женятся, а у нас с тобой глаза во лбу светятся! Что же ты не ищешь себе невесты? Девок у нас много, да и все славные, и сам ты молодец!

– Хотел было бачка оженить, чтоб жена берегла да приглядывала, да я не хочу, – сказал Ванька.

– А для чего же ты не хочешь? Ведь и бачка твой был женат, чай, аль нет? – спросил трубач.

– Да ведь бачка-то женился на мачке, – отвечал Ванька, – а за меня отдают чужую!

Трубач рассмеялся на дурака, на Ваньку, да и хотел было ехать, но тот не промах:

– Погоди, – говорит, – режь да ешь, ломай, да и нам давай! Отдай-ка мне полваленца, а не то скажу.

– Не сказывай, – отвечал трубач, – я за это научу тебя своему ремеслу, пойдем вместе. Первая вещь, берегись пуще всего, чтоб не проходило красного утра без почину, а то весь день пропадет даром. За большим не гоняйся, Ванька: хозяйскую печь под полою не унесешь, а ты достань из нее лепешку, так и того с тебя будет; ныне рыба дорога, – хлебай уху, а малая рыбка и подавно лучше большого таракана. Вот ведь и мы тоже все с крохи на кроху мелкотою перебиваемся, да, благодаря бога, сыты; если ж станешь за крупным добром гоняться, так заплечного мастера не минуешь.

После таких добрых наставлений и поучений развязался трубач с Ванькою и пристал снова к товарищам. «Насилу сбыл шелудивого, – подумал он про себя, – поделись я с ним сайкою, держи карман! Молод больно; господь мне послал, так я и съем, а ты губы свои оближешь, коли не прогневаешься!»

Сам – хвать за пазуху, ан валенца и нет! Ай-да Ванька. Вот ухорез! У вора коренного из-за пазухи сайку унес, с ним же рядом идучи, ее не жевавши съел, да и пошел запить к кваснику, что вышел конницу на пегих конях встречать.

– Ну, счастье твое, дай те горой, – сказал трубач, – что я тебя не поймал, я бы сделал из тебя мутовку[52]52
  Мутовка – всякий снаряд для взбалтывания жидкости.


[Закрыть], не то заставил бы носом хрен копать!

– Что за счастье, – проворчал Ванька, – счастьем на скрипке не заиграешь, всякое дело мастера боится, а иной мастер дела боится!

– На копейку, что ли? – спросил квасник, выхватив стакан из-за пазухи.

– Пить так пить, – отвечал Ванька, подумав немного, – наливай на две!

Квасник налил, Ванька выпил, стянул у него же пятак, отдал за квас, да еще три копейки сдачи взял!

Гни сказку готовую, что дугу черемховую!

– Смотри, Демьян, не нажить бы беды, тройка наша храпит, того гляди – понесет!

– Понесет? – спросил Демьян, – а плеть на что?

– Да разве ты плетью держать станешь?

– Острастку задам плетью, так и вожжей слушать станут.

– Ой, Демьян, кобыла под гору побьет.

– Нет, разве я ее побью, так это скорей станется, – отвечал опять сват; а сам стегнет вправо, стегнет влево – рысак пошел через пни, через кочки, только держись, супонь да мочки!

Пристяжные в кольцо свиваются, из постромок порываются, глаза, словно у зверя, наливаются. Уснули, вздремнули, губы надули, а разбужу, подниму на ходули! Валяй, не страшно, будет на брашно – ой, ударю! Гни сказку готовую, что дугу черемховую!

Такими и иными, той же масти, проказами ремесла или художества своего прославился Ванька наш до того, что деды наши сложили про него сказку: О воре и бурой корове. Сказка эта вырезана в лицах, на лубке, не то на дереве, расписана широкою кистью медянкой, вохрой и киноварью Либо суриком; она продается в матушке Москве белокаменной, на Никольской улице, в книжной лавке Василья Васильевича Логинова, и начинается стихами: «Злоумышленный вор некий был, во многие грады для кражи ходил, и уже шельмован[53]53
  Шельмовать – оглашать мерзавцем, мошенником, обесчестить, поругать.


[Закрыть] был неоднократно, и то ему было невнятно!» В этой сказке в лицах, о воре и бурой корове наш Ванька играет лицо не бурой коровы, а вора. «Многие, – так продолжает сказочник, – ремесло его знали и ничего у него не покупали. Ванька об этом не плакал, не тужил, а чистые денежки удил да ловил. Но он таки не спускал, где трафилось, и товаров, у него дня не проходило даром. Случилось ему однажды через деревню идти и к крестьянину по пути ночевать зайти. У мужика была бурая корова, не дойная, так тельная, статна и здорова. „Корова моя, – подумал Ванька, – все дело в том, чтобы ее увезти, да себе хлопот не навести“. Утро вечера мудренее, а у Ваньки на почине и пальцы подлиннее. Лег он, задремал, на заре встал, корову со двора согнал и под дорогой в орешнике привязал; а сам на рассвете воротился и лег, где лежал, словно ни в чем не бывал. По утру хозяин его разбудил, да тюри ему накрошил; Ванька за хлеб, за соль его благодарил, а хозяин, собираясь в город, его спросил: „А куда тебе, сват, идти! Пойдем вместе, коли по пути!“ Ванька сказал, что идет в ближайший град, а крестьянин тому и рад; надломили хлеба, богу помолились и вместе в путь-дорогу пустились. А Ваньке не хочется покинуть коровы, ну как пойти и прийти без обновы? У него, про случай, давным-давно с три короба затей припасено. Говорит мужику: „Ты, сват, меня здесь маленько обожди, не то я и нагоню, пожалуй себе, иди, а я по дороге у человека побываю, не засижусь, небось, только должка попрошаю – давно, признаться, он мне продолжился; хоть и скоро отдать раз десять побожился, хоть уж и не деньгами с него взять, а чем-нибудь, только бы захотел отдать. Правду же, сват, люди говорят: „Не дать в долг остуда на время, а дать – ссора на век!““ А мужик придакнул, говорит: „Иди, да скорей назад приходи; а я сниму лапоть с ноги, да погляжу, не то соломкой переложу – не помять бы ноги, беда бедой, как придешь в уездный город хромой!“ Ванька пошел, корову отвязал, и ведет, как свое добро, будто за долг ее взял. Мужичек наш на нее глядел, глядел и наконец, не утерпел, говорит:

– Ну, воля твоя, а это, волос в волос, бурёнушка моя!

А Ванька плут ему отвечает:

– Неужто похожая? Бывает, сват, бывает; чай, твоя – кости, мясо да кожа, да и моя тоже; напрасно сходство тебя в сомнение вводит; ты знаешь, и человек в человека приходит; корову эту я у мужика за долг взял – и то засилу застал: ходишь, ходишь, постолы[54]54
  Постолы – поршни, кожанцы, калиги, сандалии.


[Закрыть]обобьешь, да с тем же опять и отойдешь! Ой, сват, послушайся ты моего слова простого, а стоит оно ей-ей, дорогого: не дашь в долг – остуда на время, дашь в долг – ссора на век!

– Что клепишь – говоришь и красно ты баешь, да коровы твоей от моей не распознаешь. А станешь ее дома держать, аль, может, поведешь куда продавать?

Ванька увидел, что мужик крепко что-то добивался, да и струсив, чтоб в городе кто не придрался, и вспомнив, что его там всякий уж знал, и потому ничего у него не покупал, сказал:

– Хотел бы продать, теперь денег мне нужно, время тяжелое, да только крепко недосужно; кабы ты, землячек, ее по рынку поводил, я бы тебя после благодарил, поставил бы тебе вина полкварты, назвал бы братом да обыграл бы в карты!

Мужик говорит:

– Пожалуй, я продам, а выручку, не бось, сполна отдам.

Ванька отделаться по добру рад, думает: „Господь с тобой, возьми корову свою назад; а я встану, благословись, пораньше да шагну куда-нибудь подальше, так тут ли, там ли, на поживу набреду, где-нибудь не только корову, и бычка уведу!“ Глядит, а крестьянин уже воротился, за свое добро да ему же поклонился; продал сам свою бурую корову, а денежки принес Ваньке на обнову. Ванька ему полкварты поставил, а себе сапоги да три рубахи справил. Мужичек наш пьет, попивает, а что коровушка его иокнула[55]55
  Иок – по-татарски: «нет». (Прим. В. И. Даля).


[Закрыть], того и не знает! Наконец, он домой на село приходит, на двор поспешает, а хозяйка с детками его встречает, говорит:

– Ох, у нас дома крепко нездорово, пропала с двора наша бурая корова!

А детки ревут в два кулака, кричат:

– Тятя, хотим хлебать молока!

Тогда мужик наш заикнулся, запнулся, слова вымолвить не очнулся: сам шапку с головы снимает, из головы хмель вытряхает, умом раскидывает, гадает:

– О, детки, детки, и я с вами пропал! Я своей бурёнышки и сам не узнал! Была в руках, да меж пальцев проскочила – беда-бедовая по ком не ходила! Ах, куда мне, детушки, вас девать, у кого теперь станем молока хлебать!

А жена ему стала говорить:

– Как ни плакать, ни тужить, а гореваньем другой коровы не нажить, а тебя, старого дурня, вместо коровы не подоить!»

– Стой же, сват, стой, заморим мы свою тройку, едем мы с тобой не сблизка, а сдалеку, сказка кончена, вино кизильное подле боку, – станем да переведем дух, выпьем с тобой, рука на руку, сам-друг.

Александр Вельтман
ЛИХОМАНКА
Солдатская сказка

…По принятии лазарета Артамон Матвеевич назначил Емельяна Герасимовича бессменным дежурным с тем, чтобы ни шагу из лазарета.

Как исправный дежурный, Емельян Герасимович тотчас же пошел по камерам раненых и больных.

– Что, ребята, больны?

– Больны, ваше благородие.

– Все до одного больны?

– Все до одного, ваше благородие.

– Ну, на здоровье, ребята; а что ж вы тут делаете?

– Да что, нечего делать, ваше благородие, лежим, а подчас и посидим, как отляжет.

– Стыдно сидеть сложа руки!

– Стыдно, ваше благородие, да дело невольное.

– А кто неволит?

– Да есть тут командирша лазаретная.

– Что за командирша такая, где она?

– Да вот она, ваше благородие: Кузьму Иванова, полкового сказочника, треплет – трррах! трах! трах! тррррр!

– Это что такое!

– А вот, ваше благородие, он зубами бьет сбор на плац; сейчас начнет сказку.

– Трррах! трах! трах! Лежи смирно, ребята! по команде, слушай! В некотором царстве, в некотором государстве… – начал, пробарабанив зубами, полковой сказочник, который в жару лихорадки бредил сказками. Только что начнет его бить лихорадка, пойдет стукотня зубами, потом кинет в жар, и солдат начинает сказку: – В некотором царстве, в некотором государстве…

– В некотором государстве? Ну! – сказал Емельян Герасимович, ужасный охотник до сказок, садясь на табурет подле койки солдата-сказочника и внимательно слушая его рассказ.

– В некотором царстве, в некотором государстве, – продолжал солдат-сказочник, – жил-был на постоянных квартирах полковой командир, и было у него три маиора, два умных, а третий – так ничего; и был у него сад, а в саду на деревьях росли румяные солдатики, а в цветнике все полевые цветы: ружья, тесаки, ранцы и разные снаряды. Дорожки, словно солдатская портупея, мелком вычищены и вылакированы. Вот, долгое время все честно было и в целости, вдруг смотрит дежурный по караулам, что ночь, то пропажа и казне убыток: кто-то обрывает солдатиков. Что делать! Дежурный глаз не смыкает; да перед зарей ветерок, словно винный спирт, в нос кинется, – смотришь, охмелеет дежурный и всхрапнет – глядь, а на каком-нибудь дереве нет солдатиков. Пошел дежурный докладывать про беду полковому командиру. «Ваше высокоблагородие! У нас в саду что-то не честно, кто-то солдатиков обрывает». – «Что ж ты смотрел? а?» – «И в очки смотрю, да не вижу, ваше высокоблагородие».

Посылает полковой командир пример-маиора на ночь в сад стеречь солдатиков. Пошел пример-маиор; чтоб не спать, стал амуницию пригонять. Всю ночь просидел – нет никого; а перед утром подул ветерок винным спиртом, такой хмельной, что мочи нет; отуманило доброго молодца, приклонил он голову на плечо, да как всхрапнет – глядь, а белый день на дворе, и солдатики оборваны. Погонял полковой командир пример-маиора; на следующую ночь послал секунд-маиора. И тот тоже. Пришел черед третьему – просто маиору. «Постой, – думает он, – я не таковской!» И взял он с собой чесноку да лучку, залег за деревом – и затянул песню:

 
Ох ты, девица,
Ты красавица,
Ты позволь, душа, солдату
Поживиться от тебя!
 

Вдруг слышит, под утро хмельным запахло! «Доброе дело! – говорит, – у нас есть чем и закусить». Только что ветерок пахнет спиртом, поднесет ему, а он и закусит лучком да чесночком. И притворился он, прилег пьянюгой, всхрапнул, свистнул носом, высматривает, что будет. Видит – летят, черт знает на чем, душки-холодашки, а впереди их лихоманка – синяя-пресиняя. «Постойте, – говорит, – не нужно ли ему еще поднести?» И подошла она к маиору, приложила ухо; а он ее цап-царап за длинную косу. «Ух, – говорит, – какая славная коса, точно грива, хоть на гренадерский султан!» – «Сударик, солдатик, господин служилый, господин маиорчик, генерал ты мой сердечный, сделай милость, что хочешь возьми, только пусти!» – «Ну, а что дашь?» – «Дам тебе любую душку-холодашку, выбирай по сердцу». – «А зачем ее мне?» – «В жены – славная будет жена, молодица, каких свет не производил». – «Э, нет, уж если жениться мне, так на тебе». – «Как можно! ведь я лихоманка, царица лазаретного царства». – «А чем я хуже тебя – маиор и разных орденов кавалер? Не хочешь, так ступай со мной в главную квартиру; там тебя сквозь строй проведут». – «Ну, так и быть, – говорит, – вот тебе рука моя». – «Э, нет, покажи сперва свое царство, да много ли у тебя всякого богатства». – «Нечего делать, полетим».

Вот, закрутив косу в руке, полетел добрый молодец с лихоманкой, – душки-холодашки за ним следом. Летели долго ли, коротко ли, близко ли, далеко ли, и прилетели они в лазаретное царство, спустились у белокаменных палат. Лекаря, фершала повыскакали на крыльцо, навстречу, приняли лихоманку под руки, и маиор с ней рядом. Вошли в палату; а в палате по обе стороны на койках солдатики лежат, да поохивают. «Много народу в твоем царстве! – сказал маиор. – Здорова, ребята!» – «Здравия желаем, В. В.!» – проговорили в голос, солдатики, выровнявшись на койках, руки по швам. «Что, каково вам здесь?»

– Очень… ваше высокоблагородие… если б порция немножко…

– Как, что? да чем вас кормят?

– А бог знает чем, ваше высокоблагородие, и названья-то кушаньев все не русские.

– Прикажите-ко, сударыня моя, показать ваши провиантские магазины?

Провели маиора в аптеку. «Ну, – говорит, – какой порядок! Это, верно, крупа и мука, солдатские пайки в банках? Славный порядок! Посмотрим теперь кухню». Посмотрел маиор, подивился: «Что же это, – говорит, – такое? Верно, похлебка, а это размазня с маслом?» – «А вот мы тебя попотчуем, возлюбленный мой», – говорит ему лихоманка, подает ручку и ведет за браные столы. Уставлены столы склянками и банками, все с ярлычками печатными. Только что маиор в палату, вдруг душки-холодашки застонали, заохали лазаретную песню.

– Что ж это у тебя за девицы такие голосистые?

– А это все мои прислужницы; они и за больными ухаживают. Вот эта запевальница – резь, это – костоедица, это – грыжа, это – ломота… невесты хоть куда! Женись только на какой – сохранит верность до гроба; не то что горячки-наложницы: нет, у меня на это строго! Садись же, возлюбленный мой!

– Ничего, мы постоим; поднеси-ко сперва водочки, да погорчее.

– Изволь, возлюбленный! Подайте, мои врачи любезные, хинной.

– А закусить-то чем?

– У нас, возлюбленный мой, не закусывают, а запивают водицей.

– Тьфу! что это, желудочная, что ли, для сварения желудка?

– Именно для сварения желудка, чтоб сам он не смел пищи варить – на то ему кухня латинская; глупому ли желудку вверять жизнь человеческую: ни выбирать пищи не умеет, ни меры не знает; то переварит, то недоварит – нет, у нас пища по выбору, вся на здоровье отпускается весом, да мерой, чтоб уж нечего было выбрасывать… Вот для этого-то хинная настойка – прекрасная вещь: тотчас завалит желудок, запрет хоть куда.

– Вот что! А потом ты и женись на какой-нибудь душке-холодашке?

– Нет, сперва вытерплю хорошенько, сперва заморожу кровь в жилах, а потом растоплю мозг в костях…

– Как! Ты и солдатиков треплешь! А вы позволяете себя трепать?

– А что ж делать, ваше высокоблагородие: здесь не своя воля. Вот если б поднесли нам полынковой по стаканчику, так мы бы сами растрепали ее.

– Полынковой! – воскликнул маиор.

– Смилуйся, возлюбленный мой! – крикнула лихоманка.

– А вот постой, смилуюсь.

Как поднесли фершала больным по стаканчику полынковой… ух! Так по животу и пошло!

– Ну, ребята, принимайтесь за дело!

Как встрепанные вскочили они с коек, надели халаты и колпаки лазаретные.

– Трепли ее! – крикнул маиор.

Начали они трепать госпожу лазаретную: разбежались со страху душки-холодашки лекаря и фершела.

– Стой, братцы, надо представить ее за-живо полковому командиру, чтоб видел он ее, что за птица такая; во фронт! строй колонну по любому взводу! Скоком, лётом, марш, марш!

Вот выстроились солдатики во фронт, потом построили колонну. Целая армия идет; а лихоманку связали и везут в обозе.

Как стали подходить к полковой квартире, часовые на городских стенах ужахнулись, бегут докладывать командиру, что Турки идут в силе великой, в халатах и колпаках. Командир смотрит, а это свои в госпитальной амуниции. «Господин полковник, честь имею явиться! – крикнул маиор, – команда обстоит благополучно, больных ни одного». Обрадовался полковой командир и не знает, как принимать маиора, по службе или по дружбе. Как представил маиор лихоманку, он так и ахнул, и собрал военный совет, что с ней делать? Присуждено было уничтожить ее; а полковой лекарь говорит: «Нет, не дозволю, она по моей части». Пример-маиор и секунд подтвердили, что действительно лихоманка не по фронтовой части. Вот и решили отдать лихоманку в распоряжение полкового лекаря; а полковой лекарь взял да и женился на ней. Пошел пир горой! Я там был, микштуру пил; выпил с полбочки, а толку нет!.. ух! трррр!.. что это, братцы, за злая такая барыня!..

– А что? – спросил Емельян Герасимович.

– Да весь полк переколотила. Кроме маиора – его боится.

– Неужели?

– Право так, ваше благородие! Вот и ко мне привязалась ни с того, ни с сего; за то что походом, в жары, холодной водицы испил; бог свидетель! Да так бьет, как изволите видеть – все зубы выбила!